Пауткин А. А.
Древнерусские летописи – достояние как гражданской, так и литературной истории, свидетельство высокого уровня развития повествовательного искусства эпохи средневековья. Еще в 1852 г. исследователь новгородского летописания Д. Прозоровский писал по этому поводу: «Летописи наши составляют драгоценный материал для истории русской словесности : это неоспоримо. Можно даже сказать частнее : летописи принадлежат истории изящной словесности, ибо в них содержатся не одни голые факты, но нередко встречаются истинно одушевленные строки, отличающиеся силою и краткостью выражений, глубиною и ясностью мысли, простотою и сердечностью чувства – качествами, которые и ныне почитаются лучшими достоинствами словесных произведений». Именно такое произведение было создано в XIII в. на юго-западе Руси. По месту написания это удивительное сочинение именуют Галицко-Волынской летописью.
Этот памятник дошел до нас в составе Ипатьевского свода (нач. XVв.) наряду с «Повестью временных лет» и Киевской летописью. Он охватывает события XIII в. (с самого начала столетия до 1292 г.) и расположен в заключительной части большого свода. Читается Галицко-Волынская летопись и в более поздних списках, близких по своему составу к Ипатьевскому. Исследователи единодушно признают высокие художественные достоинства летописи. Так, К.Н. Бестужев-Рюмин говорил о «значительном успехе в искусстве писания», которого достигли книжники этого региона. А.С. Орлов называл Галицкую летопись «наиболее поэтической». А Д.С. Лихачев отмечал, что «летописец сознательно ставит перед собой художественные задачи, вносит в свой рассказ элемент эмоциональности».
Как явствует из принятого в научной литературе названия, памятник состоит из двух частей, написанных в одноименных княжествах. Граница двух летописей незаметна для непосвященного читателя. Она определяется на основании изменений в манере изложения и политических симпатиях древнерусских книжников. Считается, что волынское повествование открывается сведениями, помещенными под 1261 г.
Галицко-Волынское княжество, объединенное Даниилом Романовичем, занимало обширные пространства к востоку от Карпатских гор. В те времена Карпаты именовались Угорскими (то есть венгерскими) горами. Географическое положение, близость к западной Европе определили особенности культурно-исторического развития этих земель. Многие князья, правившие здесь, оказывали влияние не только на русские дела, но и на жизнь соседних европейских государств. В период раздробленности владетели этих земель вели самостоятельную политику, подчас расходившуюся с устремлениями киевских князей. В этом плане весьма показательно то, как безымянный автор «Слова о полку Игореве» охарактеризовал стратегическое положение Галицкого княжества в своем обращении к могущественному Ярославу Осмомыслу: «Отворяеши Киеву врата».
В зависимости от действий местных князей враг с запада мог пройти на Киев, а мог быть остановлен еще в Карпатах. Но не только военными преимуществами обладали владетели этого края. Они могли диктовать свою волю, используя и экономические рычаги. Через город Галич, от которого и происходило название княжества, пролегали торговые пути в центральную и западную Европу. Из этих мест, и прежде всего из Перемышля , в Киев поступали многие товары, в том числе и соль.
История региона была достаточно драматичной. Юго-западной Руси приходилось переживать многочисленные войны, нашествия кочевников, венгерских и польских рыцарей. На севере сложными были отношения с Литвой. Не обошло стороной Галицко-Волынские земли и татарское разорение. Правда, здесь волна нашествия уже несколько потеряла прежнюю сокрушительную силу.
Но не только с иноземными врагами приходилось сталкиваться владетелям этих земель. В отличие от других территорий Древней Руси, здесь огромным влиянием обладало боярство. Князья вынуждены были вести ожесточенную борьбу с этим сословием. Особенно преуспел в этом потомок Мономаха Даниил Романович (1202-1264). Он продолжал объединительную политику своего отца, грозного Романа Мстиславича, павшего на берегу Вислы в битве с поляками в 1205 г. Даже враги высоко ценили доблесть Романа. Свидетельства тому можно найти в польских и византийских хрониках (напр., в Великопольской хронике конца XIII-нач.XIVв., в хронике Я.Длугоша, относящейся к XV столетию, или в сочинении М.Бельского, писавшего в XVI в. Из византийцев следует упомянуть историка Никиту Хониата).
Неслучайно поэтому Галицкая летопись открывается поэтической похвалой Роману Мстиславичу. Князь-богатырь сравнивается в ней с дикими и страшными животными: «Устремил бо ся бяше на поганыя, яко и левъ, сердит же бысть, яко и рысь, и губяше, яко и крокодилъ, и преходжаше землю ихъ, яко и орелъ, храборъ бо бе, яко и туръ». Возможно, сравнение русского князя со львом и крокодилом восходит к каким-то византийским источникам. Нельзя полностью сбрасывать со счетов и латинскую традицию соседей-католиков (ведь матерью Романа была дочь польского князя Болеслава Кривоустого).
После гибели Романа нелегкая судьба ждала его малолетних сыновей Даниила и Василька, вступивших в длительную борьбу за обладание отчиной. Сначала княжичи вынуждены были скитаться вместе с матерью по городам Руси, Венгрии и Польши. В это время заметную роль в делах юго-западной Руси играл Мстислав Удалой – будущий тесть Даниила. На долю братьев выпало много испытаний. Восемнадцатилетнему Даниилу пришлось участвовать в трагической битве на Калке (1223 г.). Только к концу 30-х гг.XIII в. усилия братьев увенчались успехом.
Галицким княжеством стал править Даниил, а Василько сел во Владимире Волынском. Интересно, что Даниил Романович был единственным в истории Древней Руси королем, получившим корону от папы римского, который стремился таким образом склонить русского правителя к принятию католичества. Вот как определял характер Даниила Романовича Н.М.Карамзин: «Славный воинскими и государственными достоинствами, а еще более отменным милосердием, от коего не могли отвратить его ни измены, ни самая гнусная неблагодарность бояр мятежных:, - добродетель редкая во времена жестокие и столь бурные». Этот выдающийся князь-воитель и стал героем галицкого исторического повествования.
Культура Галицко-Волынской Руси соединила в себе различные компоненты, ведь здесь пересекались и тесно взаимодействовали традиции разных народов и конфессий. К сожалению, слишком мало текстов, созданных в этом пограничном регионе, сохранилось до наших дней. По сути, только Галицко-Волынская летопись и представляет оригинальную литературу это области Руси. Другие произведения, созданные здесь, утрачены. Да и сама летопись дошла до нас в неполном виде. Правда, отдельные юго-западные вкрапления обнаруживаются в предшествующих киевских сводах (в том числе в «Повести временных лет» и в большей мере в Киевской летописи 1198 г.).
Ограниченность сведений об оригинальной литературе до некоторой степени восполняется фактами из жизни средневековой книги вообще. Здесь, на юго-западе Руси, создавались или были обнаружены рукописи, говорящие о развитии книжного дела. Это – духовные тексты и переводные произведения. Известно 16 галицко-волынских рукописей домонгольской поры. Самые древние среди них – Евангелие тетр («Галицкое», 1144 г.), Евангелие апракос («Добрилово», 1164 г.), Выголексинский сборник (конец XII в.), включающий в себя переводные жития Нифонта и Федора Студита. Одна из более поздних рукописей – Евангелие (1266-1301 гг.) содержит приписку пресвитера Георгия, в которой писец упомянул потомков Даниила Галицкого – сына Льва Даниловича и внука Юрия.
Собственно Галицкую летопись вслед за историком Л.В.Черепниным нередко называют «летописцем Даниила Галицкого». Почему же применительно к этому произведению используется понятие «летописец» (не следует путать с создателем самого текста)? Вот, что писал по этому поводу Д.С.Лихачев: «Летопись охватывает своим изложением более или менее всю русскую историю от ее начала и до каких-то пределов, приближающихся ко времени ее составления, летописец же обычно посвящен какой-то части русской истории: истории княжества, монастыря, города, тому или иному княжескому роду». Именно так и построен рассказ о событиях, участником которых довелось стать Даниилу Романовичу.
Медиевисты уже давно подметили одну существенную особенность Галицкой летописи, выделяющую ее из массива памятников русского летописания. Повествование здесь отличается внутренним единством, оно практически лишено сухих отрывочных записей. Установлено, что в летописи первоначально отсутствовала привычная погодная сетка («В лето…»). Первым на эту черту указал М.Грушевский еще в начале XX в. Даже хронологическая разбивка текста позднейшими сводчиками, которые, по всей видимости, испытывали трудности при работе со «сплошной», лишенной датировок рукописью, не нарушила связи между ее частями. Чем же, помимо общности стиля, обусловлено это единство «летописца» Даниила Романовича?
Традиционное летописное повествование всецело подчинено прямому однонаправленному и непрерывному ходу времени. По-иному строит свой рассказ о княжении Данила галицкий автор. Он может «овогда же писати впредняя, овогда же возступати в задняя, чьтый мудрый разумееть» (то забегать вперед, то возвращаться памятью к давно минувшему). Благодаря этому, фрагментарность, свойственная летописям, сглаживается, возникает определенная связь между событиями и сообщениями о них. Книжник располагает исторический материал не только в привычной летописной последовательности, Группируя необходимые сведения, он чувствует себя свободнее, нежели его предшественники и современники. Летописец может упомянуть о том, чему суждено произойти спустя многие годы, кратко остановиться на каком-либо явлении, пообещав описать его подробно в дальнейшем («потом спишем»). Такая непринужденность в обращении с фактами, способность автора «заглянуть в будущее», дает основание думать, что составление «летописца», обработка источников, их систематизация, написание новых фрагментов осуществлялось уже в период, когда Даниил воплотил в жизнь свои планы, достиг апогея могущества в середине XIII в.
Период времени, охваченный галицким повествованием, равен примерной продолжительности человеческой жизни. По всей видимости, изложение истории Галицко-Волынского княжества должно было доводиться до смерти Василька Романовича (1269 г.) или, во всяком случае, до кончины Даниила Романовича (1264 г.). Продолжение «летописца» после 1264 г. представляется возможным, ибо Васильку уделено большое внимание: князья-братья неразлучны, совместно решают сложнейшие политические задачи. В настоящее время трудно однозначно ответить на вопрос: утрачено ли окончание памятника, или же что-то помешало продолжению его составления?
Можно с уверенностью утверждать, что ведущим стал биографический принцип построения повествования. История княжества и история жизни правителя как бы слились. А жизнь Даниила проходила в бесконечных походах и сражениях. Так, он оказался одним из немногих, кто уцелел в трагической Калкской битве 1223 г. Вот почему биограф галицкого князя отдает предпочтение героической теме, все в его произведении проникнуто духом светских, дружинных представлений.
К XIII в. древнерусские летописцы выработали определенные способы изображения исторических лиц. Главное внимание уделялось деяниям князя, он был основной фигурой в летописном повествовании. Специальным рассуждениям о чертах какого-либо правителя отводилось особое место и время. Качества князя сами по себе почти всегда интересовали летописца лишь в связи с его кончиной: за сообщением о смерти, как правило, следовало перечисление достоинств умершего. В некрологических похвалах летописец иногда помещал и сведения о внешности князя.
В Галицкой летописи Даниил Романович изображается иначе. Исторический материал довольно непринужденно группируется автором таким образом, чтобы как можно подробнее показать деятельность Даниила. В традиционном повествовании перечисление добродетелей становилось своеобразным рубежом, знаменующим естественную смену правителей и перенесение авторского внимания на поступки другого лица, оно удачно вписывалось в общий строй погодного изложения событий. Жизнеописанию Даниила чужда подобная локализация характеристики. Она распространяется до масштабов всего произведения и как бы рассредоточена по многим отдельным описаниям. Каждый из конкретных эпизодов при этом является лишь подтверждением неизменных качеств Даниила, еще одной яркой их иллюстрацией.
Черты характера галицкого правителя (например: «Бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе на немь порока») очень редко описываются автором, как правило, они проявляются из подробного изложения событий, при этом на первый план выдвигается эмоционально-художественное начало.
Для галицкого книжника самыми важными становятся воинские качества господина. Многократно характеризуются ратные подвиги самого князя и его дружинников, передаются вдохновенные обращения Даниила к воинам. Он страшен противникам не только как полководец, предводитель дружин, но и как весьма искусный воин. Поэтому в жизнеописании появляются не совсем обычные батальные картины. Речь идет об изображении князя в бою как простого воина.
Летописцы всегда отмечали смелость и решительность князя в руководстве дружинами. «Неполководческие» же действия героя, не связанные с ролью военачальника, упоминались крайне редко. Галицкая летопись дает уникальные примеры личных подвигов Даниила и его сына Льва. Не раз фиксируются отдельные единоборства в ходе сражений. В этих фрагментах не просто предлагается информация о том, что князь с полками «пошел», «бился», «победил», а отражаются самые острые моменты борьбы, в максимальном приближении показаны отдельные эпизоды боя: «Данил же вободе копье свое в ратьного, изломившу же ся копью и обнажи мечь свои, позрев же семь и семь (туда и сюда) и види стяг Васильков (брата), стояще и добре борющь,…обнажив меч свои, идущу ему брату на помощь многы язви (то есть – многих поразил) и иныи же от меча его умроша». Летописец смотрит на поведение князя в бою с точки зрения дружинника-профессионала, раскрывая конкретность приемов ведения боя. Таков рассказ о рукопашной схватке Льва Даниловича с ятвягами: «Львови же, убодшему сулицу свою (копье) в щит его и не могущу ему тулитися (укрыться), Лев Стекыитя (вождя ятвягов) мечемь уби».
Наиболее ярким описанием личного подвига Даниила может быть назван фрагмент повести о Ярославской битве (1245), входящей в состав Галицкой летописи. В этом сражении русские полки сошлись с дружинами Ростислава Черниговского и венгерскими рыцарями воеводы Фильния. Князь проявил тут большую доблесть: «Данил же, видив близ брань Ростиславлю и Филю в заднемь полку стояща со хоруговью…выеха ис полку и, видев Угрина (то есть венгра) грядущего на помощь Фили, копьемь сътече и (его) и вогруженну бывшу в немь уломлену спадеся…,пакы (опять) же Данило скоро приде на нь и раздруши полк его и хоруговь его раздра на полы». Здесь показана героическая борьба за стяг, который был не только важной реликвией, но и средством руководства войсками. На княжеское знамя ориентировались дружинники в неразберихе боя, им подавались знаки-команды. Поэтому захват или уничтожение «хоругви» противника – деяние имевшее не только символическое значение.
Другой тип изображения князя всецело ориентирован на то, чтобы читатель увидел в нем предводителя дружин. Это – описания торжественные, создающие впечатление величия и могущества. Под 1252 г. рассказывается о посещении Даниилом венгерского короля, у которого в это время находились немецкие послы. Галицкий князь демонстрирует западным соседям свою силу. Их взору открылись дружины, двигающиеся боевым порядком: «…Беша бо кони в личинах и в хоярех (попонах) кожаных, и людье во ярыцех (латах), и бе полков его светлость велика от оружья блистающася; сам же еха подле короля, по обычаю Руску, и бе конь под ним дивлению подобен и седло от злата жьжена и стрелы и сабля златом украшена иными хитростьми, яко же дивитися, кожюх же оловира Грецького и круживы златыми плоскоми ошит и сапози зеленого хъза (кожи) шити золотом. Немцем же зрящим много дивящимся».
В этом фрагменте текста легко заметить своеобразный парадный портрет князя. Обилие реальных бытовых деталей служит идеализации Даниила. Снаряжение и одежда интересуют автора как атрибуты могущественного правителя. Известно, что в древнерусской исторической письменности подвиги дружины часто переносились на князя. Эта особенность реализуется и в описании шествия армии Даниила Романовича: блистают полки, сияет и фигура князя. Книжник любуется парадом, с гордостью сообщает об удивлении немецких послов, вызванном богатством оснащения войска и роскошным одеянием Даниила. Ситуация появления Даниила перед иноземцами используется летописцем с определенной целью: дать самое яркое и впечатляющее его изображение. Это - своего рода центр идеальной характеристики князя.
Еще одним подтверждением литературного дарования галицкого летописца, его умения передавать детали и создавать красочные картины могут служить описания архитектурных объектов. Обычно летописцы ограничивались замечаниями эмоционального характера, выражали удивление по поводу величия и красоты той или иной постройки. Биограф Даниила Романовича стремился воспеть не только воинские подвиги, политическую мудрость своего господина, но и его усилия по украшению своего княжества величественными храмами, новыми городами. Среди них наиболее известен Львов, названный так в честь старшего сына Даниила. Особенно ярко поведал летописец XIII в. о трагической судьбе построек небольшого городка Холм – столицы Галицко-Волынского княжества.
Деятельность Даниила пришлась на время монголо-татарского нашествия. Строившимся городам с самого их основания угрожала страшная разрушительная сила. Поэтому обладающее художественной цельностью описание холмских сооружений приобретало драматическое звучание, ведь и первое упоминание о Холме содержится в летописи рядом с повестью о поражении русских дружин на Калке в 1223 г. Хотя завоеватели так и не сумели овладеть укрепленной столицей Даниила, город постигла другая беда: «Прилучи же ся сице за грехы загоретися Холмови от оканьныя бабы». Пожар, зарево которого видели даже жители Львова, отстоящего по нынешним мерам более, чем на 100 км, погубил произведения искусных мастеров.
Несчастье и побудило летописца подробно рассказать о том, чего лишились люди. Многое исчезло в огне безвозвратно. Гибель прекрасного – вот внутренний конфликт повествования. Автор не стал описывать архитектуру Холма, когда упомянул об основании города: «Потом спишем о создании града и украшение церкви». Он предпочел печальную ретроспекцию. Начиная свое повествование, летописец говорит о происхождении имени города, его предыстории. Однажды во время охоты Даниил увидел «место красно и лесно на горе, обьходящу округ полю». Он спросил живущих там: «Како именуется место се?» И услышал в ответ: «Холм ему имя есть». Князю полюбилось это место, сюда он призывает искусных ремесленников из всех земель, округа оживает, а Холм становится цветущим городом. Спасающиеся от татар седельники, лучники, колчанщики, кузнецы, медных и серебряных дел мастера прославили своим трудом молодой город. Вообще тема искусства, освященного «мудростью чудну», близка галичанину. Он упоминает «некоего хытреца», украсившего столпы церкви Иоанна Златоуста невиданными изваяниями и даже прямо называет имя «хытреца Авдея », создавшего пышные узоры в том же храме.
Рассказывая о соборах и других постройках, летописец часто прибегает к эпитету «красный» (красивый) и однажды – «прекрасный» («храме прекраснии»). Красивы не только сами здания, их убранство, но и окружающая местность, сад, заложенный князем. Церковь же Иоанна Златоуста, по словам летописца,- «красна и лепа». Ее Даниил «украси иконы». Глагол «украсити» и его формы многократно появляются в описании интерьера. Вообще слова галичанина удивляют новизной и свежестью впечатлений. Тут современный читатель найдет и цветовые эпитеты, и сведения о материале, размере и композиции сооружений. Здесь же будет охарактеризовано местоположение храмов, их убранство и даже происхождение тех или иных деталей интерьера.
Лазурь, белый, зеленый и багряный – вот цвета, использованные в холмском описании. В церкви Иоанна Златоуста двери отделаны «каменьемь галичкым белым и зеленым холмъскым», а в храме девы Марии стоит чаша «мрамора багряна». Но чаще всего, конечно, встречается эпитет «золотой». При всей многозначности символики золота в средневековой культуре сочетание с другими цветовыми обозначениями придает этому эпитету окрашивающее значение (например, верх церкви украшен «звездами златыми на лазуре»). Детализация, зачастую изысканная, говорит не только о писательском мастерстве галичанина, но и о его познаниях в строительном деле, хозяйственных вопросах. Летописец дает сведения о материале, из которого изготовлены тот или иной предмет, архитектурная деталь. Это – камень разного вида, дерево, стекло, металлы. Так, церковный пол, который «бе слит от меди и от олова», блестит, «яко зерчалу». Поражает своей точностью и другое сравнение при описании гибнущих в огне пожара зданий: «И медь от огня, яко смола ползущь». Старательно характеризуется даже способ обработки описываемого предмета: изделия «тесаны» или «истесаны», «точены» из дерева, «слиты» из меди и т.д.
В архитектуре самых западных земель Руси подчас заметны черты романского стиля, развитого в Европе XIII в. Рассказывая об убранстве церкви Святого Иоанна, летописец указывает: «Окъна 3 украшена стеклы римьскими». Так он называет витражи. Здесь же имелось и еще одно иноземное чудо, изваянное «от некоего хытреца»: своды здания покоились «на четырех головах человецких». Не атланты ли это?
Находились в холмских построках и скульптуры. Образ святого Димитрия стоял, по словам летописца, в церкви Святых Безмездников «пред бочными дверми». Автор уточняет, что он был «принесенъ издалеча». О другой статуе, Иоанна Златоуста, говорится: «Створи же…блаженный пискупъ Иванъ, от древа красна точенъ и позлащенъ». Современный читатель может понять, что речь идет о скульптуре больших форм, только благодаря информации о материале и способе изготовления. Известно, что трехмерная пластика не нашла распространения в Древней Руси, поэтому летописец, как и многие древнерусские писатели, испытывал в данном случае известные терминологические затруднения.
Средневековый автор оставил нам сведения, по которым можно судить о связях зодчества юго-западной Руси не только с европейской архитектурой, но и с античной и византийской традицией. На расстоянии поприща от города «стоить же столпъ…каменъ, а на немъ орелъ каменъ изваянъ». Это редкостное на Руси сооружение напоминает колонны, возвышавшиеся в византийской столице. Конечно, холмская колонна, увенчанная орлом, - символ власти, военной победы и силы, уступала величием и мощью константинопольским образцам. Тем не менее, она должна была впечатлять современников своим изяществом и высотой. Недаром летописец решил указать точные размеры колонны в локтях: «Высота же камени десяти лакотъ с головами же и с подножьками 12 лакотъ». Учитывая различное метрическое толкование этой древней единицы (от 38 до 54 см), следует предположить, что взору путника открывалось сооружение высотой пять – шесть метров.
Точные цифровые размеры, определения типа «градецъ малъ», «церковь привелика», «вежа высока» (то есть башня) соседствуют в описании с информацией, благодаря которой можно представить себе планировку холмских храмов. Например, здание церкви Иоанна «сиче бысть»: «Комары (своды) 4, с каждо угла переводъ (арка)…входящи во олтарь стояста два столпа…и на нею комара и выспрь (купол)». Церковь Святых Безмездников: «Имать 4 столпы от цела камени, истесанаго, держаща верхъ». Эти краткие сведения позволяют предпринять хотя бы частичную реконструкцию памятников, которые представляли собой четырехстолпные храмы с апсидами.
Архитектурные памятники юго-западной Руси XII-XIII вв. почти не сохранились до наших дней. Навсегда утрачены и древние холмские постройки. Имя бывшей столицы Даниила Романовича зазвучало со временем по-польски (Хелм ныне город Люблинского воеводства). Культура Прикарпатья на протяжении многих столетий находилась под сильным влиянием католицизма. Это привело к постепенному исчезновению здесь древнерусских храмов. Зачастую лишь скудные археологические данные позволяют ученым судить об особенностях зодчества Галицко-Волынского княжества эпохи его расцвета. Поэтому рассказ галицкого летописца приобретает особую важность, оставаясь единственным письменным источником сведений о строительной деятельности Даниила Романовича.
Исследователи и комментаторы «Слова о полку Игореве» не раз упоминали Галицкую летопись в числе памятников, близких по звучанию рассказу о походе Игоря Святославича на половцев. Два эти произведения обладают сходством между собой на уровне отдельных образов, устойчивых оборотов и мотивов, близки они и тематически. Нельзя однозначно утверждать, что галицкий летописец знал «Слово» (хотя это и не исключено), ведь в данном случае нет буквальных текстовых совпадений, какие обнаруживаются в позднейших псковских текстах (например, приписка в Апостоле-апракос 1307 г.; повесть о битве под Оршей 1514 г. в Псковской летописи). Характер подобия «Слова» и Галицкой летописи, конечно, иной, чем у «Слова» и «Задонщины». Тем не менее, черты близости между собой двух уникальных в поэтическом и жанровом отношении произведений, выпадающих из привычных классификаций, говорят о том, что факты художественного «взлета» были не единичны в конце XII-середине XIII вв. Можно говорить о существовании южнорусской повествовательной традиции, лишь отрывочно представленной дошедшими до нас памятниками; о взаимодействии литературных центров юга Руси, и возможно, о Галицко-Волынской «школе» героического повествования, которая отразилась и в «Слове».
Назовем важнейшие аспекты сходства двух произведений, разделенных между собой несколькими десятилетиями. Прежде всего, оба безымянных автора ставили своей целью рассказать о ратных подвигах, воинском труде князя. Родство задач можно заметить, сравнив слова летописца: «Начнемъ же сказати бещисленыя рати и великия труды и частые войны» с начальной фразой «Слова» – «Не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святославлича». Историк Л.В.Черепнин справедливо указывал, что «в обоих случаях речь идет о «хоробром гнезде»: в «Слове» – это «два сокола» – внуки Олега Гориславича, а в летописи – тоже два сына славного князя Романа, только они относятся к другой княжеской ветви – роду Мономаховичей».
Как правило, вслед за Вс. Миллером, со «Словом» сравнивают известную похвалу князю Роману и легенду о емшане, открывающие летопись. Эти два фрагмента привлекают исследователей при изучении эпической природы «Слова». Вот образы, близость которых легко заметна: Роман в летописи храбр «яко и тур» – брат Игоря Всеволод назван в «Слове» «буй туром»; Мономах «пилъ золотом шеломемь Дону», Кончак «снесе Сулу» (то есть вычерпал) в летописи – и Всеволод Большое гнездо в «Слове» способен «Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти». Вс. Миллер в своей книге «Взгляд на «Слово о полку Игореве»(1877) выдвигал гипотезу о том, что начало летописи – отрывок из не дошедшей до нас части «Слова». Л.В.Черепнин возводил два произведения к одному воинскому циклу, указывая, в частности, на близость выражений: «Истягну ум крепостью своею, поостри сердца мужеством» – в «Слове»; «укрепите сердца ваша и подвигните оружие свое на ратнее» – в летописи.
Мировоззренческое родство создателей рассматриваемых произведений определило близость средств художественной изобразительности, ведь двух средневековых авторов интересует, прежде всего, героика походной жизни. Так, перед читателями «Слова» предстает в развернутом виде целый средневековый арсенал. Это не какие-то отдельные названия средств ведения боя, а точные, рассыпанные по всему тексту, имеющие зачастую терминологический оттенок, обозначения. Одно их перечисление (от засапожного ножа до эмблем целых полков) займет немало времени. Редкие воинские повествования обладают таким качеством. Именно Галицкая летопись дает в этом смысле богатый сравнительный материал. Вспомним хотя бы уже упоминавшееся описание парада галицких полков (под 1252 г.). Важно не только обилие воинских реалий, сходен способ их подачи, особая роль в повествовании. Сравним золотое седло, стрелы и саблю, обшитые золотом кожух и сапоги Даниила Романовича с упоминаемыми в «Слове» княжескими атрибутами с эпитетом «золотой»: «злат стремень», «златой шелом», «седло злато», из которого Игорь пересел в «седло рабское», «злаченые стрелы». Столь же внимательны авторы и к национальным особенностям реалий дружинного быта. Летописца интересует татарское оружие, также как и автора «Слова» «шеломы половецкие», «шеломы оварские», «шеломы литовские» или «сулицы ляцкие» (то есть польские).
В ряду гипотез, связанных с попытками отыскать реального создателя «Слова», есть и такие, где внимание медиевистов обращено на Галич. Например, называли премудрого галицкого книжника Тимофея, которому, как полагают, принадлежит рассказ Галицкой летописи о детских годах Даниила Романовича. Первым эту точку зрения высказал еще в 1846 г. Н.Головин. Писатель А.К.Югов (автор исторического романа о Данииле Галицком «Ратоборцы») считал создателем «Слова» певца Митусу, также упоминаемого в Галицкой летописи. В рассуждениях Б.А.Рыбакова об авторе «Слова» тоже присутствует летописец-галичанин. Подобного рода атрибуции остаются лишь более или менее оригинальными гипотезами, однако весьма показателен стойкий интерес медиевистов к юго-западной Руси при решении ряда вопросов, касающихся судьбы «Слова».
Ряд героев «Слова» был в той или иной мере связан с юго-западной Русью. Первым следует упомянуть Ярослава Владимировича Галицкого, названного в «Слове» Осмомыслом. Этот князь приходился тестем Игорю, был отцом Ефросиньи Ярославны. Есть в «Слове» обращения и к другим юго-западным князьям.
Реальную возможность для сравнительного анализа двух памятников открывает мотив единения князей-братьев. Идея братской любви была опоэтизирована автором «Слова». Хотя два главных участника похода 1185 г., Игорь и Всеволод, пренебрегают понятием «братства» в системе феодальных отношений, решаясь на сепаратные действия, тем не менее их взаимная преданность соответствует идеалу того времени. Столь же убедительный пример братских отношений между князьями демонстрирует Галицкая летопись. Даниил и Василько Романовичи на протяжении всего повествования упоминаются вместе. Иногда братья действуют даже в разных землях, но летописец и в этом случая ставит их имена рядом. Непременно фиксируются и факты редких разлучений Романовичей (например, «гонящим же има разлучистася, потом же видев брата добре борющася» – Ср. с разлучением Святославичей в «Слове»: «Ту ся брата разлучиста»).
Еще одним из моментов, сближающих Галицкую летопись и «Слово», является половецкая тема. Галичанин приводит в начале своего труда половецкую легенду о ханах, побежденных предком Даниила Романовича – Владимиром Мономахом. Один из ханов, по имени Отрок, бежал со своими людьми за Кавказские гора «во обезы» (вероятно, имеются в виду абхазы). Второй хан, Сырчан, остался кочевать у Дона. Его люди вынуждены были бедствовать и питались рыбой. Так с точки зрения степняков выглядел триумф русского князя Владимира Мономаха. После смерти могущественного противника, вынудившего половцев влачить столь жалкое существование, хан Сырчан послал к «обезам» своего певца по имени Орь. Посланец должен был передать сородичам радостную весть и приглашение вернуться в родные степи. Сырчан так напутствовал Оря : «Володимеръ умерлъ есть. А воротися, брате, поиди в землю свою. Молви же ему моя словеса, пой же ему песни половецкия. Оже ти не всхочет (если же не захочет вернуться), дай ему поухати зелья, именем евшанъ (то есть, «дай ему понюхать траву полынь»)». Орь выполнил ханское повеление, однако Отрок не захотел слушать степные песни, отказался он и возвращаться на родину. Тогда певец дал Отроку понюхать степную траву «евшан». И когда живущий в благополучии и довольстве Отрок понюхал ветку полыни, он заплакал и произнес: «Да луче есть на своеи земле костью лечи, и не ли на чюже славну быти». После чего вернулся в свои земли. Показательно, что галицкий летописец, приведя эту поэтичную легенду, счел необходимым сообщить: «От него родившюс Кончаку, иже снесе Сулу пешь ходя, котел нося на плечеву».
Летописная легенда о траве «евшане» послужила основой для стихотворения А.Н.Майкова «Емшан» (1874 г.). За несколько лет до написания этого стихотворения поэт осуществил перевод «Слова о полку Игореве».
Галицкая летопись – важный этап в вызревании и развитии средневекового историзма древнерусской литературы. Здесь с особой силой проявилась документальность как неотъемлемое свойство летописания, обусловленное самой его природой.
Волынская летопись, завершающая собой Ипатьевский свод, несколько меньше Галицкой по объему. Доля воинских описаний в ней значительно скромнее. Внимание ее создателей привлекали другие традиционные темы: свадьбы и кончины князей, необычные природные явления, политическая жизнь юго-запада Руси. Волынские книжники придерживались в своей работе иных образцов, нежели «биограф» Даниила Романовича. Эта летопись по своему литературному строю явно тяготеет к традициям киевского летописания XII в. Предпочтение отдается устоявшимся приемам повествования. Ко времени завершения летописи Киев давно уже потерял прежнее значение в жизни Руси, трагические события 1240 г. завершили этот исторический процесс. Однако прежнее отношение к Киеву как к «образцу», в том числе и в деле летописания, сохранялось еще достаточно долго. После смерти Даниила Романовича правители Волынской земли приобрели больший вес в делах юго-западной Руси. Возможно, книжники Владимира-Волынского, помимо выражения местных политических устремлений, хотели представить себя преемниками, продолжателями киевской литературы вообще, и летописания в частности.
На страницах Галицкой летописи Романовичи представали перед читателем неразлучной парой, но первым всегда назывался Даниил. Теперь «акцент» делается на фигуре князя Василько, а после его кончины внимание и симпатии летописца всецело отданы его сыну Владимиру Васильковичу. Летопись открывается рассказом о свадьбе. Василько отдает свою дочь Ольгу за Андрея Черниговского: «Бяшеть же тогда брат Васильков Данило князь» (ср. в Галицкой летописи: «Данило со братом Васильком»). Во время свадебного пира приходит известие о наступлении татар. Далее сообщается о встрече Василька с нойоном Бурундаем. Татары рассержены на Даниила. «Данилови же убоявшуся побеже в Ляхы, а из Ляхов побеже во Угры». Никогда раньше мы не встречали изображения такого испуга и смятения прославленного воина. Так проявились иные идейные ориентиры волынского книжника.
Вторая половина XIII в. – эпоха, когда русские князья, оказавшись в зависимом положении, вынуждены были участвовать в татарских набегах на окрестные земли, неволей становиться пособниками своих же собственных врагов. Один из таких кровавых походов был осуществлен в польские пределы. О трагедии польского города Сандомира повествует «Повесть о Сандомирском взятии», вошедшая в состав Волынской летописи под 1261 г.
В центре повести – подвиг безымянного ляха, павшего на городской стене. После четырех дней беспрестанного обстрела из «пороков» (стенобитных машин), татарам удалось сбить «заборола». Под прикрытием лучников они начали штурмовать стены. В этот момент и «створи дело памяти достойно» один из защитников крепости. Штурм возглавляли два татарина «с хоруговью». Они первыми взобрались на стену и пошли по ней, «секучи и бодучи». Двигаясь с двух сторон стены, они не находили себе достойных соперников. В скоротечной стычке с ними и проявил мужество «некто же от Ляховъ, не боярин, ни доброго роду, но прост сыи человекъ». Этот воин простого звания лишен надежного доспеха («за одним мятлем»), грозного вооружения. Нет у него даже щита, а в руках обыкновенная сулица. Волынский летописец нашел удивительное сравнение для передачи состояния безымянного героя. Он бросается в схватку, «защитився отчаяньем, акы твердымъ щитом». Отважный лях убил одного из врагов, но тут же сам пал от руки второго татарского воина, предательски напавшего сзади.
Героический подвиг обреченного смельчака с легким метательным копьем в руках воспринимается метафорически. Этот поединок знаменует неравную борьбу с могучей силой, армией, имеющей не только численное, но и техническое превосходство. При всем разнообразии героев русских летописей среди них весьма редко появлялся человек, занимавший низовое положение в феодальной иерархии. Пожалуй, только восходящие к фольклору сюжеты «Повести временных лет» дают подобные примеры. Так героика воинских повествований XIII в. окрашивается в трагические тона, усиливается понимание жертвенности ратного подвига, а всеобщность страданий (всем жителям Сандомира от мала до велика суждено принять страшную смерть – «не оста отъ нихъ ни одинъ») как бы уравнивает бойцов.
Особого внимания, безусловно, заслуживает яркий в литературном отношении фрагмент Волынской летописи, повествующий о последних годах жизни и кончине князя Владимира Васильковича. Бездетный князь, завещавший свои земли двоюродному брату, долгое время безропотно переносил жестокие страдания. Болезнь, ставшая причиной его смерти, потрясала современников. Кроткий страдалец избегал военных экспедиций, умело вел политику с татарами, отказывался участвовать в их набегах против соседей. Об этом человеке летописец говорит как о праведнике, сравнивая его с Иовом многострадальным. Похвала Владимиру Васильковичу отличается не только подробностью и объемом, она позволяет достаточно полно судить о характере конкретного человека. Здесь по-иному расставлены акценты, изменен традиционный порядок перечисления свойств личности князя. Но, что еще более важно, Волынская летопись донесла до нас сложный повествовательный комплекс, соединивший в себе многие достижения предшествующего летописания и всей древнерусской литературы.
Некрологическая похвала соединила в себе реальные черты человека и более отвлеченные добродетели: «Сии же благоверный князь Володимерь возрастомь бе высок, плечима велик, лицемь красен (то есть красив), волосы имея желты, кудрявы, бороду стригыи, рукы же имея красны и ногы, речь же бяшеть в нем толъста (то есть «говорил басом»),…глаголаше ясно от книг, зане бысть философ велик и ловечь (охотник) хитр, хоробр, крепок, смирен, не злобив, правдив, не мьздоимець, не лжив, татьбы ненавидяше, питья же не пи от воздраста своего, любовь же имеяше ко всим…».
Летописец не случайно отметил книжную образованность Владимира Васильковича. Волынский правитель может быть по праву отнесен к числу наиболее мудрых князей, просветленных верой и любовью к книгам. Перечисление книг, которые переписал сам Владимир или заказал искусным писцам, занимает достойное место в посмертной похвале. Война, охота, строительная деятельность – вот обычные, часто освещаемые сферы деятельности древнерусских князей. Здесь оценка дается еще и книжной деятельности «философа», равного по своим познаниям представителям духовенства. Вот книжные вклады и дарения, которыми ознаменован духовный путь Владимира Васильковича: в церкви Благовещения, построенной городе Каменец «положи» Евангелие-апракос, окованное серебром, Апостол-апракос и Паремийник; в городе Бельске снабдил церковь книгами; во Владимире Волынском, «списав», дал церкви «святой Богородици» Евангелие-апракос ; для «своего» ( то есть ктиторского) монастыря святых Апостолов князь, «сам списавъ», дал Евангелие-апракрс и Апостол; Перемышльской епископии было поднесено Евангелие, окованное серебром и жемчугом («сам же съписал бяше»); в Черниговскую епископию было отослано Евангелие, писанное золотом и украшенное серебром, жемчугом и финифтью.
С особым вниманием и подробностями передается деятельность князя по украшению и обустройству каменного храма «Святого великомученика Христова Георгия», поставленного в городе Любомле. Здесь Владимир Василькович провел последние месяцы жизни, в этом городе он долго болел и умер. Для своего любимого собора князь переписал Евангелие «чудно видением». Книга была окована золотом, украшена драгоценными камнями, жемчугом и финифтью. Кроме того, переплет рукописи украшало деисусное иконографическое изображение. Столь же искусно, по словам летописца было исполнено и другое Евангелие, переплет которого обтянут «оловиром» (драгоценная ткань), украшен финифтью и изображениями святых князей-мучеников Бориса и Глеба. Таким образом, посмертная похвала волынскому князю раскрывает перед читателем не только историю пополнения рукописных сокровищ монастырских библиотек, происхождения тех или иных храмовых реликвий, но и особую сферу древнерусского прикладного искусства – изготовление книг. Способ письма, переплет, материалы, используемые для украшения, и даже иконописные сюжеты на окладе – все это не ускользает от внимания летописца.
Перечисление заслуг покойного волынского князя перед церковью, конкретизация его неустанной заботы о храмах и монастырях демонстрирует сам круг церковных книг, их значение, очерчивает область духовного чтения наших предков, а также жанровый состав рукописей. Так, самыми важными книжными вкладами князя являются Евангелия и Апостол. Все это апракосные книги, то есть сборники чтений с назначением на каждый праздник. Такова и структура Паремийника (от греческого - притча), включавшего в себя чтения из Св.Писания, Ветхого или Нового Завета, произносимые на вечернем богослужении. Среди книжных вкладов Георгиевского храма летописец называет Пролог на двенадцать месяцев, «изложено житиа святых отец, и деаниа святых мученикь, како венчашася своею кръвию за Христа», двенадцать Миней, Триоди, Октоихи, Ирмологии. По словам автора похвалы, Владимир Василькович «списа» Служебник Святому Георгию, молитвы вечерние и утренние. Молитвенник же князь приобрел за восемь гривен у протопопицы. Труды князя по украшению собора иконами и росписями остались не завершенными – помешала «болесть».
Владимир Василькович умер в конце 1288 г., то есть ровно через триста лет после крещения Руси. Возможно, поэтому создатель посмертной похвалы широко использовал в своем сочинении фрагменты похвалы Владимиру Крестителю из «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Строки выдающегося ораторского произведения XI в. подверглись при этом смысловому приспособлению к новым литературно-историческим условиям. По тональности развернутого повествования о болезни и последних днях Владимира Васильковича легко заметить стремление инициировать его канонизацию. Самым значимым в этом плане стало сообщение об обретении нетленных мощей князя. Летописец сообщает, что вдовствующая княгиня в сопровождении епископа Евсигния и всего клира увидела нетленное тело своего мужа по прошествии нескольких месяцев: «Открывши гробъ и видиша тело его цело и бело, и благоухание от гроба бысть и воня подобна арамат многоценных, и тако чюдо виде, видевше же прославиша бога. И замазаша гробъ его месяца априля въ 6 день, в среду Страстное недели».
Похвальное слово Илариона вполне могло восприниматься автором XIII в. в качестве первого шага на долгом пути к церковному почитанию крестителя Руси (по мнению большинства историков канонизации, Владимир Святославич был официально причислен к лику святых в середине – второй половине XIII в., то есть всего за несколько десятилетий до кончины волынского князя). Налицо аналогия ситуации, когда «помощь» авторитетного источника воспринимается как своеобразный залог успеха столь важного начинания. Волынский книжник подобно Илариону обращается к своему усопшему господину: «Востани от гроба твоего, о честная главо, востани, отряси сонъ, неси бо умерлъ, но спишь до обьщаго востания!».
Сейчас можно только предполагать, почему старания волынского книжника не увенчались успехом. Возможно, из-за того, что скоро юго-запад Руси попал под влияние католиков и Литвы, а через 80 лет после смерти Владимира Васильковича в Галиции был создан католический епископат.
Летописание южной Руси в целом оказало большое влияние на дальнейшее освоение различных тем в древнерусской литературе. Жизнеописание Даниила Романовича во многом определило судьбу воинской темы, жанра княжеского жития, в частности жития Александра Невского. Отзвуки образности Галицкой летописи слышатся, например, в произведениях о Куликовской битве. От героического повествования летописи тянется живая нить традиции к литературе позднейшей поры, когда были созданы известные древнерусские памятники военно-исторического содержания. Особый вклад в развитие принципов запечатления человека внесли создатели Волынской летописи второй пол. XIII в. Поэтическая система южнорусского летописания была воспринята как ценность последующей литературой. Ее совершенство подкупало русских поэтов, многое усвоила и наша современная культура.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/