Курсовая работа: Менталитет российского крестьянина

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

1. КРЕСТЬЯНСКАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ И ОБЩИНА

2. МЕНТАЛЬНОСТЬ И СОЦИАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ КРЕСТЬЯН

3. РЕФОРМАТОРСТВО XX ВЕКА И КРЕСТЬЯНСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Введение

В курсовой работе будет рассматриваться тема «Менталитет российского крестьянина».

Тяжелые времена, которые переживает Россия, и тот комплекс жестких, кардинальных преобразований, воздействие которого испытывает наше общество, конечно, заставляют с более пристальным вниманием изучать закономерности нашего исторического пути. Причем социальный стресс, который испытывает общество, принуждает тщательно изучать не только историю в целом, или историю экономики, социальную историю и историю культуры, но и психологию людей и ее изменение на различных этапах развития. Такое изучение должно включать большой комплекс мировоззренческих, психологических, поведенческих моментов, особенно связанных с кризисными периодами российской истории. И, разумеется, проблемы менталитета для российского общества сейчас наиболее интересны и важны для исследования.

В последние годы внимание к вопросам менталитета, исторической социальной психологии резко обострилось. Тема становится модной, а это чревато поверхностным подходом к ее решению. Причем происходит это таким образом, что от «массовой увлеченности» проблемами классовой борьбы, политической истории, отчасти экономической истории мы сразу же перешли к столь тонким материям как ментальность, психология масс и т. п. В то же время, так называемая история повседневности, история быта в широком смысле этого слова осталась в нашей историографии «белым пятном», а ведь именно она служит важнейшим базисом в изучении проблем ментальности, психологии.

К сожалению объем курсовой работы не позволяет рассмотреть все системообразующие факторов менталитета российского крестьянства. В работе будет рассмотрено только влияние общинных структур и различных форм их трансформации, воздействие на менталитет специфичных проявлений власти и государства, а также фактор влияния политической борьбы в обществе и политических структур, воздействие экономики (как натуральной, так и рыночной) на менталитет российского крестьянина.

1. КРЕСТЬЯНСКАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ И ОБЩИНА

Специфические черты ментальности крестьянства связаны с материальным бытием этого общественного слоя и прежде всего с характером его производственной деятельности, с хозяйствованием на земле в тесном и непосредственном общении с природой. Но не сами по себе хозяйственные занятия или окружающая природа, а выраставшие на их основе социальные структуры и отношения определяли менталитет крестьянства. Главной социальной ячейкой, где складывалось мировоззрение крестьянина, его представления об окружающем мире — природе и обществе, о своем предназначении, должном и сущем, социальной справедливости была община. Ментальность крестьянства — это общинная ментальность, сформированная в рамках замкнутого локального сообщества, в сельской соседской организации. Конечно, на ментальность крестьянства влияло и макрообщество, но его значение в этом плане несравнимо со всеобъемлющим влиянием общины. На доиндустриальных стадиях именно общинная ментальность крестьянства определяла менталитет общественного целого.

Община выступала как социальный институт, регулировавший внутреннюю жизнь крестьянского сообщества и его связи с внешним миром, хранитель и транслятор производственного и социального опыта, всей системы ценностей крестьянства. На общине замыкались основные проявления жизнедеятельности крестьянина и его сознание, естественно, не могло быть иным, нежели групповым, общинным. Мировосприятие крестьянина — это мировосприятие члена малого сообщества, вся жизнь которого от рождения до смерти проходит внутри замкнутого мира. Подобный характер крестьянской ментальности в конечном счете обусловлен природой крестьянской экономики и всех сущностных сторон крестьянского бытия, контактами крестьянских сообществ с макрообществом, их социальным статусом1. Занятие земледелием и животноводством, т. е. теми сферами, которые непосредственно привязаны к естественному базису и подчинены действию социоприродных закономерностей, семейный характер крестьянского производства, неизбежность кооперации отдельных семей — вот та основа, на которой складывалась крестьянская ментальность: восприятие мира, нравственность, эстетика, социальная психология, поведенческие стереотипы.

Конкретные формы крестьянской ментальности варьируются во времени и пространстве в зависимости от совокупности исторических и экологических условий. Однако в том или ином виде коллективистское общинное начало присутствует во всех крестьянских сообществах. Наиболее ярко выраженные формы общинного сознания у крестьянства приходятся на стадию господства традиционной аграрной экономики. Но общинное начало длительно удерживается в крестьянском менталитете и при появлении агротехнических новшеств с началом восхождения общества на индустриальную ступень развития. При сохранении значительных масс крестьянства в составе населения оно влияет на ментальность всего общества и его культурно-исторический облик.

На послепервобытных доиндустриальных стадиях сельская община является базовой структурой для возникновения всех других социальных структур и институтов. Общинный архетип с присущими ему формами сознания лежит в глубинной основе всего социального организма. Цивилизация на этих стадиях общественного развития носит аграрно-традиционной характер. Ее основы заложены господством аграрной экономики и общинным бытием. И даже в обществах, достигших высокого уровня индустриального развития и изживших общину как структурный элемент, общинное начало — пусть в «снятой» форме — присутствует в общественных отношениях. Оно живо дает себя знать в массовом сознании, в экстрополяции особенностей общинного сознания на социум в целом (на национальное самосознание, восприятие государственности в качестве связи отдельных микромиров и т. д.).1 Объяснение этого следует искать в том, что несмотря на свою ограниченность и замкнутость, институт общины и групповое общинное сознание в наиболее непосредственной форме закодировало главную сущность социальности: сопричастность индивида к делам и интересам коллектива, солидарность, сотрудничество, взаимопомощь. Община являлась конкретной формой социальной общности, из которой родились все другие известные в человеческой истории формы социальной общности.

Для понимания судеб России в прошлом и настоящем изучение проявлений общинного начала в менталитете народа — а в данном случае можно говорить не только о крестьянстве, но и о всем народе — задача первостепенной важности. В недалеком по историческим меркам прошлом Россия была крестьянской страной. В менталитете российского крестьянства при наличии общих черт с крестьянством других стран и регионов имелась специфика, обусловливаемая особенностями исторического развития, начиная с раннего средневековья и кончая временем исчезновения класса мелких землевладельцев, ведущих парцеллярное семейное хозяйство.

Существование крестьянства в России (включая стадию его формирования и раскрестьянивания) насчитывает не менее тысячи лет. К началу XX столетия, когда в экономически развитых центрах уже господствовала индустриальная система, Россия подошла страной, где крестьянство составляло безраздельно господствовавшую массу населения, а мелкокрестьянское производство было самым массовым экономическим укладом. Причины удержания в России нового и новейшего времени в столь огромных масштабах мелкокрестьянского уклада и сохранения им черт традиционности заключены в относительно позднем (по сравнению с другими регионами Европы) земледельческом освоении Восточноевропейской равнины, в геополитической обстановке существования российского государства, а также в особенностях экологических условий, в немалой степени влиявших на характер и темпы развития крестьянского производства (а следовательно, и экономики страны в целом), в специфике общественного строя России1. Подавляющее большинство российского крестьянства было организовано в общины, жизнеспособность и прочность которых наглядно выявили провал столыпинской реформы и возрождение после революции 1917г., общинных организаций, появление их там, где они в свое время исчезли или ранее их вовсе не было (как, например, во вновь осваиваемых районах). В таких условиях общинное начало в менталитете крестьянства и всего общества было чрезвычайно сильно.

Индустриализация и модернизация страны, осуществляемые форсированными темпами в невероятно сжатые сроки совершались в условиях неизжитости огромных пластов докапиталистических отношений в общественном строе, от экономики до духовной сферы. Естественно, что дух общинности был той аурой, в которой формировалась ментальность всего общества. Его носителем выступало не только все сельское население, но и рабочий класс пореформенной России, который только что (в массе своей первом или во втором поколении) оторвался от крестьянства, и интеллигенция, в лице передовых своих представителей остро ощущавшая и переживавшая народные беды, и даже часть буржуазии (особенно вышедшей из старообрядческой среды).

На стадии доиндустриальной аграрной экономики — а именно на эту стадию приходится существование традиционного крестьянства — хозяйствование на земле и все бытие крестьянина неразрывно связано с локальным сообществом — сельской соседской общиной. Семейная кооперация при самой большой обособленности и самостоятельности не могла обойтись без посторонней помощи. При существовавшей на доиндустраиальной стадии общественного развития технике, непосредственной зависимости производства от погодных условий (с их периодическими колебаниями) таковая требовалась даже в собственном хозяйстве крестьянина. Создание же инфраструктуры, хозяйственное использование сельского надела, а тем более освоение новых территорий были под силу лишь коллективу. Отдельная семья оказывалась беззащитной в социальном отношении1. Только все вместе, объединившись семьи могли отстаивать свои интересы, противостоять натиску государства, крупных землевладельцев и прочих сильных мира сего. Крестьянской семье — даже если это неразделенная большая семья — в одиночку было просто не выжить. Община выступала гарантом нормального функционирования и воспроизводства крестьянской семьи, тем институтом, который в экстремальных условиях обеспечивал ее физическое выживание. (А.Я. Ефименко, А.А. Кауфман, И.В. Чернышев, К.Р. Качаровский, Н.П. Огановский, Р. Редфилд, Дж. Скотт и др.).

Совместное выполнение работ, непосильных одной семье, сотрудничество, взаимопомощь, определенная степень уравнительности в обеспечении всех семей землей и другими объективными условиями хозяйствования, наличие страхового фонда — эти характерные черты крестьянского сообщества и, как их следствие, общинное сознание прослеживаются до самого конца существования соседской общины. В России даже в пореформенное время при ясном понимании крестьянами того, что община с ее переделами, чересполосицей, трехпольем с принудительным севооборотом, верховным распоряжением мира всеми землями, круговой порукой, поглощенностью личности сообществом стояла на пути агротехнического и социального прогресса, деревня держалась за этот средневековый институт как за якорь спасения. В условиях острого малоземелья и нищеты, круговая порука, многополосица и чересполосица, принудительность севооборота, пропуск наиболее выгодных для поднятия пара сроков (из-за использования отведенного для него поля в качестве временного пастбища) и другие, казалось бы совершенно иррациональные обычаи в пореформенной общине, резко отрицательно оцениваемые в советской (а подчас и в дореволюционной) отечественной литературе, служили средством элементарного выживания крестьянства1.

Групповое общинное сознание (в значительной мере оно было мифологическим) пронизывало все сферы жизни крестьянского сообщества. Это было сознание коллектива людей, связанных между собой не только деловыми отношениями, но и эмоционально, сознание, ориентированное на идущие исстари традиции и идеалы. Для крестьянина его община — это целый мир. Недаром русские крестьяне называли общину миром или обществом. Крестьянин-общинник делил людей на «своих» и «чужих». Причем к категории «чужих» относились не только горожане, феодалы и вообще представители иных сословий, но члены других сельских сообществ. (Единение с ними происходило лишь во время массовых крестьянских движений). «Мы» и «они» — такое видение окружающего мира являлось порождением общинного локализма и замкнутости;

Сельская община была тем институтом, где осуществлялась социализация ее членов. Крестьянин противостоял внешнему миру, включался в целостный социальный организм (макрообщество) не как отдельный индивид, а через общинную организацию. С малых лет он воспринимал в виде непреложных законов естества порядки, обычаи и традиции своей общины.

Господство общинного сознания непосредственно обнаруживается в поземельных отношениях — этой важнейшей сфере крестьянского бытия. Традиционный крестьянин связан с землей эмоционально. Он и земля это единое целое. Труд на земле составляет для крестьянина главное содержание его жизни. Слабая расчлененность социального и природного начал на стадии господства аграрной экономики предполагала сакрализацию земли. Право каждого члена сельского сообщества трудиться на земле священно. Это по существу право на жизнь. Оно дается от рождения, предопределяется фактом принадлежности человека к конкретному сообществу и закрепляется традиционными общинными установлениями, в первую очередь верховенством коллективной общинной собственности над собственностью семейно-индивидуальной1.

Собственность — категория историческая. В традиционных крестьянских сообществах нет собственности в современном понимании. Права распоряжения, владения и пользования здесь слиты воедино и в этой своей слитности в зависимости от конкретных экологических и исторических условий в определенной форме и мере разделены между крестьянской семьей и сообществом. Еще более существенной особенностью традиционного землевладения являлась связь последнего с трудовым принципом. Крестьянское землевладельческое право (в той мере, в какой оно допускалось общиной, а в случае сеньориального режима еще и владельцем) распространялось лишь на обрабатываемые угодья. Частная собственность на невозделанную землю — явление позднее, связанное с достаточно высоким уровнем товарно-денежных отношений и в целом общественного развития. В зафиксированных русскими средневековыми источниками фактах отчуждения крестьянами-общинниками участков земли (иногда даже целых наделов) речь идет о сделках не на землю как естественный фактор, определенную территорию, а на вложенный в ее обработку труд. Эта сторона правового мышления традиционного крестьянства прекрасно отражена в ставшей уже хрестоматийной формуле, ограничивающей право владения границами хозяйственной деятельности (подсеки, пахоты, сенокоса, установления рыболовных и охотничьих приспособлений и т. д.). Соотношение права на землю как объективное условие труда и принципов трудового права обстоятельно проанализировано в дореволюционной отечественной науке (А.Я. Ефименко, В. В., К. Кочаровский, А. А. Кауфман, И. В. Чернышев, П. А. Соколовский и др.). Для российского крестьянина земля — природный (божий) дар. Она принадлежит всем. И каждый имеет право трудиться на ней. Право на труд на земле, присвоение земли для осуществления этого права в глазах крестьянина — высшая правда и справедливость. Распоряжение земельными участками может быть связано лишь с вложенным трудом. На страже подобной практики стояло обычное право и вся система отношений в общине. Присущий общине коллективизм, опосредование присвоения земли крестьянином через мирскую организацию находили выражение в групповом сознании1.

Преобладанию общего над семейно-индивидуальным, частным в сфере поземельных отношений в крестьянских мирах России во многом способствовали условия хозяйствования и специфика общественного строя, в частности особо активная роль политической надстройки, оформление в XVII в. системы государственного феодализма, происшедшее со временем превращение земли, занятой свободными от частновладельческой зависимости тяглыми общинами, в государственную собственность.

Освященное традицией право крестьянина на труд на земле и плоды своего труда, ярко отраженное в средневековых источниках, пройдет через столетия. Более того, когда на исходе средневековья и в новое время в связи с демографическим ростом и появление первых признаков земельного утеснения в центре России, с ростом крупного феодального землевладения, перестройкой управления в вотчинах и поместьях, увеличением частновладельческой ренты, распространились земельные переделы, это общинное правосознание заметно упрочится. В условиях малоземелья и утяжеления тягла уравнительный передел означал реальное осуществление права каждой крестьянской семьи на труд и, следовательно, на физическое существование.

И в пореформенное время прочность института общины, действенность общинного коллективизма и сознания базировались на традиционной системе взаимосвязи и взаимодействия общины и крестьянского двора как семейно-трудового объединения. Община по-прежнему выступала прямым продолжением и гарантом семейного хозяйства, что находило непосредственное отражение в отношениях собственности. К сожалению, собственность крестьянского двора, пореформенного времени не подвергалась специальному анализу под этим углом зрения. Между тем собственность крестьянского двора в общине и вне общины не была еще полной частной собственностью — той частной собственностью, которая являлась и условием, и фактором капиталистического развития. Русское пореформенное право различало четыре вида крестьянской собственности: общественную (точнее общинную), общую, семейную и личную, которая только и была в полной мере частной собственностью. Эта последняя с трудом пробивала себе дорогу в деревню. Не случайно ставка на замену собственности двора как семейно-трудового объединения собственностью индивида-домохозяина была исходным моментом в столыпинской аграрной реформе1. По закону 14 июня 1910 г. о выходе из общины (ст. ст. 9,47,48) все земельные участки, переходящие или когда-либо прежде перешедшие в подворное владение объявлялись с этого момента личной собственностью домохозяина. Общей собственностью признавались лишь участки земли, находившиеся в нераздельном владении матери и детей или лиц, не состоявших между собой в родстве. Семейно-трудовая собственность должна была исчезнуть вместе с общиной. Провал попытки заменить в земельных правоотношениях крестьянства собственность семейно-трудового коллектива собственностью домохозяина был одной из главных причин неудачи столыпинского наступления на общину. Все известные материалы определений говорят, что в этом пункте крестьянство оказало наиболее широкое и решительное сопротивление.

Частная собственность домохозяина на землю в глазах крестьян означала либо быстрое измельчание земельных наделов, поскольку с ликвидацией общины исчезала возможность компенсации растущих семей за счет мельчавших, либо введение единонаследия, что вело бы к нарушению равенства членов семьи, разделяя их на имущих и неимущих от рождения. Единонаследие по своим социальным результатам представляло бы собой своеобразное «огораживание» внутри крестьянского двора и, естественно, встречало сопротивление широких слоев деревни.

Применительно к советскому периоду — и это показано в литературе — последовательное проведение принципа собственности двора и отрицание личной частной собственности домохозяина было одной из главных идей революционного правосознания крестьянских масс, нашедших выражение во всех основных земельных законах Советской власти, начиная с Декрета о земле. В этом состоял один из главнейших факторов возрождения общины в ходе и после революций 1917 года.

Надо подчеркнуть, что убеждение в превосходстве собственности двора как семейно-трудового объединения над собственностью входящих в него отдельных лиц, включая домохозяина, свойственно не одному только русскому крестьянству. Известно, например, что такое же правосознание было присуще и мозельскому крестьянству в Германии 40-х годов прошлого века и там оно проявлялось, в частности, в сопротивлении навязываемому сверху единонаследию по принципу майората.

Экономика (и этика!) выживания создает свою систему социальных отношений, в том числе отношений собственности, специфика которой имеет принципиальное значение для понимания крестьянства как социального феномена, для понимания крестьянского восприятия жизни. Здесь проявляются главнейшие свойства крестьянской ментальности, вобравшие в себя жизненный опыт предшествующих поколений.

Революция 1917г. оставила выдающийся документ, отразивший с предельной силой самую сердцевину крестьянской ментальности в России. Речь идет о Примерном наказе, составленном на основе 242 сельских и волостных наказов 1-му Всероссийскому съезду Советов крестьянских депутатов в мае 1917 г. Главное место в Наказе занимали наболевшие социальные вопросы, прежде всего вопрос о земле, вокруг которого развертывалась аграрная история России со времени реформ 1861 г. В свете крестьянской ментальности «самое справедливое решение земельного вопроса выглядело следующим образом: «Право частной собственности на землю отменяется навсегда... Вся земля... отчуждается безвозмездно, обращается во всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней... Право пользования землею получают все граждане (без различия пола) российского государства, желающие обрабатывать ее своим трудом, при помощи своей семьи или в товариществе, и только до той поры, пока они в силах ее обрабатывать. Землепользование должно быть уравнительным, т. е. земля распределяется между трудящимися... по трудовой или потребительной норме...»1

Крестьянский идеал — «свободный труд на свободной земле». Он предполагал возможность осуществления его каждым, кто желал и мог обрабатывать землю своим трудом.

В ходе революции община вновь ожила и окрепла, поглотив основную массу сельскохозяйственных земель (свыше 9/10). Это обстоятельство выдвигается основанием для вывода об архаизации социально-экономической структуры послереволюционной деревни.

Решение противоречия между традиционными общинными порядками и требованиями агрикультуры стали искать еще до революции на путях прогрессивной общины». В 20-х годах работы по «усовершенствованию общины» велись довольно широко, однако должной поддержки со стороны государства они не получили. Внимание новой власти было целиком устремлено в коллективистское будущее, противостоящее старой общине с ее мирским самоуправлением.

Групповое сознание крестьян-общинников идеологически закреплялось серией обрядов, обычаев, традиций и ритуалов. Важную роль в этом играло совместное проведение бытовых и религиозных праздников, пиров, на которые собирались всей деревней, селом или ближним родством.

Нищета, малоземелье, сословная приниженность, тяготы, связанные с выкупными платежами, крепко привязывали основную массу крестьянства к общине, но в ее недрах зарождался пока еще узкий слой земледельцев, которых стесняли общинные порядки. Активная деятельность и энергия этого слоя требовали свободного проявления личности во всех отношениях. Со временем в сельской общине все более отчетливо устанавливалось противостояние двух типов общинников — традиционного крестьянина, приверженного обычаям отцов и дедов, общине с ее коллективизмом и социальной защищенностью, и нового крестьянина, желающего жить и хозяйствовать на свой страх и риск. Их сосуществование было настолько характерным, что нашло отражение в художественной литературе1. Весьма выразительно два противоположных типа, один из которых был носителем общинного начала, а другой индивидуалистического представлены, например, в рассказе А. И. Эртеля «От одного корня» (1883 г.).

Расшатывание традиционных устоев общины в результате социально- экономического расслоения деревни в пореформенное время не вызывает сомнений. Одновременно в крестьянской среде наблюдалось формирование нового типа личности, стремившейся освободиться от власти общины, в результате чего отношения между индивидом и миром часто приобретали конфликтный характер.

Мощный подъем крестьянского движения, послуживший основой всей российской революции, явился в конечном итоге проявлением и торжеством именно общинно-уравнительной ментальное. Эгалитаризм сельской общины — это не равенство современного гражданского общества, а уравнительность в распределении объективных условий хозяйствования и существования. Принцип уравнительности, донесенный российским крестьянством до XX столетия, замедлял товарно-капиталистическую трансформацию деревни, но смягчал ужасающую нищету деревни, обеспечивал физическое выживание деревни, и в этом смысле имел преимущества перед формально-юридическим равенством буржуазного общества. Этот принцип сыграл огромную роль в революционном движении крестьянства, его борьбе за землю, отмену сословной приниженности.

Уравнительно-коммунистические тенденции общинного крестьянства наложили сильную печать на революционно-освободительное движение в России. Они стали основой теоретических воззрений и практики народников и даже оказали влияние на социал-демократов, в теории не принимавших народнической идеи утопического социализма, но на деле способствовавших ее утверждению1.

В силу непосредственной привязанности традиционной аграрной экономики к естественному базису, ее погруженности в природу, о чем шла речь выше, в крестьянской общине сохранялись мощные пласты первичной (доклассовой, догосударственной) социальности: принципы коллективизма, демократизма, социальной справедливости. Но к стадии первичной социальности восходят также иерархичность и авторитаризм общины, проистекавшие из подчиненности человека природным силам, представляемых в виде богов и демонов, всемогущих духов первобытных религий.

Само собой разумеется, что противостояние локализма и государственности, догосударственного и государственного сознания не было однозначным в ходе исторического процесса. В менталитете крестьянских миров по мере нх втягивания в широкую общественную связь (с городом, церковью, крупным землевладением и т. д) возрастало значение государственного начала.

И тем не менее именно в сфере государственно-институциональных представлений крестьянская ментальность претерпела наиболее радикальные перемены в начале XX века. Уже в ходе первой русской революции крестьянство поднимается до уровня политических требований (наличие в Думе фракций, представляющих интересы крестьян, непосредственные выступления в Думе самих крестьян, крестьянские наказы и т. п.) и создания собственной политической организации — Союза трудового крестьянства, потенциально способного перерасти в политическую партию. Расправа с народной революцией и столыпинская аграрная реформа нанесли первые удары по наивному монархизму в крестьянской среде. Окончательно вытравили его ужасы первой мировой войны, бездарность и эгоизм господствующих классов. Крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия, хотя бы в виде президентства. Сошлемся на такой выдающийся документ 1917 г., как «Примерный наказ»: «Верховная власть в государстве российском отныне и на вечные времена принадлежит самому свободному народу... Формой правления в государстве российском должна быть демократическая республика... Республика должна быть без президента... Широкое самоуправление на демократических началах во всех отраслях общественной и государственной жизни...» Наказ содержал и прямые антимонархические положения, вплоть до требования «конфискации капиталов дома Романовых, находящихся за границей». Последующие события революции и гражданской войны не изменили антицаристских, и в частности антиромановских, настроений в крестьянских массах. Антоновцы, поднявшие в 1920 г. крестьянское восстание против большевистских советов, требовали создания демократического государства, обеспечивающего «политическое равенство всех граждан, не разделяя их на классы, исключая дома Романовых». Впрочем, до созыва Учредительного собрания из политической жизни антоновцами исключались и коммунисты1.

Демократические требования наказа пронизаны идеей прямого и непосредственного участия народа в управлении государственными и местными делами, что отвечало духу общинного менталитета крестьянства. В этом же причина принятия крестьянством власти Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов как единой системы государственного и местного управления.

Локализм крестьянских миров, сохранявшийся и в пореформенной России, в условиях военного разорения и усиливавшегося нажима со стороны государства ожил в порядке естественной и адекватной защитной реакции. Показателем этого является возникновение крестьянских республик, особенно в 1918 г., когда крестьянство при помощи локализма защищало свои кровные интересы, спасалось от разграбления со стороны государства. История России знала два способа борьбы государства с общиннымм локализмом и преодоления «самовольства» в поведении крестьянства: 1) до революции интеграция общинного самоуправления в систему государственного местного управления, что облегчало подчинение и подавление крестьянства до тех пор, когда общинное самоуправление не оказалось вдруг организацией революционных действий крестьян, хотя и в локальных масштабах;

2) в советское время ограничение общинного самоуправления сугубо внутрихозяйственными, главным образом поземельными делами, и прямое подчинение его органам государственного управления — сельским и волостным советам, связанное с коренной ломкой крестьянской ментальности и потребовавшее значительных усилий и времени.

Разумеется, общинное наследие в крестьянской ментальности современной России не исчерпывается привычной ценностью прямого самоуправления села, оно состоит прежде всего в абсолютном приоритете трудового пользования землей — равенства прав на землю всех, кто ее обрабатывает своим трудом, ибо труд на земле — основа человеческой жизни. В этой связи необходимо подчеркнуть, что форсирование экономических и политических реформ без учета пришедшей из исторического прошлого ментальности общества может иметь катастрофические последствия. А ментальность эта в значительной мере унаследовала черты крестьянской общинной ментальности с ее принципами непосредственной демократии, социальной справедливости, коллективности.

Общинное начало в ментальности крестьян не является, конечно, специфически российским явлением. Это родовой признак крестьянского менталитета и в том или ином выражении он свойствен крестьянству вообще. Однако в России он приобрел особенно устойчивый и ярко выраженный характер. В силу во многом неблагоприятных геополитических, социальных, а также экологических условий России задача выживания для крестьян оставалась главной даже в XX в. Ее придется решать и наступающему XXI веку1.

Традиционная общинная ментальность принадлежит пройденным стадиям общественного развития. Ныне ее историческая ограниченность очевидна. Но не менее очевидно и то, что в ней заключены непреходящие ценности, характеризующие сущностную природу социальности: коллективизм, демократизм, взаимопомощь, социальная справедливость, равенство. Эти высокие нравственные начала, выработанные общинными микромирами, должны быть перенесены на макрообщество и человечество в целом и сохранены современной цивилизацией2.

2. МЕНТАЛЬНОСТЬ И СОЦИАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ КРЕСТЬЯН

В длинном ряду проблем истории «великого незнакомца» — крестьянства — менталитет и его социальное поведение относятся к числу наиболее трудно постижимых. Объясняется это, во-первых, тем, что для более или менее адекватного их решения необходимо привлечение массовых и, прежде всего, неагрегированных источников. Уже сам по себе поиск и мобилизация таковых — задача весьма трудоемкая. Кроме того, эти источники требуют применения в той или иной степени сложных методов анализа.

Во-вторых, специфическая трудность для историков бывших социалистических стран состояла в том, что указанные проблемы находились под наиболее жесткой опекой официальной идеологии. Разного рода ограничения, неизбежно перераставшие в самоограничения, по всей исследователь-кой «цепочке» — постановка задач, выбор методов их решения, интерпретация полученных результатов в значительной мере обесценивали даже наиболее серьезные попытки их анализа. В результате сознание и политическое поведение крестьянства находили в историографии по большей части весьма упрощенное и одномерное отображение.

Будучи «настроенным» на схематичное восприятие изучаемых процессов, догматизированное сознание в силу этого объективно предрасположено либо не замечать, либо просто не принимать во внимание их качественную определенность. Отсюда и неадекватность применяемых методов природе анализируемых явлений. Для конкретных доказательств подобной неадекватности применительно к проблемам, вынесенным в название доклада, автор привлекает свои разработки по такому крупному аграрному региону европейской части Российской империи как Белоруссия. Материалы по агитации и пропаганде и об отношении к ним участников социальных конфликтов в белорусской деревне в период между революцией 1905/07 гг. и первой мировой войной представляют собой фрагмент многолетнего исследования, подготавливаемого в настоящее время к печати. С точки зрения задач, обозначенных выше, и сложившейся историографической ситуации они в достаточной мере репрезентируют Европейскую Россию в целом.

Описание наиболее ярких примеров революционной агитации в деревне — абсолютно непременная составляющая исследований по крестьянскому движению. Однако, поскольку в данную эпоху число подобных фактов представляло уже более или менее статистически значимые величины, то наряду с отдельными иллюстрациями совершенно уместными были бы и какие-то разновидности количественного подхода. Резко увеличивая объем извлекаемой из источников информации, последний, в итоге, намного расширяет возможности сущностного познания. В любом случае без него просто не обойтись, если, конечно, мы вообще пытаемся искать, по выражению Дж. Шапиро, какой-либо «способ измерять субъективное и вводить его в историю».

Вот с этой целью и обратимся поначалу к имеющимся у автора сведениям об устной политической агитации среди крестьян Белоруссии в 1907— 1914 гг. В силу специфики способа ведения и по причине того, что осуществлялась в большей степени силами самих крестьян и рабочих: сохранявших связи с деревней, она в значительной мере, нежели печатная пропаганда, испытывала «нормативное» унифицирующее воздействие политических партий и организаций1.

Очевидным проявлением роли первой российской революции как аккумулятора интересов деревни к политическим вопросам следует считать то, что в условиях наступившей после нее изоляции от революционных партий крестьяне смогли вести политическую агитацию в немалой степени уже собственными силами. Если в дореволюционный период отдельные из них выражали свою враждебность к царю, чиновникам и священникам в основном лишь в форме, так сказать, политико-бытовой ругани, то теперь подобные высказывания в несравненно большей степени соответствовали уже понятию «политическая агитация», ибо касались основных вопросов политического строя и производственных отношений. Весьма показательны в этом смысле высказывания крестьянина д. Лубницы Могилевского уезда Ф. Телепнева. «Нам царя не нужно, — говорил он односельчанам осенью 1910 г., — я сам такой же царь! Я бы лучше его управлял». Губернатор, исправник и прочее начальство, живущее за счет крестьянства, также не нужны, утверждал Ф. Телепнев. А что, по его мнению, крестьянству нужно, так это «избрать свое начальство и своего царя, которые будут служит не за жалование, а за честь!» Крестьянин же д. Иозефово Высочанской волости Оршанского уезда Могилевской губернии М. Малащенок, называя в марте 1910 г. царя кровопийцей, выражал уверенность, что у власти он не удержится, так как «весной будет революция» и тогда царь «узнает как мы будем его отстаивать»1.

Однако, в отличие от предыдущего примера в последнем случае запал «агитатора» в большей мере исчерпывается лишь отрицанием существующего положения. Позитивная же программа исчерпывается эмоциональной заостренной фразой, что по нему царь «пусть будет хоть собака, лишь бы мне хорошо жилось». Но все же и здесь точка зрения «агитатора» по наиболее деликатному для крестьянского политического сознания вопросу — об отношении к монархическому государственному устройству — ясна: главой государства (по инерции — царем) может быть каждый, кто в состоянии обеспечить людям хорошую жизнь.

Большая инициативная роль в деле политической агитации принадлежала рабочим, вернувшимся в свои родные деревни, крестьянам-отходникам, а также бывшим солдатам и матросам, участвовавшим в революции, или испытавшим ее воздействие. Так, высланные в свое родное с. Люшнево Слонимского у. Гродненской губ. крестьяне В. Пугач и А. Воробей, работавшие в 1908 г. на железных дорогах в Черниговской и Могилевской губ., устраивали политические собрания, где, в частности, разучивали с молодежью села «Вставай, поднимайся рабочий народ» и др. революционные песни. Возвратившийся на родину из Одессы крестьянин д. Петришки Бочинской вол. Дисненского у. Виленской губ. Л. Антонов агитировал односельчан к неповиновению властям. Также не повиноваться властям и отнимать у помещиков землю агитировал крестьянин д. Лихосельцы Пружанского у. Гродненской губ их односельчанин, вернувшийся из Тифлиса. Крестьянин д. Верхние Жары Речинского у Минской губ был в свое время матросом «Потемкина», участвовал в восстании. По возвращении после службы в деревню занимался революционной агитацией, устраивал политические собрания крестьянской молодежи.

Всего в результате предпринятых поисков в архивах, сборниках документов, литературе автором было выявлено 80 конкретно описанных случаев устной политической агитации в белорусской деревне 1907—1914 гг. Для определения набора тем в этой совокупности был применен изложенный методический подход.

Прежде всего отметим выявление пяти ведущих тем, которые в статистическом выражении являются как бы стержнем содержания агитации. На первом месте среди них находятся призывы к отказу от уплаты налогов и выполнения различных повинностей — прежде всего воинской. Эта тема отмечается в 26 случаях (32,5% от 80 случаев). Несколько уступают ей по частоте призывы к неповиновению властям и законам — 23 случая или 28,8% , — а также разного рода выражения уверенности в предстоящем свержении самодержавия, либо суждения о необходимости такого свержения — 22 случая или 27,5%. Лишь немногим уступали по встречаемости этим двум темам призывы к захвату помещичьей земли и имущества — 19 случае (23, 8%). 18 раз (22,5%) встречаются персональные обличения и оскорбления царя, оценки его как «кровопийцы», «собаки», «душегуба», «изверга», «живодера» и т. д., умеющего только «нашу кровь пить, да шкуру лупить»1. Некоторые агитаторы при этом не останавливались перед призывами физически уничтожить не только самого царя, но и «весь царствующий дом». Такую меру обосновывали перед своими односельчанами, например, крестьянин д. Костюки, Заболотской вол. Бобруйского у. Минской губ. Муравицкий и крестьянин д. Осовницы Кобринского у.Гродненской губ. Жарницкий (соответственно в апреле 1909 и в феврале 1908 г.).

По поводу последних примеров нелишне заметить, что «сценарий», весьма напоминающий зверскую расправу 1918 г. в Екатеринбурге, как видим, откровенно обсуждался еще за десять лет до ее осуществления. Причем не террористами-революционерами, а крестьянами самой что ни на есть «глубинки». Да еще и не в пору революционной вольности, а в условиях, мягко говоря, небезопасных для публичных излияний на эту тему. Но можно ли считать бытование подобных «тем» агитации чем-то «запредельным» для страны, где даже в эти «мирные» годы многие сотни людей гибли в результате социальных конфликтов или репрессий властей?! Приведенные факты, между прочим, лишний раз свидетельствуют и о том, насколько наша историческая публицистика мало настроена на реалистичное восприятие исторической «почвы».

Встречаемость остальных тем агитации была следующей. Выборность государственных чиновников — 10 (12,5%). Требование республики встречается 4 "раза (5%). Также в 4-х случаях говорится о выборах президента. Высказывания против духовенства — 4, суждения о ненужности правительства вообще — 2 (2,5%), высказывания о ненужности любых законов — 1 (1,3%), призыв к сельскохозяйственным забастовкам — 1, мнение о необходимости сокращения жалования сельским властям — 1. Таким образом, по удельному весу в совокупности случаев агитации все последние темы, за исключением выборности, эпизодичны2.

Приведенный расклад тем агитации много дает для понимания важнейших сущностных сторон политического сознания ее субъектов. В частности, достаточно выпукло проявляется его доминантная деструктивность. Немаловажно и то, что он (расклад тем) позволяет перевести из рефлексивной плоскости в эмпирическую рассмотрение одной весьма дискуссионной на протяжении последних десятилетий проблемы. Речь идет о том, насколько вообще борьба крестьянства на протяжении истории была борьбой «за» и насколько — «против». В самом деле, выделенная совокупность тем представляет собой политическую программу, обращенную к широким кругам крестьянства. Ее революционность очевидна и сама по себе не столь интересна. Гораздо более интересен ее рельефно проявившийся дисбаланс: агитаторы, призывая крестьян к борьбе против самодержавно-помещичьего строя, в несравненно меньшей степени говорили о борьбе «за». Ведь отмеченные пять ведущих тем — это все как раз «против», а «за» представлено лишь единственной неэпизодичной темой — выборностью госаппарата.

Слабая «эшелонированность» программы особенно хорошо просматривается, если выстроить «цепочку» соотношений тем типа «против» и тем типа «за». Так, например, призывы к демократическому переустройству страны выдвигались агитаторами либо в форме «против» — свержение самодержавия, либо в форме «за» — выборность госаппарата. Первая тема, как отмечалось, встречается 22 раза, тогда как вторая — только в 10 случаях. А если от лозунга выборности госаппарата перейти к конкретизирующему требованию о введении в будущей России республики, то последнее отмечено всего лишь в 4 случаях. Это свидетельствует о том, что и в рассматриваемый период идея республики продвигалась в сознание крестьян крайне тяжело. Та же картина получится, если в данной «цепочке» республику заменить на выборность главы государства: 22—10—4. Таким образом, статистические соотношения «за» и «против» определенно подтверждают сделанный выше вывод о доминантной деструктивности политического сознания участников агитации, равно как и предлагавшейся ими крестьянам «программы»1.

Итак, насколько мы могли убедиться, продемонстрированный на материале политической агитации подход позволяет получить конкретный ответ на вопрос, являвшийся одним из краеугольных в дискуссиях 60-х — 80-х годов о крестьянстве.

Будучи обреченными на состояние своеобразной «острой теоретико-методической недостаточности» проблемы ментальное и социального поведения крестьян так или иначе находились все же в поле исследовательского внимания. А вот с синхронным изучением той и другой «в связке» дело обстояло и до сих пор обстоит совсем из рук вон плохо. Между тем, имеющийся опыт свидетельствует, что при таком подходе наблюдается отнюдь не какое-то простое сложение эвристических потенциалов изучаемых аспектов, а их, как бы, умножение.

Материалы по социальным конфликтам в белорусской деревне, мобилизованные для данного исследования, свидетельствуют о том, что и после поражения революции 1905/07 гг., в условиях реакции и проведения новой аграрной политики крестьянство определенно сохранило способность действовать в борьбе за свои интересы как объединенная осознанием принадлежности к одному «мы» социально-психологическая общность. Понятно, что в последнюю естественным образом не могли включаться те, кто, если использовать образ Т. Шанина, «носил униформу, меховые шубы, золотые очки». Принципиально важно здесь, что, казалось бы вопреки «логике», линейно выводимой многими тогдашними и современными исследователями из 1905 года, в это «мы» определенно не включались и те, кто — отнюдь не обладал перечисленными аксессуарами — просто, к примеру, складно говорил2. Даже если при этом он говорил о необходимости увеличения крестьянских земельных наделов. Вот почему столь удивительно низким оказался выявленный коэффициент эффективности революционной пропаганды в деревне: реальное крестьянское движение подпитывалось собственными мотивами; мотивации же, предлагавшиеся агитаторами, как правило, не воспринимались крестьянами.

3. РЕФОРМАТОРСТВО XX ВЕКА И КРЕСТЬЯНСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ

В поисках адекватного ответа на вызов истории мы постоянно обращаемся к урокам столыпинской реформы, новой экономической политики, перестройки, вновь и вновь применяя давний и совсем близкий исторический опыт к нынешней постсоциалистической и постсоветской России.

Очевидно, что ход и результаты этих главных реформ тесно связаны с крестьянским менталитетом, его господствующим типом и бинарностью, всей толщей социокультурных процессов, идущих в обществе.

Обратимся к столыпинской реформе — первой в XX веке попытке модернизации в духе догоняющего развития. Отказавшись от классового подхода в пользу интересов народного хозяйства, мы начинаем понимать ее глубокий стратегический замысел: создание новых форм социально-экономического быта, обстановки уважения к собственности вообще.

В борьбе с аграрным кризисом, с участившимися неурожаями, государственная власть ищет опору не в оскудевшем классе помещиков, не в натуральном общинном хозяйстве, а в создании широких средних слоев. «...Наше экономическое возрождение мы строим на наличии покупной способности у крепкого достаточного класса на низах...», — говорил премьер-министр П. А. Столыпин, выступая в Госсовете в 1910 г. и формулируя цель шедшей вовсю реформы1.

Выдвинув в качестве критерия не максимизацию, а оптимизацию хозяйственных процессов, не способность разом решить, а постепенно и последовательно решать проблемы национальной экономики, мы, возможно, придем к выводу о достаточной продуманности и взаимосвязанности мероприятий (выхода на хутора и отруба, переселенчества и землеустройства), об их почвенности в менталитете определенных (созревших) социальных слоев. Речь идет о тех, кому стало тесно в рамках общины с ее принудительным севооборотом и уравнительными земельными переделами. Они получали возможность продать укрепленные в частную собственность участки, переселиться в город или на колонизационные земли. Община же, выкупив землю, могла наделить ею нуждавшихся и тем самым несколько разрядить земельное утеснение и социальную напряженность в своей среде. Тогда же решались две задачи: всемерно поощрялись частная инициатива, хозяйственный индивидуализм и одновременно рассасывалось аграрное перенаселение — главный бич российской деревни.

Государство нашло приемлемую меру собственного участия деньгами и льготными кредитами. Это была сознательная ставка на дифференциацию, на разумных и сильных. Кредо Столыпина: «...нельзя ставить преграды обогащению сильного для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету»1.

Мы не идеализируем и не упрощаем этот тяжелый и противоречивый процесс, проходивший под привычным знаком революции сверху. Причудливое сочетание экономических и административных рычагов, этапов и зигзагов, успеха или отката заставляли даже активных сторонников реформаторства признать «некоторую полицейскую грубость его приемов» (Б. Бруцкус), а противников констатировать «относительный успех столыпинского землеустройства» (А. Орлов), и «неискусственность продуктов правительственной политики» .(Н. Першин). О последних следует сказать, что они оставили реальный след в виде небольшой (тут возможны разные критерии численности) группы продвинутого крестьянства — фермеров, хуторян, отрубников, интенсивников, культурников..., которых даже октябрьская революция, явившаяся взрывом традиционалистских ценностей, не смогла до конца смести. Для этого потребовалась новая, уже окончательная прополка — коллективизация — «великий перелом хребта» всех экономически активных слоев.

Столыпинская реформа успела пробудить рыночный менталитет, инициировать прагматизм и профессионализм. Неоспорим небывалый подъем сельскохозяйственной кооперации, участковой агрономии, денежности и товарности крестьянских хозяйств (основы промышленного роста). Полным ходом шла свободная мобилизация земельного фонда: земля переходила к тем, кто лучше на ней хозяйствовал — от помещиков к крестьянам, от общин — к частным владельцам. К январю 1917 г. от 1/10 до 1/5 части (по районам) пахотной земли принадлежало дворянским поместьям и свыше 10 % крестьянских хозяйств стали капиталистическими. По данным П. Зырянова из общины вышло около 3 млн. домохозяев, а из общинного оборота было изъято 22% земель.

Много это или мало? Ответ может быть дан в духе нашей промежуточной цивилизации: и да и нет. Много — если иметь в виду масштабы сдвигов в ментальности за неполные десять лет под влиянием успехов российского капитализма: повышения производительности всего народного хозяйства, развития общественного разделения труда, изживания докапиталистических отношений (отменой выкупных платежей крестьян за помещичью землю, сокращение кабальной аренды земли и т. д.). Учтем также значение финансовой реформы С. Витте (золотой рубль работал и пользовался доверием у крестьянства до 1917 г.), благоприятную мировую конъюнктуру (рост цен на зерно) на фоне ряда урожайных лет.

Мало, так как продвинутые слои крестьянства не успели достичь этой самой критической массы и «колесо истории повернуло налево» (Н. Огановский). Этому более всего способствовала несчастная для России мировая война, истощившая экономику и начавшая ее распад, да еще непростительные затяжки Временного правительства с проектами земельной реформы, отлагаемой до Учредительного Собрания1.

Земельная революция 1917—1918 гг. возродила крестьянскую веру в спасительность пространства и надежду на расширение землепользования за счет других классов. Сдвинувшаяся было общинная толща сомкнулась, практически поглотив участково-подворную форму землепользования как конкурирующую и раздражающий пример. Община с ее передельным механизмом возродилась. Откат столыпинской реформы явился мерой крестьянской общинности. «Натурально-хозяйственная реакция» (П. Струве), шедшая от «малой хозяйственной культурности широких слоев» (С. Прокопович), отбросила назревавший процесс интенсификации, ликвидировала рационально организованные крупные товарные хозяйства. Восторжествовал экстенсивный тип потребительского полунатурального хозяйства.

Результаты новой земельной перетряски 1917—1922 гг. оказались малоутешительными как для крестьянства, так и для всего народного хозяйства. Количество хозяйств в деревне выросло в полтора раза: только в 1917— 1922 гг. сюда из города перебралось 8 млн. человек, а земельная прибавка на душу в среднем составило примерно 20%, увеличившись с 1,6 до 2,2 дес. Ясно, что это не могло снять проблемы аграрного перенаселения. Напротив, со всей очевидностью обнаружилось, что малоземелье производит не столько помещичье землевладение, сколько механизм общинных переделов.

Объективно перед народным хозяйством России стояли все те же исторические задачи прорыва в европейскую цивилизацию через перестройку крестьянских хозяйств в производящий рыночный тип, но теперь они встречали более сильные, чем до революции, институциональные и ментальные препятствия.

Центральным, базовым противоречием российской деревни оставалось противоречие между уравнительными установками общинного крестьянства, ориентированного на моральную экономику и этику выживания и шагами новизны, связанными с механизмами частной собственности и хозяйственной свободы. Л.Н. Литошенко выразил это противоречие в емкой формуле: «Крестьянин не только был беден, но и не хотел быть богатым»1.

Способы разрешения данного противоречия представители ведущих аграрных школ — организационно-производительной и либеральной — видели по-разному. Первые — в развитии кооперации как массового и приемлемого для общинного крестьянства, вторые — в создании фермерства, как точек экономического роста и трудовой напряженности. Но наши замечательные предшественники сходились в понимании роли личности крестьянина как творческого начала в повседневном хозяйствовании. Они хорошо понимали, что решающее слово принадлежит разуму и воле хозяйствующего субъекта, убеждению, а не принуждению, что полезно только то внешнее воздействие, которое идет в темп наличного хозяйственного движения. Это с большой убедительностью и силой прозвучало (и, увы, в последний раз!) на Третьем Агрономическом съезде в феврале 1922 г.

К сожалению, новая экономическая политика явилась вынужденным и временным отступлением от нетоварной модели социализма. Мера уступленного нэпу, крестьянству измерялась великим оскудением как совокупным результатом революции, гражданской войны, реквизиций и продразверстки. Масштабы голодной катастрофы 1920—1922 года оказались исключительно велики и были осознаны властями не сразу. Отмеренные дозы децентрализации и демонополизации определили фронт и тактику всего нэповского отступления.

Основы этой политики закладывались, во-первых, допущением частника и торговли, и, во-вторых, укреплением крестьянского землепользования, принятием Земельного Кодекса 1922 г. По этим двум направлениям нэп и оказался наиболее продвинутым и успешным: решая насущные хозяйственные задачи, он создавал для производителя известную психологическую уверенность и надежность. Сам факт восстановления рынка явился на первых порах действенным стимулом.

Некоторое время (этому способствовали урожайные годы) взаимодействие плана и рынка еще позволяло поддерживать состояние зыбкого и неустойчивого равновесия между разрушительными и созидательными процессами. Благодаря этому было обеспечено восстановление как бы «вчерне», поскольку качественная сторона отставала от уровня 1913 г. и тем более не соответствовала новым потребностям народного хозяйства. Разрушение крупных крестьянских хозяйств остро поставило проблему товарности, сельскохозяйственного, особенно хлебного экспорта, деревенской занятости и т. д1. Государство резко обеднело: национализация промышленности, транспорта и т. п. сделала убыточными многие отрасли народного хозяйства, а ликвидация капиталистического уклада резко сократила возможности накопления производительного капитала в стране.

Институциональная политика базировалась на фундаментальном признании переходности, временности товарно-денежных отношений, многоукладной экономики и допуска «эксплуататорских» классов. Отсюда — отсутствие полноценных рынков земли, капиталов, труда. На практике действовала мобилизационная модель развития — своеобразное самоограничение социализма с соединением экономической и политической власти в лице государства.

«Пролетарское государство» отказывало собственнику в главном — в стабильности, правовой защищенности, законных гарантиях. Ведомственные циркуляры и инструкции практически запрещали свободу выбора формы землепользования (выхода на хутора и отруба). «Правила игры» постоянно менялись: ежегодно пересматривались условия налогообложения или признаки подведения «под кулацкое звание». Это подрывало трудовую мотивацию к труду, препятствовало развитию новых хозяйственных потребностей, перечеркивало предпринимательский риск.

Кооперативное движение развивалось как стихийное, стимулируемое реальным экономическим интересом снизу, чутко отзываясь на всякие перемены. Документы свидетельствуют о росте с/х кооперации: к осени 1927 г. она охватила примерно одну треть или 3 млн. крестьянских хозяйств, далеко не дотянув до 12 млн. дореволюционных. Относительно благоприятные количественные показатели не означали реальных качественных перемен. Вопреки тому, о чем раньше писали мы — советские историки и экономисты, — подгоняя реальность под ленинскую схему развития «строя цивилизованных кооператоров», — внутренняя структура крестьянского хозяйства не менялась в связи с участием в той или иной форме кооперативного объединения. Она оставалась, как показывают массовые аграрно-статистические источники, потребительской и полунатуральной1. Такое кооперирование являлось лишь более мягким вариантом огосударствления, не сопровождалось заметным подъемом благосостояния крестьянских дворов и не могло оздоровить крестьянскую психологию.

Параллельное и превалирующее развитие госсистемы кредитования подрывало и дезорганизовывало институт кооперативного кредита. До революции в кредитную кооперацию было вовлечено 60% крестьянских хозяйств, а в 1926/27 г. — лишь 1—2%, причем сумма вкладных средств не превысила 10% довоенных. В 1925 г. личное потребление крестьянина достигло 90% от довоенного уровня, а доля вкладов в с/х кредит — лишь 3%. Во второй половине 20-х годов собственные вкладные средства с/х кооперации составляли не более 30% (до революции свыше 84%).

Факты говорят о том, что проведение строгой классовой линии отбрасывало не только кооперативный принцип равенства возможностей, но и нэповское по сути признание частного интереса. Вот типичное свидетельство вологодского крестьянина Д. А. Васюкова, писавшего в 1927 г. в «Крестьянскую газету»: «Но, к великому сожалению, всех передовых крестьян, стремящихся поднять свое хозяйство по-культурному, одергивают и создают такие условия, что какой бы то ни было передовик не захочет больше продвигать свое хозяйство вперед..., а без заинтересованности передовых крестьян увеличение доходности нашего хозяйства будет стоять на мертвой точке».

Борьба со стихийностью выливалась в запретительство частника, торговца, принимая разнообразные формы — от жесткого налогового намордника до отказа в железнодорожных вагонах для вывоза продукции и закрытия частных мельниц. Фактически государство боролось не с хозяйственной патологией и уродливыми формами эксплуатации (напротив, своей политикой оно их часто и порождало), а с реальной многоукладностью и разнообразием экономических отношений1.

Ни разу государству не удавалось удачно определить плановый завоз промтоваров и нормы заготовок с/х продукции по районам именно в силу сложности и громадности народного хозяйства, а потому не подвластного указаниям ведомств и детальному планированию из центра. Грустные признания «перепланировали» раздавались и в 1923, и в 1925, и в 1927 годах. То, что мы называем теперь кризисами нэпа и выражало по сути борьбу плана и рынка, административных и экономических методов и неуемное желание отнять обратно уступленное нэпу. Вместо того, чтобы приспосабливаться к стихийности рынка, используя его механизмы для повышения товарности и накопления, «пролетарское» государство укрепляло монополизм собственных учреждений.

Специалисты из Конъюнктурного института при Наркомфине СССР подсчитали, что в 1925 г. лишь половина хлебной цены доставалась производителю, а другая уходила на передаточный аппарат — громоздкий и бюрократический. Рационализируя его даже в тех условиях можно было увеличить доходность крестьян вдвое. Но власть стремилась не организовать, а овладеть, соблазняясь новыми проектами лучшего распределения, в то время как дело упиралось в производство.

«Все хлебозаготовительные и экспортные планы разбиваются о бестоварье», — писал Н. Д. Кондратьев. Нарастание инфляционных процессов и денежной эмиссии (финансовая реформа Сокольникова-Юровского полноценно функционировала всего два года) явились результатом стремления одновременно и значительно повысить уровень жизни городского населения и обеспечить реальные накопления. Так не получалось. Приходилось выбирать, а значит выделять приоритеты. Эксперты видели выход в поощрении зажиточного крестьянства через расширение найма рабочей силы и аренды земли. Для них была очевидна неизбежность и желательность дифференциации как почвы для подъема производства1.

Но нэповский либерализм не означал отказа от этатизма и государственного коллективизма, а лишь удлинение пути к нему. Система, принципиально основанная на дешевом хлебе, должна была зайти в тупик. Искусственно низкие цены в сочетании с товарным голодом и полной потерей хозяйственных стимулов — это была бомба, взорвавшая хрупкий, условный гражданский мир 20-х годов. Если треть крестьянских хозяйств (примерно 8 млн. с посевом 4—6 дес.) не имели товарного хлеба или продавали его меньше, чем покупали, а значит были заинтересованы в низких ценах на хлеб (не говоря уже о городском населении), то одно это, если даже не принимать во внимание общинную уравнительную ментальность, создавало базу глубоких социальных конфликтов. В этом главное объяснение того, почему экономический и политический нажим на кулачество, а позже и переход к раскулачиванию был поддержан не только люмпенами и выдвиженцами, но и широкими кругами деревенского населения.

Раскрестьянивание русской деревни осуществлялось во имя индустриализации и построения социализма в отдельно взятой стране. Административная система выжимала из крестьянского хозяйства по максимуму, используя выявленную учеными-аграрниками еще в начале века (в частности А. В. Чаяновым и его организационно-производственной школой) способность сокращать потребности до крайних пределов, сохраняя громадную силу сопротивления семейного хозяйства по отношению к разрушительным влияниям извне. Это замечательное свойство советская власть проэксплуатировала до конца. Случилось то, что философ И. Ильин назвал «настоящим бегством от труда, безмолвной всеобщей стачкой личных инстинктов». Одна лишь строчка из дневника вятского председателя В. Ситникова говорит об этом так: «Труд крестьянский начал для меня терять свою прелесть, потому что утратил хозяйскую возможность работать с заглядом»2.

Бесхозность и бесплатность довели нашу землю до ручки. Такова «ирония истории». На плечах и костях русской деревни состоялось превращение страны во вторую сверхдержаву мира. Запоздалое и неумелое возвращение долгов селу показало — «не в коня корм». На протяжении 80-х годов объемы инвестиций в аграрный сектор неуклонно и устойчиво росли: здесь сосредоточились самые молодые, т. е. наименее изношенные, основные фонды народного хозяйства, а диспропорции продолжали расти и множиться. Шло сокращение доли участия сельского хозяйства в народнохозяйственных накоплениях, а объем прибавочного продукта, произведенного в этой отрасли, оказался в два раза меньше оплаты труда.

Курс на обновление социализма (1985—1991 гг.) начался с попытки возрождения колхозов как подлинно кооперативных объединений в духе «ленинских заветов». Но советский колхоз никогда не был полноценным; кооперативом, сложенном на добровольной основе и по интересам. Он — плод отрицательного консенсуса, объединившего когда-то частных работников за право иметь личное подсобное хозяйство и кормиться с него. Поэтому мероприятия по внедрению коллективного хозрасчета, арендного подряда и т. п. быстро приняли привычно кампанейский характер. Все задумки рыночного социализма провалились.

Признаем, что прежнего крестьянина уже нет, что разница между общинником и колхозником огромна. Первый был фактическим хозяином надельной земли и сочетал дуализм, двойную социальность — тягу к уравнительному коллективизму и одновременно к личному, индивидуальному хозяйствованию. Второй же находился и до сих пор находится в перманентном психологическом состоянии поденщика, наемного рабочего.

Похоже за 60 Лет колхозы сумели «переварить» крестьянство. В отличие от Китая экономической реформе в советской деревне не на кого было опереться. Субъектом очередной революции сверху стал все тот же чиновник. Система упорно мимикрирует: в колхозах и совхозах «нового типа» идет разбазаривание (ключевое слово колхозного строя!), т. е. разворовывание основных фондов, общественного имущества по подворьям, часто под видом фермерства1.

Мы являемся свидетелями и участниками исторической драмы — агонии несущей конструкции госсоциализма, продлеваемой по необходимости кредитами, денежными вливаниями, завышением закупочных цен. Государство взяло на себя непосильную ношу — дотировать производителя и потребителя и надорвалось: для производителей дотации малы, а для потребителей все равно цены велики. Страдают все. Мобилизационная система не справляется с созданными ею противоречиями и диспропорциями: бешеная инфляция и растущий ценовой диспаритет в пользу промышленной продукции вызвали новое перетягивание каната, больно ударили по аграрному комплексу. Есть ли выход из экономики и психологии абсурда?

Главной преградой на пути реформ является отсутствие крестьянина как носителя земледельческих знаний, культуры, трудовой этики. «Сегодняшнее сельское население не в состоянии выдвинуть из своей среды необходимую критическую массу субъектов рыночной экономики, способную противостоять давлению местных властей, администрации и собственных односельчан», — к такому выводу пришли социологи, наблюдавшие трехлетнюю динамику. Грамотная и имеющая телевизоры деревня практически не читает книг и не имеет своей интеллигенции. Как известно, тип авторитетного крестьянина-интеллигента, деревенского умника и книжника, известный в послереформенной России, доживший до 20-х годов нашего века, совершенно истреблен в ходе коллективизации2.

Значит, создание и пропаганда культа напряженного труда имеет определенную, хотя недостаточную пока опору. Многое будет зависеть от новых сельских слоев: переселенцев, беженцев, военнослужащих и т. д. Их реальное социально-экономическое положение и ориентации не изучены в региональном, возрастном, половом и национальном разрезах. Мы, к сожалению, не имеем достаточных знаний о всей толще социокультурной жизни деревни, о чертах менталитета, влияющих как на повседневное поведение, так и на обозримую перспективу.

Несмотря на переходный и неопределенный характер ситуации можно говорить о ростках рыночного металитета, поведенческих и психологических сдвигах. Глубинное ментальное противоречие нашего общества точно сформулировано философом А. Ахиезером: крайне болезненное несоответствие между потребностями в получении благ и потребностью людей их производить'. «Эффект Жириновского» — последнее и самое яркое тому доказательство. Разрешив названное противоречие, мы совершим прорыв к национальному возрождению.

Многое теперь зависит от скорости стратегических реформ, их очередности и приоритетности. Необходимо включить все механизмы, обеспечивающие развитие и многообразие. Главное — найти продуктивные формы соединения отрефлексированного прагматизма с массовым утилитаризмом, растущим снизу. Важно, чтобы преимущества собственника перед пользователем, производства над распределением, эволюции перед революцией были наглядны и убедительны. Это оздоровило бы народную психологию в смысле «национальных начал и национального достоинства», укрепило бы «основную решающую связь между двумя понятиями — собственностью и отечеством» (П. Струве).

Стратегия и тактика нового витка реформ должна найти разумную меру между «дайте и гарантируйте» и «не мешайте работать и соблюдайте правила игры!». Следование на практике принципу юридического и экономического равенства для всех форм собственности — акционерной (коллективно-долевой), государственной, частной не может выливаться во всеобщий протекционизм. Та же избирательность в смысле целесообразного и адресного дотирования нужна и в отношении фермерских хозяйств. Создание точек прорыва достигается, как показывает мировой опыт, льготным кредитованием, освобождением от налогов, гарантированными поставками по твердым ценам топлива, удобрений, техники1.

Нашему обществу сегодня как и всегда более всего нужна xозяйственная инициатива и ее прочная правовая защита. Да еще трезвое понимание, что социально-экономические болезни, имеющие глубокие исторические корни, не вылечиваются в несколько лет и частичными реформами.

Заключение

В силу непосредственной привязанности традиционной аграрной экономики к естественному базису, ее погруженности в природу в крестьянской общине сохранялись мощные пласты первичной (доклассовой, догосударственной социальности: принципы коллективизма, демократизма, социальной справедливости. Но к стадии первичной социальности восходят также иерархичность и авторитаризм общины, проистекавшие из подчиненности человека природным силам, представляемых в виде богов и демонов, всемогущих духов первобытных религий.

Общинное наследие в крестьянской ментальности современной России не исчерпывается привычной ценностью прямого самоуправления села, оно состоит прежде всего в абсолютном приоритете трудового пользования землей — равенства прав на землю всех, кто ее обрабатывает своим трудом, ибо труд на земле — основа человеческой жизни. В этой связи необходимо подчеркнуть, что форсирование экономических и политических реформ без учета пришедшей из исторического прошлого ментальности общества может иметь катастрофические последствия. А ментальность эта в значительной мере унаследовала черты крестьянской общинной ментальности с ее принципами непосредственной демократии, социальной справедливости, коллективности.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Аграрная эволюция России и США в XIX - нач. XX в. М., 1991. С. 10; Россия и США на рубеже XIX - XX вв. М., 1992.

Александров В.А. Обычное право крепостной деревни России XVIII-XIX в. М . 1984.

Александров В.А. Сельская община в России (XVII - начало XIX в.) М.. 1976.

Александров В.А. Обычное право крепостной деревни России XVIII-XIX в. М., 1984.

Анисков В.Т. Война и судьбы российского крестьянства: Сб. науч. и публицист.работ. Вологда: ИПКИППК,1998.

Ахиезер А. С. Россия как большое общество.// Вопросы философии. 1993. № 1. С. 18.

Бабаева Л., Козлов М. Фермеры работают по-семейному. Московские, новости. 1993. № 25. С. 8.

Бакланова Е.Н. Крестьянский двор и община на Русском Севере. Конец XVII - начало XVIII в. М., 1976.

Бердинских В.А. Крестьянская цивилизацияв России. М., Аграф, 2001.

Вдовина Л.Н. Крестьянская община и монастырь в Центральной России в первой половине XVIH в. М., 1988.

Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. Хрестоматия. Сост. Т. Шанин. М., 1992.

Греков Б.Д. Краткий очерк истории русского крестьянства/Предисл. Смирнова И. М.,1958.

Зелдин Г. Социальная история как история всеобъемлющая. // THESIS... Зима 1993. Т. 1. вып. 1. М„ 1993. С. 154-162.

Зольникова И.Д. Сибирская приходская община в XVIII в. Новосибирск, 1990.

Зырянов П.Н. Крестьянская община Европейской России 1907-1914 гг. М., 1992.

Кабанов В.В. Октябрьская революция и крестьянская община. // Ист. зап. М., 1984. Т. 111.

Калугина 3.И, Мартынова И. Н. Аграрная реформа в Сибири: социальный аспект. Свободная мысль. 1993. № 15. С. 61-62.

Керножицкий К. И. К истории аграрного движения в Белоруссии перед империалистической войной. Минск, 1932.

Кооперативно-колхозное строительство в СССР. 1923-1927. М. 1991.

Кучумова Л.И. Сельская поземельная община Европейской России в 60—70-е годы XIX в. // Ист. зап М., 1981. Т. 106.

Липинский Л. П., Лукьянов Е.П. Крестьянское движение в Белоруссии в период между двумя революциями. Минск, 1964.

Литошенко Л. Н. Кооперация, социализм и капитализм. Экономист. Пг., 1922. С. 198.

Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ. конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.

Никольский С. А. Аграрная реформа и крестьянство. Свободная мысль. 1992. № 7. С. 13.

Перестройка в исторической науке и проблемы источниковедения и специальных исторических дисциплин. Киев, 1990.

Солодков Т. Е. Борьба трудящихся Белоруссии против царизма (1907—1917). Минск, 1967.

Столыпин П. А. Нам нужна Великая Россия. Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906-1911. М. 1991.

Шпотов Б. М. Проблемы методологии истории на страницах «Journal of Social History»// THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и систем. Весна 1993. Т. 1. Вып. 2. М., 1993.

1 Зольникова И.Д Сибирская приходская община в XVIII в. Новосибирск, 1990.С.123

1 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.С.29.

1 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.С.30.

1 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.С.32.

1 Греков Б.Д. Краткий очерк истории русского крестьянства/Предисл.Смирнова И. М.,1958.С.56.

1 Греков Б.Д. Краткий очерк истории русского крестьянства/Предисл.Смирнова И. М.,1958.С.62.

1 Кучумова Л.И. Сельская поземельная община Европейской России в 60—70-е годы XIX в. // Ист. зап М., 1981. С. 106.

1 Кучумова Л.И. Сельская поземельная община Европейской России в 60—70-е годы XIX в. // Ист. зап М., 1981. С. 107.

1 Бердинских В.А. Крестьянская цивилизацияв России. М., Аграф, 2001.С.143.

1 Бердинских В.А. Крестьянская цивилизацияв России. М., Аграф, 2001.С.147.

1 Бердинских В.А. Крестьянская цивилизацияв России. М., Аграф, 2001.С.155.

1 Бердинских В.А. Крестьянская цивилизацияв России. М., Аграф, 2001.С.158.

1 Ахиезер А. С. Россия как большое общество.// Вопросы философии. 1993. № 1. С.18.

2 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.С.43.

1 Липинский Л. П., Лукьянов Е.П. Крестьянское движение в Белоруссии в период между двумя революциями. Минск, 1964.С.48.

1 Липинский Л. П., Лукьянов Е.П. Крестьянское движение в Белоруссии в период между двумя революциями. Минск, 1964.С.49.

1 Никольский С. А. Аграрная реформа и крестьянство. Свободная мысль. 1992. № 7. С. 13.

2 Шпотов Б. М. Проблемы методологии истории на страницах «Journal of Social History»// THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и систем. Весна 1993. Т. 1. Вып. 2. М., 1993.С.326.

1 Шпотов Б. М. Проблемы методологии истории на страницах «Journal of Social History»// THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и систем. Весна 1993. Т. 1. Вып. 2. М., 1993.С.330.

2 Солодков Т. Е. Борьба трудящихся Белоруссии против царизма (1907—1917). Минск, 1967. С.220.

1 Столыпин П. А. Нам нужна Великая Россия. Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906-1911. М. 1991.С.217.

1 Столыпин П. А. Нам нужна Великая Россия. Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906-1911. М. 1991.С.167.

1 Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. Хрестоматия. Сост. Т. Шанин. М., 1992.С.66.

1 Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. Хрестоматия. Сост. Т. Шанин. М., 1992.С.68.

1 Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. Хрестоматия. Сост. Т. Шанин. М., 1992.С.69.

1 Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. Хрестоматия. Сост. Т. Шанин. М., 1992.С.70.

1 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.С.353.

1 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.С.354.

2 Зелдин Г Социальная история как история всеобъемлющая. // THESIS... Зима 1993. Т. 1. вып. 1. М„ 1993. С. 159.

1 Зелдин Г Социальная история как история всеобъемлющая. // THESIS... Зима 1993. Т. 1. вып. 1. М„ 1993. С. 160.

2 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996. С.359.

1 Менталитет и аграрное развитие России: Материалы международ.конферен., Москва, 14-15 июня 1994 г. М., Росспэн,1996.С.360.

Курсовая работа: Менталитет российского крестьянина

Похожие работы: