Министерство образования Республики Беларусь

Белорусский государственный педагогический университет им. М.Танка

Приказной язык московского государства.

Выполнила студентка 4 курса

факультета русской филологии

гр.44

Петрова Рената Леонидовна

преподаватель:

Трутько Виктория Вячеславовна

Минск, 2008г.

В Московской Руси сложилось типичное для средневековья, для эпохи до формирования нации «двуязычие», господство в письменности церковного, «куль­тового», далекого от живой речи языка. На Руси не было еще в то время условий для создания литератур­ного языка, который обслуживал бы нужды литературы, науки и имел бы народно-разговорную основу: эти функции выполнял церковно-книжный, культовый язык. Русская нация в этот период еще не сложилась.

Другая особенность развития русского литературного языка в это время связана со своеобразием русского исторического процесса, а именно с тем фактом, что еще в недрах фео­дализма, до образования нации и «национальных связей в собственном смысле слова» в России сформировалось сильное централизованное государство. И хотя процесс образования централизованного государства завершился только во второй половине XVI в., при Иване Грозном, «первые кирпичи величественного здания русского цент­рализованного государства заложили еще отец и дед Ивана Грозного, великие князья московские и «государи всея Руси» Василий III и Иван III, а своими истоками объединение Руси уходит еще к более далеким време­нам, ко временам Дмитрия Донского и даже Ивана Даниловича Калиты, когда начала возвышаться Москва, впоследствии объединившая все русские земли».

Самый факт возникновения на северо-востоке Руси в этот период сильного централизованного государства способствовал развитию еще до образования великорус­ской нации наряду с книжно-литературным языком и другой разновидности русского письменного языка — делового («приказного», от названия канцелярий — при­казов) государственного языка Москвы, общепонятного и тесно связанного с живой народной речью. Здесь, не­сомненно, сказалась и традиция делового языка киев­ского периода, с которой, очевидно, связаны и некоторые архаические, элементы в деловых документах Москвы. Однако в целом деловой язык Московского государства не может выводиться из этой традиции: он развивался на основе живого московского говора XIV—XVII вв. Важно отметить еще одну черту делового языка Мо­сквы— его общегосударственный характер и значитель­ную степень обработанности и нормализованности. Этот язык противопоставлен не только книжному церковно­славянскому, но в значительной мере и языку местных деловых письменностей, отражавших диалектную раз­дробленность языка феодальной Руси. Наличие мощного централизованного государства, даже при отсутствии еще подлинных национальных связей, обусловило победу московской нормы делового языка над местны­ми, областными тенденциями в письменности: это сказалось в постепенном вытеснении в деловой письмен­ности других городов диалектных черт, что свидетель­ствует о том, что примерно к XVI в. московский приказ­ный язык «становится единым общегосударственным языком Московского царства» .

Деловой язык Московской Руси основан на живой речи, на живом московском говоре. Московские грамоты и другие памятники деловой письменности фиксируют появление в языке складывающейся в тот период вели­корусской народности новых слов, не известных языку более ранних эпох. Так, исследователи приводят слова крестьянин (ср. более раннее смерд, сохранившееся в рассматриваемый период в новгородских грамотах), пашня, платье, кружево, камка, ожерелье, атлас, бархат, мельник, лавка, деревня, изба, алтын, деньга (но не раннее куна), стрелок, блюдце, бадья, бугай, пуговицы и др.; среди этих слов есть и тюркизмы, проникшие в живую речь русских людей (например, алтын, деньга).

Отчетливо обнаруживается близость делового языка к народно-разговорной речи в грамматике. Анализ па­мятников этого рода рисует выразительную картину развития грамматической системы русского языка. Так, в приказном языке воплощена новая, складывающаяся в этот период в народном языке система склонения су­ществительных, что отражено в фактах унификации разных старых типов склонения, в выдвижении рода как основы для новой группировки существительных, в отсутствии категории двойственного числа, отсутствии особой звательной формы, в росте форм родительного и местного падежей на -у («много прохладу», «на бере­гу») и др.

Широкое употребление в приказном языке старых форм дательного, творительного и мест­ного падежей множественного числа на ом, ы, Ѣх (ех) наряду с новыми на ам, ами, ах, не противоречит этому положению, если при­знать, что эти старые формы существовали в то время еще и в живом языке; если же считать это предположе­ние ошибочным, то старые падежные формы на ом, ы, Ѣх придется отнести за счет влияния книжного языка и старых традиций на приказный язык.

В приказном языке отчетливо выражена новая система про­шедшего времени глагола — без аориста и имперфекта, с универсальной формой прошедшего времени, развив­шейся из старого перфекта. Известно, что перестройка системы прошедшего времени тесно связана с утверждением видовых значений глагольных основ, с оформле­нием четкого противопоставления совершенного и несовершенного вида, наметившегося еще в глубокой древности, но получившего развитие только после утраты аориста и имперфекта и окончательно установившегося, очевидно, к XVII в. Естественно, что в приказной речи этот процесс мог найти несравненно более четкое выра­жение, чем в книжно-литературном языке, где развитию этих видовых отношений препятствовала искусственно сохранившаяся система старых времен. В связи с этим находится и широкое развитие в деловой речи XVI— XVII вв. глаголов многократного вида на -ыва, -ива. Приказный язык отразил также процесс образования деепричастия из нечленных причастий, причем господ­ствует русская форма на -чи, -че, а не книжная на -ще. Точно так же и во всех почти остальных категориях, где церковнославян­ская, или старая, форма противопоставлена русской, или новой, как книжная — живой, деловая письменность отчетливо демонстрирует господство живых форм.

В синтаксисе приказного языка отмечают такие свойственные и ранее для киевского периода черты живого языка, как господство старых народно-разговор­ных так называемых паратактических форм связи, где различные смысловые отношения между предложениями выражены простым присоединением их друг к другу с помощью союзов и, а, иногда с указательными место­имениями и повторением определяемого слова, частые повторения предлогов (например, «у игумена у Саввы», «из их села из Федоровского», «в мою отчину в Яро­славль», «за мерин за гнедой» и т. д.), именительный прямого объекта при инфинитиве (типа «отсечь рука», «дать полтина» и под.) и ряд других явлений.

В то же время, однако, приказный язык — это не про­стое «зеркальное» отражение бытовой речи, это язык, подвергшийся определенной литера­турной обработке и нормализации. Этот факт нашел выражение уже в орфографии памятников деловой письменности. Известно, что бытовое произношение вообще заметно отразилось в орфографии письменных памят­ников этого периода; к такого рода «фонетическим» на­писаниям можно отнести, например, многочисленные случаи отражения ассимиляции и диссимиляции соглас­ных типа слатко, зделать, здесь (вместо этимологически правильного с перед д), хто, написание во и ва вме­сто го в родительном падеже прилагательных и место­имений и др.; при этом надо заметить, что такого рода отклонения от старых, «этимологических» написаний встречаются не только в деловой письменности, но, хотя реже, и в произведениях книжной литературы, отражая некоторую орфографическую пестроту письменного язы­ка того времени вообще. Однако для большинства кате­горий такое нарушение традиционных орфографических норм вовсе не является сознательно и последовательно проведенной линией, как это имеет место в области форм; в отдельных случаях наблюдается определенное ограничение в отражении особенностей произношения; например, замена с через з перед звонкими соглас­ными вполне обычна в приставках и предлоге с, но озвончение согласных в корнях на письме отражается сравнительно редко и непоследовательно, переход груп­пы кт в хт часто в слове хто (кто), причем далеко не во всех деловых памятниках, но редко в других слу­чаях и т. д. Ряд особенностей живой московской речи в орфографии приказной письменности отражается сла­бо и случайно. К этого рода явлениям можно отнести и такую яркую черту, как аканье, занесенное в Москву выходцами с юга и закрепившееся в XVI—XVII вв. в московском говоре. Разумеется, написания, свидетель­ствующие об аканье, встречаются нередко в различных памятниках делового письма (по этим написаниям мы и узнаем о наличии такого произношения в Москве этого времени), но они являются лишь следствием невольного отклонения от традиционной «окающей» орфографии, ошибками писца. Это особенно ясно применительно к печатным произведениям деловой письменности; так, в Уложении 1649 г. аканье и яканье отразились в мини­мальной степени. Возможно, что закреплению аканья в орфографии препятствовала традиция окающего цер­ковного чтения. Как бы то ни было, орфография приказ­ных документов, как рукописных, так и в особенности печатных, не разрушает традиционную, сформировав­шуюся в церковно-книжной литературе орфографию, хотя и отличается кое в чем от нее. Можно указать и другие элементы «московского просторечия» XV— XVII вв., не закрепившиеся в приказной речи, хотя в целом она основана на этом просторечии. «Раз­говорная речь московского люда с середины XVII века,— замечает П. Я.Черных,— характеризовалась целым ря­дом особенностей, отличавших ее не только от книжного церковнославянского языка, но даже от языка москов­ских приказов..., сложившегося на базе этого москов­ского просторечия».

Таким образом, в приказной речи тоже происходит отбор языковых средств из живой речи, обусловленный наличием связей этой разновидно­сти письменного языка с определенными литературными традициями. Эти традиции проявляются не только в ор­фографии, но и в самом языке деловых памятников. К этим книжным традициям надо отнести, в частности, некоторые трафаретные выражения — чаще всего это зачины или концовки, закрепляющиеся за различными типами грамот; например, в завещаниях (так называе­мых «духовных грамотах») обычно употреблялись такие книжные выражения, как «при своем животе, целым сво­им умом» (живот здесь — в значении «жизнь», что было свойственно старославянскому языку), «во имя отца, сына и святаго духа» и т. д.; во многих грамотах нахо­дим приписку «дана в граде» (с указанием города, где заключен документ), а не «городе», перед перечислением свидетелей, «послухов», присутствовавших при заключе­нии грамоты, часто писали «а на то послуси» — с архаи­ческой формой именительного множественного, которая вообще чужда деловому языку в свободном, не связан­ном с трафаретом употреблении. Уже отмечалось, что аористы в этот период — признак книжного языка, чуж­дый деловой речи, но в некоторых зачинах, в которых определяется характер грамоты, ее назначение, могли употребляться и аористы, например: се купи— для купчих, се заложи — для закладных, се разделишася — для документов, закрепляющих раздел имущества между наследниками и т. д.; в судных грамотах встречается слово господин в звательной форме —как традиционное обращение к судье (господине); в официальных актах встречаем брате — обращение к другому князю или ино­странному королю; к этим трафаретам надо отнести еще се аз, которое часто, впрочем, заменяется се яз — с рус­ской огласовкой местоимения (если признать, что яз было живым словом русского языка в XVI—XVII вв.), всеа Руси — при титуле великого князя и др.

Книжные элементы, однако, могли проникать в дело­вую письменность и вне этих трафаретов; так, книжные слова употреблялись при необходимости выразить такие понятия, для которых не было вполне адекватных средств выражения в бытовой речи.

Не совсем чужда книжному влиянию и грамматика в приказном языке. Выше говорилось, что в тех случаях, когда язык знал две формы — книжную и разговор­ную— приказный язык, в отличие от книжно-литератур­ного, предпочитал разговорную форму. Однако надо учесть, что книжные формы не были одинаковы со сто­роны своей стилистической выразительности. Если, на­пример, аорист и имперфект четко ощущались как фор­мы книжные, церковнославянские и поэтому приказный язык легко избегал их (если не считать отмеченных выше трафаретов), то такая форма, как инфинитив на –ти вместо новой живой формы на -ть, была менее выразительна и не казалась столь уж неприемлемой в приказной речи; формы прилагательных на -ыя в ро­дительном падеже женского рода ощущались, очевидно, как более чуждые живой речи, чем те же формы в име­нительном падеже множественного числа, и т. д. Упо­требление таких книжных, но стилистически маловыра­зительных форм в деловой письменности, впрочем, мо­жет быть, не столько факт морфологии, сколько орфографии, но и при таком понимании не снимается характеристика этих написаний как книжных. Надо еще заметить, что употребление книжного слова могло по­влечь за собой и оформление его книжными граммати­ческими средствами; бытовые слова, естественно, с тру­дом принимают книжные окончания.

Определенную литературную обработку материала живой речи отражает синтаксис делового языка. Исследователями древнерусского синтак­сиса сделаны очень интересные наблюдения над выра­боткой в деловых памятниках московской эпохи различ­ных способов подчинительной связи. Отмечено, что хотя здесь живут еще паратактические формы связи, однако формируются и различные типы подчинительных кон­струкций. Средства такой связи — союзы, используемые для этой цели, берутся часто из живой речи, но сама схема таких конструкций нередко сложней и логически стройней, чем это было принято в разговорном языке; здесь отражены и оригинальные приемы, вырабатывае­мые в приказной письменности, а отчасти видны и следы книжных традиций. Приказные документы пользуются нередко и церковнославянскими или новыми книжными союзами в подчинительных конструкциях (например, понеже, дабы, поелику), эти союзы могли оказаться в приказной речи весьма устойчивыми и сохраниться в канцелярском языке и более поздней поры, став одной из примет «канцелярского слога».

Говоря о книжном влиянии в приказном языке, сле­дует учитывать еще его неравномерность в разных жан­рах деловой письменности. Так, духовные грамоты под­вержены этому влиянию в большей степени, чем другие типы грамот; частные акты ближе к живой речи, чем официально-государственные (например, дипломатиче­ские); вообще же грамоты менее нормализованы, чем крупные документы типа судебников, и тем более, чем печатная деловая письменность, например Уложение Алексея Михайловича 1649 г. Напечатанная книга, ра­зумеется, имела больший общественный вес, чем книга рукописная. Уже самый факт появления печатной книги не на церковнославянском языке должен был способ­ствовать влиянию и авторитету московского приказного языка как языка общегосударственного. Генрих Лудольф, несколько преувеличивая, утверждает, что Уло­жение 1649 г.— это единственная книга, которая напе­чатана «на простом наречии», добавляя, впрочем, что и в ней «некоторые конструкции следуют славянской грам­матике, а не обычной разговорной речи».

Наконец, характеристика приказного языка будет не­полной, если не упомянуть о богатейшей юридической, государственной терминологии, которая не только отра­жалась, но в значительной мере вырабатывалась в дело­вой письменности Москвы — названия разного рода ак­тов и документов, наименования официальных лиц, на­звания штрафов и повинностей и т. д.

Таким образом, кроме книжного литературного, цер­ковнославянского в своей основе, языка, Московская Русь знала и другой тип письменного языка — язык де­ловой, приказный. Будучи основанным па живой, народ­но-разговорной речи Москвы XIV—XVII вв., отражая в той или иной степени особенности развития москов­ского говора, приказный язык не был в то же время механическим слепком живой речи; он представлял со­бой определенный тип литературного языка, и, как всякий литературный язык, он вырабатывал свои особенности, свои нормы, обусловленные характером письменных жанров, в которых он функционировал, и не всегда совпадавшие с бытовой речевой практикой.

Признаки влияния языка деловой письменности на другие области литературы обнаруживаются довольно рано.

Дело в том, что система русского литературного языка московской эпо­хи, главной чертой которой является противопоставление двух типов письменного языка — книжно-литературного в публицистике, науке, повествовательно-исторической литературе и приказного в государственно-официальной, сфере — эта система отражает лишь основные, ве­дущие линии развития литературного языка этого вре­мени, но в нее не укладываются все факты литературной жизни Московского государства, которая оказывается сложней и многогранней, чем эта схема. Уже в XV в., а более широко в XVI — XVII вв., появляются такие литературные произведения, которые, не принадлежа по. своему жанру к собственно деловой литературе, тем не менее тяготеют к народно-разговорному языку и приказ­ной речи и очень далеки от традиций церковнославян­ской литературы как собственно по языку, так и по сло­гу. К произведениям этого рода относят «Хожение за три моря» Афанасия Никитина (XV в.), отчасти «Домострой» — свод наставлений, касающихся норм поведе­ния, правил воспитания, а также организации домаш­него хозяйства («Домострой» возник в Новгороде, но, был отредактирован и упорядочен в Москве попом Силь­вестром, дополнившим его особой главой), публицисти­ческие произведения и челобитные Ивана Пересветова (XVI в.), повести об азовском осадном сидении и взятии Азова (XVIIв.), различного рода руководства хозяйственного, лечебного и иного характера и т. д. Для се- редины XVII в. надо особо назвать Памфлет Григория Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича».

В связи с этим часто говорят, что в это время происходит расширение функций приказного язы­ка, употребление его за пределами деловой сферы. Может быть, точней было бы сказать, что с XVI в. идет процесс расширения прав живой речи в письменном языке.