Разговорный язык Московской Руси - тема необъятная не только для статьи, но и для большой книги. Она не завещана нам предками и ставится только в советском языкознании. Мое поколение ставит ее перед молодыми исследователями, зная, какой широкий круг общих и частных вопросов с нею связан, в надежде, что молодые увидят и завершение первого этапа разработки этой темы.
Для первого подступа необходимо уяснить объект этого цикла исследований, наметить круг источников, порядок, методику их разработки, определить ближайшие задачи.
Можно ли считать самостоятельной проблемой исследование разговорного языка Московской Руси и что входит в это понятие?
Филологи чуть ли не всех специальностей (историки, литературоведы, лингвисты) походя затрагивают вопрос о разговорном языке, не придавая ему самодовлеющего значения. В это общее понятие входят и областные диалекты Московской Руси (крестьянские по социальной принадлежности носителей), и городские диалекты средних и "подлых" сословий, и, наконец, разговорная речь высших классов. Употребляя это наименование в разных частных применениях, филологи высказывают пестрые суждения о разговорном языке, и создается впечатление, что по этому вопросу мы не имеем никакого устоявшегося, проясненного понимания, все зыбко, все неясно, все произвольно.
Если видеть эту обобщенную проблему как самостоятельную, если расчленить ее на ряд более частных, исторически конкретных вопросов, то мы достигнем большего успеха.
Нам могут указать, что совсем неразработанной проблемой остается до сих пор и разговорный язык советской эпохи, как столь же сложная совокупность диалектов современных языков - русского, украинского, белорусского и т. д. Ведь все усилия и академических институтов, и вузовских языковедов в сфере современного языка направлены на нормализацию и повышение культуры языка - в области орфографии, грамматики и словоупотребления. Изучаются крестьянские диалекты, но в диалектологии господствует историческая целеустремленность, а устная речь городского населения, варьирующая и по областям, и по культурным слоям, остается вне поля исследований. Декларируются, но не изучаются и более широкие, наддиалектные типы устной речи.
Эта ситуация имеет и теоретическое обоснование: игнорируя социальные диалекты, кроме крестьянских, те, кому бы следовало ставить проблему разговорного языка во всю ширь, предпочитают рассуждать о тысяче и одном стиле литературного языка, как своего рода сублимации социальных диалектов, чтобы не поколебать догмата об одинстве и общенародности национальных языков. Я считаю этот догмат схоластической абстракцией, тормозящей нашу работу и в области современных языков, и в историческом языкознании.
Как же будем изучать такой сложный комплекс, как "разговорный язык Московской Руси", если не сумели до сих пор ни поставить, ни разрешить этот вопрос на материале современных языков?
Быть может, и в этом случае следует предоставить часть проблемы исторической диалектологии, а остальное - исторической стилистике, которая существует пока только в декларациях и планах на следующее двадцатипятилетие?
Нам представляется, что надо ставить эту проблему безраздельно и независимо от того, когда и как она будет разработана в рамках современного языка, раз нельзя иначе, хотя не может быть спора, что было бы легче идти вслед за специалистами по современному языку или работать бок о бок с ними.
Можно и нужно безотлагательно ставить эту историческую проблему и для украинского, белорусского и других языков.
Большинство историков русского языка принимает без предубеждения свидетельство Г.В. Лудольфа о противоположении и существенном различии в XVII в. учено-книжного и обиходно-разговорного языка. В предисловии к "Русской грамматике" (Оксфорд, 1696) он писал: "Для русских знание славянского языка необходимо, потому что не только Св. Библия и остальные книги, по которым совершается богослужение, существуют только на славянском языке, но невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком..." И ниже: "Но точно так же, как никто из русских не может писать или рассуждать по научным вопросам, не пользуясь славянским языком, так и наоборот - в домашних и интимных беседах нельзя никому обойтись средствами одного славянского языка, потому что названия большинства обычных вещей, употребляемых в повседневной жизни, не встречаются в тех книгах, по каким научаются славянскому языку. Так у них и говорится, что разговаривать надо по-русски, а писать по-славянскому" [1 ].
Прибавим к этому еще одно замечание: "Поэтому, чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем больше примешивает он славянских выражений к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи" [2 ].
Г.В. Лудольф говорит о вариации того разговорного языка, какой он наблюдал в высших и средних кругах московского общества, предвосхитив слова Тредиаковского о славянском языке ("Очюнь темен зрится"). Вне его поля зрения остались диалекты крестьян и отдаленных от Москвы городов.
О резком противостоянии языка книжного, церковного и разговорного, если не доверять свидетельству Лудольфа, можно заключить из показаний различных жанров письменности XVI - XVII вв. Приведу косвенное, но достаточно ясное свидетельство из сатирической повести XVII в. "Сказание о крестьянском сыне". Бросив учение, крестьянский сын пошел "у богатого мужика воровать". "И нашел на блюде калач да рыбу и учал ести, а сам рече: "Чашу спасения прииму, имя господне призову, алилуия". И увидел на крестьянине новую шубу, и он снял да и на себя оболокался, а сам рече: "Одеялся светом, яко ризою, а я одеваюся крестьянскою новою шубою". И та крестьянская жена послышала и мужа своего разбудила, а сама рече мужу своему: "Встань, муж, тать у нас ходит в клети!" И муж рече жене своей: "Не тать ходит, но ангел господень, а говорит он все божественные слова". Итак, по убеждению крестьянина XVII в., церковнославянским языком в домашнем обиходе могут говорить только ангелы. Юмористический эффект этой повести основан на пародийном противопоставлении трафаретов церковнокнижного языка и чередующихся с ними пассажей на разговорном просторечии. На два языковых ряда распадается первый же абзац этой повести: "Бысть неки крестьянской сын у отца своего и матери. И отдан бысть родителми своими грамоте учитися а не ленитися. И он, крестьянской сын, в то ся дал, а учение не возприял... и учал себе размышлять: "Стати мне лутче богатых мужиков красть: ночью покраду, а вдень продам. И да будет у меня денешка скорая и горячая, и почну себе товарищав прибирати, таких же воров, каков я сам" [3 ].
На этом примере мы видим, что письменный и разговорный язык - как две обособленные системы - не только противостоят, но и вступают в контаминацию в новых повествовательных жанрах письменности XVII в. Можно было бы умножать примеры, но нет в этом надобности, так как это соотношение установлено не только для XVII в., но и для второй половины XVI в. Мы обратились к этим иллюстрациям для наглядного ответа на вопрос, существует ли реальный (не абстрактно-умозрительный) объект проблемы разговорного языка Московской Руси, так как иначе мы могли бы услышатьь сверхскептические замечания: дескать, еще неизвестно, существует ли такой реальный объект.
Не всегда необходимый нам материал по разговорной речи лежит на поверхности, и чем дальше в прошлое, тем труднее его разыскивать, извлекать, анализировать.
Начальный этап образования национального русского языка (устного и письменного) мы относим к длительному промежутку со второй половины XVI в. до середины XVIII в. Не все так именно думают, но никакого значения не имеют расхождения на полстолетия, даже на столетие, ибо неоспоримо: 1) что формирование русского национального языка требовало ряда столетий, 2) что в XVII в. мы уже имеет явные проявления его характерных признаков, 3) что заканчивается этот процесс только в XIX в.
Важным характерным признаком образования национального языка надо считать органическое, проникающее сближение ранее противопоставленных и обособленных систем письменного и разговорного языка. Контаминация, все более глубокое взаимное влияние их только начинает давать первые нестойкие плоды в XVII в., но это подготовляется всем предшествующим развитием языка и общества. Сперва функционально разграниченное чередование, потом переплетение, чередование в пределах одного выражения, когда экспрессивную функцию выполняет именно сочетание или чередование элементов этих двух систем, и еще позже - создание нового типа литературного языка, развитие новых типов разговорного языка. Тысячекратные усилия писателей и вся массовая и напряженная работа всего народа над культурой разговорного языка обусловлены и развитием государства, и выходом торговли за рамки феодальных границ, складыванием единого всероссийского рынка, и консолидацией нравов и воззрений. Нация образуется во всех своих гранях исподволь и совокупно - в накале всенародного государственного, культурного, социального совершенствования, созидания, роста. И неправильно считать решающим одно условие, отдавать все внимание одной категории сплочения, отодвигая остальные. Ни одно из условий, определяющих национальность, не было созревшим в эпоху народности. Не было ни того единства языка, ни того единства территории и экономической жизни, ни того единства воззрений, верований, психологии, они были не в той стадии, не в том качестве и объеме, какие созданы были в эпоху нации.
Поэтому не может быть речи о каких-то коротких промежутках, узких рубежах между этими формациями.
Поэтому и изучение образования национальности по всем линиям должно уходить глубоко в предшествующий период.
Разговорная речь Московской Руси в ее сложном многообразии и развитии с XV по конец XVII в. должна изучаться как предпосылка и глубокая основа национального языка - более существенная и определяющая, чем традиции книжнославянского языка, тоже сохранившиеся в нем поныне, однако в убывающей, а не возрастающей прогрессии.
Обратимся же к источникам XV в. Где и как в них искать "отражение" разговорной речи? Ясно, что не в литургических, ритуальных, и не в богословских текстах, а в светской повествовательной литературе, а также и в некоторых житиях.
Возьмем пробу из жития Михаила Клопского, составленного в первой редацкии в конце XV в. (1478 - 1479). Оно недавно превосходно издано по всем разысканным (68) спискам и исследовано Л.А. Дмитриевым. Михаил Клопский был пришельцем из Москвы - по тексту жития, свояком московского князя Константина Дмитриевича (сына Дмитрия Донского), поборником московских князей в Новгородском уделе (Клопский Троицкий монастырь близ Новгорода). В его житии и судесах есть несколько кратких диалогов. Реплики самого Михаила Клопского, как и игуменов, и епископов - почти всегда на книжном языке, но три-четыре реплики явно отражают разговорные формулы. От первой редакции до последней (Тучкова) они все более и более переделываются, удаляясь от первичной формы, и переходят в высокую книжную фразеологию. Вот два-три примера [4 ]:
1) I редакция: "Чему, сынько, имени своего нам не скажешь?" (с. 91).
II редакция: "Сыное, о чем нам имени своего не кажешь, колико с нами во обители живуще?" (с. 118).
Переработка Тучкова: "По что, чадо, имени своего не повеси?" (с. 147).
2) I редакция: "И посадник [Григорий Кириллович Посахной] рече игумену: "Не пускайте вы коней да и коров на жар, то земля моя. Да и по реки Веряжи, ни по болоту да и под двором моим не ловите рыбы. А почнете ловить, и аз велю ловцем вашим рукы и ногы перебить" (с. 93-94).
II редакция: "Игумен, не пускай коней да и коров на жары - то земля моя! Ни по реци по Веряже, ни по болотом, ни под двором моим не лови! А почнеши ловити, и я велю ловцем руки и ноги перебити" (с. 105).
Тучков пересказывает косвенной речью: "да не повелит паствити близ села его стад монастырских" (с. 153).
3) I редакция: Говорит князь Дмитрий Юрьевич Шемяка: "Михайлушко! Бегаю своей отчине, збили меня с великого княжения" (с. 96).
У Тучкова: "Отче, моли бога о мне, яко да паки восприиму царствия скыфьтры: согнан бо есмь от своея отчины, великого княжения Московьского!" (с. 156).
Как и во множестве других памятников литературы, каждая следующая переработка все более стирает следы непосредственного воспроизведения живой речи. Историк языка поэтому должен проследить всю литературную историю того памятника, из которого он берет свои факты, тщательно изучить все варианты, критику текста, и только тогда он может выделить наиболее ценный в плане изучения разговорной речи средневековый материал.
Но в первоначальных редакциях отражается речь не простого народа, не смердов, а знати. верхушки феодального общества: князей, бояр, иерархов. И отражение не вполне точное и полное: можно предположить, что новгородский посадник и московский князь имели свои акценты в живой речи, а в памятниках письменности все это нивелируется; обобщение разговорного типа языка осуществляется писателями, но это не значит, что в такой же степени обнообразной и однородной была и подлинная речь даже феодалов в разных землях, уделах русского средневековья.
Ни из имеющихся источников, ни из соображений исторического порядка никак не вытекает предположение о близости обиходно-разговорной речи феодалов и крестьян, "черного люда". Близость вероятна в речи средних и низших слоев, посадских, работных людей и крестьян, а боярство и церковная знать, как известно из прямых высказываний, отмежевывались от смердов во всех сферах культуры и быта.
Языковая ситуация конца XIV - XV вв., известная более под именем "2-го югославянского влияния", ярко показывает осознанное стремление феодалов противопоставить себя "худым людишкам" в языке.
Только с конца XV в. слабо намечается у некоторых писателей, например у Иосифа Волоцкого, интерес к простой речи и большая терпимость к разговорным вкраплениям в книжный язык. Однако и тут надо говорить не о сближении с народными говорами, а только о незначительном влиянии городских посадских диалектов на язык некоторых писателей.
Если мы попробуем извлечь некоторые данные о московской разговорной речи из памятника другого важного жанра - из московского летописного свода конца XV в., то окажется, что на 400 (без малого) страницах его текста мы найдем не более 10 реплик, ясно отражающих разговорную формулу. преобладают риторические диалоги и писанные речи, не бросающие никакого света на состав разговорного языка той эпохи.
Под роковым для вольного Новгорода 1478 г. находим, например, такие реплики новгородских и московских антагонистов [5 ]:
с. 319: "И князь велики велел бояром молвити им: "Взяти ми половину всех волостей владычних, да и манастырских, да Новоторжьские, чии ни буди". И они отвечали: "Скажем то, господине, Новугороду!";
с. 314: "А говорил посадник Якоб Коробъ так: "Что бы государь наш великы свою вотчину Великы Новгород - волных людей пожаловал, нелюбья отдал, а мечь бы твой унял!"
Эти контрасты фразеологии, вне всякого сомнения, отражают различия речи новгородского посадника и московского великого князя.
С. 319-320: "И князь великы велел с ними [владыкой, посадниками, житьими и черными людьми] бояром говорити о дани... велел их въспросити, что их сох, и они сказали: "Три обжи - соха, а обжа - один человекъ на однои лошади ореть; а хто на трех лошадех и сам-третей ореть - ино то соха".
Едва ли такими бессоюзно-гипотактическими или сложноподчиненными предложениями с паратактическими союзами мог говорить архиепископ и посадник, это речь житьих или черных людей, да к ним и обращен был вопрос для решения спора о податном обложении.
Как старатели намывают щепотку черного золотого песка из куч пустой породы, так из обильной, из века в век разрастающейся русской средневековой письменности всех почти жанров можно по крупицам собрать фрагментарные данные о различных (территориально и социально) разговорных диалектах в Киевской и Московской Руси. Эту работу пора уже проделать. Пока проанализирована лишь незначительная часть источников, в них выделены местные разговорные элементы, но все это не синтезировано. Почти не сделано попыток реконструировать древние диалекты по их рассеянным отражениям в текстах. Такую задаче ставил себе в последние годы жизни А.А. Шахматов, но не успел ее выполнить.
Нельзя совсем пренебрегать церковной письменностью. Как сказано, некоторые жития, а также и некоторые проповеди XV - XVII вв. содержат единичные выражения разговорной речи. Богаче их повествовательная литература, к XVII в. уже освобождающаяся от религиозной пропаганды и церковной дидактики. Новые жанры - стихотворство, драматургия - почти до конца XVIII в. оберегаются от воздействия "живого языка", как указал И.П. Еремин [6 ]. Есть или был такой взгляд, что с самого начала письменности и до нового времени диалекты, разговорная речь шире всего отражались в деловой письменности, т.е. в актах юридических и политических. Однако этот взгляд не точен, как и утверждение, что деловая письменность "старшей поры", по языку чисто русская, не содержит никаких старославянских элементов. Эта концепция упускает из виду и большую общеславянскую культурную роль старославянского языка, проникшего во все жанры письменности с X в., и древние традиции правового и дипломатического жанров, отличающие состав их языка от обиходной разговорной речи. Единого и общенародного разговорного языка в Киевской Руси X - XII вв. не было, как не было и единого письменного языка, да и не могло быть. Об этом прямо свидетельствуют те отражения разговорной речи, какие извлекаются из памятников письменности разных уделов и разных жанров (летописей, грамот, переводов, дипломатических актов и т. д.). Неоспоримо было лишь единство церковнокнижного старославянского языка на Руси. Единство языка деловой литературы лишь постепенно создавалось усилиями княжеских дьяков, стремившихся освободиться от заметных диалектизмов и выработать формуляр актов, наиболее понятный для народов Киевской Руси.
В Московских приказах тоже постепенно, лишь с XV - XVI вв., по мере усиления централизации административной системы, создается единство административной терминологии и фразеологии, единство основных норм языка деловой письменности. Но и здесь единообразие языковой формы деловой письменности соответствует только единому языку приказного сословия, а не единству общенародного языка, хотя в нем и наличествуют отобранные общенародные элементы языка. То, что исследователи называют теперь областными элементами в деловом языке, как нельзя яснее показывает различие между нормализованным языком Московских приказов и речью дьяков и подъячих из местных жителей в "земских избах" на периферии государства. Вопреки централизации здесь ненароком прорывались диалектизмы в делопроизводство. Разработка Воронежских [7 ] и Холмогорских актов [8 ] или Донских дел широко иллюстрирует противоборство централизующих и центробежных тенденций в языке деловой письменности, которое очень ограничивает возможность прямого отражения в ней местной речи.
Один из памятников московской деловой письменности XVII в. - после восторженных отзывов писателей А.Н. Толстого и А. Чапыгина - получил широкую известность как драгоценный клад живого русского слова: это "пыточные речи" в свитках Разряда, именуемых "Слово и дело государевы" [9 ]. Но восторги писателей объясняются главным образом свежестью их восприятия этого рода памятников средневековой письменности и самим содержанием свитков.
Почти все записи в этом подборе дел Разряда не протокольные в нашем понимании, а довольно подробная и относительно точная только по смыслу передача ответов допрошенных под пыткой и без пытки. Подъячие излагали ответы допрашиваемых в нормах приказного языка. Показательно, что в этих свитках преобладает передача показаний косвенной речью, например, с. 2: "А он Сенька в те поры был пьян и того не упомнит, что про царя Дмитрия бредил с хмелю". Но и прямая речь лишь в очень редких случаях может быть сочтена за точную запись, тем более что никаких отступлений от выученной орфографии и грамматики дьяки при этой записи не допускали. Примеры:
С. 83: На обороте известной грамоты надпись: "Кто писал тот и доводи, а я переписать не смею, боюсь кнута".
Писал это какой-то новгородский площадной дьяк, достаточно грамотный, чтобы не отразить местные черты своей речи.
С 93: "И Павел-де Волынский ему архимариту сказал: "Плут де дьякон, вор, выбей его из монастыря вон".
Речь боярина, должно быть, была свободна от диалектной окраски, и такую запись нет оснований считать неточной.
Особенно интересны расхождения свидетельских показаний о фразах, содержащих оскорбление величества. Они дают ряд подобозначных или только созвучных, но весьма равнозначных разговорных формул. Этот материал необходимо исследовать в нашем плане особо внимательно.
Одну и ту же фразу обвиняемого три свидетеля передают так:
1) "Что-де нынешние цари?!
2) "Нам-де те цари ноне не подобны!"
3) "Дмитрей, пей-де пиво, а про царя-де нам теперь говорить не надобно!"
В последней записи подъячий заменил, вероятно, своим словом теперь слово ноне, а в первой записи нынешние вместо нонешние.
* * *
О больших трудностях приурочения, узнавания диалектной принадлежности речей можно судить по такому случаю. В одном свитке, опубликованном в издании "Слово и дело государевы", обвинение изложено так, что невозможно предположить никакого искажения, сокращения, амплификации: "И тюремный сиделец Стенька Форафонов в разспросе сказал: в нынешнем де во 141 [1633] г. ...говорила де черная старица Марфа Жилина в торгу: "глупые де мужики, которы быков припущают к коровам об молоду, и те де коровы рожают быки; а как де бы припущали об исходе, ино б рожали все телицы. Государь де царь женился об исходе и государыня де царица рожает царевны; а как де бы государь царь женился об молоду, и государыня де бы царица рожала все царевичи. И государь де царь хотел царицу постричь в черницы, а что де государь царевич Алексей Михайлович, и тот де царевич подменный" (Слово и дело, т. I, с. 74).
Свидетельство кажется достоверным: речь "бойкой на язык" и всюду "вхожей" (как сказано в этом же показании) монашки словно выписана писателем-классиком. Однако приведенные свидетели отвергли обвинение. Марфа Жилина избегла кары, а за "слово государево" был "бит кнутом нещадно" и опять "вкинут в тюрьму" доводчик Стенька Фарафонов как сочинивший сам эту хулу на царский дом.
Пример показывает, на какой зыбкой почве мы стоим, отыскивая скудные данные по разговорной речи даже в таком благоприятном случае, когда указано и место (г. Курск), и общественное положение говорившего (черная старица), и к кому обращена речь (к торгу).
Последний пример из "Слова и дела государевых" показывает с полной бесспорностью, что, оберегая смысл и содержание показания, подъячие освобождали запись от малейших признаков диалекта. Вот длинный рассказ 13 крестьян Карачунского монастыря под Воронежем, попробуйте уловить в нем характерные диалектные черты:
"А монастырских крестьян 13 человек в разспросе сказали: что в нынешнем во 133 [1625] г. за неделю до Филиппова поста игумен Варсонофий старца Исаия бил, и в железа ковал, и в яму сажал, и доскою покрывал, а что по доске скачучи, говорил, что "Радуйся, царь Иудейский, твое царство пришло" - про то они слышали от старца Исаия. А за что игумен старца Исаия бил и в железа и под пол сажал, того не ведают. А как де в прошлом во 129 [1621] г. велено ему, Варсанофью, быть в Карачунском монастыре и в монастыре де заехал он монастырского хлеба 400 копен ржи, 400 копен овса, а умолоту из копны было по 3 чети ржи, овса то ж, да молоченого всякого хлеба четвертей со 100 в московскую меру. И тот хлеб стоячий и молоченый игумен Варсонофий переварил в вине и в пиве, а на всыкий год пив и вин варил по 10 и больше. И то де вино и пиво пил с детеныши, и с монастырскими бобылями, и со крестьяны, которые ходили в десятских. А иное де вино продавал в Воронежский уезд и к Москве важивал, а кому именем вин продавал и кому к Москве важивал, про то не ведают. а ныне де в монастыре монастырского хлеба осталось нынешнего 133 [1625] г. 30 копен ржи, 20 копен гречихи; да было 10 лошадей да 10 коров, и на тех де он лошадях ездил к Москве для тяжбы, а где те лошади подевал, того не ведают; а коровы распродал, а где денги дел, того не ведают же. Да игумен Варсонофий заехал в монастырской вотчине крестьян 60 ч., 10 бобылей да 10 чел. детенышов, а ныне де в той монастырской вотчине осталось крестьян только 15 человек да 4 бобыля, а те де крестьяне и бобыли разошлись от его, Варсонофиевой изгони, а не от государевых податей, потому что их бивал и мучил и на правеже ставливал... А бил игумен монастырских крестьян из денег, старосту Сеньку, на Миките Худяке доправил 7 руб., ...на Тимошке Болдаре 5 руб. денег да 20 ульев пчел, у Ивашка Шемая взял мерин да 2 пуда меда, да у него ж, Ивашка, жену позорил и прижил 2 робят... Да в прошлом во 132 [1624] г. являла им, крестьянам, того ж монастыря проскурница Ульянка, что тот игумен Варсонофий ее изсильничал и ребенка с нею прижил".
Я привел более половины записей крестьянских показаний, чтобы убедить слушателей (читателя), что этот обильный материал, несомненно воспроизводящий крестьянское повествование, не содержит полного отражения их живой речи из-за боязни подъячего получить взыскание за малограмотность от царских дьяков, которые будут читать царю его свиток.
Итак, деловая письменность изредка дает ценные факты для изучения местных диалектов и разговорной речи горожан, посадских и крестьян, но их историко-диалектологическое приурочивание крайне затруднительно прежде всего из-за фонетической и грамматической нормализации языка, а иногда и вследствие недостатка прямых и подробных указаний о месте, лице, аудитории или собеседнике допрашиваемого.
А может быть, наше недоверие к полноте и верности "отражения" разговорной речи в деловых документах преувеличено? Не следует ли допустить, что разговорная речь в Московской Руси во всех сословиях и слоях общества уже в первой половине XVII в. стала единообразной и такой именно нормализованной, какой ее передают челобитные, явки и прочие юридические акты?
Если бы мы совсем не располагали явными свидетельствами о существовании диалектов в городах и селах разных областей Московского государства, то такое допущение было бы возможно. Но осуществленные уже исследования актов и других памятников письма - псковских, новгородских, двинских, холмогорских, пермских и вятских, донских и воронежских, курских и орловских и т. д. - обнаружили в ряде случаев куда более верное и полное отражение местных и социальных диалектов, чем приведенные выше данные, например из "Слова и дела государевых". И уже это опровергает допущение о достоверности обобщенных и нормализованных записей; эти же исследования и материалы опровергают и предположение о едином и общенародном разговорном языке Московской Руси.
Но есть еще более точные и разнообразные по содержанию, отходящие от "юридического быта" (судебных процедур) источники по разговорной речи. Это записи иностранцев.
В предисловии к "Русской грамматике" Г.В. Лудольф писал: "Большинство русских, чтобы не казаться неучами, пишут слова не так, как произносят, а так, как они должны писаться по правилам славянской грамматики, например пишут сегодня, а произносят соводни. Тем не менее я решил в этой моей грамматике и в диалогах передавать слова такими буквами, какие слышатся в произношении, чтобы книга послужила на пользу тем, кто хочет научиться разговорному русскому языку" [10 ].
Примеры: "- Давно ли ты с Москвы?"
"- Изволишь чарку вотки?"
"[Слуга:] за етую цену не зделают бушмаки".
"Опотчивай здоров!" [11 ]
Лудольф владел русским алфавитом, другие иностранцы - латиницей со всякими диакритиками или готическим шрифтом. Уже эта транслитерация или транскрипция повышала точность передачи русского произношения во всех случаях, когда оно было правильно усвоено, когда слово или фраза были полностью услышаны и правильно расчленены. Многочисленные недослышки, неверное членение потока связной речи, неполное понимание некоторых речений существенно снижает ценность записей иностранцев. Но они выгоднейшим образом дополняют и обогащают все указанное раньше отражения в нашей письменности разговорной речи.
Наиболее точные записи, относящиеся к XVII в., находим у Ричарда Джемса и в "Парижском словере московитов 1586 г.", ценнейших источниках по XVI и XVII вв. [12 ]. Оба словаря сделаны в Холмогорах. В соотнесении и сопоставлении с холмогорскими актами XVI - XVII вв. и данными современных архангельских говоров эти записи иностранцев позволяют предпринять историческую реконструкцию холмогорского диалекта XVI - XVII вв. Это одна из ближайших задач нашей исторической диалектологии.
В более выгодном положении, чем другие, находятся также говоры псковские и новгородские как по обилию исторических документов, так и по сведениям иностранцев, чаще, чем в других городах, торговавших в Новгороде и Пскове и сохранивших больше сведений о своих усилиях овладеть речью псковских и новгородских купцов, ремесленников и властей. Не следует откладывать синтезирующие работы по истории этих диалектов.
Нет возможности остановиться здесь еще и на вопросе об отражении борьбы местного диалекта с московским влиянием в Холмогорах XVI - XVII вв., который имеет существенное значение для раскрытия процесса униформации городских диалектов и более или менее однотипное российское просторечие. Особо следует заняться и вопросом о путях проникновения просторечия в литературный язык и преобразования литературного языка под сложным скрещением влияний а) просторечия, б) иностранных языков через переводную литературу, в) специальных и профессиональных лексических систем - через обширную ремесленно-промысловую письменность XVII в., а также в связи с ростом городов и возрастающим влиянием ремесленников и рабочих.
Все это остается задачей дальнейших исследований.
1. Лудольф Г.В. Русская грамматика. Переиздание, перевод, вступит. статья и примеч. Б.А. Ларина. Л., 1937, с. 47 и 113.
2. Там же, с. 113.
3. Адрианова-Перетц В.П. Русская демократическая сатира XVII в. М.- Л., 1954, с. 110.
4. См.: Повести о житии Михаила Клопского. Подготовка текстов и статья Л.А. Дмитриева. М.- Л., 1958.
5. См.: Московский летописный свод конца XV в. - Полн. собр. русских летописей. Т. 25. М.- Л., 1949.
6. Еремин И.П. Русская литература и ее язык на рубеже XVII - XVIII веков. - В сб.: Начальный этап формирования русского национального языка. Л., 1961, с. 12-21.
7. Собинникова В.И. Общенародные и диалектные черты в языке областной письменности XVII - начала XVIII века (по материалам воронежских грамот). - В сб.: Начальный этап формирования русского национального языка. Л., 1961, с. 207 сл.
8. Елизаровский И.А. Язык беломорских актов XVI - XVII вв. Грамматика. Архангельск, 1958; Его же. Лексика беломорских актов XVI - XVII вв. Архангельск, 1958.
9. См.: Слово и дело государевы, изд. Н.Я. Новомбергским. Т. I. М., 1911.
10. Лудольф Г.В. Русская грамматика, с. 48 и 114.
11. Там же, с. 43-50.
12. См.: Ларин Б.А. Русско-английский словарь-дневник Ричарда Джемса (1618 - 1619 гг.). Изд-во ЛГУ, 1959; Его же. Парижский словарь московитов 1586 г. Рига, 1948.
Б.А. Ларин. РАЗГОВОРНЫЙ ЯЗЫК МОСКОВСКОЙ РУСИ.