Аникин А.А.
Литература – это вечно движущийся, самостоятельный поток народной жизни,со своей особой эволюцией. Все же определяет его течение не только внутренняя логика и замысел истории… Литературы не существует без личных судеб писателей, без ее созидателей: писатель одновременно и служит литературе, и формирует ее.
Русская классика объединена сложившимся обликом писателя: это личность, наделенная великим даром народного языка, даром высокого Слова, целиком посвятившая свою судьбу служению искусству, понимая под этим глубокий духовный труд по созданию подлинной энциклопедии русской жизни. Русский писатель наделен и необыкновенным талантом перевоплощения в живые образы бытия, он видит жизнь многомерно, словно проживая множество судеб, причем судеб не случайных или малозначащих, а именно отражающих бытие в главных его проявлениях.
Признание литературы настоящей школой жизни, средством познания и развития России – вот что объединяет таких разных в своих судьбах и в своих художественных открытиях русских классиков.
Сейчас мы обратимся к галерее очерковых портретов, посвященных писателям, где выделим не столько индивидуальные биографии, сколько особый вклад каждого писателя в развитие литературы золотого века. Литературный процесс имеет свои вехи, и определены они именно вхождением в классику того или иного автора: что значит его присутствие для становления русской классической словесности.
Русская классика сотворена сынами России – из всех ее местностей. Место рождения – тоже явление значимое, первые впечатления детства, первые слова великого языка уже закладывают нечто в духу будущего поэта. Так вот, Москва дала нам такие имена, как Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Островский… Так называемый орловско-курский ареал – Тургенева, Толстого, Тютчева… Украина – Гоголя с Полтавщины, а Подольская губерния – Некрасова, Таганрог – Чехова... Поволжье, Саратов – Чернышевского, Тверь – Щедрина… Симбирск – Гончарова… И география русской классики только расширялась… В классике 20-го века этот процесс достиг полного выражения: от Смоленщины до Приамурья, от Мурманска до Закавказья – такова география в писательских корнях. Россия обрела голос – от самой почвы, рождавшей такие имена...
Классика – понятие живое, многообразное в своих достижениях, и, конечно, в нем тоже есть внутренняя иерархия, своя значимость для творчества каждого писателя. Мы бы хотели представить самый первый ряд русской классики, понимая, что и он не будет совершенно полным без таких имен, как С.Т.Аксаков, А.И.Герцен, А.В.Кольцов, Н.С.Лесков, А.Н.Майков, А.К.Толстой, А.А.Фет…
Итак, попробуем сказать о портретах первого ряда в картине золотого века.
В творчестве Пушкина классический облик русской словесности нашел свое первое полное воплощение. Это совершенство в свободном обращении Слова к любой стороне бытия, совершенство в раскрытии народного духа. Найдена такая ясная и такая емкая авторская позиция: "И неподкупный голос мой был эхо русского народа". Все бытие становится предметом поэзии, жизнь представлена в истинном облике, как борьба вечных противоречий – свет и тьма, Бог и дьявол – с верой в торжество гармонии. Вера в красоту, значимость бытия, ценность присутствия жизни в каждом малом явлении – духовный исток русской классики.
Сам пушкинский облик стал на протяжении веков восприниматься как сложившийся русский тип писателя. Как ни странно, для неопытного читателя это даже мешает принять величие Пушкина: кажется, что он такой же, как все… Но скорее это "как все" именно сформировано Пушкиным. В Пушкине выкристаллизовалось русское мышление и чувствование, явились основные темы и их решения; сложились сугубо художественные подходы в поэтике, определившие затем развитие русской классики; сам характер литературной деятельности Пушкина стал типичным для русской литературы. Более того, даже чисто личные качества Пушкина, его индивидуальная судьба даст множество отражений в жизни наших классиков – от Лермонтова до Есенина или Твардовского.
Проходят столетия с рождения пушкинских строк, а они не несут отпечаток архаичности. Прочтите тексты, написанные на десятилетие раньше, чем явился Пушкин, и – весь облик слова, само мышление и чувствование видится принадлежащим только тому времени, только эпохе Карамзина или Радищева, не говоря уже о других гениях 18-го столетия – Ломоносове или Сумарокове.
На слове Пушкина лежит только отпечаток опыта жизни, выдержанности, а не устаревания. Вот это и есть особый колорит классики.
Привычное определение Пушкин – основоположник русского литературного языка – надо толковать как то, что в слове Пушкина русская душа нашла самое полное, свободное выражение, точнее которого быть не может, и это будет осознаваться, пока есть на земле русский человек…
Почему природный гений избрал именно этого поэта, с такой необычной родословной ("Потомок негров безобразный" - скажет он, смеясь, о себе)? Дух дышит где хочет – говорится в сокровенном стихе Евангелия, и Пушкин – того удивительное проявление.
Родившийся в древней Москве, несущий фамилию со значительной для России историей, гордившийся своим шестисотлетним дворянством и вместе с тем своим тоже знатным чернокожим предком – арапом Петра Великого Ганнибалом, Пушкин в поэзии, прозе, драме стал первым русским классиком и даже образцом писательской судьбы в нашем Отечестве, где так удивительно переплелись судьбы столь разных народов.
Да, Пушкин создал памятник себе нерукотворный – и вечно живой: лирика любви и ненависти, созерцания и борьбы, творческого самосознания и постижения Всевышнего. "Пророк" (в нем видел Вл.Соловьев самое ядро пушкинского творчества), "Я помню чудное мгновенье", "Бесы", "19 октября", "Клеветникам России", "Зимний вечер" и "Зимнее утро", "Отцы пустынники и жены непорочны…" - какие разные лирические состояния и какие образцы точности в выражении духовных истин…
Протяженное полотно жизни воплощено Пушкиным в его удивительной прозе – "Повестях Белкина" и "Капитанской дочке", "Пиковой даме" и "Дубровском" - как и в поэтическом эпосе "Полтавы" и "Евгения Онегина". Драматизм события – от исторического до бытового – передают маленькие трагедии, "Борис Годунов"…
Пушкин-журналист и критик, историк и издатель, участник и организатор литературных течений: во всем виден и сейчас словно наш современник, а в действительности – гений литературы и самой жизни, выразивший словом и делом саму судьбу русского человека.
Да не забудем и редкостную открытость самой личной жизни Пушкина: ставшая легендой, она тоже остается своеобразным памятником.
Много говорят тексты пушкинских дневников и писем, собранные мемуары о нем и даже вещи, ему принадлежащие, не говоря о рукописях и рисунках – творениях его пера. Биография Пушкина уже при его жизни становилась легендой, узнавалась и осмысливалась как гениальный роман – от лицейского брожения молодого духа, к возмужалой мятежности многолетнего изгнанника, ссыльного, к зрелости, мужественности в петербургской светской среде и культурной жизни Отечества... То же и в личной жизни Пушкина: история его вражды и дружбы, любви и семейного уклада, сама его гибель – как русккий роман…
Впервые явилась в Пушкине такая полнота выражения русской жизни, какая в дальнейшем станет ведущим признаком классического произведения. И удивительная открытость во всяком проявлении пушкинского гения!.. Образец русского классика, а уже многовековое изучение Пушкина – образец отношения к русской классике. Знать бы и всю российскую жизнь, как мы знаем Пушкина… Понимать бы и свою собственную судьбу с тем же напряжением, как мы стараемся понять Пушкина!..
Если Пушкин цели своей жизни видел в поэзии, то его современник и друг прошел яркий путь в гражданском служении России: это один из видных русских дипломатов, участвовавших в формировании российской политики в Азии и на Кавказе. Поучительны и до сих пор его идеи обустройства Закавказья, а тонкая и сильная дипломатическая работа в ранге посла в Персии имела долгие исторические следствия и тоже остается образцом в своем роде. Пушкин глубоко переживал безвременную гибель Грибоедова в результате мятежа при дворе шаха, в Тегеране.
И Грибоедов остался безусловным классиком русской драматургии – на том поприще, которого меньше коснулся Пушкин. Литература не стала для Грибоедова профессией, и это его, можно сказать, любительское присутствие в литературе оказалось неожиданным свидетельством того, что русская классика состоялась, раз рядом с Пушкиным стоит "Горе от ума" - великое произведение, написанное любителем, произведение, даже не опубликованное при жизни автора, расходившееся в сотнях тысяч рукописных копий, но без которого невозможно представить дальнейшее движение литературы…
Все же неверно видеть в Грибоедове автора только одного произведения – знаменитой комедии "Горе от ума", он создал ряд произведений для театра, пьесы его шли на подмостках, известны отдельные лирические его стихи, статьи и заметки. Как и почти каждый писатель золотого века, Грибоедов удивительно раскрывается в письмах – небольших словесных шедеврах. Но вот в ряд русской классики Грибоедов действительно вошел именно с созданием примерно к 1824 году так и не опубликованной полно при его жизни пьесы, сыгранной лишь в любительских спектаклях, но ставшей быстро общеизвестной и доступной благодаря рукописным копиям – обычная практика для литературы начала 19-го столетия.
"Горе от ума" предугадало развитие русской, глубоко своеобразной комедии, да и драмы в целом. От грибоедовского шедевра идет прямой путь к "Ревизору" Н.В.Гоголя и затем к драматургии А.П.Чехова, к комедии "Вишневый сад".
Присутствие Грибоедова рядом с Пушкиным было признаком устойчивого развития русской классики, а грибоедовские слова "я как живу, так и пишу свободно и свободно" могут быть общим творческим девизом для русских великих художников.
В ранних своих водевилях Грибоедов вращается в рамках сложившегося жанра, смеховые положения создаются словно по готовому трафарету, хотя и тоже с определенным авторским своеобразием – в сюжетах, в игре стихом и проч.: "Кто брат, кто сестра", "Притворная неверность" - какие легкие и банальные названия… Но только стоит вдуматься в звучание "Г о р е от у м а", и поражает глубина и мудрость этих слов. Знаток Библии, а это почти каждый читатель золотого века, определенно чувствовал здесь и отголосок священных текстов: Горе миру от соблазнов, горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит (Матфея, 18, 8); Горе строющему город на крови и созидающему крепости неправдою! (Пророка Аввакума, 2, 12) и др. Вдумываясь в грибоедовское "Горе...", надо всегда помнить, что поэт создавал его одновременно с глубокой работой над текстами Библии, даже с созданием стихотворных переложений Писания… Да, видимый контраст с жанром комедии, но – не так ли и Гоголь будет толковать своего "Ревизора"?..
И.А.Гончаров назвал "Горе от ума" комедией жизни – в статье "Мильон терзаний", и это глубоко верное определение: жизнь представлена здесь необычайно широко, гораздо шире скромных замыслов сатиры. Это такая же энциклопедия бытовой, общественной и духовной жизни русского человека, как и "Евгений Онегин" Пушкина.
Написанная легким, живым языком, комедия свободно сплетает смешное и трагическое, толкует о любви и смерти, родительском и сыновнем долге, о становлении личности и о служении Отечеству… Комедия касается всех сторон бытия, которые вовсе и не подлежат насмешке! Оттого и такое глубокое, некомическое название. Это мудрое, образно-философское изображение переломной эпохи, и верно заметил тот же Гончаров, что каждая эпоха перемен имеет своего Чацкого: это вечный человеческий тип, явившийся и в декабристскую, и в народовольческую, и в большевистскую пору, и – недавний переломный 1991 год…
Грибоедов раскрыл всю горечь незрелой революционности и ее внутренний трагизм, тонко показал зарождение, первые признаки крушения сложившихся укладов жизни, пророчески увидел начатки нигилизма… Было ли это смешно? Не будем забывать, что Чацкий – герой именно комедии и несет в себе зерно комичности. П.А.Вяземский считал его единственным смешным героем "Горя…". Так оно и есть…
Да, "Горе от ума" несет такой массив жизненной мудрости, что всякая постановка пьесы – вплоть до ХХI-го века – раскрывает вечно живые черты русского гения классики. Смех Грибоедова – классический русский смех: умный, многогранный, свободный. Грибоедов – классик русского смеха…
С удивительной поэтической мощью начал свое творчество Лермонтов - первые стихи его мы знаем относящиеся к 1828 году: это не робкое, маловыразительное ученичество, а энергическое, уверенное самоутверждение. "Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник", - скажет он в стихах 1830 года с дерзкой уверенностью в своей поэтической судьбе.
И, кажется, только ради поэзии он прожил такую короткую и в основном мрачную жизнь: несчастливое детство с расколом в семье, ранняя смерть матери и вражда с отцом; нет удовлетворения ни в дружбе, ни в любви, ни в службе и полученном образовании… Муки от собственного тяжкого характера и темперамента и гнет от властей и условностей общества. Превратности военной службы – без всякой жажды воинских достижений, кроме того, что касается выражения его личных достоинств – чести, храбрости, ловкости… И безвременная гибель на вздорной дуэли – в нижнем офицерском чине провинциального полка, без великого опыта отцовства и супружества… Зато с только что обретенной великой литературной славой!
Рядом с Пушкиным и Грибоедовым поражает эта несложившаяся биография Лермонтова: "Не для людей я жил на свете", "На жизнь надеяться страшась, // Живу как камень меж камней" - словно подтверждается его ранний стих…
Но сколь велико его значение в русской поэзии!
Пушкин воплотил в слове всю полноту гармонии – Лермонтов всю мощь мятежной энергии, против покоя, против равновесия: "А он, мятежный, просит бури, // Как будто в бурях есть покой" ("Парус"). Редкое лирическое состояние не отражено в творчестве Пушкина – и потеря веры, и разочарование, даже отвращение к самому себе, и игра бесовских сил, и непримиримые конфликты с миром, но – примиряющиеся со временем под эгидой высшей, Божественной гармонии.
Да, в Пушкине мы видим полноту бытия, но в Лермонтове – какую-то роковую односторонность, сосредоточенность на своем Я, жажду конфликтов и отвращение к равновесию. Все сосредоточено на личности, которая становится подлинным соперником Бога: "Я – или Бог, или никто…"; "Я на творца роптал, страшась молиться" ("Ночь")…
Вот без этого мятежа, ставшего доминантой лермонтовского творчества была бы неполна и наша классическая литература. Лермонтов стал едва ли не первым русским певцом мрака, демонизма…
И тем дороже в его творчестве удивительные по живой пластике, кристально чистые образы гармонии – такие редкие просветы среди мятежного мрака: "Когда волнуется желтеющая нива, И свежий лес шумит при звуке ветерка… Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога!.." (1837).
Этим светлым, жизнелюбивым чувством насыщены стихи, с которыми обычно мы впервые встречаем Лермонтова в нашем детстве, – великое "Бородино", и память об этой полноте жизни, воплощенной в образе воина-патриота остается незабываемой на всю жизнь, даже при знакомстве с искушающими своим демонизмом стихами…
Конечно, Лермонтов в поэзии шел за Пушкиным – по достоинству и зрелости стиха – но и часто вступая в спор со своим кумиром, которому посвящено стихотворение, открывшее Лермонтова России – "На смерть поэта" (1837).
Так же и в прозе: "Герой нашего времени" возрос на пушкинском опыте, с внешней простотой рисунка, живописной сдержанностью, точностью в создании характеров. Но и здесь Лермонтов дал нашей классике нечто существенно новое – жанр психологического романа, в котором все построение подчинено "законам", а точнее – причудам нашей психики: когда смещаются разные точки зрения на один и тот же предмет, когда личность накладывает свой властный отпечаток на все течение событий - даже на само течение времени. В романе и продолжается лирическая тема демонической личности, и – неожиданно светло преодолевается: в образе человека простого сердцем – Максим Максимыч, и так до конца не ясно, Печорин или этот скромный штабс-капитан явится подлинным героем своего времени…
С Лермонтовым наша классика словно получила подтверждение своей грядущей судьбы: это уже не неожиданное явление гения Пушкина, а продолжение и накопление традиции. Накопление духовных сокровищ, где сохранено каждое проявление русских судеб…
Гоголь вошел в литературу с яркими, колоритными повестями из украинского быта: "Вечер накануне Ивана Купалы", "Вечера на хуторе близ Диканьки" (1830-32)… Да, гений русской классики – выходец из дворян Полтавской губернии – принес нечто глубоко неповторимое со своими героями-парубками и дивчинами, со своим особенным слогом, в котором так силен украинский колорит – в сплетении слов, в неповторимом юморе, в полноте цветущей жизни. Гоголя сразу заметили в столичной литературной среде – в Петербурге: столице, о которой так взыскательно и глубоко позже будет писать этот хохол, как его тут же прозвали в писательском кругу. И невозможно будет представить русскую литературу без хохла, проездившегося по всей России (его выражение) и давшего так много для развития русского духа.
Гоголь словно раздвинул географию русской классики, показав, что именно вся Русь явится как единый поэтический образ в литературе – от столиц до отдаленных краев. Именно после Гоголя русская литература стала восприниматься как литература всех населяющих Россию народов, а уж тем более – как литература славянского единства…
Всякий, кто помнит "Ночь перед Рождеством" и "Тараса Бульбу", скажет, что для Гоголя нет никакой отдельной от русского мира Украины: это все большая, как космос, единая, скрепленная одной кровью и верой, Родина. Единство, заложенное при гетмане Богдане Хмельницком и царе Алексее Михайловиче, так укрепляло великий корень Киевской Руси, что, конечно, явление Гоголя в северной столице было самым естественным, как и вечное упокоение писателя в другой столице – Москве, в древнейшем Даниловом монастыре (позже перенесен прах на Новодевичье кладбище).
Так уж русская духовность переплетала африканские корни Пушкина, шотландские – Лермонтова, татарские – у Карамзина и Тургенева, немецкие – у Фонвизина, Герцена, турецкие – у Жуковского, польские – у Достоевского. Какая же Русь – без Гоголя?..
Сам Гоголь видел себя продолжателем духовного пути Пушкина, с восторгом встретившего в Петербурге хохла: в "Авторской исповеди" Гоголь скажет, что сюжеты двух великих произведений подарены ему Пушкиным – речь шла о "Ревизоре" и "Мертвых душах". Возможно, не столько облик Пушкина в жизни, сколько именно его духовное завещание – поэзия и труды последних лет – так вдохновили Гоголя. Вскоре после смерти Пушкина Гоголь явился словно в новом, неожиданном обличье: уходит местный колорит и красочность придуманного прежде рассказчика Рудого Панька, и все сильнее проявляется глубоко трагическая скорбь о судьбе России и русского человека.
Это видно было уже и в "Миргороде" (1836) и в "Петербургских повестях", которые Гоголь начал печатать еще при Пушкине, в его журнале "Современник": о былых героях напомнит "Тарас Бульба" и, как символ, укажет путь русского человека, его цели и его врагов, но вокруг уже нелепые и пошлые майоры Ковалевы, Пироговы, Поприщины… Ломается судьба художника Чарткова, словно в полунебытии проживает свою жизнь-шинель Акакий Акакиевич Башмачкин. И Гоголь словно ведет к прорыву из этого жалкого круга жизни, ему все видится богатырство – в духе козачества.
Гоголь будет и "Ревизора" толковать не как сатиру на чиновников, а как страшную картину человеческих заблуждений и слабостей – перед лицом подлинного, грядущего ревизора – самого Всевышнего, который не по-хлестаковски будет судить нас по нашим делам и словам…
Тот же мотив есть и в "Мертвых душах"(1842): преодоление чичиковщины – преодоление и силой смеха, и силой проповеди. Так Гоголь видел до конца не выполненный замысел: создать три тома поэмы, где изобразится словно вся Русь и падший, ничтожный герой пройдет путь от падения к возрождению, к богатырству на поприще служения истине, борьбы со злом, восхождения к Богу.
И как много делал Гоголь для объяснения своих же книг! Сколько примечаний и пояснений к "Ревизору", сколько пояснений в письмах и статьях… Это стремление раскрыть истину о своей духовной работе привело к большой книге – "Выбранные места из переписки с друзьями" (1847): не публицистика, а проповедь писателя, видевшего свое назначение в духе Христа.
Это прямое и настойчивое обращение в творчестве к Христу стало новым этапом в развитии русской классики. Именно Гоголь так настоячиво и открыто соединил художественное творчество с борьбой за идеалы христианства. Это художник и христианский проповедник одновременно: после Гоголя именно на этом пути русская классика достигнет самых великих достижений. Проповедь Достоевского и Толстого идет вослед Гоголю…
Таков путь Гоголя: от лукавого балакиря Рудого Панька к высокому слогу "Размышлений о Божественной литургии", высокому замыслу "Мертвых душ".
"Новое время – новые песни" - так памятен этот мотив из поэмы "Кому на Руси жить хорошо" (1863-1877), самого значительного и не завершенного некрасовского полотна. Некрасов входит в нашу литературу уже после гибели Пушкина: его не вполне удачный дебют – в 1840-м году, книга "Мечты и звуки", не лишенная проявлений таланта, но резко встреченная в критике и почти полностью уничтоженная автором. А уже вскоре, в середине сороковых, Некрасов становится полновесным участником литературной жизни, обратившись от романтических веяний к мотивам на злобу дня, к жгучим проблемам современности. Но именно здесь и суждено было проявиться некрасовскому гению.
В Некрасове русская классика обрела мирскую почву, и пусть не видится это каким-то упрощением или обеднением по сравнению с пушкинским поэтом-пророком. "Его послал Бог гнева и печали Рабам земли напомнить о Христе", - сказано у Некрасова в стихотворении "Пророк" (1874), посвященном Н.Г.Чернышевскому: эти слова вполне отвечают и его собственному поэтическому кредо. К мирскому служению Христу с таким трудом шел и Гоголь, встречая столько непонимания при том. А вот Некрасову, возможно, это удалось и в глазах его соратников, читателей-современников.
"Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан", - в конце концов, этот другой некрасовский девиз так близок творчеству А.Н.Радищева, декабристов, а будучи понят не с излишней прямолинейностью, он найдет что-то созвучное и у Пушкина, призвавшего Отчизне посвятить души прекрасные порывы… Некрасов, с его жаждой гражданственного служения, - закономерный шаг в развитии русской литературы. Именно его гражданственный пафос и вся соответствующая ему поэтическая гармония стиха отвечает высоким критериям русской классики.
Стих Некрасова глубоко народен, в нем нашли отражения интонации русских песен, образы фольклора и живой устной речи. Поэт, может быть, как никто прежде, сумел приблизить стихотворное мастерство к восприятию не только искушенного читателя, но и простолюдина. Здесь, конечно, не прошел мимо и опыт великого поэта-простолюдина А.В.Кольцова (1809-1842). Некрасов придал простонародным мотивам полное достоинство и право отражать любые стороны жизни. Это удивительное свойство дворянина по своему положению – хотя и пережившему в своей судьбе крайнюю нужду, муки ради куска хлеба…
Некрасов создал истинную энциклопедию русской трудовой жизни середины 19 столетия. Его герои – крестьяне, подневольные бурлаки и работники, солдаты и их семьи – воплощены с непередаваемой глубиной и живостью, это точные и - одухотворенные портреты ("Несжатая полоса", "Забытая деревня", "Размышления у парадного подъезда", "Мороз, Красный нос", "Железная дорога", "Русские женщины" и другие поэтические шедевры). Многие его стихи стали и народными песнями: "Что ты жадно глядишь на дорогу", "Коробейники"…
Так Некрасов открыл социальные границы в пространстве русской литературы, и уже не стало никаких сословных ограничений для развития гения русской классики: Некрасов утвердил право любого простолюдина, крепостного, бурлака или бродяги быть запечатленным в литературном полотне. Так классика приобрела еще одну грань творческой свободы – свободу социальную…
Некрасов был активнейшим деятелем литературной среды, издателем и редактором таких журналов, как "Современник", "Отечественные записки", определивших целую литературную эпоху. Поэтому так много у него и стихов, посвященных соратникам по борьбе за народное благо, выдающимся современникам: В.Г.Белинскому, Т.Г.Шевченко, Н.А.Добролюбову, И.С.Тургеневу и др. Некрасов поэтизирует свою эпоху в событиях, портретах, картинах быта и природы.
В "Кому на Руси…" Некрасов мечтал о тех временах, когда высокая литература станет поистине народной ("Когда мужик не Блюхера, и не милорда глупого Белинского и Гоголя с базара принесет"), и как никто другой послужил этому своим талантом.
Тургенев – первый долгожитель в русской литературе золотого века: немыслимо краткий путь отмеривала прежде судьба писателям, ставшим зачинателями великой литературной истории… Современник и очевидец Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Белинского… История его взаимоотношений с писателями-ровесниками – Некрасовым, Герценом, Щедриным, Л.Толстым - сама составляют важное историческое полотно. Наконец, Тургенев – из первых выходцев-писателей с орловско-курского ареала: эта центральная часть России дала нам Тютчева и Фета, Л.Толстого и Лескова, Писарева и Бунина.
Явление Тургенева – свидетельство зрелости, устойчивости в становлении русской классики: Тургенев впитал уже всю полноту русской литературной традиции, не столько развивая новые эстетические качества, сколько закрепляя весь художественный опыт своих предшественников.
И этот великий опыт Тургенев переносит на изображение современности: необычайная чуткость к духу времени, способность уловить новые характеры принесло писателю имя первооткрывателя типов лишнего человека (Чулкатурин), нигилиста (Базаров), знаменитой тургеневской девушки (Лиза Калитина, Наталья Ласунская), создателя емкого образного обобщения дворянское гнездо. По тургеневским наблюдениям критики выводили целые закономерности в характерах и поведении ("Русский человек на rendez-vous" Н.Г.Чернышевского). Тургенев открыл и первых революционеров вроде Инсарова, и несостоявшихся борцов, красочных демагогов вроде Рудина. И, конечно, Тургенев одним из первых вывел живые лики русского крестьянства: Хорь и Калиныч, Касьян с Красивой Мечи, Ермолай, герои-певцы, однодворец Овсяников…
Да, заслуженно высоко подняли имя Тургенева его "Записки охотника" (1847-1852), "Рудин", "Дворянское гнездо" (1858), "Отцы и дети" (1861) - как мастера глубоких жизненных обобщений, а не это ли и есть подлинное призвание русской классики?
Тургеневу свойственно сокровенное переживание природы, в его творчестве мы видим глубокое единение человека с землей, его взрастившей, что составляет древнюю русскую духовную традицию. Столь велико и мастерство его как художника, что любая пейзажная зарисовка все теряет в своем пересказе: живописные тексты живут только в своем первозданном качестве. Читать Тургенева – погружаться в совершенный художественный мир…
Тургенев начал свое творчество в 1830-е годы со стихотворений ("Вечер", "К Венере Медицейской", "Русский", "Дай мне руку" и др.) – и остается в русской классике создателем необычайно емкого жанра стихотворений в прозе – "Senilia". Это подлинные шедевры слова, исполненные глубины духа и художественного мастерства. Вот один из таких шедевров – "Русский язык" (1882), передающих весь опыт русской классики, всю жизнь русского Слова:
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
… Тургенев и сам достойно послужил этому величию, пройдя самый зенит золотого века - 50-е – 60-е года.
Почти ровесник Пушкина – по рождению… Но лишь во второй половине золотого столетия Тютчев полновесно присутствует в русской литературе, его творчество словно заново открывают после вышедшей в 1850-м году статьи куда более молодого, но уже прочно вошедшего в литературную жизнь Н.А.Некрасова – с характерным названием "Русские второстепенные поэты": Некрасов дает высокую оценку печатавшимся в 1836-40-м годах стихам, подписанным инициалами "Ф.Т." или "Ф.Т—въ". И публикация этой статьи совпала с особой порой в жизни самого Тютчева: с 1840-го до 1848-го года им было написано всего лишь восемь стихотворений, теперь же начинается самая активная творческая полоса.
Что же, и при жизни Лермонтова было опубликовано лишь несколько его лирических произведений… Так и у Тютчева – всего две изданные книги небольшого объема: в 1854-м и в 1868-м годах. Но Тютчеву была отпущена судьбою жизнь долгая, не прерванная так нежданно, как у Пушкина, Грибоедова или Лермонтова…
Сравнительно небольшое количество художественных произведений Тютчева несоизмеримо с глубиной и значением его творчества. Вот как сказал друг Тютчева, гениальный лирик Афанасий Фет:
Но муза, правду соблюдая,
Глядит – а на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей.
Небольшая книга Тютчева своеобразно свидетельствует об удивительной степени свободы в творчестве поэта: поэзия – это не профессия, работа, не терпящая пауз – иначе голодная смерть! - а само перевоплощенное бытие личности, отразившее все штрихи ее судьбы. Слово рождается только в свой срок, когда не может не родиться.
Так, как у Тютчева, могло сложиться только творчество поэта в дворянский век русской культуры. Вот она, естественная, приобретенная достоинством поколений, родовая свобода – свобода творчества… И с каким достоинством поэт несет это наследие свободы. Нет здесь, говоря пушкинской строкой, часов забав иль праздной скуки, нет изнеженных звуков безумства, неги и страстей. Только чистая, свободная духовность…
Тютчев явился во второй, весьма сумрачной половине века, словно носитель истинно пушкинского гения – гения света и свободы, да еще столь вызревшего и столь независимого ни от общественного мнения, ни от гнета литературной среды…
Кажется удивительным почти незамеченное современниками присутствие рядом с Пушкиным, еще в 1830-е годы совершенных шедевров Тютчева: "Весенняя гроза", "Летний вечер", "Душа хотела б быть звездой", "Как океан объемлет шар земной", "Последний катаклизм", "Цицерон", "Silentium!", "Безумие", "Песок сыпучий по колени"… - и почти невозможно остановить недлинный, но такой впечатляющий для каждого знатока русской поэзии список… "Томов премногих тяжелей"…
И эти стихи, печатавшиеся еще в пушкинском журнале "Современник", так полновесно зазвучали после некрасовской публикации – и уже не забывались никогда. Такое созревание поэтического кристалла первой величины на периферии литературного движения тоже явилось свидетельством зрелости, полноты русской классики как состоявшегося эстетического явления высочайшего уровня.
На примере Тютчева как-то особенно заметно несоответствие поэтической ценности - слову критика о ней: всякое толкование не покрывает всю полноту образной стихии. Лучшее свидетельство гения – очевидная ценность его удивительных строк. Только читать Тютчева – и не нужны никакие комментарии… Как читал великий Лев Толстой стихотворение "Тени сизые смесились" (написано в середине 1830-х годов): "Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать без слез. Я его запомнил. Я вам сейчас скажу его"… Так и должно чувствовать и передавать истинную поэзию.
Да, самая кристальная, чистая одухотворенность русского слова сказалась в каждой строке Тютчева.
И Тютчев прожил большую, долгую жизнь, так тонко и прочно сплетенную с судьбами России. Это дипломат и философ, придворный камергер и литературный цензор, имеющий высокий чин тайного советника. Это автор глубоких историко-политических исследований о судьбах России и Восточной Европы, насыщенных необычайными и родственными его поэзии откровениями. Даже и личная, семейная история Тютчева – это словно поэтический образ, равный Онегину или Печорину…
Островский – гений русского театра, только он среди русских классиков целиком посвятил себя драматургии и организации театрального дела, начав в 40-е годы с обличительных комедий ("Свои люди – сочтемся", "Бедная невеста", "Картина семейного счастья") и пройдя большой, сорокалетний творческий путь.
Колорит пьес Островского совершенно неповторим: герои, ситуации, композиция и сюжет, самый язык – все сразу передает уникальный стиль. Чаще всего материал произведений взят из купеческой среды – своеобразного сословия, в котором, с одной стороны, выделяется необычайная энергия и яркость, заметность в русской жизни, здесь, можно сказать, нет привычного героя русской литературы – маленького человека; с другой же стороны, купечество со своей резкой консервативностью в культуре, в быте, оказалось и носителем многих уходящих жизненных устоев.
И Островский, чувствуя именно здесь, средоточие судеб русского народа, от комедий уходит к драмам, рисующим глубоко трагические картины. Это можно связать с тем, как, высмеивая прежде старые нравы в купеческой среде и одновременно все глубже изучая жизнь своих героев (в том числе и работая в мирском и коммерческом судах), Островский видел и достоинство так называемой жизни по "Домострою" (великая книга - свод правил христианской жизни, составленный при Иване Грозном), и, главное, зыбкость новых оснований русской жизни.
Сколько резкой и яркой, авторитетной критики вызвал один из любимых героев Островского – патриархальный и весь просветленный Любим Торцов из комедии "Бедность не порок"! Что говорить о пьесе "Комик 17-го столетия", где восклицают о "Домострое": "Вот книга-то! Вся жизнь как на ладони".
Распад христианского уклада в быту рисует драматург в знаменитой "Грозе" (1859), выведя тяжкое столкновение стариков-самодуров, превратно и неглубоко воспринимающих и православие, и вековые домашние традиции, с молодым поколением, где есть и попросту безвольные, опустошенные люди вроде Бориса Дикого или Тихона Кабанова, а есть и такие глубокие, сильные натуры, как Катерина, во всем противоречащая традиционной добродетели и страдающая от неспособности найти прочный жизненный путь. Потеря Христа, ложные толкования веры, - удел современного человека, что рисует Островский как великую трагедию, ведущую к гибели (грех самоубийства).
И, конечно, подобное содержание гораздо шире нравов купеческой среды: Островский не бытописатель, а художник в русской классической традиции, обращенный к духовно-нравственной стороне жизни. Пьесы Островского исполнены и глубокого религиозного смысла, в целом его творчество незримо обращает читателя и зрителя к Христу, хотя сам драматургический род не близок к проповеди, а, наоборот, препятствует выражению активной авторской позиции.
В драматургии может быть убедительна именно сама жизнь, создаваемая на сцене по образу реальности, и пьесы Островского, столь активно принятые публикой и критикой, безусловно несут громадный запас жизненной и художественной правды. Островский смело ввел в свои сюжеты жизнь, во многом грубую, упрямо прямолинейную, где конфликты обнажены и часто лишены всякого изящества: это заговорила сама реальность, а не только автор, создающий условный мир сцены…
Идейное содержание пьес Островского не исчерпывается жизнью в 19-м столетии. Время дало живой колорит, а духовная значимость их вполне сродни вечной проблематике в русской классике, отразившей сложнейшее переплетение судеб на основе становления христианских ценностей, в вечной борьбе добра и зла.
И если кажется беспросветным трагический уход Катерины, то в одной из последних своих пьес – "Бесприданнице" (1879), Островский показал немыслимую тоску по потерянным идеалам жизни и – трагически звучащую надежду: Лариса Огудалова не может повторить самоубийство Катерины, и уходит из жизни со словами христианской любви ко всем грешным людям.
Так выстраивается внутренний сюжет творчества Островского: от потери Христа к новому обретению – в страданиях на грани смерти…
Островский сосредоточился исключительно на почвенных русских героях, темах и мотивах. Он показал Россию как самобытный и даже обособленный от Европы мир, живущий своей неповторимой жизнью. Островский создал и особенную поэтику в драматургии – с неторопливым движением сюжета и неожиданными, крайними обострениями, с обнаженными мотивами поступков, с пусть и грубоватыми, но энергичными и искренними проявлениями личности в слове, в поступке… Русский театр наиболее полно связан с именем и традицией Островского.
По своему значению в развитии русской классики Гончаров ближе всего к Тургеневу, только талант его более умеренный, направленный в одно, пусть и очень глубокое и своеобразное русло. Гончаров вошел в большую литературу в середине сороковых годов - с романом "Обыкновенная история" (1847). Творческий опыт до этого зрелого произведения у Гончарова был совсем невелик. Неспешность и сдержанность вообще характерны для гончаровского стиля – и стиля творчества, и стиля жизни.
Впору Гончарову было неторопливое долголетие, мудрое проникновение в жизнь его современников, со сдержанным консерватизмом и спокойствием. Писатель прошел и долгий служебный путь – главным образом по ведомству цензуры, дослужившись до генеральского чина. Был редактором официозной газеты "Северная почта", преподавал словесность в царской семье, - словом, во всем чувствуется отсутствие революционности и никакой симпатии к деятелям базаровского склада, которые так были интересны и привлекательны для Тургенева.
Сюжет первого его романа и состоит в постепенном преодолении юношеской романтики и легкомыслия главным героем – Александром Адуевым. В конце романа это трезвый и преуспевающий деятель эпохи коммерции и всесильной бюрократии. Герои революционного склада несимпатичны и едва понятны писателю, и в романе "Обрыв" он создаст образ Марка Волохова как очевидный выпад против нигилистов. Гончарову жаль уходящей романтики, но это его кредо: молодости свойственна наивная вера в идеалы, но жизнь всегда берет свое, и побеждает трезвый расчет, взвешенность и – уверенность в своей жизненной позиции. Мораль эта, возможно, и не претендует на философское обобщение, но в художнике не менее важно умение живописать словом, тонко передавать детали жизни, верные наблюдения – и здесь мало кто сравнится с Гончаровым.
Повторим, сама сдержанность и зрелость гончаровской манеры уже свидетельство вместе с тем и созревания и расцвета русской классики, когда пора ярких исканий уже пройдена и литература переживает состояние величественного покоя – на уверенно пройденной высоте.
Центральным произведением в творчестве Гончарова стал роман "Обломов" (1859). Это сильное и глубокое обобщение судьбы целого сословия – дворянства, которое в основном и дало русской литературе ее ведущих деятелей. Среди классиков только Гончаров и Чехов не были по происхождению дворянами – Гончаров же заслужил потомственное дворянство по службе (хотя передать этот титул было некому: писатель прожил весьма одинокую жизнь).
Значение "Обломова" гораздо шире того явления, которое с легкой руки героя романа Штольца, а в основном после яркой статьи талантливого критика Н.А.Добролюбова, получило определение обломовщины. Илья Ильич Обломов должен бы стать не только символом лени, безразличия к жизни, упадка и отмирания, а прежде всего – трагического разлада между высокими духовными способностями, оправдывающими собственно все привилегии дворянина, и – их невостребованностью в современности. Всякий перелом эпохи рождает своих обломовых, как и своих чацких.
Последнее замечание навеяно одной из нескольких критических статей Гончарова – статьей о "Горе от ума": "Мильон терзаний" (1872). Это едва ли не лучшее толкование грибоедовского шедевра, насыщенное мудростью и тонкостью оценок. Свидетельство тонкого вкуса и взвешенности оценок российского цензора.
Глубокая одухотворенность отличает лучшие творения Гончарова – нельзя и "Обломова" оценивать только социологически, не замечая, например, подлинной трагедии веры в этом герое… Знаток искусства, писатель оставил и чрезвычайно мудрые размышления о религиозных основах в русской живописи – картинах Н.Ге "Христос в пустыне" и А.Иванова "Явление Христа народу".
Весь долгий творческий путь Гончарова – свидетельство духовной зрелости литературы золотого века.
Достоевский лишь двенадцатью годами младше Гоголя, а вступил на литературное поприще в середине сороковых. Первая и чрезвычайно успешная публикация повести "Бедные люди" (1845) сразу ввела его в круг авторитетных литераторов – еще при жизни Гоголя, еще во времена работы над вторым томом "Мертвых душ"… Но Достоевский принадлежит уже более позднему этапу в русской классике и вполне точно заметил: "Все мы вышли из гоголевской "Шинели""…
Гоголя обычно называли основателем так называемой натуральной школы, хотя это скорее версия Белинского, чем действительная традиция. Достоевский же явно перешагивает сравнительно недолгий век натуралистов с их физиологическими очерками и стремлением к детальным описаниям главным образом негативных сторон жизни: он определенно принадлежит к позднему реализму. Что же он принял от Гоголя?
Самое очевидное – обращение к теме маленького человека. Его ранние герои живут в бедности и чаще всего совершенно смиряются с униженным положением. Здесь нет не только стремления к значительным поступкам, но и хотя бы внутренней претензии на большую жизненную роль. Макар Девушкин из "Бедных людей" даже недоволен гоголевской повестью "Шинель" именно из-за того, что там недостает смирения: ничтожный Акакий Акакиевич после смерти обращается в могучий и мстительный призрак, наводящий страх на значительных лиц…
Но, думается, гоголевская традиция продолжена Достоевским более глубоко. Он развивает и религиозно-нравственную сторону Гоголя, причем придает этому иное эстетическое значение. Гоголь сам устремлялся к проповеди, почти не создав героев-идеологов и проповедников (только попытки этого мы видим во втором томе "Мертвых душ"), самая же очевидная черта в главных романах Достоевского - это именно герои идейные, духовные борцы и страдальцы.
Христианство, ставшее главной темой Гоголя, всегда питает творчество Достоевского – как трудно достижимый, вызывающий страшное напряжение духа, но безусловный идеал.
Романы Достоевского не всегда художественно совершенны, но их идейное напряжение словно не позволяет видеть ничего, кроме мучительных поисков веры, всегда на грани человеческих сил, на грани смерти, страшного преступления, крушения судеб, болезненных припадков. Эта стихия может увлечь читателя до состояния какого-то душевного исступления – поэтому так мало бесстрастности и просто самостоятельности у критиков, пишущих о Достоевском.
Эта стихия сродни и самой биографии писателя – с идейными метаниями и поисками веры, с уходом в круг революционеров, а затем – с постоянным разоблачением революционности, с годами каторги, с пережитым смертным приговором, с солдатской службой… Тяжкая болезнь, эпилепсия, негармоничные семейные отношения, страсть к азартной игре, многие таинственные стороны биографии – все это накладывает отпечаток на творчество писателя.
И во всем этом – в этой карамазовщине и бесовщине жизни – есть такая правда о человеке, даже именно общечеловеческое начало, что художник действительно становится подлинным гигантом русской литературы. "Преступление и наказание" (1865), "Идиот" (1868), "Бесы" (1872), "Братья Карамазовы" (1880) – самые значительные его произведения, выразившие большой и неповторимый мир Достоевского, мир подлинно русского человека – в состоянии тяжких духовных метаний. Прежде, пожалуй, только у Лермонтова виделось такое постоянное напряжение, обращение к недугам и сквернам в героях своего времени… В Достоевском наша классика обратилась исключительно к выражению кризисных явлений русской судьбы, гармоничное состояние мира стало восприниматься только как недосягаемый в земной жизни идеал. Это едва ли не проклятие земному миру, и только религиозное чувство и восприятие составляют позитивное содержание творчества Достоевского…
В духе гоголевской проповеди, "Выбранных мест из переписки", звучит необычайно яркая публицистика Достоевского – ряд изданий "Дневника писателя", наполненного страстными переживаниями, глубокими мыслями и оценками современности. Необычайно светлым духовным завещанием стала его "Речь о Пушкине", произнесенная при открытии памятника поэту в 1880-м году: обращение к Пушкину – это связующая нить русской классики. Но пушкинская земная гармония уже не питает творчество, а только с еще большей силой напоминает о потерянном поэтическом рае…
И Достоевский как никто иной стал предвестником крушения русской классики…
У натуральной школы, отпечаток которой можно увидеть у каждого крупного писателя, пришедшего в литературу к середине XIX века, было и такое значение: обращение к физиологии жизни, ее земной стороне, что перевело присущий русскому слову дух несогласия, высокой требовательности, страстности – в русло социальной критики… Как бы ни казалось это снижением духовного подвижничества Пушкина, Гоголя, Лермонтова, становление русского реализма именно как критического дало тоже много великих достижений.
Конечно, к критическому началу близок прежде всего Некрасов, в меньшей степени Тургенев или Гончаров. Особенно если под критикой подразумевать не собственно критическое суждение, а обличение. И, пожалуй, среди классиков только Щедрин отдал обличению общественных пороков весь свой литературный дар: здесь нашлось место и мятежному духу, и беспощадному смеху, и чрезвычайной взыскательности, требовательности к своим современникам. В чем-то это обедняет его творчество, у него нет покойной эпичности в описаниях, нет энциклопедической широты, нет, собственно, полноты в картине бытия – образов Божественной природы, сосредоточенного созерцания, восторженного любования жизнью… Щедрин скорее односторонен, но в этой односторонности он создает невероятно глубокие обобщения, яркие образы. Если русская классика энциклопедична, то Щедрин создал настоящую энциклопедию пороков, одно перечисление которых составило бы большой словарь: так писатель и поступил в одной из своих сказок – в "Пороках и добродетелях".
Беспощадность критического пера далеко не всегда встречала сочувствие: Щедрина легче невзлюбить и даже возненавидеть, чем полюбить и понять достаточно точно. Ненависть Щедрина часто переходит в ненависть к Щедрину: "Как матерый зверь он напился русской крови и, насытившись, отвалился в могилу", - скажет о Щедрине Василий Розанов. Так казалось, что критика перешла в кровожадное, несправедливое очернение России. Пусть по сути это не справедливо, но обличитель едва ли может рассчитывать на доброе сочувствие к себе. Был и вечный упрек Щедрину в неискренности, ведь многие годы он отдал и государственной службе, занимал высокую должность в министерстве внутренних дел, губернаторские посты в Твери, Рязани – как это сочетать с обличением?..
С 1862 года Щедрин целиком уходит в литературную деятельность, но губернаторство, как шлейф подтягивали его противники – ради упреков, ради снижения действенности щедринской сатиры. "Этот ругающийся вице-губернатор…"
Щедрин сотрудничает с Некрасовым в "Современнике" и "Отечественных записках": здесь были помещены главные его произведения, а "Записками" он руководил в течение многих лет – в самых жестких цензурных условиях.
В 80-х годах появилась яркая символическая картина – "Щедрин в лесу реакции", которая точно передает колорит творчества, всю глубину напряженности и мученичества в творческой судьбе писателя.
При большой жанровой широте творчества – очерк и публицистика ("Губернские очерки", "За рубежом", "Письма из провинции", статьи), крупный бытовой роман "Господа Головлевы" (1875-80), хроника помещичьей фамилии "Пошехонская старина" (1887-89), особенно ярко раскрылся гротесковый талант писателя – весьма редкое явление в русской классике. Способность создавать удивительные фантасмагории, живые карикатуры, используя вместе с тем точные детали современности, - все это отличает "Историю одного города" (1869-70), цикл рассказов "Помпадуры и помпадурши" (1863-74), "Современную идиллию" (1877-83). Уникален щедринский опыт в жанре сатирической сказки – цикл 1869-86 годов.
Да, Щедрин обличал пороки, не имеющие оправдания в любую эпоху, его чтение и в ХХI веке будет жизненно до полной очевидности. Нельзя и не отметить в Щедрине выстраданный им нравственный идеал – это редко замечаемое обращение к Христу. Таково звучание финала в судьбе Иудушки Головлева, таковы сказки "Христова ночь", "Рождественская сказка". Словом, при всем гротесковом колорите, оправдывающем смещения в иерархии жизненных ценностей, Щедрин в главном ничуть не разрушает единое духовное поле русской классики с признанием вечных ценностей и с сопротивлением вечным же грехам.
Вот уж кого можно было бы посчитать разрушителем духовного единства русской классики – это Чернышевский с романом "Что делать?" (1863). Словно Базаров, он воззрился на русскую жизнь, не желая оставить здесь ничего из традиционного уклада, даже религиозные, христианские идеалы – и таков выходец из семьи священника, ученик духовного училища, семинарист! Что ж, это далеко не редкий случай, когда церковная среда готовила своих же и разрушителей, атеистов (в литературе это и Добролюбов, и Памяловский, и Воронский…).
В "Что делать?" поразительно сочетается весьма убогое новое мировоззрение, пресловутый разумный эгоизм, несопоставимый с глубиной христианского мироощущения, и необычайная энергия, колорит новых людей, готовых ради самоутверждения оправдать любой поступок… При этом витают призрачные цели ("Четвертый сон Веры Павловны"), предлагаются незамысловатые, лабораторные житейские проекты – пресловутые мастерские, прообраз коммун...
Чернышевский всеми художественными средствами классики дал высказаться идеям, носившимся в воздухе, причем не с критической, а, наоборот, с пропагандистских позиций. Без "Что делать?", без Чернышевского, конечно, художественный опыт русской классики был бы неполон.
Чернышевский сыграл очень яркую и влиятельную роль в русской литературе. Широко эрудированный, энергичный деятель, блестяще владевший словом, он стал центром революционного движения, где его художественное творчество заняло не самое важное место. Проучившись на историко-филологическом факультете Петербургского университета и получив широкую интеллектуальную подготовку и в семинарии, и в домашней среде, Чернышевский явился мощным идеологом, высказывавшимся по вопросам философии и эстетики (магистерская диссертация "Эстетические отношения искусства к действительности", 1855; "Антропологический принцип в философии", 1860), проповедуя материализм, безбожие, ценности земного блага и бытия: "Прекрасное есть жизнь" - вот главный тезис его позиции.
Чернышевский энергично вошел в литературную среду, идейно возглавив наряду с Некрасовым журнал "Современник", где печатались его политические обозрения, в основном связанные с революционными событиями в Европе и гражданской войной в Северной Америке, а это была и форма мятежной пропаганды. Появляются его социально-экономические разборы русской действительности, причем это была пора отмены крепостного права и обострения протестного движения в России. Явные революционные призывы содержатся в статьях того времени: "Полемические красоты", "Национальная бестактность", "Не начало ли перемены?".
Журнал "Современник" помещал и литературную критику Чернышевского, где важнейшими были работы "Очерки гоголевского периода русской литературы" и "Русский человек на rendez-vous", ставшие рядом с добролюбовскими статьями манифестом революционно-демократической критики. В литературе прежде всего ценится верность социальных картин, способность вскрывать жизненные противоречия, вести пропаганду идей социального переустройства. Реализм, гражданственность и народность - вот главные эстетические ценности, провозглашенные критиками "Современника". Шкала ценностей при этом безусловно ориентировалась на наших классиков – Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, - однако духовный мир писателей представлялся тенденциозно, с точки зрения продвижения передовых идей. Критик заслонял своими оценками писателя…
Из художественных произведений Чернышевского выделяется его роман, написанный во время заключения в Петропавловской крепости. Вскоре писатель был приговорен судом к каторжным работам и вечному поселению в Сибири: возможно, и публикация "Что делать?" сказалась на приговоре, хотя обвинения носили сугубо политический характер. Так Чернышевский был удален из большой литературы, отбывая наказание вплоть до1883 года, когда ему было разрешено поселиться в Астрахани, а позже – в его родном Саратове.
В истории русской классики Чернышевский, наверное, играет роль некоего бунтаря, ниспровергателя традиционных ценностей, действующего, однако, целиком на классическом поле: он лишь решительно сосредоточился на социальной, даже пропагандистской роли литературы, пользуясь всем богатством русского Слова, художественным опытом золотого века.
Так что не будем историю русской классики представлять безмятежной и до приторности благополучной. Как и во всяком историческом явлении, здесь будут и мотивы внутреннего противостояния и даже распада. При всем резком расхождении с духовной традиций классики, Чернышевский своей самоотверженной деятельностью и творчеством закрепил и даже развил героику русского литературного поприща.
Если бы предложить наиболее полное выражение гения русской прозы, то это был бы именно Лев Толстой. Проза – сложнейшая творческая стихия, и Толстой весь ушел в этот мир, не испытывая никогда всерьез свой талант рифмованными строчками, разве что изредка наделяя неумелыми песенками своих прозаических героев, вроде Николая Ростова… Или есть еще стилизованная под солдатскую "Песня про сражение на реке Черной" ("Как четвертого числа // Нас нелегкая несла…") – и это, кажется, все… Обычно же шли к прозе от стихов: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев…
Стиль Толстого сформировался удивительно цельно и в основном остается единым на протяжении всего долгого творчества – от первых произведений, от "Казаков", начатых в 1852-м до поздних строк "Хаджи-Мурата" (посмертная публикация). Это сильное, неторопливое, спокойное и – удивительно свободное повествование о событиях: так, словно они протекают непосредственно перед взором автора.
Автор свободно живописует героев и действия, природу и весь окружающий мир, создавая живую пластику и внушительные картины и – свободно вторгаясь в повествование со своей оценкой, своим чувством. В главном своем произведении, в "Войне и мире" (1865-68), Толстой свободно вводит значительные фрагменты историко-философских рассуждений, ничуть не опасаясь разрушить романную ткань: стиль самым естественным образом позволяет это, хотя однажды писатель сделал попытку опубликовать раздельно собственно художественный массив романа и свои рассуждения – вроде статей… Так новаторски выглядело гениальное полотно "Войны и мира".
При этом условность повествования как бы улетучивается, авторская позиция не затушевывается, а преподнесена совершенно откровенно и наглядно: вот сюжет, а вот и его толкование. Только при самом поверхностном восприятии такая стилистика могла восприниматься как нечто назидательное: наоборот, автор как бы не хочет заигрывать с читателем и предлагает ему такую же свободу в оценке, какой располагает и сам.
Эпическое течение сюжета именно у Толстого приобретает совершенство, когда автор рисует полотно событий на протяжении более чем 15 лет, с редкой достоверностью соблюдая единство в развитии своих героев и одновременно создавая убедительный образ исторической эпохи. "Война и мир" является в высшей степени энциклопедическим повествованием о России в 1805-1820-м годах, и здесь пушкинская традиция энциклопедии русской жизни находит самое высокое развитие.
Творчество Толстого отличает и глубочайший психологизм, проникновение во внутренний мир героев, хотя повествование всегда эпично, не несет черты психологической прозы. Мысль народная и мысль семейная, по словам самого Толстого, явились главными в его творчестве, и художественный опыт, раскрытые здесь истины невозможно переоценить. "Анна Каренина" (1877), "Воскресение" (1899) – романы, где достигается вершина образного перевоплощения в характеры столь многоплановые, близкие или совсем чуждые автору…
Богатейший идейный пласт толстовской прозы несет все черты русской духовности, в целом это, конечно, явление и глубоко христианского духа, хотя общеизвестны расхождения Толстого с позицией церкви. Эти расхождения были подчеркнуто конфликтными в философско-религиозных трактатах Толстого, в переложении Евангелия, но едва ли найдется произведение, более проникнутое православным духом, чем "Война и мир"…
Наследие Льва Толстого чрезвычайно широко: полное собрание его сочинений насчитывает 90 томов (издание начато в 1928 году и было завершено спустя несколько десятилетий!). Это и драматургия, и рассказы для детей, "Азбука", дневники, письма, уникальная публицистика позднего Толстого, философские и педагогические сочинения…
90 томов Толстого – это великий памятник всей русской классике, памятник самой судьбе русского писателя, с высокими достижениями, с тяжкими муками и испытаниями, необычайной значительностью каждого слова, обращенного к миру.
Толстой – это апогей в развитии русской классической литературы.
Чехов явился завершающим звеном в восходящем развитии русской классики. Он даже, как и Лев Толстой, на долгое время застает следующий, декадансский период в литературе: хорошо известны его саркастические высказывания о творчестве новых литераторов ("нечто претенциозное, неудобопонятное, напоминает пение искусственного соловья"), назвавшихся символистами, толкующих о новых, внешне парадоксальных, но внутренне зачастую просто убогих, взглядах на человека, о нетрадиционных, претенциозных художественных решениях: "Нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа…".
Вот это чувство уверенности в единстве истины и делает Чехова участником плеяды русских классиков: взгляд на творчество и на человека остался глубоко традиционным, хотя, как и у каждого из предшественников, есть безусловное и даже ярко выраженное новаторство. В пьесе "Чайка" Чехов покажет несчастную и бесплодную судьбу писателя Треплева, оторванного от живой духовной традиции, от народной жизни и замкнувшегося в полубезумных, безжизненных творческих потугах… Это взгляд классика на новое искусство…
Чехов словно завершает главные темы и мотивы русской классики, завершает с учетом векового опыта развития литературы: сколько в письмах его разбросано интересных оценок произведений и героев – от Грибоедова до Льва Толстого. Смелые, неожиданные решения – но они показывают и глубину знакомства Чехова с литературой золотого века. Хотя все мы знаем, что Чехов пришел в литературу, будучи профессиональным врачом – он выпускник медицинского факультета Московского университета. Оттого у него будут и сравнения, скажем, Тургенева в литературе с Боткиным в медицине, Толстого – с Захарьиным…
И не медицина ли дала ему тот опыт, которого не было у других писателей: Чехов писал о суровой, неприглядной и жестокой правде, которая раскрылась ему на врачебном поприще. Чехов лишен всякого фальшивого романтизма, трезво видит героя своей эпохи, или даже безгеройность времени, ставит жизненные диагнозы, как верный диагност, - это качество он сам ценил в своем врачебном таланте.
Придя в литературу в начале 1880-х с множеством острых, кратких сатирических рассказов, Чехов вскоре развился в писателя глубоко русской традиции: словно в духе Гоголя, смех все чаще воспринимается сквозь слезы: не потому ли будет так неожиданно звучать жанровое определение его пьес – комедии "Чайка"(1896) и "Вишневый сад"(1904), где так сильно присутствие трагедии несбывшихся человеческих судеб. Да, это те самые привычные лишние и маленькие люди русской классики, которые, из-за своего долголетия что ли, уже воспринимаются не с состраданием, а с горьким смехом.
Чехов видит мир глазами русского классика, но – уже с вершины золотого столетия и даже с предчувствием его распада. Здесь нет толстовского эпоса, но в "Степи"(1888), в "Мужиках"(1897), в "Иванове"(1887), в книге об острове Сахалин - столько картин русской жизни; здесь нет полноты в истории дворянских гнезд, как у Пушкина и Тургенева, но целая картина сословия отражена в "Черном монахе"(1894) и "Доме с мезонином"(1896), в "Учителе словесности" и "Скучной истории"; нет мучительной энергии в обличении зла, как у Достоевского, но есть зато удивительно сильная картина обыденного, будничного порока в "Палате №6"(1892) и "Человеке в футляре", "Крыжовнике" и "Ионыче"(1898), "Ариадне"(1895) и "Невесте"(1903); здесь нет открытой религиозности, обращения к Богу, как было от того же Пушкина, Лермонтова до Достоевского и Толстого, но каким религиозным, христианским опытом насыщены "Святою ночью", "Студент", "Архиерей"…
Чехов – это грустное, наполненное жизненной мудростью прощание с золотым веком русской классики.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru