Путь школьника в мир Андрея Платонова непрост: он принадлежит к тем художникам, которые требуют отнюдь не случайных встреч.
Такие вершины, как «Котлован», «Чевенгур», могут быть взяты читателем лишь при неторопливом, постепенном восхождении, освоении “школы чтения” Платонова.
В литературоведении утвердилось представление об уникальной целостности, “всеединстве” написанного Платоновым с постоянным повтором сокровенных для автора идей, мотивов, образов. Отдельные произведения рассматриваются как составляющие единого текста. Думается, что и первая встреча школьников с писателем должна в известной мере содержать в себе ключ к шифру платоновских текстов.
Счастливую возможность открытия “универсальных знаков” платоновского мира даруют юным читателям так называемые “детские” рассказы. Рассказы адресованы детям. Герои многих из них – сверстники наших учеников. Это мудрые дети, мыслители. Они гениальны в своей пытливой, доверчивой открытости миру, влекущему, как тайна, в своей способности удивляться цветку на земле, лику солнца, в неотступном желании восстановить гармонию жизни вопреки злу, трагедии, гибели. Для писателя именно дети – “спасители вселенной”.
Говоря о рассказах Платонова, в том числе и детских, С.Семёнова отмечает, что здесь, “пожалуй, в самом чистом, «идеальном» виде он живёт в излюбленном пространстве, среди дорогих ему побуждений, реакций и пониманий, ставя в своих незамысловатых сюжетах и диалогах свои постоянные проблемы: смерти и бессмертия, дарового и трудового, истины и блага, самосознания, зла, высшей цели. Здесь критерий «будьте как дети» естественно реализует себя как урок и завет взрослым”1.
Детство – один из постоянных платоновских мотивов (вспомним хотя бы Настю из «Котлована», детей Поганкина, маленького Прошку из «Чевенгура»). “Дети уравновешивают мир взрослых, похожих на детей и виноватых в немалой мере в том, что благодаря их детскости существует мир детей, похожих на взрослых”, — пишет философ Л.Карасёв2. Таким образом, детские рассказы действительно ключ к Платонову для тех, кто начинает открывать для себя мир писателя.
Ещё в 1980 году Л.А. Шубин, сетуя на то, что произведения Андрея Платонова с большим запозданием приходят к читателю, замечал: “Детской литературе ещё предстоит осваивать творчество писателя” – и “детского”, и “взрослого”3.
Произведения Платонова осваиваются методикой преподавания литературы. И всё же в сознании читателей-школьников, как правило, “детский” и “взрослый” Платонов разъяты, тогда как выявление единого смыслового контекста, диалог с ранее прочитанными произведениями поможет старшеклассникам более глубоко осмыслить повесть «Котлован», восприняв её как проявление неповторимого художественного мира Платонова. Обозначим возможные ассоциативные связи между “детскими” рассказами, прочитанными школьниками “на заре туманной юности”, и повестью «Котлован».
Пространственно-временная организация повести символична: от котлована для общепролетарского дома – к могиле, от утопических мечтаний о счастливом будущем – к царству смерти в настоящем. Жизнь представлена в «Котловане» как “царство мнимости”: социалистическая эпоха, имеющая в своём основании ложную социальную идею, держится на подмене вечных истин суррогатами, разрушительными догмами, что ведёт к деформации общественной и частной жизни. Не люди управляют событиями – они подчинены, как заложники, идее и делают то, что требует от них ложная идея. В детских же рассказах выражено представление о норме бытия, природного естества жизни.
В процессе создания котлована под общепролетарское здание уничтожается “храм природы”, упраздняется “старинное природное устройство”. Вощев роет почву вглубь. “Уже тысячи былинок, корешков и мелких почвенных приютов усердной твари он уничтожил навсегда”. Жизнь превращается сознательными действиями людей в прах, смерть. Трагическая абсурдность этих действий будет ещё более очевидной, если мы вспомним, как в рассказе-притче неизвестный цветок вырос на камне и мёртвой глине вопреки жестокости природных сил. Благодаря неимоверной воле жить он трудился день и ночь, “чтобы жить и не умереть». В рассказе «Цветок на земле» дедушка Тит, указывая внуку Афоне на обыкновенный цветок, говорит: “…он живой, и тело себе он сделал из мёртвого праха Цветок этот – самый святой труженик, он из смерти работает жизнь”.
Хронотоп повести обозначил движение сверху вниз, в могилу: в финале “все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована”. В рассказе «Разноцветная бабочка» Тимоша, увлёкшись соблазнами, не услышал материнского предостережения. “Он забыл о земле, потянулся руками в небо и упал в пропасть”. И вместе с тем здесь очевидно движение снизу вверх. Из тьмы и катастрофической безнадежности каменной бездны его спасает любовь к матери: он “ещё усерднее дробил и крошил каменную гору”, и пусть стариком, но вернулся к матери.
Если инженеру Прушевскому мир природы представляется “мёртвым телом” (“он судил его по тем частям, какие уже были им обращены в сооружения: мир повсюду поддавался его внимательному воображающему уму, ограниченному лишь сознанием косности природы”), то Юшка, герой одноимённого рассказа, живёт одним дыханием, одной живой радостью с этим миром. “Он склонялся к земле и целовал цветы, стараясь не дышать на них, чтобы они не испортились от его дыхания, он гладил кору на деревьях и подымал с тропинки бабочек и жуков, которые пали замертво, и долго всматривался в их лица, чувствуя себя без них осиротевшим”. Самоценна и самодостаточна жизнь неизвестного цветка.
На вопрос Вощева о том, отчего устроился весь мир, Прушевский отвечает: “Нас учили каждого какой-нибудь мёртвой части; я знаю глину, тяжесть веса и механику покоя, но плохо знаю машины и не знаю, почему бьётся сердце в животном. Всего целого или что внутри нам не объясняли”. Ограниченные, односторонние представления о мироустройстве чреваты катастрофическими деформациями, невосполнимыми потерями. Природа понимается Платоновым предельно широко и универсально – как система мироздания, где всё связано со всем. Петр Савельич из рассказа «Жена машиниста» скажет: “Да одну машину – это знать мало. Надо видеть всю целую природу”.
Строители в повести уничтожают вечные первоосновы бытия. Дом-очаг как “родное пепелище” (А.С. Пушкин), средоточие семьи, душевного тепла упраздняется за ненадобностью. Будущее мыслится “без памяти о домашнем счастье”. Домом для строителей стал ночлежный сарай, освещённый общей лампой. Здесь царит счастье “равнодушия к жизни”. В деревне обречённым на коллективизацию мужикам гроб заменил избу, хозяйство. Нормальный кирпичный дом есть лишь у председателя окрпрофсовета Пашкина. В рассказах же дом – символ устойчивости бытия, сердечного тепла, любви, памяти. Дом соединяет человека с миром, превращая быт в бытие, связывая временное и вечное. В рассказе «Жена машиниста» автор пишет о героях: “Они легли спать и лежали молча. Пётр Савельич слушал – не усиливается ли ветер на дворе, не начинается ли снова пурга, которая недавно улеглась, но в мире пока что было мирно и спокойно. Медленно шли стенные часы над кроватью, грустный сумрак ночи протекал за окном навстречу далёкому утру, и стояла тишина времени”.
А в «Котловане» очевидны разрыв не только с бытом, но и с духовными традициями прошлого, уничтожение памяти. Умирающая мать (“буржуйка”) учит Настю: “Никому не рассказывай, что ты родилась от меня, а то тебя заморят. Уйди далеко-далеко отсюда и там сама позабудься, тогда ты будешь жива…” Настя обещает: “Только я одна буду жить и помнить тебя в своей голове…”
Настя во спасение своё точно усваивает новые истины, но живое естество противится мёртвой догме. Заболевшая девочка в полузабытьми просится “опять к маме”. В детских рассказах, напротив, любовь, память животворящи. Семилетний Митя Климов из рассказа «Сухой хлеб» представляет, что умершие отец и дедушка “уморились” — они спят в земле. Митя любит трогать руками “забытые предметы, спящие теперь в сумраке сарая”: дедушкин топор, соху, колесо от прялки, старую икону. Чтобы и мама не “уморилась” от тяжёлых земных трудов, он хочет помогать ей, на что она отвечает: “Живи, вот тебе работа. Думай о дедушке, думай об отце и обо мне думай”. Память – единство всех живших и живущих. Силой своей любви мать, дождавшаяся Тимошу из каменного плена, возвращает ему, старику, детство. “Жизнь её любовью перешла к сыну. Старая мать вздохнула последним счастливым дыханием и умерла”. И трагедия сиротства оказывается преодолимой благодаря любви. Юшка дарит свою любовь девочке-сироте, он её взрастил и выучил. После смерти Юшки она возвращается в город, где он жил и где его забыли. Докторшу называют дочерью доброго Юшки. Воскресает память о нём. Пётр Савельич и Анна Гавриловна усыновили молодого машиниста: “Мы бездетные, а он без отца, без матери живёт. Вот мы и квиты будем, он наш будет, а мы его…” («Жена машиниста»).
В «Котловане» утрачено представление о первозданной ценности жизни, неповторимости личности, сокровенности бытия. Вощев, думающий “о плане общей жизни”, оказывается лишним “среди общего темпа труда”. Великой стройке нужны люди нерассуждающие, несомневающиеся, усвоившие однозначную абсолютность догм. Только жизнь, подчинённая идее, целесообразна. Товарищ Пашкин внушает рабочим: “Социализм обойдётся и без вас, а вы без него проживёте зря и помрёте”. Заметим, что смерть человека, отдавшего жизнь за идею, не осмысливается как трагедия. Чиклин говорит: “Ты скончался, Сафронов! Ну и что же? Всё равно, я ведь остался, буду теперь как ты… ты вполне можешь не существовать”. Это ещё одно свидетельство утраты понимания ценности человеческой жизни, душевного оскудения. По словам М.Геллера, “…носители новой веры, пролетарии, выполняют две функции: работают и убивают врагов”4. Раскулаченный крестьянин прозорливо предупреждает: “Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придёт один ваш главный человек”. Даже Настя, “фактический житель социализма”, заявляет: “…плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало”.
Напротив, как бы опровергая утвердившийся в 30-е годы тезис “незаменимых людей нет”, машинист Пётр Савельич утверждает: “А без меня народ неполный”. В рассказе «Жена машиниста» звучит мысль о неповторимости, а вследствие этого изначальной ценности всякого человека: каждый вносит в мир свою неповторимую ноту, без которой полифония мира была бы менее звучной, а народ – неполным. И смиренный, кроткий Юшка возражает обидчику: “Я жить родителями поставлен, я по закону родился, я тоже всему свету нужен, как и ты, без меня тоже, значит, нельзя”. Это его ответ на попытку покушения на саму жизнь, вызванную желанием прохожего по собственному произволу рассудить, кто в этой жизни “годный”, а кто “негодный”. Вслед за Ф.М. Достоевским Андрей Платонов говорит об изначальной целесообразности, ценности любой человеческой жизни, неповторимости присутствия на свете всякого человека: “…а по надобности мы все равны” («Юшка»).
Как видим, ассоциативное обращение к “детским” рассказам при изучении повести «Котлован» помогает обозначить меру отсчёта ценностей, отвергнутых эпохой социализма, и трагические последствия этой утраты.
Список литературы
1. Семёнова С.Г. Сердечный мыслитель // Вопросы философии. 1989. № 3. С. 30.
2. Карасёв Л.В. Знаки покинутого детства: “постоянное” у Платонова // Вопросы философии. 1990. № 2. С. 31.
3. Шубин Л.А. Поиски смысла отдельного и общего существования. М., 1987. С. 248.
4. Геллер М.Я. Андрей Платонов в поисках счастья. М., 1999. С. 274.