Пауткин А. А.
Первые крупные достижения древнерусских летописцев связаны с Киево-Печерским монастырем. В стенах этой древней обители создавались своды, предшествовавшие реально сохранившейся до наших дней «Повести временных лет». На протяжении ряда десятилетий XI в здесь по крупицам собирались ценнейшие исторические сведения, устные преданья, использовались византийские хроники. Здесь был накоплен богатый опыт исторического повествования, позволивший уже во втором десятилетии XII в. завершить работу над «Повестью временных лет», вобравшей в себя самые разные источники и материалы. По мысли крупнейшего исследователя русских летописей А.А.Шахматова, а эта точка зрения давно утвердилась в науке, монах Нестор окончил этот труд в 1113 г. В этом году в Киеве произошли большие перемены. После смерти покровительствовавшего Киево-Печерскому монастырю Святополка Изяславича на киевский стол взошел Владимир Мономах. Он передал ведение летописания в свой вотчинный Выдубицкий Михайловский монастырь. Здесь игумен Сильвестр переработал финал Несторовой летописи с промономаховых позиций, создав в 1116 г. вторую редакцию «Повести временных лет». Так впервые в истории раннего русского летописания в число хранителей летописной традиции, столь важной для средневековой культуры, вошел другой киевский монастырь – Выдубицкий. Случилось это по политическим причинам, из-за желания Владимира Мономаха хотя бы на время подчинить себе столь важный процесс создания летописного текста.
Медиевисты полагают, что первая редакция «Повести временных лет», составленная Нестором, до нас не дошла. В более поздних сводах, и прежде всего в таких, как Ипатьевский (нач.XV в.) и Лаврентьевский (1377г.), сохранились вторая (сильвестровская) и третья редакция, созданная уже в 1118 г., когда Киево-Печерская обитель вернула себе дело ведения летописной работы.
История киевского летописания на этом не завершилась. Наступил ее новый период. И тут вновь свое слово сказали летописцы киевского Михайловского Выдубицкого монастыря. Ипатьевская летопись, получившая свое наименование по костромскому Ипатьевскому монастырю, в котором был обнаружен ее древнейший список начала XV в., сохранила большой массив известий, продолжающих текст, созданный печерскими книжниками. Это повествование, доведенное до конца XII в., условно называется в исследовательской литературе Киевской летописью (следует помнить, что и «Повесть временных лет» тоже создавалась в Киеве). В ней отразились многие источники, объединенные в киевском Выдубицком монастыре. Принято считать, что редактором свода 1200 г., вобравшего в себя как великокняжеские летописи, так и фрагменты летописей черниговских и переяславских правителей, стал игумен Моисей. С особым вниманием он следил за деяниями Ростиславичей, потомков киевского князя Ростислава Мстиславича, а закончил свой труд сказанием о постройке каменной стены вокруг Выдубицкого монастыря и риторически украшенной похвалой великому князю Рюрику Ростиславичу, покровительствовавшему этой обители. Торжественная речь Моисея Выдубицкого по праву считается одним из выдающихся образцов ораторского искусства Киевской Руси.
Каково же историко-литературное значение Киевской летописи? Она весьма обширна и разнолика. Иногда возникает справедливое чувство, что по своим поэтическим достоинствам эта летопись уступает более древней «Повести временных лет». Пожалуй, в этом своде нет того единства, внутренней идейной целостности, которая поражает читателя в наследии печерских хронистов. Зато все это в немалой степени компенсируется информационным богатством летописи, политической опытностью русских историографов сер.– второй пол. XII в. Однако одной фактографии историку литературы недостаточно. Поэтому особенно важно, что здесь отразился процесс дальнейшего развития летописной формы и стиля, оттачивались традиционные приемы изображения исторического события, его участников. На страницах Киевской летописи обретает свой окончательный облик такой важный жанр древнерусской книжности, как воинская повесть.
В Киевской летописи отразились хитросплетения межкняжеских отношений, неустанная борьба претендентов на великокняжеский стол, жизнь удельных княжеств и, конечно, история русско-половецкого противостояния.
Перечислим в самом общем виде важнейшие события восьми десятилетий XII в., запечатленные в погодных записях, повестях и сказаниях, созданных безымянными авторами юга Руси и обработанных искусным книжником Моисеем на рубеже XII – XIII вв.
Свод открывается рассказом о более или менее спокойном периоде правления Владимира Мономаха (ум. в 1125 г.). Этот непродолжительный период сменился затем годами противостояния Мономаховичей и потомков Олега Святославича Черниговского (прозванного в «Слове о полку Игореве» Гориславичем). Ольговичи в своем стремлении поколебать могущество Мономахова племени опирались на союзных им половецких ханов. В 1139 г. Всеволод Ольгович ненадолго завладел Киевом, пытаясь лавировать и сталкивать между собой представителей других княжеских ветвей. Несмотря на все усилия, Ольговичам не удалось надолго занять главенствующее положение. Внук Мономаха, Изяслав Мстиславич Переяславский, наделенный военными дарованиями, нарушил обычаи старшинства и овладел великим столом. Жертвой противостояния оказался Игорь Ольгович, растерзанный в 1147 г. возбужденной толпой киевлян.
Середина XII столетия была отмечена крупными междоусобицам. Воевали между собою Изяслав Мстиславич и Юрий Долгорукий. Борьба за обладание Киевом шла с переменным успехом до самой смерти Изяслава в 1154 г. Интересно, что оба претендента трижды занимали золотой стол. Лишь после этого Юрий Суздальский окончательно утвердился на юге. Во второй половине XII в. впервые отчетливо проявились тенденции к утрате Киевом прежней политической роли. В 1169 г. Андрей Юрьевич Боголюбский подверг город жестокому разорению. А следующие десятилетия ознаменовались господством в «Русской земле» сыновей Ростислава Мстиславича. В 80 – 90-е гг. Ростиславичи вынуждены были делить власть со старшим в роду Ольговичей - Святославом Всеволодовичем. По условиям договора Святослав владел лишь самим Киевом. Именно этот князь, не обладавший всей полнотой реальной власти, изображен в «Слове о полку Игореве» выразителем идеи единства перед лицом степной угрозы, в его уста безымянный автор вложил «золотое слово» – страстное обращение к многочисленным русским князьям.
Среди различных по своему происхождению больших и маленьких летописных повествований, расположенных под конкретными годами, как это сложилось еще на раннем этапе летописной работы во второй пол. XI в., следует выделить так называемую «Повесть об убиении Андрея Юрьевича Боголюбского». Она читается в Киевской летописи под 1175 г. В свое время летописные произведения такого рода были названы Д.С.Лихачевым повестями о княжеских преступлениях. Конечно, подобное наименование имеет условный характер. Его нельзя воспринимать как строгое жанровое определение. Решающим фактором при выделении данной разновидности исторических повествований стала тема преступного деяния, направленного против князя. Есть такие тексты и в составе древнейшей летописи – «Повести временных лет» (напр., сказание об убиении Бориса и Глеба или рассказ попа Василия об ослеплении князя Василька Теребовльского).
Сын Юрия Долгорукого Андрей Боголюбский был одним из влиятельнейших князей не только северо-востока, но и юга Руси. Во время его правления стал особенно заметен упадок политического значения Киева как центра. Андрей Юрьевич стал проводить самовластную политику. В эту пору Ростов и Суздаль являлись самыми древними административными центрами северо-восточной Руси. Однако здесь наследнику основателя Москвы серьезно противостояла местная боярская знать. Князь перебрался во Владимир, избрав город на Клязьме своей столицей.
Но милее всего сердцу Андрея Юрьевича была его загородная резиденция – Боголюбово. Строительство велось в нескольких верстах западнее Владимира близ слияния рек Клязьмы и Нерли в 1158-1165 гг. Вскоре в Боголюбове был возведен своеобразный замок или дворцовый комплекс. Центром ансамбля стал одноглавый Рождественский храм. Арочный переход, украшенный резьбой по камню, соединял собор с резиденцией князя, на месте которой в XIX в. возникли монастырские кельи. Большая часть белокаменных построек XII в. не сохранилась до наших дней. В XX в. учеными были предложены несколько вариантов реконструкции Боголюбовского дворца. Одна из наиболее известных реконструкций принадлежит Н.Н.Воронину. Сегодня у самых монастырских стен проходит шоссе, ведущее в Нижний Новгород. Наши современники могут видеть лишь фрагмент перехода и лестничную башню, перестроенную в колокольню.
В древнем «Сказании об иконе Владимирской Богоматери» говорится о чуде, которое повлияло на выбор места строительства княжеской резиденции. Андрей Юрьевич ушел из южной Руси в 1155 г. И когда он был уже «на реце на Клязьме» неожиданно для всех встали кони, перевозившие икону Богородицы. Никак не удавалось княжеской процессии продолжить свой путь. Сколько ни меняли лошадей, ни переносили чудотворную икону на сани, кони не могли сдвинуться с места. Так божественным промыслом было указано Андрею это место. Здесь он начал строить каменные храмы во имя Святой Богородицы, нарек указанное ему место «Боголюбимое».
Недалеко от Боголюбовского замка в месте впадения реки Нерль в Клязьму по заказу Андрея Боголюбского в 1165 г. была возведена церковь Покрова. Эта небольшая по размерам церковь, построенная на искусственном холме, отличается простотой и изысканной легкостью форм. Храм покрова на Нерли по праву считается не только одним из совершеннейших творений зодчих северо-восточной Руси, но и шедевром мировой архитектуры. В XX столетии между постройками бывшей княжеской резиденции и церковью Покрова на Нерли пролегла насыпь железной дороги.
В ночь с 28 на 29 июня 1174 г. князь Андрей стал жертвой заговора, чем-то напоминающего дворцовые перевороты XVIII в. В группу, посягнувшую на жизнь великого князя, вошли люди из его ближайшего окружения. Летописцы утверждают, что «всихъ неверныхъ» убийц насчитывалось двадцать человек. Возглавляли их Петр «Кучьковъ зять», ключник Амбал и Яким Кучкович. Противостоять такому количеству жестоких, готовых на все слуг не мог даже опытный и осторожный воин. Тем более что преступники прекрасно знали местность, внутреннее устройство княжеской резиденции, привычки господина. Нет сомнений в том, что за непосредственными исполнителями коварного замысла стояли более влиятельные противники политики Андрея Юрьевича, сконцентрировавшего в своих руках огромную власть, жестоко подавлявшего своих противников. Современные историки усматривают в столь решительных действиях убийц результат боязни скорого разоблачения. Заговорщики, видимо, не собирались столь скоропалительно осуществлять свои замыслы. Безотлагательно действовать их заставили обстоятельства. Любимый княжеский слуга Яким Кучкович принес известие: «Брата ...… князь велел казнить». Единомышленники Якима испугались: «Днесь того казнил, а нас завутра». Так возникло решение не откладывать больше нападение на князя. Дождались только темноты.
В субботу, «на нощь» заговорщики двинулись в дворцовые покои. Загодя ключник Амбал лишил своего господина возможности защищаться, выкрав из спальни («ложницы») княжеский меч. Но и теперь преступники опасались господина. Летописная повесть дает достаточно точное представление о состоянии убийц. Почти у самой опочивальни злодеев объял «страх и трепет». Вооруженные люди трусливо бежали в винный погреб («медушу»), и только «упившися вином», обрели прежнюю уверенность в себе.
Разгоряченные неверные слуги вновь поднялись наверх, столпились у запертой изнутри опочивальни. В этот момент один из преступников пошел на хитрость. Он стал окликать господина, выдавая себя за Прокопия - слугу, в обязанности которого входило оберегать сон князя. Несчастный юноша, не подозревавший об угрозе нападения, был к этому моменту уже схвачен, а позднее разделил печальную участь господина. Заговорщики видели в нем весьма опасного свидетеля.
На шум и выкрики Андрей Юрьевич проснулся, но не спешил открывать. Он заподозрил неладное. Голос за дверью показался ему незнакомым. Тогда заговорщики, поняв, что отступать нельзя, стали «бити вь двери» и выломали их. В небольшой и темной спальне развернулась отчаянная борьба. Возможности сторон были неравны. Несмотря на это, опытный воин, человек большой физической силы, привыкший смолоду смотреть опасности в лицо, долго сопротивлялся. Об ожесточенности схватки говорит и такой факт: в темноте и неразберихе пьяные нападавшие по ошибке закололи одного из своих. На упавшего князя сыпались нескончаемые удары мечей, сабель и копий. Позднее историки, обследуя мощи убитого князя, найдут множественные повреждения костей от колющих и режущих орудий.
Наконец, убийцы решили, что Андрей Юрьевич мертв. Уходя, они унесли тело «друга своего». Но мужественный князь Андрей оставался жив («бяшеть бо силен»). Истекая кровью, он сумел выбраться из спальни и спуститься во двор. Здесь «въ оторопе», как сообщает летописец, израненный князь прислонился к столпу крыльца. Трудно было сдержать стоны князю Андрею. В этот момент одному из убийц показалось, будто он заметил с площади фигуру живого князя. Окрик товарища и стоны жертвы повергли злодеев в отчаяние («есме погибахомъ»). Заговорщики вновь испугались, ведь им не удалось погубить князя.
В третий раз бросились они во дворец, зажгли свечи и стали рыскать в поисках чудом ускользнувшей жертвы. Выдали Андрея кровавые следы. К этому времени последние силы покинули израненного правителя. Исступленно рубили злодеи недвижимое тело. Теперь они еще и мстили за пережитое унижение, стремились окончательно побороть в себе страх перед мужественным человеком, справиться с которым оказалось не так-то просто.
Петр «Кучков зять» добивал князя с таким ожесточением, что «оття ему руку десную». Растерзав тело Андрея Юрьевича, заговорщики овладели немалыми богатствами, собранными в боголюбовской резиденции. Летописец упоминает «золото и каменье драгое, и жемчуг, и всяко узорочье». Все было разграблено. В руки изменников попал и весь княжеский арсенал.
Далеко не все современники кровавой драмы отнеслись нетерпимо к случившемуся, ужаснулись небывалому злодеянию. Даже некоторые представители местного духовенства выказывали неприязнь к убитому или боялись открытого выражения своих чувств. Все это свидетельствует о том, что политика князя Андрея находила понимание далеко не у всех владимирцев.
Иначе повел себя некий Кузмище Киянин. Зрелище грабежей и бесчинств заставило этого отважного и верного долгу человека проявить заботу о князе. А когда стало ясно, что свершилось непоправимое, он принялся искать тело господина и оплакал его.
Изменники подвергли тело своего господина неслыханному поруганию. Они бросили его на растерзание зверям. Не сразу сумел найти обезображенного князя заботливый Кузмише. Он даже был вынужден обратиться с расспросами к самим убийцам. Повествование Киевской летописи сохранило живые голоса участников драмы. «Кде есть убит господин?» - вопрошает заговорщиков Киянин. А в ответ слышит: «Лежить ти выволоченъ в огороде, но не мози имати его… хочемы и (его) выверечи псомъ». Несмотря на угрозу расправы со всяким, кто подберет тело великого князя, брошенное в огороде, Кузмище не отступает. Он смело обращается к одному из убийц: «Амбале, вороже, сверзи коверъ ли что ли, что постълати или чимъ прекрыти господина нашего».
Ключник Амбал, ясин (то есть осетин) по происхождению, был наделен при жизни Андрея широкими полномочиями, князь безгранично доверял ему. Теперь холоп вышел на крыльцо бесстыдно разодетый в дорогие княжеские одежды. Так изменник возомнил себя господином. Он гонит Киянина: «Иди прочь». Но тот не унимается, переход к обличению надменного домоправителя: «О еретиче!.. Помнищ ли, Жидовине, въ которыхъ порътехъ пришелъ бяшеть, ты ныне в оксамите (драгоценная материя) стоиши, а князь нагъ лежить». Киянин напоминает Амбалу о том, что князь некогда пригрел его, обеспечил ему достаток и положение, теперь же неблагодарный слуга-убийца посмел рядиться в богатые одежды, радуясь наготе господина. Сцена препирательства двух нравственных противников весьма жизненна и зрима. Правда, довольно трудно представить себе безродного холопа XII в., посмевшего украсить себя атрибутами представителя княжеской знати. Вероятно, на такой кощунственный поступок мог пойти только иноземец, ведь больше никому из участников расправы не пришло в голову посягнуть на княжеские одеяния.
Суровый упрек возымел действие. Пришлось Амбалу бросить вниз ковер и «корзно»(плащ), в который Кузмище завернул мертвое тело. Даже у дверей местного храма верный слуга столкнулся с противодействием – причт не позволяет внести тело князя для отпевания. В ответ на просьбу: «Отомъкните ми божницю» – слышится: «Порини и (то есть «брось его») тут в притворе».
Неожиданные детали, подробности психологического плана указывают на то, что перед читателем – документальные свидетельства очевидца боголюбовской драмы. Вот почему в той части «Повести об убиении Андрея Боголюбского», где рассказывается о самом преступлении против князя, легко заметить преобладание живой разговорной речи. Вообще, все, что связано с передачей самого преступления, показом действий изменников, выглядит нарочито приземленным, в том числе и в языковом отношении. Отчасти это может объясняться самим происхождением информации.
Каждый внимательный читатель повести задается естественным вопросом: от кого автор узнал мельчайшие подробности случившегося в ту роковую июньскую ночь? Как ему удалось зафиксировать каждый шаг убийц, подметить даже перемены их эмоционального состояния? Ведь сторожей преступники умертвили. На улице и в палатах было темно, да и риск попасться на глаза многочисленным заговорщикам означал бы для каждого неминуемую гибель, подобно тому, как погибли верные князю ночные сторожа. Значит, древнерусскому повествователю пришлось воспользоваться какими-то рассказами участников заговора.
Интересно, что само нападение на князя показано как бы со стороны заговорщиков. Это подтверждается и фразой: «Боряхуся съ нимь велми». Выходит, не князь боролся с убийцами, а они были вынуждены приложить серьезные усилия, прежде чем одолели Андрея Юрьевича. Как знать, не использовал ли создатель повести какие-то материалы допросов уже захваченных преступников?
Летописный рассказ о гибели Владимирского князя создан в XII в., поэтому повествователь не мог ограничиться лишь фактической стороной дела. Средневековая литература традиционна, исполнена символики и дидактизма. Вот и «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», подобно другим памятникам этой эпохи, связана с предшествующей книжностью. Сюжет криминальной драмы не мог стать определяющим или самодостаточным под пером нашего летописца. Показ подробностей дьявольского замысла необходим лишь для успешного разоблачения злодейства. Но главная задача книжника – прославление невинной жертвы, христианского подвига князя-страстотерпца.
Вот почему повесть открывается риторически украшенной похвалой, в которой особенно подробно отражена строительная деятельность Андрея. Вспомним, что именно Андрей Юрьевич воздвигает Успенский собор – крупнейший белокаменный храм древнего Владимира. При нем в 1164 г. был построен выдающийся памятник оборонного зодчества – Золотые ворота. Князь, соперничавший с Киевом и даже подвергший древнюю столицу Руси опустошительному разорению, пожелал иметь во Владимире сооружение, похожее на Золотые ворота матери городов русских.
Конечно, создатель повести использовал здесь традиционную форму посмертной похвалы, широко представленной не только в Киевской летописи. Заметна и ориентация на агиографические тексты. Особая роль здесь отводится фигурам первых русских святых князей Бориса и Глеба. На это указывает ряд ретроспективных аналогий. Так, по словам летописца, меч, заранее украденный ключником Амбалом из спальни князя, принадлежал святому Борису. Убийцы же Андрея Юрьевича уподобляются Горясеру – главному исполнителю злодейских замыслов Святополка Окаянного, ответственного за преступление против собственных братьев. Недаром древний автор замечает, что благоверный князь, «тезоименитыи мужеству» (по-гречески имя Андрей означает «мужественный») и украсивший свою душу, «яко полату красну», уподобился святым братьям – страстотерпцам. Сходная мысль звучит и в предсмертной молитве, вложенной летописцем в уста израненного князя: «Причти мя въ ликы святыхъ мученикъ твоихъ».
Интересно, что в повести содержится намек на то, что возлюбивший «нетленная паче тленьныхъ» Андрей знал заранее о готовящемся покушении («вражное убииство слышавъ напереде») и не принял надлежащих мер по его предотвращению. Так летописец подтверждал стремление князя положить душу «за самого творца».
Некоторые характеристики преступников тоже имеют вполне книжное звучание. Совет заговорщиков, стремящихся «угодити отцю своему сотоне», назван «лукавым» и «пагубоубииственным». Яким Кучкович действует «яко Иуда», а неверные слуги нападают на князя «яко зверье дивыи».
Нередко южнорусская повесть о гибели владимирского князя рассматривается исследователями как результат переработки соответствующих владимирских известий. Широко известный вариант рассказа о боголюбовской драме читается в Лаврентьевской летописи (1377 г.), где отразилось владимиро-суздальское летописание. Он гораздо короче и менее интересен в литературном отношении. По мнению ряда историков летописания (напр., М.Д.Приселкова, Д.С.Лихачева, А.Н.Насонова), уже на юге Руси владимирское повествование было обогащено конкретными наблюдениями участника событий, что и обусловило соединение в одной летописной статье двух повествовательных манер.
В научной литературе достаточно широко представлена гипотеза, в соответствии с которой создателем повести считается тот самый Кузмище Киянин, что обрел тело владимирского князя. Одним из наиболее последовательных сторонников такой атрибуции был академик Б.А.Рыбаков. По его мнению, Кузмище хотел предложить для южнорусского читателя, далекого от событий во владимиро-суздальской земле, наиболее подробную версию произошедшего. Исследователь полагал, что повесть написана в Чернигове зимой 1174/75 гг. и «рассчитана на окружение Святослава Черниговского – друга и соратника Андрея - и на всех Юрьевичей с их дружинами, собравшихся в это время у Святослава Черниговского». И все же, однозначное определение времени и места составления повести затруднительно.
В рассмотренной повести ничего не говорится о суде над преступниками и законной мести убийцам. О расправе над ними известно уже из других источников, в том числе и достаточно поздних (см., напр. цикл «Повестей о начале Москвы», относящийся к XVII в. ). В роли мстителя убийцам брата выступает по ряду источников князь Михаил Юрьевич, а по иным – Всеволод Юрьевич Большое Гнездо. Историк XVIII в. В.Н.Татищев писал о приговоре заговорщикам: «Михалко велел перво Кучковых и Анбала, повеся, расстрелять, потом другим 15-ти головы секли. Последи княгиню Андрееву, зашив в короб с камением, в озеро пустили и все тела протчих за нею побросали, От того времяни оное озеро прозвалось Поганое». Из местных легенд и поздних известий проясняется преступная роль княгини Кучковны, видимо, мстившей за былые притеснения своего древнего рода. Интересно, что столь странной казни - одновременному расстрелу и повешению подверглись в конце XI в. и рядовые участники ослепления князя Василька Теребовльского (см.: об этом «Повесть временных лет»).
Гроб с телом убиенного князя перенесли в построенный владимирским правителем Успенский собор. Уже по тексту древней повести можно заключить, что вопрос о церковном почитании Андрея Боголюбского вставал достаточно рано. Недаром летописец именует владимирского князя страстотерпцем, уподобляет его духовный подвиг первым русским князьям-мученикам Борису и Глебу. И все же вопрос о времени установления празднования князю достаточно сложен. Некоторые историки церкви полагали, что уже вскоре после кончины князя началось его местное церковное почитание. Реальным же фактом является то, что в 1702 г. были открыты мощи князя Андрея, а затем перенесены в Знаменский придел того же Успенского собора. Тогда же было установлено и местное церковное почитание князя (5 июля).
Ярким и весьма показательным примером развития исторического повествования во второй половине XII в. является рассказ о походе Игоря Святославича Новгород-Северского на половцев, вошедший в состав Киевской летописи. Бурные события весны 1185 г. приобрели известность и значение в русской культуре благодаря их отражению в «Слове о полку Игореве». Обессмертив участников похода, выдающийся памятник вместе с тем подчинил себе летописные повествования о неудаче русских князей. Из двух современных свидетельств - читающихся в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях, наиболее интересна повесть Киевской летописи из состава Ипатьевского свода. Медиевисты всегда высоко оценивали мастерство ее создателя. И все же затмеваемая «Словом» южнорусская повесть обычно служит подсобным материалом при анализе, комментировании и доказательстве древности этого произведения. Высокая художественность, уникальный стилевой и жанровый облик «Слова» выявляются по контрасту с повестью.
Между тем к ней следует подходить с собственно летописными критериями, ведь летописи, сыгравшие важную роль в развитии древнерусского исторического повествования, создавались и жили по своим законам, обладали своеобразной поэтикой.
Основу сюжета повести составляет неудачный поход Игоря и его союзников в половецкие степи. Поход, то есть военная экспедиция, был весьма распространенным видом вооруженной борьбы средневековья. Повесть 1185 г. как в фактографическом, так и в художественном отношении можно считать образцом описания похода.
Показ боевой реальности теснейшим образом переплетается здесь с рассказом о предводителе русских полков. В какой-то момент судьба Игоря начинает даже занимать главенствующее место. Этот элемент почти не прослеживается в Лаврентьевской летописи, где читается северо-восточная (суздальская) версия похода. Там главное – изложение фактов и их дидактическая трактовка. Кроме обстоятельств похода и личной судьбы князя Игоря в южнорусской повести излагаются события после поражения Ольговичей. Главная особенность повести – ее содержание значительно шире рассказа о самом походе. При всей разветвленности повествования оно не распадается на независимые фрагменты. Какие бы источники ни соединились здесь, очевидна внутренняя связь всех компонентов, демонстрирующая продуманность композиции и целостность общего замысла.
На первый взгляд, может показаться, что эпизоды, образующие исторический фон (происходящее на Руси в отсутствие Игоря), нарушают единство повести. Например, описание боя у Переяславля и подвига защищающего свой город от половцев Владимира Глебовича, восходит, видимо, к переяславскому княжескому летописцу – одному из источников Киевского свода. Сообщая о борьбе переяславцев, автор повести словно забывает об Игоре. Ничего не говорится о новгород-северском князе и в другом фрагменте – рассказе о трагедии Римова. Тем не менее, эти «вставные эпизоды» играют весьма важную роль в общем строе произведения. Перед читателем конкретные результаты сепаратных действий Игоря, следствие его недальновидной политики.
Поступки пленного князя летописец также соотносит с нашествием половцев. Бегство Игоря логически связано с возвращением половецких ханов из похода на Русь. Основным доводом в пользу побега служит страх перед ханами, вернувшимися от Переяславля: «И рекоша Игореви думци его… А о семь, чему не разгадаешь, оже придуть половцы с воины, а се слышахом оже избити им князя, и вас, и всю Русь». Таким образом, события на Руси используются автором не только в качестве фона, но и как возможность перейти к рассказу о дальнейшей судьбе Игоря.
Рассказ о событиях 1185 г. исключительно богат разнообразными хронологическими уточнениями. Они еще больше усиливают документальное звучание повести, ведь в летописи именно хронология служит жанроопределяющим фактором. Можно даже говорить о разработанной системе хронологических подробностей, которая включает в себя: точные обозначения времени действия, при этом указывается не только дата, день недели, но и, как правило, конкретное время суток (например, «месяца апреля в 23 день, во вторник» или «се же избавление створи Господь в пяток в вечере»); указание на продолжительность действия (например, «и тако бишася ту днину до вечера»); обороты, необходимые для показа одновременных событий, обозначения связи прошлого и настоящего, а также соединения отдельных эпизодов (например, «в то время», «в тот год», «ныне» и т.д.). Подобные уточнения важны в сюжетной организации повествования. Они также подчеркивают динамику событий.
Данная стилевая черта особенно ощутима в сравнении с аналогичным рассказом из Лаврентьевской летописи, который втрое короче и лишен такого богатства хронологических помет. Пожалуй, единственное развернутое обозначение времени события относится к солнечному затмению: «В лето 6694, месяця мая в 1 день, на память святаго пророка Иеремия, въ середу на вечерни, бысть знаменье въ солнци…».
Еще более интересна эмоциональная сторона описания злоключений Игоря Святославича. Основная эмоция тут – печаль, скорбь. Она выражена по-разному. Иногда это психологический жест (бояре и дружина «поникоша главами»; «Святослав же то слышав вельми воздохнув утер слез своих»), но чаще авторские замечания (напр. «и бысть печаль велика в полку его» или «бысть скорбь и туга люта»). Тревога и скорбь слышатся в словах персонажей повести. Воины, обращаясь к Игорю, характеризуют знамение в солнце: «Се не на добро знамение». Игорь в связи с поражением говорит о том, что «все смятено пленом и скорбью». Великий киевский князь Святослав Всеволодович тоже печален: «Да како жаль ми бяшеть на Игоря, тако ныне жалую больши по Игоре».
Нагнетание горестных фактов создает единую, сквозную тональность повествования. Только в заключительной его части настроение иное. Здесь, как и в финале «Слова о полку Игореве», торжествует радость. Владетели городов, куда приходит бежавший из плена Игорь, рады его появлению («Ярослав обрадовашася ему»; «рад бысть ему Святослава, также и Рюрик, сват его»). В значительной мере эмоциональная сторона летописного рассказа определила его поэтическое качество и общее звучание. Древнерусский автор сумел передать душевное состояние участников событий. Вот как показан, например, страх Игоря перед побегом: «Се же встав ужасен и трепетен».
Повесть, читаемая в Лаврентьевской летописи, беднее в этом отношении, хотя фактическая сторона дела, несмотря на меньшую подробность, остается, в общем, той же. Если в Киевской летописи Игорь и его воины проявляют решимость поступить вопреки знамению, то в Суздальской (Лаврентьевский список) ратники не ведают «Божия строения». Само солнечное затмение запечатлено там ярче и подробнее, но существует оно в тексте как бы отдельно от происходящего, сообщение о природном явлении направлено на читателя и не отзывается в душах участников похода: «Бысть знаменье въ солци и морочно (то есть темно) бысть вельми, ко и звезды видети, человекомъ въ очью яко зелено бяше, и въ солци учинися ко месяцъ, изъ рогъ его яко угль жаров исхожаше: страшно бе видети человекомъ знаменье божье.»
В Киевской же летописи знамение, напротив, задает тон всему, тревожит как предвестие беды и служит своего рода завязкой в провиденциальном духе: « Идущим же имъ к Донцю реке, в годъ (то есть в час или во время) вечерний, Игорь же, возревъ на небо, и виде солнце стояще яко месяць, и рече бояромъ своимь и дружине своей: видите ли что есть знамение се?». Составителя повести из Суздальской летописи не интересовала и радость в Русской земле по поводу возвращения Игоря из плена. Это подчеркивает его несочувственное отношение к деяниям всех Ольговичей.
Желание южнорусского летописца проникнуть в область душевных переживаний человека обусловлено не только драматизмом реальных происшествий, оно определяется самим замыслом произведения, а также особым расположением к неудачливому Игорю. Всей Руси уже известны роковые последствия недальновидной политики Ольговичей. Утраты столь значительны, что игнорировать их просто невозможно. Поэтому талантливый автор, державший сторону Игоря, построил свой рассказ о походе как историю избавления новгород-северского князя от греха гордыни. Его освобождение из плена, радость по этому поводу в Руси – свидетельство Божьей благодати, нисходящей на кающегося.
Повесть наглядно демонстрирует современному читателю, что южнорусский летописец не был заурядным протоколистом. Последовательно, аккуратно и добросовестно выполняя функции историографа, он неизменно проводил мысль о том, что из событий весны 1185 г. извлечен нравственный урок. Поэтому в повести настойчиво звучит мотив покаяния и прощения искренне раскаявшегося грешника.
Какими литературными средствами воспользовался для решения этой задачи летописец? Создатель повести прибегает к особому стилистическому приему – вводит в повествование молитвы Игоря, причем делает это трижды (сакральная троичность придает рассказу особую значимость). Тут древнерусский автор проявляет себя как знаток книжной риторики.
С особой силой риторические способности и книжная образованность летописца проявились при передаче покаянной речи князя Игоря. Не вызывает сомнения тот факт, что слова русского князя являются от начала до конца плодом воображения средневекового писателя. Хотя, конечно, подобные чувства может испытывать любой человек попавший в беду. В пространной речи, вложенной летописцем в уста плененного половцами русского князя, Игорь выражает раскаяние в собственных злодениях прежних междоусобиц. Князь перечисляет все совершенное им при «взятии на щит города Глебова». Почти вся речь состоит из сменяющих друг друга риторических фигур. Перечисляя различные виды «разлучений» родных и близких, летописец достигает большой силы эмоционального воздействия на читателя: «Тогда бо не мало зла подъяша безвиньни хрестьани отлучаеми отець от рождении своих, брат от брата, друг от друга своего, и жены от подружии своих, и дщери от материи своих, и подруга от подругы своея». Так передаются бедствия плененных русичей, на которые обрекал их русский же князь, использовавший помощь союзных с ним половцев. Здесь ярко проявилась одна из особенностей средневекового мироощущения, на которую обращал внимание Д.С.Лихачев: «Если для нового времени с его личностным сознанием пленение – это, прежде всего, потеря личной свободы, то для раннеколлективистского сознания XI-XIII вв., пленение – это, прежде всего, разлука и одновременно потеря родины».
Далее в речи Игоря следует фигура двойного противопоставления: «Живии мертвым завидять, а мертвии радовахуся аки мученици святеи огнемь от жизни сея покушение приемши». В одной из самых древних, реально сохранившихся до наших дней рукописей – переводном «Изборнике» Святослава 1073 г. содержится статья византийского автора Георгия Хиробоска «Об образех». Эта первая известная на Руси поэтика содержала сведения о двадцати семи фигурах и тропах. Причем все эти категории предлагались в их славянском звучании с определенной практической целью. Троп, использованный здесь летописцем, назван «напотребие».
Сегодня трудно судить о том, насколько летописец XII в. был знаком с сочинением византийца Хировоска. Был ли его интерес теоретическим? Или книжные навыки приобретались им лишь на практике, без обращения к специальным трактатам. Обычно на Руси был распространен именно второй путь. Но нельзя полностью сбрасывать со счетов и возможность знакомства летописца с древним сводом поэтических фигур. Взять хотя бы словосочетание «аки мученици святеи». Говоря словами византийского автора, это «сотворение» (то есть уподобление). Подобная фигура была весьма распространена в памятниках древнерусской литературы.
Далее летописец вновь прибегает к противопоставлению (по возрасту и полу) и одновременно к четырехкратному риторическому повтору: «старце поревахуть ся, уноты же лютыя и немилостивыя раны подъяша, мужи же пресекаеми и разсекаеми бывають, жены же оскверняеми, и та вся створив аз». Словосочетания «лютыя и немилостивыя раны» и «мужи же пресекаеми и разсекаеми» по терминологии первой на Руси поэтики Георгия Хиробоска следует отнести к «изобилию» (то есть плеоназму).
Отдельные образы горестной речи Игоря могли быть навеяны «Откровением» Мефодия Патарского, апокрифического сочинения, широко известного тогда среди древнерусских книжников. Это эсхатологическое произведение пришло на Русь из Византии. Славянский перевод «Откровения» стал известен в Киеве еще в ранний период становления древнерусской литературы. Достаточно сказать, что уже в «Повести временных лет» дважды упомянуто это сочинение. С его помощью печерский летописец объяснял читателю историю происхождения половцев. В пользу такой догадки говорит подобие некоторых риторических фигур (напр., парное перечисление страдальцев) и незначительные текстовые соответствия: «И тогда начнут живые мертвым завидовати», «и блажити начнут мертвыя». Вероятность обращения к этому переводному памятнику подтверждает и половецкая тема повести.
Покаянная речь Игоря построена как изысканное сочинение блистательного оратора. Трудно представить себе князя-воина, способного изъясняться в критическую минуту поражения столь утонченно. Перед читателем разворачивается целая серия риторических вопросов, основанных на анафоре. С их помощью перечисляются утраты в результате поражения, нанесенного Игорю половцими: «Недостойно ми бяшеть жити и се ныне вижю отместье от Господа Бога моего. Где ныне возлюбленныи мои брат? Где ныне брата моего сын? Где чадо рожения моего? Где бояре думающеи? Где мужи храборьствующеи? Где ряд полъчныи? Где кони и оружья многоценьная?»
Приведенные примеры позволяют охарактеризовать безымянного автора летописной повести как знатока книжной риторики, мастерски владеющего ее приемами. Подобное построение текста можно обнаружить у известных проповедников XI-XIII вв. Так, епископ Серапион Владимирский в 70-е гг. XIII в. в одном из своих поучений сумел передать в десяти риторических вопросах целую картину ужасающих последствий длящегося уже несколько десятилетий монголо-татарского ига.
Стремясь передать историю освобождения князя-христианина от греха гордыни, летописец последовательно изображал все события похода как ступени к духовному прозрению своего героя. Сначала самоуверенный Игорь пренебрегает небесным знамением, испытывает искушение легкой победой, терпит сокрушительное поражение. Затем отважный князь признает свои заблуждения. Попав в плен, он демонстрирует истинные свойства христианина: «Помянухъ азъ грехы своя предъ Господомь Богомъ моимъ…Не отринии мене до конца, но яко воля твоя». Осознав свою неискупленную вину и не зная Божьего промысла, Игорь предполагает долго находиться в плену: «Азъ по достоянью моему восприяхъ победу отъ повеления твоего, Владыко Господи, а не поганьская дерзость обломи силу рабъ твоихъ. Не жаль ми есть за свою злобу прияти нужьная вся иже есмь приялъ азъ». Господь внимает слезной молитве христиан и решает судьбу героя иначе. Однако Игорь вновь пытается проявить своеволие, отказываясь бежать из плена. Княжеское понятие о чести порождает «мысль высоку и неугодну Господеви». Наконец Игорь окончательно смиряется, предает себя «в руци Божьи» и обретает свободу, говоря: «Господи сердцеведче, аще спасеши мя, Владыко, ты недастойнаго». Освобождению Игоря из плена в повести дается как бы двоякое толкование. С одной стороны, он обретает свободу от поганых иноплеменников, а с другой - очищается от греха гордыни, порывает с греховным прошлым.
Наряду с книжной традицией в покаянной речи Игоря отчасти проявились и народнопоэтические элементы. Не исключено, что, создавая полное раскаяния и горя самообличение Игоря, летописец мысленно обращался к фольклорному плачу. Конечно, здесь нет буквального использования традиций устно-поэтического жанра, как это имеет место в «Слове о полку Игореве». Тем более что выразителем печали в повести является сам новгород-северский князь – мужественный и отчаянный воин (сравним в «Слове» – плачь Ярославны и русских жен). И все-таки в перечислении утрат нетрудно уловить определенную ритмику, отголоски исступленного причитания.
Вообще автор повести о походе Игоря на половцев прекрасно информирован в деталях. Он знает все не только о серии боев, этапах сбора полков, их движении, но и даже об обстоятельствах пребывания Игоря в плену. При этом практически совершенно ничего не говорится о судьбе трех других Ольговичей, также оказавшихся в руках половцев, но содержавшихся порознь. Названы лишь имена ханов, которым достался тот или иной пленник. Разнообразные детали похода, можно узнать только из рассказа участника или свидетеля событий. Но из той же повести известно, что бегством спаслось немногим более десятка простых воинов. Они едва ли могли располагать все полнотой информации, представленной летописцем в своем труде. Скорее всего, сам Игорь, вернувшийся из плена, выступил в роли квалифицированного информатора. Да и откуда летописец мог почерпнуть сведения тактического характера (битва разыгрывалась далеко от границ Руси, в глубине половецких степей), узнать о высказываниях и думах князя, реакции дружины на слова и поступки предводителя? Возможно, поэтому древнерусский автор практически не употреблял традиционных устойчивых воинских формул, являющихся неотъемлемым признаком стиля воинских повестей на протяжении многих веков.
Рассмотренный фрагмент Киевской летописи представляет собой один из ранних образцов летописной воинской повести, столь полно и выразительно сочетающий в себе характерные признаки жанра. Этим определяется значение повести как явления примечательного независимо от «Слова о полку Игореве» и занимающего собственное место в истории литературы Древней Руси.
Какие же черты формирующегося жанра выступают здесь уже столь рельефно? Прежде всего, это особая обстоятельность рассказа о военных событиях. Описание не сводится к изображению одной битвы. Оно охватывает достаточно большой период времени и «географическое пространство». Перед читателем развертывается цепь эпизодов. Подробно сообщается о ходе целой кампании или операции, отражаются политическая обстановка и этапы ее развития; показаны враждующие стороны, противодействие которых и образует сюжетный конфликт.
Характерная черта летописного рассказа такого рода – многогеройность. Это свойство воинских повестей одним из первых подметил И.П.Еремин. Действительно, в повести упомянуто не менее двух десятков исторических лиц – князей, ханов, их приближенных (ср. со «Словом о полку Игореве», где упомянуто более чем в два раза, превышающее это число количество персонажей). Однако обилие персонажей не мешает проявлению особого интереса к конкретному лицу (или лицам), к отдельным моментам жизни князя-воина. Эта сторона летописной воинской повести выступает тут наиболее ярко. Причем древнерусский автор создавал отнюдь не жизнеописание князя, а освещал лишь самые важные эпизоды его деятельности.
Применительно к этой летописной воинской повести вполне правомерно замечание Н.И.Прокофьева, сделанное по поводу древнерусской повести вообще: «События в повести конструируются или на основе логически-художественной обусловленности, или во временной последовательности, действие развивается неравномерно, оно прерывается включением в повествование других литературных форм-мотивов (видений, знамений, плачей). Перечисленные черты жанровой структуры были уже отмечены выше.
Характер связи развернутого летописного повествования с окружающим материалом может быть различным. Повесть о походе Игоря, как и иные целостные, сюжетно завершенные повествования, не столь тесно, по сравнению с локальными погодными записями, вплетается в общий строй летописи. Она обладает определенной независимостью самостоятельного произведения. Это качество и позволило рассматривать два наиболее выдающихся повествования Киевской летописи отдельно от остального погодного материала.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/