“Вас шлет Господь, чтоб пали в прах...”
Из песни времен крестовых походов
1. ЭПОХА КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ
истории классического западноевропейского средневековья нет, вероятно, эпохи, более захватывающей воображение своей грандиозностью, размахом и величием, чем эпоха крестовых походов, продолжавшаяся с конца XI до самого конца XIII века. Это было время масштабных военных экспедиций западных держав и католической церкви на Ближний Восток, ставивших своей официальной целью освобождение Святой Земли от неверных — мусульман и завладение общехристианскими святынями, отданными якобы на поругание Исламу.
Следует отметить, что, однако, ни сами участники этих походов, ни современные событиям авторы не называли подобные экспедиции “крестовыми походами”. Да, собираясь в Святую Землю, за море они, по терминологии того времени, “принимали крест”. Но совершали они, по их мнению, “хождения”, “паломничества” и т.п. Сам термин “крестовые походы” возник, как считается, лишь в последней трети XVII века, появившись в названии первого научного труда по этой теме — сочинении придворного историка Людовика XIV Луи Мэмбура под названием “История крестовых походов”.
Итак, что же привело к началу столь масштабных, мировых по меркам того времени, экспедиций европейцев на Ближний Восток? Что заставляло на протяжении почти двухсот лет десятки тысяч людей отправляться, зачастую оставив хозяйство, родину и т.д., в мало известные многим из них, но сильно манящие земли знойной Палестины?
Говоря о крестоносном движении, его характер часто определяют как “военно-колонизационный”, и в этом, безусловно, заключается большая доля правды, если речь идет о европейских феодалах, а также отчасти и крестьянах, участвовавших в походах. Однако стойкость этого движения, особенно на первых порах, нельзя объяснить только стремлением приобрести новые земли на Востоке и интересами международной политики. Чтобы понять причины крестовых походов, нужно обратиться ко всем основным моментам переживавшейся в то время Европой и Византией истории.
Жизнь европейцев в конце Х — начале XI столетия была связана с большими испытаниями. Рубеж тысячелетий как всякая крупная дата прочно утвердил в настроениях большей части общества мысль о близящемся конце света, пророчества о наступлении которого то и дело будоражили сознание людей. И действительно, казалось, что природа, словно повинуясь начертанному свыше плану, являет все признаки этого. На протяжении всего XI века территории Франции, Германии, Англии неоднократно подвергались различным стихийным бедствиям, их население терзали бесконечные эпидемии инфекционных болезней. Под считано, что с 970 по 1040 год 48 лет, то есть больше половины, были неурожайными. Практически непосредственно перед началом походов Европу потрясли так называемые “семь тощих лет”, когда на ее территорию обрушились наводнения, заморозки и — как следствие этого — голод. В прирейнских областях Германии и Франции в июне выпадал снег, полностью губя урожаи зерновых. Как свидетельствуют авторы средневековых хроник, среди местных жителей тут и там отмечались случаи людоедства, пойманных на месте преступления власти вешали, но ночью на место казни приходили другие, снимали трупы с виселицы и поедали их. Сокрушительные удары наносили повторявшиеся каждые два-четыре года эпидемии чумы, после которых во многих городах и деревнях Запада оставалось не более трети жителей. Повсеместным явлением стал побег крестьян из пораженных голодовками и эпидемиями районов. Понятно, что среди подвергавшихся таким напастям крестьян и бедных горожан апокалипсические настроения не исчезали и усиливались с каждым годом, а стремление вырваться из этого ада, усугублявшееся к тому же не уменьшавшимся гнетом и произволом со стороны своих сеньоров, пусть даже в неизведанные земли Востока, неизбежно должно было найти себе выход. Искренность их порыва, звавшего в Святую Землю не только в поисках материального благополучия, но и ради достижения “идеальной” цели — возвращения Гроба Господня христианам, не подлежит сомнению.
Иные цели преследовало шедшее в крестовые походы западноевропейское рыцарство. Можно утверждать, что практически с самого начала в их устремлениях превалировало желание приобрести новые земли, новых подданных, новые богатства, а желание отвоевать христианские святыни, как правило, отходило на второй план, уступая место неприкрытому стремлению к наживе и политической выгоде. Тяга крупных и мелких европейских феодалов к новым землям была вполне понятна. В Европе того времени существовал такой порядок наследования (майорат), при котором вся земля передавалась старшему сыну. Остальные же пополняли ряды безземельного рыцарства, которое, по понятным причинам, не всегда могло найти себе применения на родине. Ситуацию осложняло еще и то, что в самой Европе уже не было возможности для внутренней колонизации, ибо бесхозных земель попросту не было. Окраинные государства типа Германии и испанских королевств еще могли как-то попытаться удовлетворить свои интересы за счет колонизации приграничных регионов (земель славян и прибалтийских народов, арабских территорий на Пиренеях); у остальных такой возможности не было. Кстати говоря, крестовые походы как экспедиции против “неверных” начались несколько раньше и в ином месте — на Пиренейском полуострове против существовавшего там арабского государства, представляя собой как бы своеобразную репетицию того массового движения на нехристианский Восток, которое мы видим в конце этого столетия.
Помимо расчета на новые земельные приобретения, многих рыцарей манила в Палестину и возможность избавиться от долговых обязательств перед ростовщиками. Привлекали их и рассказы бывавших там паломников о сказочных богатствах, благодатном климате и т.п.
Крупных европейских феодалов — графов, герцогов — вело желание освободиться от сковывающих рамок вассальных отношений, связывавших их в Европе с королями, и стремление основать по европейскому образцу свои собственные государства, где они могли бы стать полноправными властителями (ожидания некоторых из них, особенно после первого и четвертого походов, действительно оправдались).
Однако не одни феодалы и крестьяне стремились на Восток в поисках счастья. Богатые земли привлекали и пристальное внимание крупных торговых городов Средиземноморья, в первую очередь республик Италии, давно установивших достаточно тесные контакты с арабскими купцами и имевших даже торговые привилегии в ряде регионов восточного Средиземноморья. Это были Венеция, Генуя и Пиза. Завоевания турок-сельджуков нанесли серьезный удар по их роли посредников в торговле между Востоком и Западом, поэтому они надеялись приобрести собственные фактории в этих землях. Купеческие республики Италии стремились ослабить и своего главного реального торгового соперника — Византию, которая хотя и ослабла к концу XI века, но все еще контролировала значительную часть торговли в восточной части Средиземного моря. Вытеснить же империю с рынков можно было только с помощью вооруженной силы, что и показала в дальнейшем история крестоносного движения (особенно в IV походе). Этим и определялся большой интерес, который буквально с самого начала проявляли к этой акции итальянские города. Их правители осознавали, что реально только они (в силу своего финансового могущества) в южной Европе могут сыграть весомую роль в снабжении крестоносного воинства оружием, продовольствием, транспортом, организовав доставку участников походов на Ближний Восток морем, а не сушей. Их расчеты, равно как и затраты, многократно оправдались.
Решающую роль в идеологической подготовке и организации крестовых походов сыграло римское папство. Именно ему принадлежит формулировка официальной идеи “освобождения Гроба Господня” как программного лозунга и знамени этого предприятия. Во многом успех первых походов, активность европейского общества объясняются активной деятельностью римских пап, освободившихся от бремени светской власти, до начала 80-х годов XI века сковывавшей действия епископов Вечного города. Благодаря самостоятельности папского престола, достигнутой усилиями Григория VII и затем Иннокентия III, росту его влияния на королевские дома Европы, на континенте удалось создать атмосферу единого порыва, объединившего на первых порах различные социальные слои западноевропейского общества, способствовавшего достижению целей, которые преследовали сами папы. А цели эти были явно далеки от христианских добродетелей, представляя собой воплощение той агрессивности папства, которую оно проявляло в это время в отношении некатолического мира. Не следует забывать, что прошло всего сорок лет с момента так называемого Великого раскола в христианстве в 1054 году, давшего начало двум большим церквам — римско-католической на Западе и греко-кафолической на Востоке. Римские папы, относясь к восточным христианам как к раскольникам и подчас даже как к еретикам, стремились всеми силами физически подчинить себе восточную церковь и территориально, и организационно, и духовно. Подобная экспансия укладывалась в общую теорию, которой придерживался Рим. Согласно учению о главенстве римских пап, именно они должны были являться высшими руководителями всего христианского мира, включая, разумеется, и византийские земли. Поэтому, говоря о необходимости формального объединения, они всегда лелеяли в душе план подчинения восточной церкви, от которого в принципе не отказались и по сей день. Кроме того, папство стремилось установить господство и над мусульманским миром, создав на Востоке новые христианские владения, подвластные папскому престолу. Агитируя в пользу крестовых походов, римские епископы стремились решить еще одну, уже чисто внутриевропейскую задачу — освобождение Европы от того социально опасного балласта в лице бродячих рыцарей, маргинальных слоев города, который к тому времени был весьма значителен. Характерно, что проповедники папских идей этого не скрывали. Так, главный идеолог Второго похода, знаменитый деятель монашеского движения, выдающийся богослов Бернард Клервоский открыто писал об этом в своих трактатах. Кроме того, уже в ходе походов выяснилось, что призывы к пожертвованию на походы (их сбором занималась, главным образом, церковь) дают вполне ощутимые материальные плоды — многие участники крестовых походов, уходя на Восток, отписывали церкви свои земли, дарили ценные подарки, принося немалый доход. Характерно, что даже после окончания крестоносного движения церковь продолжала собирать средства на освобождение Святой Земли, используя их на свое усмотрение.
Притягательность богатых восточных земель объяснялась и тем, что в Западной Европе уже давно, с V века, благодаря хождениям в Иерусалим на поклонение пилигримов, среди определенной части общества сложились представления об этих землях как о своеобразном земном рае. И дорога в этот рай, несмотря на всю неразвитость и фантастичность географических представлений того времени, была достаточно хорошо известна. На протяжении всех этих столетий вереницы паломников ежегодно двигались к христианским святыням Палестины. Среди них были не только преисполненные религиозного рвения люди. Многонациональные скопления паломников включали в себя и купцов, совмещавших душеполезное с практическим, и монахов, оставивших после себя описания Святых мест, и рядовых людей, совершавших паломничества по обету либо просто по зову сердца. К началу крестовых походов в Европе установились накатанные пути, ведшие через Италию или Балканский полуостров по старым, еще римского времени дорогам, к Константинополю, а оттуда, через проливы, дальше на юго-восток, в Палестину. В XI веке туда стали отправляться и знатные европейские рыцари, иногда в сопровождении значительной вооруженной свиты.
Слухи и рассказы людей, посетивших Святую Землю либо наслышанных о ней, часто — помимо повествований об иерусалимских чудесах — сводились к описанию того блистательного богатства, которое они наблюдали в Византии и на Арабском Востоке. Действительно, для среднего европейца того времени уровень тамошней жизни казался сказочной мечтой. Европа кануна крестовых походов может быть (конечно, в первую очередь в “бытовом” смысле) названа варварской по сравнению с этими регионами. Маленькие, тесные и очень грязные европейские города с населением 2-3 тысячи человек, небольшие и не очень в своем большинстве уютные рыцарские замки меркли перед храмами и дворцами византийских и восточных владык, роскошью восточных городов. А привозимые с Востока дорогие ткани, пряности, ювелирные украшения создавали впечатление о необычайном богатстве восточных земель и, вероятно, легкости, с которой все это при определенных условиях может быть обретено. Этим и объясняется то поистине детское восхищение, с которым крестоносцы говорили о богатствах Константинополя после его захвата в 1204 году.
Как это ни парадоксально, но большую роль в подталкивании Запада к агрессии на Восток сыграла невольно и сама Византия. Дело в том, что к концу XI века эта бывшая некогда могущественной держава оказалась в сложном положении. С востока ее сильно теснили новые захватчики — турки-сельджуки, которые, разгромив Багдадский халифат и отчасти государство Фатимидов, в 1071 году нанесли византийским войскам страшное поражение при Манцикерте, в результате которого в плен попал византийский император Роман Диоген, чего прежде в истории этого государства не бывало, и отняли у Византии большую часть Малой Азии. С запада империю теснили норманны, отвоевавшие у нее владения в южной Италии. Правда, благодаря привлечению на свою сторону в качестве союзника Венеции, Византии удалось приостановить победное шествие северян. За это Венеция получила многочисленные торговые льготы и целый квартал в Константинополе.
После победы при Манцикерте турки-сельджуки, вдохновленные успехом, готовили новое наступление на Византию. С севера империи угрожали печенеги. В 1091 году они сумели подойти к самым стенам Константинополя, но византийцам удалось отбить этот нежданный натиск, заключив договор с половцами, которые и разгромили печенегов. Будучи окружена врагами, империя неоднократно обращалась к европейским государствам с просьбами о помощи. Однако за те годы, пока в Европе эти запросы обсуждались, страна сумела найти выход из создавшейся ситуации. Поэтому когда накануне крестовых походов некоторые западноевропейские правители выказали готовность прийти на помощь, Византия в ней уже не нуждалась так остро, как в предшествующее десятилетие. Подобный отказ породил в душах многих правителей Запада негативную реакцию, которая способствовала росту агрессивных настроений в их среде и готовности во что бы то ни было принять участие в походах на Восток даже без учета интересов империи.
К походу против турок и освобождению Гроба Господня призывал еще папа Григорий VII, однако, занятый борьбой с германским императором Генрихом IV, он не успел организовать это движение и возглавить его. Проповедь священной войны против неверных была возобновлена папой Урбаном II. На церковном соборе во французском городе Клермоне в 1095 году он выступил перед огромными толпами людей, призывая их отправиться на освобождение Гроба Господня, стимулируя собравшихся обещанием огромных богатств и покровительства, которая церковь окажет всем участником этой экспедиции.
Он сказал:
“Поскольку вы обещали Богу, как сыны его, энергичнее обычного поддерживать в вашей среде надлежащий мир и еще добросовестнее соблюдать права церкви, вам следует потрудиться над тем, чтобы обратить силу вашей ревности еще на какое-либо другое божье и ваше дело. Здесь необходимо, чтобы вы ускоренным порядком поспешили на помощь вашим братьям, обитающим на востоке и нуждающимся в вашей неоднократно обещанной им помощи. На них обрушились, как об этом большинству из вас уже сообщено, турки и арабы, которые добрались вплоть до Средиземного моря, до того места, которое зовется “рукой Св.Георгия”, у самых границ Романии. Продолжая производить дальнейшие захваты земель этих самых христиан, они одержали верх над ними, неоднократно разбили их в бою, многих убили или же взяли в плен, церкви разгромили, а империю опустошили. И если вы спокойно опустите еще в течение некоторого времени все эти насилия, они одолеют много большее количество преданных Богу людей.
Поэтому и обращаюсь со смиренной просьбой, и не я, а Господь, чтобы вы, глашатаи христовы, почаще убеждали всех, к какому бы кто ни принадлежал сословию, как пеших, так и конных, как бедных, так и богатых, чтобы они своевременно посодействовали восточным христианам в изгнании из пределов христианского мира той негодной породы людей. Говорю это присутствующим, поручаю передать это отсутствующим. Ведь Христос повелевает это.
Всем идущим туда, в случае их кончины на сухом пути, или на море, или в бою с погаными, отныне да будет отпущение грехов. Это обещание идущим я даю как уполномоченный Бога. Какой позор, если бы столь презренная, испорченная и служащая демонам порода людей так-таки и одолела бы проникнутый верою в Бога и блещущий именем Христовым человеческий род! Каким срамом покроет нас сам Господь, если вы не поможете тем, которые признаются такими же христианами, как и мы! Пусть выступят против неверных в бой, которому надлежит начаться, в бой, который должен дать в изобилии трофеи, те люди, кои с давних пор привыкли злоупотреблять правом частной войны против своих единоверцев-христиан.
Да станут ныне воинами те, кто раньше являлся грабителем. Пусть ныне ведут справедливый бой с варварами те, кто в прежние времени сражался против братьев и соплеменников. Да получат ныне вечную награду те, кто прежде за малую мзду были наемниками. Пусть двойная честь увенчает труды тех, кто, не щадил себя во вред и телу, и душе. Кто здесь горестен и беден, там будет богат; кто здесь недруг Богу, там станет другом ему. Пусть идущие во Святую землю не медлят, но сдав в надежные руки свое имущество и собрав средства на путевые издержки, по прошествии зимы, в ближайшую весну с Богом бодро выступят в путь”.
Желавшие участвовать в походе тут же принимали крестоносный обет, заявляя о своем желании встать в ряды защитников правой веры. Знаком принятия обета был красный крест, который рыцари нашивали на свои плащи.
Участникам похода предоставлялись большие льготы. Их имущество и семьи на время отсутствия находились под охраной церкви. Принявшие крест освобождались от уплаты долгов на время пребывания в крестовом походе. Последнее особо привлекало множество рыцарей, задолжавших ростовщикам. Крепостные, отправлявшиеся в поход, освобождались от власти своих господ.
По инициативе папы во многие районы Европы были отправлены специальные проповедники, которые, повествуя о бывших им якобы видениях и чудесах, означавших необходимость участия в крестовом походе, подталкивали экзальтированные массы к принятию креста. Среди этих миссионеров особо выделялся Петр Пустынник, будущий духовный глава и активный, хотя и недобросовестный участник Первого похода.
Заметим, что особо восприимчивые к пламенным речам вышеупомянутого папы Урбана II, не достигнув еще пределов Священной земли, принялись учинять расправы над евреями, о чем “красочно” повествует Альберт Ахенский:
“Не знаю почему: по воле Божией или по умственному заблуждению, они восстали против иудейского народа, рассеянного по всем городам, и жестокосердно умертвили евреев, особенно в Лотарингии. Они утверждали, что это начало их экспедиции и борьбы против врагов веры христианской. Первыми такое избиение совершили горожане в Кельне. Они внезапно напали на небольшую общину евреев, многих изрубили тяжелым оружием;
разрушили их дома и синагоги, разделили между собой их деньги. Увидев такую жестокость, около двухсот евреев бежало в тишине ночи за реку в Нейсс. Паломники и крестоносцы узнали их и ни одного не оставили в живых, но, подвергнув их такому же избиению, ограбили все их имущество.
И без задержки, продолжая после этого, согласно данному обету, путь, они прибыли в город Майнц, где граф Эмихо, муж благороднейший и могущественнейший в этой стране, с большим отрядом немцев ждал прибытия паломников, стекавшихся туда из разных мест по королевской дороге. Майнцские евреи, зная о гибели своих собратьев и понимая, что они не могут избежать рук столь многочисленных [насильников], в надежде на спасение прибегли к защите епископа Руотгарда. Они поместили под его охрану и защиту бесчисленные сокровища, сильно надеясь на его покровительство, потому что он был епископом этого города. Майнцский первосвященник заботливо сохранил полученные от них деньги. [Самих] иудеев он укрыл от графа Эмихо и его спутников в обширной пристройке своего дома, чтобы они там оставались в самом безопасном и надежном жилище здоровые и невредимые. Однако Эмихо и его шайка, посовещавшись, на следующее утро атаковали иудеев стрелами и копьями в их жилище. Сломав засовы и двери, они убили до семисот захваченных [ими иудеев], тщетно сопротивлявшихся против превосходных сил; равным образом убивали женщин, маленьких детей, не различая возраста и пола, поражали ударами мечей в лицо.
Иудеи, видя, что христиане как враги поднялись против них и их детей и не щадят ни старых, ни малых, обратились против самих себя в своих единоверцев, сыновей, жен, матерей и сестер и перебили друг друга взаимным убийством. Матери — ужасно сказать — перерезывали горло грудным младенцам, других закалывали, предпочитая губить их собственными руками, чем отдать в жертву мечу иноверцев...
Они уничтожили [иудеев] жестокой резней более из жадности к деньгам, чем по Божьему правосудию”.
Сам по себе Первый поход, начавшийся весной 1096 года, делится на две части — так называемый “поход бедноты” и собственно рыцарский поход. Прежде всего, в поход стихийно ринулись, привлеченные обещаниями безбедной жизни, крестьянская беднота и представители маргинальных городских слоев. Костяк этого похода составили бедняки северной и средней Франции, привлеченные речами Петра Пустынника. К ним примкнули и крестьяне из ряда районов западной Германии. Собравшиеся толпы пилигримов (как они себя называли) в количестве примерно 30 тысяч человек, практически не вооруженные, двинулись в сторону Константинополя. Душевный порыв этой массы был весьма велик — по свидетельствам современников, многие крестьяне продавали все свое имущество, дома, оставляя себе лишь орудия труда, и в таком виде, с семьями направлялись в неизведанные края. Во главе этого “похода бедноты” стал Петр Пустынник и неимущий рыцарь Вальтер Голяк. Неорганизованная толпа продвигалась по старому пути паломников — по Рейну и Дунаю, зачастую дотла разоряя местности, через которые она проходила, поскольку о снабжении продовольствием и транспортом этой вольницы никто заблаговременно не позаботился. Грабежи и разбои, совершаемые ими, восстанавливали против крестьян местное население, которое уже с этого времени начало относиться к крестоносцам с опаской. Ситуацию усугубили рыцарские банды, которые порой примыкали к этому воинству по дороге — грабежи и мародерство в их исполнении были особенно жестоки.
Предупрежденные о приближении столь воинственно настроенной массы “крестоносцев” правители Венгрии и византийские чиновники в Болгарии, а также само местное население были вынуждены организовать вооруженный отпор “паломникам”, которым не давали уклоняться от заданного маршрута и жестко пресекали все попытки грабежа с их стороны. По прибытии заметно поредевшей армии крестьян в Константинополь византийские власти поспешили во избежание нежелательных эксцессов переправить их через проливы в Малую Азию. Оказавшись на азиатском берегу, без всякого вооруженного прикрытия, не имея четкого руководства и плана действий, отряды бедноты достаточно скоро пали жертвой турок-сельджуков. Двинувшись на юго-восток, они успели достичь лишь небольшого городка Никея, недалеко от которого были почти все перебиты врагом. В этой резне уцелело около 3 тысяч человек, которые сумели добраться до берега моря и переправиться назад в Европу. Среди счастливо спасшихся оказался и Петр Пустынник, который заблаговременно покинул крестьянский лагерь и тем самым спас свою жизнь.
Осенью 1096 года на Восток, наконец, двинулись вооруженные отряды европейских рыцарей. Они более основательно подготовились к походу, запасшись деньгами, вооружением, продовольствием. Рыцарское ополчение состояло из нескольких частей. Во главе рыцарей из Лотарингии стоял герцог Готфрид Бульонский и его брат Балдуин. Рыцарей северной Франции возглавил нормандский герцог Роберт. Ополчение южной Франции шло под предводительством графа Раймонда Тулузского. Рыцарями из южной Италии руководил Боэмунд Тарентский. Все эти абсолютно самостоятельные ополчения, руководители которых преследовали свои корыстные цели, сопровождали новые толпы крестьян. За войсками тянулись огромные обозы.
В Византию эти отряды двигались разными путями — одни пошли по той же рейнско-дунайской дороге, другие отправились берегом Адриатического моря, а норманны южной Италии отплыли к Константинополю на кораблях. Весной 1096 года все они, наконец, соединились у стен столицы империи. Сразу же между командирами крестоносных воинств начались конфликты и склоки за право первыми переправиться на азиатский берег, за право верховного командования. С первого же момента не сложились отношения и с греческими властями. Крестоносцы вели себя вызывающе, грабили жителей окрестностей Константинополя, отбирая у местного населения продукты для своих армий. После длительных переговоров с императором последнему удалось добиться от европейцев вассальной присяги, хотя бы формально подчинявшей все войско интересам империи. Алексей II, как и год назад, поспешил переправить неукротимое воинство на ту сторону Босфора, обязав крестоносцев вернуть все те владения Византии, которые они отвоюют у турок. Однако с самого начала было ясно, что обе стороны вряд ли сдержат свои обещания и не нарушат условия договора.
Переход через гористые районы Малой Азии оказался непредвиденно тяжелым. Рыцари не были готовы ни к климатическим условиям, ни к характеру ведения боевых действий на Востоке. Турки, отступая, опустошали все вокруг, поэтому крестоносцам приходилось терпеть не только жару, но и ужасный голод и жажду. По пути многие из них избавлялись от ненужного груза, бросая на дороге страшно раскалявшиеся под знойными лучами южного солнца доспехи и оружие.
Передышка наступила, лишь когда войско достигло армянского христианского княжества в Киликии. После этого часть войска отделилась от общей массы и, несмотря на все демарши византийских представителей, захватила армянский же город Эдессу, лежавший на пути из Месопотамии в Сирию. Там было основано первое крестоносное государство на Ближнем Востоке — графство Эдесское, во главе которого стал Балдуин (Бодуэн) Фландрский. После чего большая часть крестоносных сил двинулась на юго-запад к большому и богатому городу Антиохия. На осаду этой хорошо укрепленной крепости было затрачено больше года, и лишь измена начальника гарнизона позволила европейцам в 1098 году захватить его. Взятие Антиохии сопровождалось страшной резней, во время которой погибли не только мусульмане, но даже и часть христиан, проживавших в нем. Здесь было основано второе государство — княжество Антиохийское, во главе которого стал Боэмунд Тарентский.
Своей заветной цели — Иерусалима — крестоносцы достигли лишь весной 1099 года. После непродолжительной осады и яростного штурма Священный город пал. Резня, которую они устроили после взятия города, превзошла по своей жестокости антиохийскую. Даже участники похода и латинские авторы, писавшие об истории этого времени несколько десятилетий спустя и, безусловно, оправдывавшие действия своих соотечественников, не умолчали о десятках тысяч мусульман, в том числе женщинах и детях, которые были убиты после завершения штурма, не найдя спасения даже в мечетях. В городе была захвачена огромная добыча. “После великого кровопролития,— писал один из участников похода,— крестоносцы разбрелись по домам горожан, захватывая все, что в них находили. Всякий, кто входил в дом первым... присваивал и самый дом или дворец, и все, что в нем находилось, и владел всем этим как собственным”. Жестокость, которую крестоносцы проявили в Иерусалиме, потрясла и ожесточила весь мусульманский мир.
Окончив с помощью венецианско-генуэзско-пизанского флота завоевание прибрежной полосы, руководители похода начали организовывать жизнь на вновь приобретенных территориях по привычному им европейскому образцу. В Иерусалиме было создано крупнейшее крестоносное государство — Иерусалимское королевство, от которого номинально зависели княжество Антиохийское, графства Триполи и Эдесское. Первым государем Иерусалимского королевства после долгих споров был выбран Готфрид Бульонский. В этих государствах крестоносцы в точности воспроизвели ту феодальную систему, которая господствовала у них на родине, во Франции. Законы нового королевства были сформулированы в специальном своде, который назывался “Иерусалимские ассизы”. В них говорилось о том, когда король имеет право требовать службы от своих вассалов, ограничивались права королевской власти, дабы не ущемлять свободы феодальной вольницы. Без согласия специального органа — Высокой палаты — король не мог принять ни одного важного решения. В случае нарушения королем прав по отношению к какому-либо феодалу все остальные могли отказаться служить ему, оставляя таким образом своего сюзерена без всякой поддержки. Вся территория королевств была поделена на рыцарские владения, хозяева которых обязывались нести за это военную службу. В силу постоянно грозившей военной опасности, служба эта не ограничивалась сорока днями в году. Король имел право требовать ее в течение всего года. Пришедшие с рыцарями крестьяне в основной своей массе стали своего рода арендаторами у рыцарей, обязуясь платить им за землю часть урожая. Огромные земельные площади отошли к католической церкви, которая к тому же была освобождена от налогов и военной службы.
Проживавшие на завоеванных землях арабы-мусульмане и греческие и сирийские христиане превратились фактически в крепостных. Они были обязаны отдавать своим господам до половины урожая и определенную часть олив, фруктов, винограда. На деле размер этих и других повинностей часто не был фиксированным и зависел от воли хозяина. В связи с этим среди местного населения часто происходили волнения и мятежи.
Большую выгоду от завоеваний крестоносцев на Востоке получили итальянские торговые города. Пизанские, генуэзские, венецианские купцы заняли в портовых городах отдельные кварталы. Они подчинялись специальным консулам, которые назначались властями их родных городов. Из Европы сухим и морским путем они везли в государства крестоносцев хлеб, оружие, лошадей, ткани. В обратный путь их корабли и повозки загружались бесценными товарами Востока — пряностями, сахаром, фруктами, вином, хлопком, красками, драгоценными камнями, стеклом, шелком. Многие итальянские купцы подчинили себе даже городских ремесленников, которые специально для них производили изысканные изделия, шедшие исключительно на рынки Европы. Между купцами из разных итальянских республик постоянно шло торговое соперничество, порой перераставшее в вооруженные конфликты.
Между тем положение крестоносцев на Востоке не было достаточно прочным. Территориальные приобретения оказались не беспредельными — с 1130 года границы христианских государств начали постепенно, но неумолимо уменьшаться. Владения крестоносцев находились, главным образом, в прибрежных районах Сирии и Палестины, со стороны же Сирийской пустыни их рубежи постоянно подвергались мусульманским набегам. Отражать их вовремя и повсеместно христиане не могли, поскольку их крепости и города, в которых они в основном и сосредотачивались, находились на достаточно далеком расстоянии друг от друга. Да и желания у многих феодалов помогать друг другу не было. Часть из них, враждуя друг с другом, даже заключила договоры с мусульманскими правителями против своих же единоверцев. Кроме того, многие пилигримы, утомленные тяготами жизни на Ближнем Востоке либо же скопившие достаточное состояние, возвращались в Европу.
Для усиления обороноспособности христианских государств была предпринята попытка создать единые военные организации, которые смогли бы реально осуществлять функции охраны паломников и границ христианских владений. Для этого во втором десятилетии XII века были созданы (или реформированы) особые военно-монашеские ордены — орден тамплиеров и орден госпитальеров. Рассмотрим этот факт по подробнее:
“Около 1118 года рыцари Гуго Пайенский и Готфрид Сень-Омерский напали на мысль основать религиозное военное товарищество для защиты пилигримов от грабителей и разбойников; они думали, что этим способом их оружие будет всего полезнее употреблено на служении Господу. В союзе с семью другими французскими рыцарями, между прочим, с Андреем, дядей святого Бернарда Клервоского, они основали новый орден, дав при этом патриарху Иерусалимскому, кроме обета целомудрия, бедности и послушания, также и обет борьбы за пилигримов и за Святые места. Своим первым начальником они избрали Гуго Пайенского. Вначале король покрывал большую часть их издержек и дал им даже жилье в своем дворце, вблизи того места, где некогда стоял храм Соломона. По его имени их тотчас назвали храмовниками или тамплиерами, milites Templi, Templari. Вскоре некоторые другие вельможи и в Сирии и в Европе также оказали им свою благосклонность и сделали им подарки, но ни их число, ни их имущество не увеличивалось значительно до тех пор, пока около 1127 года сначала два тамплиера, Андри и Гундермар, а за ними Гуго Пайенский и некоторые другие сочлены товарищества не поехали во Францию. Целью их было как действовать там в интересах ордена, так и вообще вызвать новые вооружения для Востока. Поэтому король Балдуин дал им также убедительное рекомендательное письмо к Бернарду Клервоскому, который тогда пользовался уже великим уважением в самых широких кругах.
На соборе в Труа в январе 1128 года Гуго представил свой орден собравшимся там отцам и просил об определении для него устава. Слово его пало на плодоносную почву, так как его создание, соединявшее военную службу с религиозными делами, как нельзя лучше отвечало духу времени. Святой Бернард с радостью обещал ордену свое сильное покровительство, участвовал сам в составлении устава, примыкавшего к монастырским правилам святого Бенедикта, и позднее, по повторенному желанию Гуго, взялся за перо, чтобы в небольшом сочинении возвеличить заслуги этого нового духовного рыцарства перед светским. Папа и патриарх Иерусалимский утвердили устав ордена, Гуго проехал Францию, Англию и Италию и повсюду нашел самую теплую встречу. Где только он появлялся, люди самых благородных домов спешили вступать в орден или передавали ему богатые владения. Император Лотарь подарил ему часть своего родового владения в графстве Супилинбург; подобным образом поступили Король I Английский, граф Дитрих Фландрский, граф Раймунд-Верен гар Барселонский и многие другие князья и владетели. Бедный орден в короткое время сделался одним из богатейших и уже в 1129 году, вернувшись с великолепной свитой рыцарей и воинов в Сирию, Гуго Паиенский увидел свое дело в самом лучшем состоянии.
С тех пор орден состоял по преимуществу прежде всего из испытанных рыцарей, как необходимо должно было быть по его происхождению. Только они одни носили белую орденскую мантию с красным крестом, который, впрочем, дали им из Рима немного позднее. Священники и капелланы ордена имели подчиненное положение, а прямо служащим классом были оруженосцы и прислуга. Но глава ордена, его магистр (magister Templariorum), скоро занял весьма высокое положение среди высшего класса Иерусалимского государства.
Удивительный успех, которого достиг Гуго Пайеиский, повел за собой полное преобразование в одном более старом религиозном братстве в Святом городе. Уже около 1070 года один богатый амальфиец, по имени Маурус, основал в христианском квартале Иерусалима духовное поселение, из которого выделились мало-помалу мужской монастырь, женский монастырь и, наконец, госпиталь и больница для приема и попечения о бедных и больных западных пилигримах. Но вскоре госпиталь оставил совсем в тени те монастыри, из которых он возник. У него был дом, служивший только его целям, и часовня, посвященная святому Иоанну Милостивому, патриарху Александрийскому. В 1099 году во главе этого учреждения стоял провансалец Герхард, который своей самоотверженной деятельностью для бедных и несчастных приобрел величайшее уважение и через это достиг также благодарнейшего признания Готфрида, короля Балдуина I и папы Пасхалиса. Вскоре в этот госпиталь Иоанна потекли богатые подарки деньгами и имениями; в его владениях в различных землях Европы возникли филиальные дома, и многие благочестивые люди, между прочим знатные люди, под управлением Герхарда посвящали себя смиренному уходу за больными.
После смерти Герхарда в 1118 году госпитальные братья выбрали своим начальником Раймунда Дюпюи, храброго рыцаря, который некогда пришел с Готфридом в Святой город, но там снял с себя панцирь и присоединился к этим “госпиталитам” или “иоаннитам”. Он, собственно, первый соединил братьев в одну замкнутую монашескую общину, обязав их очень строго тремя обыкновенными обетами духовного сословия, но вскоре он сделал еще шаг вперед. По примеру тамплиеров он ввел в обязанности ордена и борьбу с магометанами, и вскоре в этой общине также образовалось три класса: сражающихся, духовных и служащих братьев. Попечитель госпиталя обратился в “магистра” иоаннитов, а белый крест, отличительный знак этого ордена, сделался, подобно красному кресту тамплиеров, страхом для врагов”.
Однако надежды на особый вклад этих орденов в дело борьбы с мусульманами оказались тщетны. Руководство этих орденов больше интересовалось торговыми, политическими и другими делами, причем как на своей новой родине, так и в Европе. Постепенно эти организации превратились в крупнейших ростовщиков и землевладельцев на европейском континенте и оказывали порой решающее влияние на международную и внутреннюю политику многих государств Старого Света.
В результате внутренней слабости крестоносных государств и начавшего сплочения мусульманских княжеств христиане стали терять свои владения одно за другим. В 1144 году эмиром Мосула Зенги (Занги) была взята важнейшая крепость — Эдесса. Эдесское княжество пало. Захват этого города вызвал в Европе бурную реакцию. Печаль по поводу падения первой цитадели крестоносцев на Востоке (“Взята Эдесса силой зла, и христиан кручина ест...” пели в то время трубадуры) перемежалась с активными призывами к началу Второго крестового похода.
Духовным вождем этого похода выступил знаменитый французский богослов, деятель монашеского движения Бернард Клервоский. В Европе было объявлено о введении особого налога на снаряжение крестоносного воинства. Впервые со времен начала крестовых походов эту экспедицию возглавили коронованные особы — король Франции Людовик VII и правитель Германской империи Конрад III. Помимо рыцарей в этом походе приняли участие и крестьяне из охваченных голодом районов Европы. Однако рыцарское войско уже смотрело на них как на обузу. Когда выяснилось, что сухопутная дорога через Малую Азию слишком трудна и опасна, рыцари сели на корабли, бросив крестьян на произвол судьбы. Почти все они погибли.
Интересно, что в этом походе помимо мужчин приняли участие и многие супруги европейских феодалов. Вместе с Людовиком приняла крест и его жена Элеонора (Альенора) Аквитанская. Для дам французского двора, поехавших с ней на Восток, это предприятие казалось поначалу увеселительной прогулкой. Многие из них взяли с собой лучшие наряды, придворных поэтов и т.д. Но во время перехода через Малую Азию с большей частью груза пришлось расстаться. Огорошенные невиданными трудностями, они остались в Антиохии, а остальное войско двинулось дальше.
Результаты этого похода, предпринятого с огромной затратой сил, были плачевными. Своими грабежами крестоносцы восстановили против себя Византию. Потеряв по дороге часть ополчения, они пытались взять Дамаск. О походе в южные земли речи не было. Их усилия оказались тщетны. Бароны Иерусалимского королевства, для которых было выгодно жить с правителем Дамаска в мире, не только не помогали им, но всячески расстраивали их планы. Не добившись поставленной цели, Людовик VII и Конрад III бесславно вернулись в Европу.
После завершения Второго похода ситуация на Ближнем Востоке резко изменилась в пользу мусульман. Во второй половине XII века произошло объединение в одно государство Египта, части Сирии и части Месопотамии. Во главе этого государства стал султан Саладин, курд по происхождению.
Разгромив в 1187 году крестоносцев при Тивериадском озере, он в короткое время захватил Акру, Яффу, Сидон, Бейрут, Аскалон и Иерусалим. Эти события дали толчок к началу Третьего крестового похода.
Относительный временный успех Третьего крестового похода явно свидетельствовал о том, что европейские государства не остановятся на достигнутом. Однако к началу XIII века стало ясно, что их правители, да и все феодалы уже не придерживались на деле провозглашенной ими цели — освобождения христианских святынь. Взоры крестоносцев все чаще направлялись в сторону Византии, с самого начала крестоносного движения пребывавшей в постоянном конфликте с западными “единоверцами”. Это государство уже не могло сопротивляться массированному нашествию всех своих врагов, да и внутренние усобицы, особенно династические перевороты, делали ее весьма привлекательной в качестве объекта нападения. Большую и, увы, весьма неприглядную роль в Четвертом крестовом походе, в частности, в изменении его направления на Константинополь вместо предполагаемого Египта, сыграла извечная торговая противница Византии — Венеция. Именно благодаря ее усилиям войска крестоносцев не пошли дальше Константинополя, а участие европейских держав во внутриполитической борьбе вокруг имперского престола сделали возможным завоевание некогда сильного государства.
Мы не будем освещать все перипетии четвертого похода. Заметим только, что после падения Константинополя на большей части бывшей Византийской империи образовалась новая Латинская империя, а также Фессалоникийское королевство, Ахейское княжество и Афинско-Фиванское герцогство. Венецианцам удалось на некоторое время занять весьма выгодное положение в новых государствах, однако в 1261 году при помощи их соперников, генуэзцев, Михаил Палеолог вновь овладел Константинополем, и Византийская империя была восстановлена.
После окончания Четвертого крестового похода, распада Византийской империи и образования новых крестоносных государств “старые” христианские владения, расположенные в Сирии, попали в очень трудное положение, оказавшись под угрозой нападения со стороны усилившегося Египта. Между тем религиозный подъем среди определенной части европейского общества в этот момент переживал своего рода ренессанс. Это было связано с непрекращавшейся деятельностью папского престола, подкрепленной активностью новообразованных монашеских орденов францисканцев и доминиканцев. Возникло мнение, что Иерусалим не может быть освобожден усилиями взрослых в силу их непомерной греховности, и святое дело спасут только невинные дети. Подобные во многом искренние экстатические настроения пали на благодатную почву, выразившись в весьма своеобразном явлении, известном под названием “детский крестовый поход 212 года” (иногда его называют Пятым крестовым походом). Долгое время считалось, что это во многом плод выдумки писателей и хронистов, однако этот “поход” действительно почти состоялся, хотя и имел последствия, далекие от желаемых. В июне 1212 года в одной французской деревне близ Вандома явился мальчик — пастух, Стефан, который объявил, что он посланец Бога и призван стать предводителем воинства, которое вновь отвоюет для христиан Святую Землю. По всей Франции появилось множество мальчиков-проповедников, призывавших отправиться за море к Богу. На призыв откликнулось около 30 000 (если верить источникам) человек. Когда об этом стало известно, король Франции, осознавая нежелательность и опасность подобного мероприятия, приказал собравшимся вернуться домой. Часть пилигримов не прислушалась к его советам и направилась на юг, к Марселю. Согласно преданию, в Марселе двое работорговцев согласились переправить паломников в Сирию. Однако большую часть путешествовавших они отвезли в Египет и продали на местных рынках. Впоследствии часть этих пленников смогла вернуться на родину в 1229 году после подписания мирного договора Фридриха II с египетским султаном, знаменовавшего конец очередного крестового похода. Подобное явление наблюдалось и в Германии, где десятилетний мальчик Николай собрал толпу около 20 000 детей и двинулся на юг через Альпы. Однако и это крестоносное воинство рассеялось по дорогам Италии, большей частью погибнув, отчасти же вернувшись домой.
В принципе после завершения Четвертого крестового похода крестоносное движение пошло на убыль. Несмотря на активность папского престола, его пропаганда за редким исключением уже не находила постоянной и действенной поддержки, привлекавшей различные слои европейского общества к участию в походе за полвека до этого. После военных поражений во Фракии и Малой Азии в начале XIII века многие рыцари уже не видели гарантий безбедного и безопасного существования в этих землях. В связи с ростом городов, окончанием полосы стихийных бедствий и эпидемий внутренняя ситуация в Европе значительно улучшилась. Основная часть буйной феодальной вольницы уже покинула европейские земли и по большей части назад не вернулась, сняв в значительной мере ту напряженность, возникновению которой она так сильно способствовала. Европейские феодалы и католическая церковь вновь открыли для себя сферу применения военно-политических сил на другом направлении — в Прибалтике, действуя огнем и мечом против прибалтийских и славянских народов. Торговые города Италии заключили выгодные договора с мусульманскими правителями и больше не нуждались в особой военной поддержке.
Тем не менее преемник Иннокентия Гонорий III, не желая отставать от своего предшественника, по-прежнему проповедовал идею похода в Иерусалим. Однако основные участники предыдущих экспедиций — особенно Франция и Англия — не очень охотно откликнулись на эти призывы. Весной 1217 года из Германии, Австрии и Венгрии хорошо вооруженные войска пилигримов, которые на первом этапе возглавил венгерский король Андраш, двинулись в Акру. Простояв некоторое время под городом и не имея достаточного снабжения, войска, поддавшись во многом уговорам сирийских христиан, боявшихся крестоносцев, направились в сторону Египта. На этот раз они хотели взять крепость Да-миетту, располагавшуюся в устье Нила и являвшуюся важным стратегическим пунктом. Осада города продолжалась хотя и долго, но, надо признать, успешно. Постоянно прибывавшие в лагерь крестоносцев пополнения из Европы обеспечили полную изоляцию города, гарнизон которой, утомленный длительной осадой и невозможностью осуществлять какие-либо действия, 5 ноября 1219 года после короткого, но ожесточенного штурма сдался. После взятия города крестоносцы превратили его в укрепленный форпост христиан в Египте, однако очень скоро выяснилось, что его захват не привел к ожидавшемуся ослаблению державы Айюбидов. Идея объединенного похода на юг, навстречу сильному мусульманскому войску, была обречена на неудачу. В августе 1221 года мусульманские войска вернули Дамиетту, предоставив крестоносцам право беспрепятственного выхода из Нильской долины и заключив с ними перемирие на восемь лет.
В 1228 году начался Шестой крестовый поход. Папа Григорий IX поначалу запретил его, так как во главе похода стал отлученный от церкви император Фридрих II. Германский император давно был заклятым противником Рима, который к тому же действовал на Востоке нежелательными с точки зрения Священного престола методами. Так, он дипломатическим путем, используя противоречия между дамасским эмиром и султаном Египта, добился от последнего уступки Иерусалима и ряда других пунктов в Палестине. Правда, за это он обещал не оказывать никакой помощи сирийским христианам в борьбе против Египта. Однако после возвращения Фридриха в Германию между оставшимися крестоносцами начались раздоры, приведшие в конце концов к тому, что в 1244 году Иерусалим вновь отошел — и на этот раз окончательно — к мусульманам. В 1248—1254 годах против египетского государства был предпринят очередной поход. На этот раз костяк крестоносного ополчения составляли французские рыцари, возглавляемые королем Франции Людовиком IX Святым. Поход этот был почти сразу же обречен на неудачу. Сам король после одного из сражений попал к мусульманам в плен. Правда, пробыл он там всего месяц, после чего за огромный выкуп в 400 000 был отпущен. Боевые действия вяло продолжались до 1254 года, не принеся христианам никаких результатов. Желая достичь своей цели, Людовик пытался даже вести переговоры о совместных действиях с татаро-монголами, но не преуспел в этом начинании.
Фактически эпоха “настоящих” крестовых походов завершилась в 1270 году. В это время тот же Людовик IX, окончательно забыв о провозглашенных когда-то лозунгах освобождения Святой Земли (ибо об этом речи просто быть не могло), решил направиться в Тунис для ведения боевых действий в этом регионе. Охотников участвовать было так мало, что королю пришлось воспользоваться услугами наемников. Однако поход быстро закончился: в Тунисе в войске началась эпидемия, от которой скончался и сам король. Его войско ни с чем вернулось во Францию.
Несмотря на поражение, папы по-прежнему продолжали призывать европейских государей к новым походам, но хотя некоторые из них и приняли крест, ни один поход в той форме, как раньше, не состоялся.
Последние попытки остававшихся на Ближнем Востоке христиан отражать атаки мусульманского мира были тщетны. Постепенно они теряли жалкие остатки своих владений: в 1268 году была взята Антиохия, в 1289 — Триполи, в 1291 году пала последняя опора крестоносцев на Востоке — Акра. Иногда историки, говоря об этих событиях, называют их Девятым крестовым походом. Вряд ли у нас есть основания так думать: эпоха крестовых походов завершилась для христианского мира тихо и безотрадно.
2. КРАТКИЕ ЗАРИСОВКИ К ПОРТРЕТУ СРЕДНЕВЕКОВОГО ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОГО ГОРОДА
В то время когда Иерусалим владел воображением западных людей, другие города, более реальные и более открытые земному будущему, развивались на самом Западе.
Большинство из этих городов существовало до тысячного года, восходя своим началом к античным и более ранним временам. Даже в варварских, поздно христианизированных странах, у скандинавов, германцев или славян, средневековые города возникли из таких древних поселений, как славянские “гроды” или северные “вики”. Основание городов на пустом месте было в средние века редким. Даже Любек был старше актов его основателей Адольфа Шаунбергауэнбурга (1143) и Генриха Льва (1158). Однако можно ли говорить, что средневековые города были теми же самыми, что и их предшественники, даже в этих наиболее частых случаях преемственности?
В римском мире города были прежде всего политическими, административными и военными центрами и только затем— экономическими. В Раннее Средневековье, забившись в углы своих старых стен, ставших слишком просторными, города сохраняли почти исключительно лишь политическую и административную функцию, да и то атрофированную. Наиболее видные из них обязаны были своей относительной значимостью присутствию не столько государя, охотно путешествующего и предпочитающего деревню, или его высокопоставленного уполномоченного (их было мало, и за пределами королевского дома они не имели многолюдных свит), сколько епископа. Будучи религией преимущественно городской, христианство поддерживало на Западе городскую жизнь. И если епископальные города сохраняли определенную экономическую функцию, то это была та примитивная функция, которую обеспечивали амбары епископа или городских монастырей, куда свозились припасы из сельских окрестностей и откуда за службу или за деньги, а в голодную пору и бесплатно они распределялись среди части жителей.
Анри Пиренн великолепно показал, что средневековый город зародился и получил развитие благодаря именно своей экономической функции. Город был создан возобновленной торговлей и стал детищем купцов. Континуитет городов первого тысячелетия в средние века был мнимым, и его часто разоблачает то, что средневековый город возникал не на месте, а близ старого ядра поселения. Это был город предместий, на Западе—portus, у славян—podgrozie. А в тех случаях, когда континуитет все же имел место и средневековые города были преемниками античных, то все же большие города Средневековья возникали на месте маленьких античных или раннесредневековых городков. Венеция, Флоренция, Генуя, Пиза, даже Милан, незначительный до IV в. и затмевавшийся Павией с VII до XI в., а также Париж, Брюгге, Гент, Лондон, не говоря уже о Гамбурге и Любеке,—все они являются горением Средневековья. За исключением прирейнских городов Кельна, Майнца и особенно Рима (но он в средние века был лишь крупным религиозным центром, наподобие Сантьяго-де-Компостеллы, но с более многочисленным постоянным населением), наиболее крупные римские города в средние века исчезли и вступили на второй план.
Города были порождены пробудившейся торговлей, но также и подъемом сельского хозяйства на Западе, которое стало лучше развивать городские центры припасами и людьми. Стоит смириться тем, что своим возникновением и расцветом средневековые города обязаны сложному комплексу причин и разным социальным группам. “Новые богачи или сыновья богачей?”—так после Пиренна был поставлен вопрос в знаменитом ученом споре с участием Люсьена Февра о том, кому города были обязаны своим подъемом. Города, конечно, привлекали homines novi, выскочек, порвавших с землей или монастырской общиной, лишенных предрассудков, предприимчивых и корыстолюбивых, но с ними вместе или оказывая им поддержку, в частности деньгами, которых у них поначалу не было, определяющую роль сыграв и представители господствующих классов, земельной аристократии и духовенства. Важное участие в подъеме городов приняв и такая группа населения, как минестериалы, сеньориальные служащие, чаще всего происходящие из рабов или сервов, но более или менее быстро поднимающиеся к верхним слоям феодальй иерархии.
Наиболее урбанизированными районами Запада, за исключением тех, где греко-римская, византийская и мусульманская традиции оставили прочные основы (Италия, Прованс, Лангедок, Испания), стали, несомненно, те, где завершались крупные торговые пути. Это Северная Италия, на которую выходили альпийские и морские средиземноморские пути, Северная Германия и Фландрия, на которые замыкалась торговля восточными товарами, и северо-восточная Франция, где на ярмарках Шампани, особенно в XII и XIII вв., встречались товары и купцы Севера и Юга. Но это были одновременно и районы наиболее плодородных равнин, наиболее устойчивого прогресса в распространении плуга, лошади как тягловой силы и трехполья. Конечно, пока что трудно в этой тесной связи между городом и деревней определить, где причины, а где следствия. Города, чтобы зародиться, нуждались в благоприятном сельском окружении, но по мере своего развития они оказывали растущее влияние на сельские окрестности, чтобы удовлетворять свои потребности. Будучи потребителями, лишь частично участвующими в аграрном производстве (полей в городах не было, хотя имелись сады и небольшие виноградники, ролью которых в обеспечении горожан продуктами не стоит пренебрегать), города нуждались в том, чтобы их кормили, Поэтому вокруг них расширялась запашка, росла урожайность, тем более что от сельской округи города получали не только продовольствие, но и людей. Миграция из сельской местности в города между Х и XIV вв. была одним из важнейших фактов развития христианского мира. В любом случае можно с уверенностью утверждать, что из разнообразных социальных элементов город создавал новое общество. Бесспорно, что оно также принадлежало к обществу “феодальному”, которое подчас представляют чрезмерно сельским. Ведь город в своей целостности самоопределялся как сеньория: сельские окрестности, которые он подчинял своей власти феодального типа (бан), развивались параллельно феодальной вотчине, превращаясь в сеньорию, управляемую на основе феодального бана. Город испытывал сильное влияние феодалов, которые кое-где, как в Италии, и селились в городах. Городские патриции, подражая им, строили каменные дома в виде башен, и эти башни, хотя и служили средством обороны и складами припасов, прежде всего были все же символом престижа, как и у феодалов. Горожане, бесспорно, составляли меньшинство в том преимущественно сельском мире. Даниэль Торнер, моделируя сельскую экономику средневекового Запада, полагает, что горожане составляли 5% всего населения, тогда как 50% его активной части было занято в сельском хозяйстве. Но мало-помалу городскому обществу удалось поставить свои собственные интересы выше интересов сельского. Церковь на сей счет не обманывалась. Если в XII в. глас монахов, таких, как Петр Достопочтенный из Клюни или св. Бернард из Сито, был указующим для христианского мира и тот же св. Бернард тщетно пытался вырвать из Парижа, из объятий городских соблазнов, школяров, чтобы увлечь их в “пустынь” в монастырскую школу, то в XIII в. духовные предводители, доминиканцы и францисканцы, сами обосновались в городах и стали править душами с церковных и университетских кафедр.
Роль предводителя, двигателя, фермента, которую отныне на себя город, прежде всего утвердилась в экономической сфере. Если даже сначала город и был преимущественно местом обмена, торговым узлом, рынком, его существеннейшей функцией в этой сфере стало производство. Город—это мастерская. И особенно важно, что в этой мастерской началось разделение труда. В феодальном поместье Раннего Средневековья, даже если там и имела место некоторая специализация ремесленных работ, концентрировались все виды производства—и ремесленные, и Сельскохозяйственные. Промежуточным этапом в выделении ремесленников, вероятно, был тот, который можно наблюдать, например, в славянских странах, в Польше и Чехии, где в Х—XIII вв. крупные землевладельцы распределяли по отдельным своим деревням специалистов—конюхов, кузнецов, горшечников, тележников, о чем и поныне напоминают топонимы, как Шевче в Польше подразумевающее шитье сапог. Как писал Александр Гейштор, “речь идет о деревнях, подчиненных власти княжеского управляющего и населенных ремесленниками, которые по-прежнему обязаны заниматься земледелием, чтобы обеспечить себя пропитанием, но на них возложена повинность поставлять определенную ремесленную продукцию”. В городах эта специализация была доведена до логического конца, и ремесленник перестал быть одновременно или в первую очередь крестьянином, а бюргер — землевладельцем.
Однако не следует преувеличивать ни динамику развития, ни независимость новых ремесел. Благодаря многим экономическим рычагам (сырье поступало главным образом из феодальных поместий) и правовым (пользуясь своими правами, в частности на сбор пошлин, сеньоры ограничивали, сковывали производство и обмен, несмотря на городские вольности) феодалы контролировали экономическую активность города. Ремесленные цехи, в которые были Организованы новые ремесла, представляли собой прежде всего, по точному определению Гуннара Миквица, “картели”, не допускавшие конкуренции и стреножившие производство. Чрезмерная специализиция ремесел (достаточно открыть “Книгу ремесел” Этьена Буало, регламентирующую в конце правления Людовика Святого, между 1260 и 1270 гг., деятельность парижских Цехов, чтобы изумиться, например, числу железообрабатывающих ремесел: двадцать два из общего числа в сто тридцать) была если не причиной, то по меньшей мере признаком слабости новой экономики. Она ограничивалась удовлетворением преимущественно местных нужд. Города, работавшие на экспорт, были редкими. Лишь текстильное производство в северо-западной части Европы, собенно во Фландрии, и в Северной Италии благодаря выпуску дорогих тканей, тонкого сукна и шелка достигло масштабов почти индустриальных и стимулировало развитие смежных произодств, особенно изготовление растительных красителей, из которых с XIII в. предпочтение отдавалось вайде. Остается еще сказать о строительстве, но это вопрос особый.
Но города играли также и роль торговых узлов, какова в исторической литературе, особенно после Пиренна, была за ними справедливо признана, хотя ее значение было несколько преувеличено. Долгое время эту торговлю питали лишь предметы роскоши (ткани, вайда, пряности) и продукты первой необходимости (соль). Тяжелые товары, как древесина, зерно, в сферу круп ной торговли входили очень медленно. Чтобы обеспечить эту торговлю, достаточно было небольшого числа рынков и примитивных операций, особенно по обмену монет, для ее обслуживания В XII—XIII вв. главным местом такого обмена были ярмарка Шампани. Но на арену уже выходили города и порты Италии и Северной Германии. Итальянцы—венецианцы, генуэзцы, миланцы сиенцы, жители Амальфи, Асти, а вскоре и флорентийцы—действовали более или менее изолированно, в рамках своих городов, так же как и горожане Амьена или Арраса; на севере же возникла большая торговая конфедерация, быстро приобретшая политическое могущество и начавшая господствовать на обширных торговых пространствах,—Ганза. Ее появление можно связать с заключением в 1161 г. под эгидой Генриха Льва мира между немцами и жителями Готланда, по которому создавалась община немецких купцов, торгующих с Готландом (universi mercatores imperii Romani Gotlandiam frequentantes). К концу XIII в. ее влияние распространялось от Фландрии и Англии до Северной Руси. “Немцы повсюду вытесняют своих конкурентов, особенно на Балтике, но также и в Северном море, доходя то того, что запрещают проходить через датские проливы на запад жителям Готланда, на восток—фризам, фламандцам и англичанам, так что даже торговля между Норвегией и Англией оказалась в их руках”. Так описывает положение, сложившееся к 1300 г., его исследователь Филипп Доллинер.
Создавая дальние фактории, она дополняла экспансию христианского мира. В Средиземноморье деятельность генуэзцев и венецианцев даже выходила за рамки торговой колонизации. Венецианцы, получившие от константинопольских императоров в 992 и 1082 гг. ряд чрезвычайных привилегий, после Четвертого крестового похода (1204) основали настоящую колониальную империю на берегах Адриатики, на Крите и на островах Ионического и Эгейского морей, в частности в Негропонте, то есть на Эвбее. В XIV—XV вв. в нее вошли острова Корфу и Кипр. Генуэзцы же обосновались в Малой Азии, в Фокее, крупной производительнице квасцов, необходимых текстильному производству, и в Северном Причерноморье (Кафа), откуда они через свои укрепленные пункты вывозили продовольствие и людей, домашних рабов обоего пола.
На севере ганзейские купцы утвердились в христианских землях—в Брюгге, Лондоне, Стокгольме (с 1251 г.), а также в православном мире (Новгород) и языческом (Рига, с 1201 г.). Экспансия купцов ускоряла продвижение на восток немецких колонистов, горожан и крестьян; то мирно, а то с оружием в руках они добивались привилегий, которые, помимо экономических выгод, обеспечивали настоящее этническое превосходство. Так, в торговом договоре между смоленским князем и немецкими купцами 1229 г. записано: “Если русский покупает у немецкого гостя товар в долг и при этом он является должником какого-либо другого русского, то немец пусть получит долг первым”. Если русский и немец одновременно прибывали к месту волока товаров, то русский должен был пропустить немца первым, если только русский не из Смоленска, в противном случае они бросали жребий. Торговая форма колонизации давала Западу также навыки колониализма принесшего ему позднее успех, а затем, как известно, тяжкие проблемы.
Будучи двигателем территориальной экспансии, крупная торговля в такой же мере играла существеннейшую роль и в экспансии денежного хозяйства, каковое было еще одним феноменом, связанным с развитием городов. Как центры потребления и обмена города вынуждены были все более прибегать к использованию монеты для регулирования торговых операций. Решающим периодом здесь стал XIII в. Флоренция, Генуя, Венеция, испанские, французские, немецкие и английские государи, чтобы удовлетворить потребности в деньгах, стали чеканить сначала серебряные монеты высокого достоинства, гроши, а затем золотые (флорентийский флорин появился в 1252 г., экю Людовика Святого в 1263—1265 гг., венецианский дукат в 1284 г.). Роберто Лопец назвал XIII в. “веком возврата к золоту”.
Ниже будут объяснены последствия этого растущего преобладания денежного хозяйства над натуральным: внедряясь в сельской местности и преобразуя земельную ренту, оно сыграло решающую роль в эволюции средневекового Запада. Если монетные реформы Карла Великого были проведены при всеобщем, за исключением небольшой группы его советников, невежестве и равнодушии, то монетные операции Филиппа Красивого в конце XIII—начале XIV в., представлявшие собой первую девальвацию денег на Западе, вызвали негодование почти всех слоев общества, а в городах привели к возмущению и народным бунтам. Крестьянская масса, несомненно, золотых монет и даже крупных серебряных в глаза еще не видела, но мелкими монетами, су, она пользовалась все больше и больше. Она также участвовала, хотя еще издалека, в том процессе, благодаря которому деньги вошли в повседневную жизнь западных людей.
Не менее глубокую печать город наложил и на духовную, художественную жизнь. В XI и отчасти в XII вв. монастыри, несомненно, создавали наиболее благоприятные условия для развития культуры и искусства. Мистический спиритуализм и романское искусство расцвели в монастырях. Клюни и большая церковь, построенная аббатом Гуго (1049—1109), символизируют этот приоритет монастырей на заре новых времен, который поддерживался—но иными средствами—обителью Сито и ее филиалами.
Перемещение центра тяжести культуры, благодаря чему первенство от монастырей отошло к городам, ясно проявилось в двух областях—в образовании и архитектуре.
В течение XII в. городские школы решительно опередили монастырские. Вышедшие из епископальных школ, новые учебные центры благодаря своим программам и методике, благодаря собственному набору преподавателей и учеников стали самостоятельными. Так называемая схоластика была дочерью городов. Она воцарилась в новых учебных заведениях—в университетах, представлявших собой корпорации людей интеллектуального труд, Учеба и преподавание наук стали ремеслом, одним из многочисленных видов деятельности, которые были специализированы в городской жизни. Показательно само название “университет” “universitas”, иначе—“корпорация”. Действительно, университеты были корпорациями преподавателей и студентов, universitates magistrorum et scolarium, различавшимися тем, что в одних как в Болонье, заправляли делами студенты, а в других, как в Париже,—преподаватели. Книга из объекта почитания превратилась в инструмент познания. И как всякий инструментарий, она стала предметом массового производства и торговли.
Романское искусство, бывшее выразительным проявлением взлета христианского мира после тысячного года, на протяжении XII в. стало преображаться. Новый лик искусства—готический—появился в городе, а строительство городских соборов стало его высшим достижением. Иконография этих соборов выражала дух городской культуры: в ней деятельная и созерцательная жизнь искала равновесия, когда ремесленные корпорации украшали их витражами, в которых воплощались схоластические познания. Сельские церкви близ городов не очень удачно в художественном отношении и с гораздо меньшими материальными ресурсами воспроизводили облик ставшего образцовым городского собора или же какого-либо из его выразительных элементов: колокольни, башни или тимпана. Созданный для нового городского населения, более многочисленного, более гуманного и более реалистично мыслящего, собор не забывал, однако, напоминать ему о близкой и благодатной сельской жизни. Тема помесячных сельских трудов оставалась одним из традиционных украшений городской церкви.



3. СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ХРИСТИАНИН И ВИЗАНТИЕЦ. ОСНОВЫ ПРОТИВОРЕЧИЙ
Когда юный Тристан, сбежавший от норвежских купцов пиратов, высадился на побережье Корнуолла, “он поднялся с великим усилием на утес и увидел перед собой пустынную песчаную долину, за которой простирался бесконечный лес”. Но вот из этого леса внезапно появилась группа охотников, и юноша присоединился к ней. “Тогда они пустились, беседуя, в путь, пока не достигли наконец роскошного замка. Его окружали луга, фруктовые сады, рыбные садки, тони и пашни”.
Страна короля Марка — вовсе не легендарная земля, созданная воображением трувера. Это физическая реальность средневекового Запада. Огромный покров лесов и ланд с разбросанными по нему возделанными плодородными прогалинами—таков внешний облик христианского мира. Он подобен негативному отпечатку мусульманского Востока—мира оазисов посреди пустынь. Там, на Востоке, лес—редкость, здесь он в изобилии; деревья там—признак цивилизации, здесь—варварства. Религия, рожденная на Востоке под кровом пальм, расцвела на Западе в ущерб прибежищу языческих духов—деревьям, которые безжалостно вырубались монахами, святыми и миссионерами. Любой прогресс на средневековом Западе был расчисткой, борьбой и победой над зарослями, кустарниками и, если нужно было и если техническое оснащение и храбрость это позволяли, над строевым, девственным лесом—“дремучей чащей” Персеваля, selva oscura Данте. Но реальное сосредоточение бьющейся жизни—это совокупность более или менее обширных прогалин, экономические социальных и культурных ячеек цивилизации. Долгое время средневековый Запад оставался скоплением поместий, замков и городов, возникших среди невозделанных и пустынных прострастранств. Лес, впрочем, и был тогда пустыней. Туда удалялись вольные или невольные адепты бегства от мира (fuga mundi): отшельники, любовники, странствующие рыцари, разбойники, люди вне закона. Это св. Бруно и его спутники в “пустыне” Гранд-Шартрез или св. Молем и его ученики в “пустыне” Сито, Тристан и Изольда в лесу Моруа (“Мы вернемся в лес, который прикроет и защитит. Идем, милая Изольда! ...Они идут через высокие травы и вереск, и вот уже деревья смыкают над ними свои ветви, и они скрываются за густой листвой”) или предтеча, а может быть, и модель Робина Гуда, искатель приключений Эсташ Монах, который укрылся в начале XIII в. в лесу Булонэ. Мир убежища, лес имел и свои привлекательные черты. Для рыцаря это был мир охоты и приключений. Персеваль открыл там “красивейшие вещи, какие только могут быть”, а некий сеньор советует Окассену, заболевшему из-за любви к Николет: “Садитесь на коня и поезжайте в лес. Вы там развеете свою печаль, увидите травы и цветы, услышите, как поют птицы. И, может статься, вы услышите там заветные слова, от которых вам станет легче на душе”.
Для крестьян и вообще мелкого трудового люда лес был источником дохода. Туда выгоняли пастись стада, там набирали осенью жир свиньи — главное богатство бедного крестьянина, который после “откорма на желудях” забивал свою свинью, и это сулило ему на зиму если не обильную пищу, то средство к существованию. Там рубили лес, столь необходимый для экономики, долгое время испытывавшей нужду в камне, железе и каменном угле. Дома, орудия труда, очаги, печи, кузнечные горны существовали и действовали только благодаря дереву и древесному углю. В лесу собирали дикорастущие плоды, которые были основным подспорьем в примитивном рационе сельского жителя, а во время голода давали ему шанс выжить. Там же заготовляли дубовую кору для дубления кож, золу кустарников для отбеливания или окраски тканей, но особенно—смолистые вещества для факелов и свечей, а также мед диких пчел, столь желанный для мира, который долгое время был лишен сахара. В начале XII в. обосновавшийся в Польше французский хронист Галл Аноним, описывая достоинства этой страны, называет сразу же после целебного воздуха и плодородия почвы обилие богатых медом лесов. Пастухи, дровосеки, углежоги (“лесной разбойник” Эсташ Монах, обрядившись в углежога, совершил один из самых удачных своих грабежи), сборщики меда—весь этот мелкий люд жил лесом и снабжал его дарами других. Он также охотно занимался браконьерством, но дичь была прежде всего продуктом заповедной охоты сеньоров. Эти последние, от мельчайших до самых крупных, ревниво оберегали свои права на лесные богатства. Особые служащие сеньоров, "лесные сержанты", повсеместно выслеживали расхитителей-виланов. Сами государи были крупнейшими лесными сеньорами в своих королевствах и энергично стремились оставаться таковыми. Со своей стороны и восставшие английские бароны навязывали в 1215г. Иоанну Безземельному наряду с Великой хартией вольностей особую Лесную хартию. Когда в 1332 г. Филипп VI Французский распорядился составить перечень прав и владений, из которых он хотел образовать “вдовью долю” королевы Жанны Бургундской, он приказал расписать отдельно “оценку лесов”, дававших треть общих доходов этого домена.
Но из леса исходила и угроза—он был средоточием вымышленных или действительных опасностей, тревожным горизонтом средневекового мира. Лес обступал этот мир, изолировал его. Это была главная граница, “ничейная земля” (no man's land) между сеньориями и странами. Из его страшного мрака внезапно появлялись голодные волки, разбойники, рыцари-грабители.
В Силезии в начале XIII в. двое братьев несколько лет удерживали лес Садлно, откуда они периодически выходили, чтобы брать в плен на выкуп бедных крестьян округи, и препятствовали герцогу Генриху Бородатому основать там хотя бы одну деревню. Синод в Сантьяго-де-Компостелле должен был обнародовать специальный устав, чтобы организовать охоту на волков. Каждую субботу, кроме кануна Пасхи и Троицы, священники, рыцари и не занятые на работах крестьяне были обязаны участвовавать в истреблении волков и ставить капканы; отказавшихся подвергали штрафу.
Из этих прожорливых волков воображение средневекового человека, опираясь на фольклорные образы незапамятных времен, легко делало чудовищ. В каком огромном количестве житий святых встречаем мы чудо приручения волка, подобное тому, как св. Франциск Ассизский приручил свирепого зверя Губбио! Из всех этих лесов выходили человековолки, оборотни, в которых средневековая дикость смешивала животное с полуварваром-человеком. Иногда в лесу прятались еще более кровавые чудовища—например, провансальский тараск, проклятый св. Мартой. Леса были, таким образом, не только источником реальных страхов, но и универсумом чудесных и пугающих легенд. Это Арденнский лес с его чудовищным вепрем, убежище четырех сыновей Аймона, где св. Губерт превратился из охотника в отшельника, а св. Тибальд Провенский — из рыцаря в отшельника и углежога; лес Броселианд, место чародейств Мерлина и Вивианы; лес Оберон. где Гуон Бордоский поддался чарам карлика; лес Оденвальд, где под ударами Гагена окончил свою трагическую охоту Зигфрид: Манский лес, где печально бродила Берта Большеногая, а позже сойдет с ума несчастный французский король Карл VI.
Однако если для большинства людей средневекового Запада горизонт ограничивался подчас всю их жизнь кромкой леса, то вовсе не следовало бы представлять себе средневековое общество как мир неподвижных домоседов, привязанных к своему окруженному лесом клочку земли. Напротив, нас озадачивает чрезвычайна мобильность средневековых людей.
Она объяснима. Не только никакой материальный интерес не удерживает большинство из них дома, но самый дух христианской религии выталкивает на дороги. Человек лишь вечный странник на сей земле изгнания—таково учение церкви, которая вряд ли нуждалась в том, чтобы повторять слова Христа: “Оставьте все и следуйте за мной”. Сколь многочисленны были те, кто не имел ничего или мало и с легкостью уходил! Их скудные пожитки помещались в котомке пилигрима; тот, кто побогаче, имел при себе несколько мелких монет (а деньги тогда долгое время были редкостью); самые же богатые — ларец, куда складывали большую часть своего состояния, немного драгоценностей. Когда путешественники и пилигримы начнут брать с собой громоздкий багаж (сир де Уанвиль и его спутник, граф Сарребрюк, отправились в 1248 г. крестовый поход со множеством сундуков, которые доставили телегах в Оксон, а оттуда по Соне и Роне в Арль), тогда не только выветрится дух крестовых походов, но и ослабеет вкус к путешествию и средневековое общество станет миром домоседов. Средние века, эпоха пеших и конных странствий, вплотную приблизятся тогда к своему концу—не потому, что Позднее Средневековье не знало странствия, но потому, что начиная с XIV в. странники становятся бродягами, окаянными людьми. Прежде они были нормальными существами, тогда как впоследствии нормальными стали домоседы. Но до тех пор, когда придет пора этой дорожной усталости, Средневековье кишело путниками, и они постоянно встречаются нам в иконографии. Вооружившись посохом в форме греческой буквы тау (он быстро станет символом), согбенные, они идут по дорогам—отшельники, паломники нищие, больные.
У путешественников не было недостатка ни в испытаниях, ни в препятствиях. Конечно, речной путь использовался повсюду, где это было возможно. Но оставалось много земель, которые нужно было пересечь. Однако почти исчезла разрушенная вторжениями и неподдерживаемая великолепная сеть римских дорог; впрочем, она была мало приспособлена к нуждам средневекового общества. Для этого пешего и конного народа, перевозки которого производились главным образом на спинах вьючных животных или на допотопных телегах и который никуда не торопился (путники охотно делали круг, чтобы обойти замок рыцаря-разбойника или, напротив, чтобы посетить святилище), римская дорога, прямая, вымощенная, предназначенная для солдат и чиновников, не представляла большого интереса. Средневековый люд шел по тропам, дорожкам, по запутанным путям, которые блуждали между несколькими фиксированными пунктами: ярмарочными городами, местами паломничества, мостами, бродами или перевалами.
Средневековая дорога была удручаюше долгой медлительной. Более быстрым был путь по морю. При попутном ветре корабль мог делать до 300 км в сутки. Но опасности здесь были еще большими, чем на земле. Достигнутая волей случая быстрота продвижения могла быть сведена на нет безнадежными штилями, встречными ветрами и течениями.
Отправимся с Жуанвилем в Египет. “На море с нами про шла удивительная вещь: мы оказались перед горой круглой формы у берегов Берберии. Был час сумерек. Мы плыли весь вечер и думали, что сделали добрых пятьдесят лье, когда назавтра вновь очутились перед той же горой. И так происходило два или три раза”.
Но эти задержки были мелочью, если вспомнить о пиратах и бурях. Жуанвиль скоро убедился, что “купцы-авантюристы” должны обладать бешеной отвагой: “Я поразмыслил над тем, насколько безрассуден тот, кто осмеливается подвергать себя такой опасности, присваивая чужое добро или вводя самого себя в смертный грех, ибо он ложится спать, не зная, не очутится ли наутро на морском дне”.
А теперь нужно постичь, благодаря каким “пружинам” лес, дорога и моря возбуждали чувства средневековых людей. Они воздействовали на них не столько своими реальными аспектами и подлинными опасностями, сколько символами, которые они выражали. Лес—это сумерки или, как в “детской песне” миннезингера Александра Странника, век с его иллюзиями; море—земной мир и его искушения; дорога—поиски и паломничество.
С другой стороны, люди Средневековья входили в контакт с физической реальностью через посредство мистических и псевдонаучных абстракций.
Природа для них—это четыре элемента, которые образуют вселенную и человека, вселенную в миниатюре, микрокосм. Как объясняет “Светильник”, телесный человек сотворен из четырех элементов, “а посему его называют микрокосмосом, то есть уменьшенным миром. В самом деле, он составлен из земли (плоть), воды (кровь), воздуха (дыхание) и огня (теплота)”.
Размах всех этих движений, миграций, волнений, путешествий был на самом деле в высшей степени ограничен. Географический горизонт был одновременно и духовным горизонтом христианского мира. Поражает неточность ученых в области космографии: обычно допускали, что Земля круглая, неподвижная и находится в центре вселенной; затем вообразили, вслед за Аристотелем, систему концентрических сфер, а начиная с XIII в.—более сложную и близкую к действительности систему движения планет по Птолемею. Но еще поразительнее фантазия средневековой географии за пределами Европы и Средниземноморского бассейна. Особенно примечательной была та теологическая концепция, которая вдохновляла до XIII в. христианскую географию и картографию. Как правило, расположение Земли определялось верованием, что ее “пупом” является Иерусалим и что восток, который чаще всего помещали на картах наверху, на месте Северного полюса, имеет своей высшей точкой некую гору, которая недавно была идентифицирована как Такт-и-Сюлейман в Азербайджане, где находится земной рай и откуда вытекают Тигр, Евфрат, Фисон (обычно отождествляемый с Гангом) и Геон, то есть Нил. Смутные сведения, которые могли иметь христиане об этих реках, вызывали определенные трудности. Их легко поворачивали в другую борону. Объясняли, что известные истоки Тигра и Евфрата не являются их действительными истоками, которые расположены на склонах райской горы Эдем, а воды этих рек надолго теряются в песках пустыни, прежде чем снова выйти на поверхность. Что касается Нила, то Жуанвиль в рассказе о VII крестовом походе утверждает, что мусульмане, остановленные водопадами, не могли подняться до его истока, таинственного, но реального:
“Подобает теперь повести речь о реке, которая пересекает Египет и вытекает из земного рая... В том месте, где Нил проникает в Египет, местные жители имеют обыкновение расставлять по вечерам сети, а поутру находят в них драгоценные предметы, которые они доставляют в страну, как-то: имбирь, ревень, алоэ и корицу. Говорят, что эти пряности происходят из земного рая, падая под ветром с райских деревьев, подобно тому как ветер ломает в лесу валежник.
Здесь говорят, что султан Вавилона не единожды пытался узнать, откуда вытекает река, и послал для этой цели свои людей. Они рассказали, что дошли до великого нагромождения скал, на которое невозможно было взобраться. С этой горы падала река, и им показалось, что на ее вершине росло множество деревьев...”
Индийский океан, который считали замкнутым, был средоточием грез, вместилищем неудовлетворенных желаний бедного и стесненного христианского мира: мечта об островах, богатых драгоценными металлами, редкими породами деревьев, пряностями. Марко Поло увидел там голого короля, сплошь обвешанного драгоценными камнями; фантастический мир, населенный сказочными людьми и животными, мечта об изобилии и сумосбродстве, рожденная бедным и ограниченным миром, мечта об иной жизни, о разрушении табу, о свободе перед лицом предписываемой Церковью строгой морали, обольщение миром извращенного питания, каннибализма, нудизма, полигамии, сексуальной свободы и распущенности. Самое любопытное—это то, что, когда христиане, рискуя собой, добирались туда, они находили там чудеса: Марко Поло встретил людей, наделенных хвостом, "толстым, как у собаки", а также единорогов (возможно, это были носороги), но они его разочаровали: “Это мерзкий на вид и отвратительный зверь. Он вовсе не таков, каким мы его здесь описываем, когда утверждаем, что он дается в руки девственнице”.
Разумеется, люди Средневековья, которые восприняли традицию античных географов, делили Землю на три части—Европу, Африку и Азию,—но они стремились отождествить каждую из них с определенным религиозным пространством, и английский пилигрим, который написал “Путь паломников” о III крестовом походе, констатировал: “Таким образом, две части мира наступают на третий, и Европа, которая все-таки не признает вся целиком Христова имени, должна сражаться против двух других”. Эта Европа, которую мусульманское присутствие в Испании мешало отождествить с христианским миром, оставалась для западных людей малоупотребимым, ученым, абстрактным понятием.
Реальностью был христианский мир. Именно применительно к нему средневековый христианин определял и все остальное человечество, и свое место по отношению к другим. И прежде всего по отношению к византийцу.
С 1054 г. византиец считался еретиком. Однако, если обвинение в расколе, отступничестве и было важнейшим, западные люди не доходили до того, чтобы его определить—во всяком случае, назвать. Ведь вопреки теологическим распрям, в частности спору о “филиокве” (ибо византийцы отвергали двоякое исхождение Святого духа, который, по их мнению, исходил только от Бога-отца), и особенно вопреки институционному конфликту (ибо константинопольский патриарх отказывался признавать верховенство папы) они тоже были христианами. Но в середине XII в., во время II крестового похода, западный фанатик епископ Лангрский уже мечтал о взятии Константинополя и побуждал французского короля Людовика VII заявить, что византийцы не являются “христианами на деле, а лишь по имени”, что они показали себя виновными в ереси, а изрядная часть крестоносцев полагала, что “греки вовсе не были христианами и что убивать их — это меньше, чем ничто”. Этот антагонизм был результатом отдаления, которое с IV в. превратилось в пропасть. Те и другие не понимали больше друг друга, особенно западные люди, из которых даже самые ученые не знали греческого языка.
Это непонимание переросло мало-помалу в ненависть, дочь невежества. По отношению к грекам латиняне испытывали смесь зависти и презрения, идущего от более или менее подавляемого чувства неполноценности. Латиняне упрекали греков в том, что они манерны, трусливы, непостоянны. Но прежде всего они обвиняли их в богатстве. Это была рефлекторная реакция воинственного и бедного варвара на богатого цивилизованного человека.
В 968 г. ломбардец Лиутпранд, епископ Кремонский, посланный германским императором Оттоном I в Константинополь, вернулся оттуда с ненавистью в сердце, порожденной тем, что ему выказали мало знаков внимания. Разве басилевс Никифор не бросил ему в лицо: “Вы не римляне, а лангобарды”? На что он ответил: “Ромул был братоубийцей, это доказано историей, и она говорит, что он открыл прибежище для несостоятельных должников, беглых рабов, убийц, приговоренных к казни, и, окружив себя толпой людей такого сорта, назвал их римлянами. Мы же, лангобарды, саксы, франки, лотарингцы, баварцы, свевы, бургунды, мы их презираем настолько, что когда приходим в гнев, то не находим для наших врагов иного оскорбления, чем слово “римлянин”, разумея под ним всю низость, всю трусость, всю жадность, весь разврат, всю лживость и, хуже того, свод всех пороков”. А вот и религиозное обвинение, предшествующее схизме: “Все ереси родились и преуспели у вас, а мы, люди Запада, положили им конец и умертвили их”. И последнее унижение: при отъезде византийские таможенники отняли у Лиутпранда пять пурпурных плащей, вывоз которых был запрещен,—система, непостижимая для варвара, который жил в условиях рудиментарной экономической организации. Отсюда—новое оскорбление: “Эти дряблые, изнеженные люди, с широкими рукавами, с тиарами и тюрбанами на головах, лгуны, скопцы, бездельники, ходят одетые в пурпур, а герои, люди, полные энергии, познавшие войну, проникнутые верой и милосердием, покорные Богу, преисполненные добродетели—нет!”
Когда в 1203 г., во время IV крестового похода, западное войско готовилось к взятию Константинополя под официальным предлогом, что император Алексей III является узурпатором, то церковники успокаивали угрызения совести у некоторых светских участников этого предприятия, подчеркивая раскольнический характер византийцев. “Епископы и клирики сообща говорили и полагали,—писал хронист Робер де Клари,—что битва является законной и что можно напасть на них, ибо в старину они повиновались римскому закону, а ныне ему больше не подчиняются. Епископы говорили также, что напасть на них будет не грехом, но, напротив, великим деянием благочестия”.
Конечно, церковный союз, то есть примирение Византии с Римом, почти постоянно оставался в повестке дня, и переговоры об этом имели место при Алексее I в 1089 г., Иоанне II в 1147 г., Алексее III в 1197 г. и почти при каждом императоре с середины XIII в. до 1453 г. Союз, казалось, удалось даже осуществить на Лионском соборе 1274 г. и последний раз на Флорентийском соборе 1439 г.
Однако нападения на Византийскую империю, предпринятые норманнами Робера Гвискара в 1081 г., Боэмундом в 1185 г., взятие Константинополя западными рыцарями в 1204 г., а также неудача проекта церковной унии вызывали глубокую враждебность между теми, кого оскорбительно называли “латинянами” (но не христианами) и “греками” (но не римлянами). Неотесанный варварам, которые противопоставляли свою простоту неестественности этой цивилизации церемониала, была непонятна застывшая в этикете светская учтивость. В 1097 г., во время приема лотарингских крестоносцев императором Алексеем I, один из них раздраженный всем этим этикетом, уселся на трон, “находя неподобающим, чтобы один человек сидел, когда столько храбрых воинов пребывают стоя”.
Такие же реакции у французов — участников II крестового похода, например несдержанность Людовика VII и его советников перед манерами византийских посланцев с витиеватым языком их речей: епископ Лангрский, “испытывая сострадание к королю и будучи больше не в силах выносить длинные фразы оратора и толмача, сказал им: “Братья мои, соблаговолите не говорить столь часто о славе, величии, мудрости и благочестии короля; он себя знает, и мы его знаем тоже; скажите ему быстрее и без обиняков, чего вы хотите””.
Оппозиция была также и в политических традициях. Люди Запада, для которых главной политической добродетелью была верность—искренняя, честная верность феодала,—считали лицемерием византийские методы, целиком пропитанные соображениями государственной пользы. “Ибо у них,—писал еще Одой Дейльский, французский хронист II крестового похода,—общепринято мнение, что никого нельзя упрекать в клятвопреступлении, если он это позволил себе ради интересов святой империи”.
На ненависть латинян греки отвечали отвращением. Анна Комнина, дочь императора Алексея, которая видела участников I крестового похода, описывает их как грубых, хвастливых, надменных и коварных варваров. То были воины, а негоциантам-грекам война претила; они уклонялись от идеи священной войны и были, как и Анна Комнина, в ужасе от того, что люди церкви, епископы и священники, лично участвовали в сражениях. Как можно быть одновременно слугою Бога и “кровожадным человеком, который дышит смертоубийством”? Превыше всего византийцам внушала ужас алчность людей с Запада, “готовых продать за обол жену и детей”.
Богатство Византии было, наконец, последним укором и предметом зависти латинян. Во времена первых крестовых походов изумление вдохновляло всех хронистов, которые проходили через Константинополь, на восхищенное описание. Для этих варваров, которые вели убогую жизнь в примитивных и жалких местечках (западные “города” насчитывали лишь несколько тысяч жителей, и городская цивилизация была там неизвестна), Константинополь с его, возможно, миллионным населением, монументами и лавками был откровением. Одон Дейльский показывает нам, как крестоносцы делали покупки или принимали греческих торговцев в своих палатках: “Таким образом, мы покупали рубаху меньше, чем за денье, а тридцать рубах за одно су без марки”. В 1097 г. Фульхерий Шартский в числе многих других таращил глаза:
“Сколь благороден и прекрасен Константинополь! Сколько в нем монастырей и дворцов, построенных с изумительным искусством! Сколько удивительных изделий выставлено на его площадях и улицах! Было бы слишком долго и докучно говорить подробно об изобилии всевозможных богатств, о золоте, серебре, тысяче видов тканей, святых реликвиях, которые находятся в этом городе, куда во всякое время многочисленные корабли привозят все, что необходимо людям...”
Очень красиво и детально описал в своем труде “Завоевание Константинополя” город чудес Константинополь пикардийский рыцарь Робер де Клари, непосредственно участвовавший в Четвертом Крестовом походе. Приведем выдержку из его работы:
“
LXXXI
А потом приказали, чтобы все захваченное добро было снесено в некое аббатство, которое было в городе. Туда и было снесено все добро, и они выбрали 10 знатных рыцарей из пилигримов, и 10 венецианцев, которых считали честными, и поставили их охранять это добро. Когда добро было туда принесено, а оно было очень богатым, и столько там было богатой утвари из золота и из серебра, и столько златотканых материй, и столько богатых сокровищ, что это было настоящим чудом, все это громадное добро, которое туда было снесено; и никогда с самого сотворения мира не было видано и завоевано столь громадное количество добра, столь благородного или столь богатого — ни во времена Александра, ни во времена Карла Великого, ни до, ни после; сам же я думаю, что и в 40 самых богатых городах мира едва ли нашлось бы столько добра, сколько было найдено в Константинополе. Да и греки говорят, что две трети земных богатств собраны в Константинополе, а треть разбросана по свету. И те самые люди, которые должны были охранять добро, растаскивали драгоценности из золота и все, что хотели, и так разворовывали добро; и каждый из могущественных людей брал себе либо золотую утварь, либо златотканые шелка, либо то, что ему больше нравилось, и потом уносил. Таким-то вот образом начали они расхищать добро, так что ничто не было разделено к общему благу войска или ко благу бедных рыцарей или оруженосцев, которые помогли завоевать это добро, кроме разве крупного серебра вроде серебряных тазов, которыми знатные горожанки пользовались в своих банях. Остальное же добро, которое оставалось для дележа, было расхищено таким вот худым путем, как я уже вам об этом сказал, но венецианцы так или иначе получили свою половину; а драгоценные камни и великие сокровища, которые оставались, чтобы их разделить, все это ушло бесчестными путями, как мы вам потом еще расскажем.
LXXXII
Когда город был взят и пилигримы разместились, как я вам об этом рассказал, и когда были взяты дворцы, то во дворцах они нашли несметные богатства. И дворец Львиная Пасть был так богат и построен так, как я вам сейчас расскажу. Внутри этого дворца, который взял себе маркиз, имелось с пять сотен покоев, которые все примыкали друг к другу и были все выложены золотой мозаикой; в нем имелось с добрых 30 церквей, как больших, так и малых; и была там в нем одна, которую называли Святой церковью и которая была столь богатой и благородной, что не было там ни одной дверной петли, ни одной задвижки, словом, никакой части, которые обычно делаются из железа и которые не были бы целиком из серебра, и там не было ни одного столпа, который не был бы либо из яшмы, либо из порфира, либо из других богатых драгоценных камней. А настил часовни был из белого мрамора, такого гладкого и прозрачного, что казалось, будто он из хрусталя; и была эта церковь столь богатой и столь благородной, что невозможно было бы вам и поведать о великой красоте и великолепии этой церкви. Внутри этой церкви нашли много богатых святынь; там нашли два куска креста Господня толщиной с человеческую ногу, а длиной около полутуазы, а потом там нашли железный наконечник от копья, которым прободен был наш Господь в бок, и два гвоздя, которыми были прибиты Его руки и ноги; а потом в одном хрустальном сосуде нашли большую часть пролитой Им крови; и там нашли также тунику, в которую Он был одет и которую с Него сняли, когда его вели на гору Голгофу;
и потом там нашли благословенный венец, которым Он был коронован и который имел такие острые колючки из морского тростника, как кончик железного шила. А потом нашли там часть одеяния пресвятой девы, и голову монсеньора св. Иоанна Крестителя, и столько других богатых реликвий, что я просто не смог бы вам их перечислить или поведать вам все по истине.
LXXXIII
Были и другие святыни в этой церкви, о которых мы забыли вам сказать, потому что там были два богатых сосуда из золота, которые висели посреди церкви на двух толстых серебряных цепях; в одном из этих сосудов была черепица, а в другом — кусок полотна, и мы вам сейчас расскажем, откуда взялись там эти святыни. Был когда-то в Константинополе некий святой человек; и случилось так, что этот святой человек из любви к Богу покрывал черепицей дом некоей женщины, вдовы. И когда он покрывал его черепицей, ему явился наш Господь и заговорил с ним: “Ну-ка, — сказал наш Господь, — дай это полотно”, — и добрый человек дал его, и наш Господь обернул им свое лицо, так что Его черты запечатлелись на полотне, и потом отдал обратно; а потом Он ему сказал унести полотно и прикладывать к больным и сказал, что всякий, кто возымеет веру, исцелится от своей болезни. И добрый человек взял полотно и унес; но перед тем, как унести, после того как Господь вернул ему полотно, добрый человек взял его и спрятал до вечера под черепицу. Вечером, когда он уходил, он взял полотно; а когда он поднял черепицу, то увидел на черепице образ, запечатленный так же, как на полотне, и тогда он унес черепицу и полотно, и после этого немало больных исцелились ими, и эти реликвии висели посреди церкви так, как я вам сказал.
Ну, а еще была в этой Святой церкви некая другая реликвия: там находился образ св. Димитрия, который был нарисован на доске. С этого изображения стекало масло, да так, что его едва успевали вытирать, как оно начинало снова течь. (И в городе был другой дворец, который называли Влахернским.) А потом там имелось с добрых 20 церквушек, и потом там было с добрых две или три сотни покоев, которые все примыкали одни к другому и все были выложены золотой мозаикой. И был этот дворец столь богат и столь благороден, что невозможно было бы вам ни описать великолепие и великое богатство этого дворца, ни рассказать о них. В этом Влахернском дворце нашли поистине превеликие и весьма богатые сокровища, там нашли богатые короны, которые принадлежали прежним императорам, и всяческую утварь из золота, и богатые златотканые шелковые материи, и богатые императорские одеяния, и богатые драгоценные камни, и столько других богатств, что было бы невозможно перечислить великие сокровища золота и серебра, которые нашли во дворце и во многих других местах в городе.
LXXXIV
А потом пилигримы разглядывали громадность города, и дворцы, и богатые аббатства, и богатые монастыри, и великие чудеса, которые были в городе; и они долго дивились этому и особенно сильно дивились монастырю св. Софии и богатству, которое там было.
LXXXV
А теперь я вам поведаю о монастыре св. Софии, как он был сделан; Святая София по-гречески — это все равно что по-французски Святая Троица. Монастырь св. Софии был совершенно круглым. Внутри монастыря были своды, которые тянулись вокруг и поддерживались толстыми и великолепными столпами, так что там не было ни одного столпа, который не был бы либо из яшмы, либо из порфира, либо из богатых драгоценных камней. И потом не было ни одного столпа, который не приносил бы исцеления: тот исцелял от боли в пояснице, когда об него терлись, тот исцелял от боли в боку, а другие помогали от других болезней; и не было в этом монастыре ни врат, ни засовов, ни задвижек, ни какой части, которые обычно являются железными и которые не были бы целиком из серебра.
Главный престол монастыря был столь богат, что нельзя было бы его и оценить, потому что доска, которая была на престоле, была из золота и драгоценных камней, расколотых и сплавленных вместе; так приказал сделать один богатый император; а доска эта была длиною в 14 стоп; вокруг престола были серебряные столпы, которые поддерживали терем над престолом, сделанный как колокольня и весь из литого серебра; и был он таким богатым, что нельзя и подсчитать, сколько он стоил. Место, где читали Евангелие, было столь богато и столь прекрасно, что мы не смогли бы и описать вам, как оно было сделано. Потом по всему монастырю сверху донизу спускалась добрая сотня люстр, и не было ни одной, которая не висела бы на толстой серебряной цепи толщиной в человеческую руку; и в каждой было 25 или более лампад, и не было ни одной, которая не стоила бы добрых 200 марок серебра.
У кольца великих врат монастыря, которые все были из серебра, висела трубка, сделанная из какого-то неизвестного сплава; а величиной она была с рожок, в который трубят пастухи. И я вам сейчас скажу, что за силу имела эта трубка. Когда больной человек, у которого был внутри тела какой-либо недуг вроде пучения живота, вставлял в рот эту трубку, то едва лишь он ее, бывало, вставит, как трубка эта присасывалась к нему и высасывала из него всю эту немочь, так что вся она вытекала вон через глотку, и потом трубка эта держала его так крепко, что заставляла его изнемогать от натуги, закатывать глаза, и он не мог уйти до тех пор, пока трубка не высасывала из него всю немочь; а кто был больше болен, того трубка держала дольше; если же ее брал в рот человек, который не был болен, то трубка и не держала его ни мало ни много.
LXXXVI
Засим перед этим монастырем св. Софии был толстый столп, толщиной в три обхвата и с добрых 50 туаз в высоту; и сделан он был из мрамора, а потом поверх мрамора покрыт медью, и он был опоясан крепкими железными обручами. Наверху, на конце этого столпа, лежала плоская каменная глыба, которая имела добрых 50 стоп в длину и столько же в ширину. На этом камне на большом медном коне восседал император, отлитый из меди, который протягивал свою руку к языческим странам, и на статуе были начертаны письмена, которые гласили, что он клянется, что никогда сарацины не получат у него мира, а в другой руке он держал золотой шар, и на шаре был крест. И греки говорили, что это был император Ираклий, а на крупе коня и на его голове и вокруг нее было 10 гнезд, где каждый год гнездились цапли.
LXXXVII
Потом, в другом месте города, был другой монастырь, который назывался монастырем Семи Апостолов. Сказывали, что он был еще более богат и более красив, чем монастырь св. Софии, и в нем было столько богатств и всяческой красоты, что невозможно и поведать вам о богатстве и великолепии этого монастыря. И в этом монастыре были захоронены тела семи апостолов, а потом там нашли мраморный столп, к которому был привязан наш Господь перед тем, как Его повели на распятие; а еще сказывали, что здесь были похоронены император Константин и Елена и немало других императоров.
LXXXVIII
В другом месте города имелись ворота, которые назывались Золотой покров. На этих воротах был шар из золота, который был сделан с таким волшебством, что, как говорили греки, с тех пор как там был этот шар, никогда ни один удар грома не попал в город; на шаре этом была отлитая из меди статуя, с накинутой на ней мантией из золота, которую статуя держала на своих руках; и на статуе были начертаны письмена, гласившие, что “все те, — так гласили письмена на статуе, — кто живут в Константинополе один год, смогут иметь золотые одеяния, как у меня”.
XXXIX
В другой части города были другие ворота, которые называют Златыми вратами. На этих воротах было два слона, отлитых из меди, столь огромных, что это было настоящее чудо. Эти ворота никогда не открывались, за исключением только тех случаев, когда император возвращался с войны и когда он завоевывал какую-нибудь землю. И когда он возвращался с войны, завоевав какую-нибудь землю, то духовенство города выходило процессией навстречу императору, а потом отворяли эти ворота и привозили ему колесницу из золота, которая была сделана как повозка на четырех колесах; так что ее и называли колесницей; посредине этой колесницы было высокое сидение, а на этом сидении был трон, вокруг же трона были четыре столпа, которые поддерживали полог, который бросал тень на трон, и казалось, что он весь был сделан из золота. Тогда император, увенчанный короной, садился на этот трон и въезжал через эти ворота, а потом его провозили на этой колеснице с великой радостью и великим торжеством до самого его дворца.
ХС
А в другом месте города было другое чудо: близ дворца Львиная Пасть находилась площадь, которую называли Игралищем императора. И эта площадь была вытянута в длину на полтора выстрела из арбалета, а в ширину — почти на один выстрел; и вокруг этой площади было 30 или 40 ступеней, куда греки забирались, чтобы глядеть на ристалище; а над этими ступенями имелась весьма просторная и весьма красивая ложа, где, когда шли состязания, восседали император с императрицей и другие знатные мужи и дамы. И когда устраивались состязания, то их бывало сразу два, и император и императрица бились об заклад, кто в каком из двух выиграет, и все, кто глядел на ристалище, также бились об заклад. Вдоль этой площади была стена, которая имела с добрых 15 стоп в высоту и 10 — в ширину; и сверху на этой стене были фигуры и мужчин, и женщин, и коней, и быков, и верблюдов, и медведей, и львов, и множества других животных, отлитых из меди. И все они были так хорошо сделаны и так натурально изваяны, что ни в языческих странах, ни в христианском мире не сыскать столь искусного мастера, который смог бы так представить и так хорошо отлить фигуры, как были отлиты эти. Некогда они обычно двигались силою волшебства, как бы играючи, но теперь уже больше они не играют; и французы глядели на это императорское Игралище как на чудо, когда они его видели.
XCI
В городе было еще и другое чудо. Там были две женские фигуры, отлитые из меди и сделанные так искусно, и натурально, и прекрасно, что и сказать нельзя; притом каждая из двух имела в высоту не менее чем добрых 20 стоп. Одна из этих фигур указывала на Запад, и на ней были начертаны письмена, которые гласили: “С Запада придут те, которые завоюют Константинополь”; а другая фигура указывала рукой на свалку, и надпись гласила: “Туда, — гласила надпись на фигуре, — их выкинут”. Эти две фигуры обращены были лицом к рынку, где меняли деньги, который обыкновенно был там очень богат; и перед тем, как город был взят, там обычно располагались богатые менялы, перед которыми лежали целые груды безантов и большие груды драгоценных камней; но с тех пор как город был взят, менял уже было гораздо меньше.
XCII
А еще в другом месте в городе было величайшее чудо: ибо там были два столпа, и каждый в толщину, наверно, с три обхвата и в высоту каждый имел с добрых 50 туаз; и на каждом из этих столпов, наверху, в маленьком укрытии пребывал какой-нибудь отшельник; а внутри столпов была лестница, по которой они туда взбирались. Снаружи этих столпов были нарисованы и вещим образом записаны все происшествия и все завоевания, которые случились в Константинополе или которым суждено было случиться в будущем. А ведь никому не дано было знать о происшествии до того, как оно произошло; когда же оно происходило, то народ шел туда из ротозейства, и потом они разглядывали, словно в зеркальце, и подмечали первые признаки происшествия; даже это завоевание, которое произвели французы, было там записано и изображено, и корабли, с которых вели приступ, благодаря чему город и был взят; а греки ведь не могли знать заранее, что это произойдет. И когда это случилось, они отправились поглазеть на столпы и там обнаружили, что письмена, которые были начертаны на нарисованных кораблях, гласили, что с Запада придет народ с коротко остриженными головами, в железных кольчугах, который завоюет Константинополь. Все эти чудеса, о которых я вам здесь поведал, и еще многие другие, о которых мы уже не можем вам рассказать, все это французы нашли в Константинополе, когда они его завоевали; и я не думаю, чтобы кто-нибудь на земле смог бы перечислить вам все аббатства, города, столько их там было, с их монахами и монашенками, не считая других монастырей за пределами города; и потом считалось, что в городе было с добрых 30 тысяч священников, как монахов, так и других. О прочих же греках, знатных и низкородных, о бедных и богатых, об огромности города, о его дворцах, о других чудесах, которые там есть, мы отказываемся вам говорить, ибо ни один человек на земле, сколько бы он ни пробыл в городе, не сумел бы вам ни назвать их, ни рассказать о них, ибо если бы кто-нибудь поведал хоть о сотой доле богатств, обо всей красоте и великолепии, имевшихся в монастырях, и в аббатствах, и во дворцах, и в городе, то его сочли бы лжецом и вы бы ему не поверили.
И среди этих прочих чудес был там еще один монастырь, который назывался именем святой девы Марии Влахернской; в этом монастыре был саван, которым был обернут наш Господь; этот саван приоткрывали каждую пятницу, так что можно было хорошо видеть лик нашего Господа, и никто — ни грек, ни француз — никогда не узнал, что сталось с этим саваном, когда город был взят. И было там другое аббатство, где был погребен добрый император Мануил, и никогда не было кого-либо родившегося на этой земле, будь то даже святой или святая, чье тело было бы помещено в столь богатую и знатную гробницу, как у этого императора. И еще в этом аббатстве была мраморная плита, на которую положили нашего Господа, когда Его сняли с креста, и там еще видны были слезы, которые из-за этого выплакала пресвятая дева”.
Даже для тех людей Запада, которые не созерцали ее чудес, Византия была в средние века источником почти всех богатств, ибо оттуда шли самые ценные товары ее собственного или чужеземного производства. Оттуда шли роскошные ткани—шелк, секрет которого она вырвала у Китая в VI в., оттуда шла полновесная до конца XI в. золотая монета, которую на Западе называли просто-напросто “безантом”, этот “доллар Средневековья”.
Сколько соблазнов пробуждали такие богатства!
В духовной сфере также можно было довольствоваться подчас восхищенным и признательным заимствованием. Западаные теологи XII в. заново открыли для себя греческое богословие, и некоторые из них приветствовали свет, который шел с Востока: orientate lumen. Ален Лилльский даже уничижение бавляет: Quia latinitas penuriosa est... (“Ибо все латинское убого...”).
Можно было также попытаться соперничать с Византией, и одной из самых любопытных попыток отделаться от византийской действительности и мифа было то воображаемое унижение греков, которое выражено в удивительной шансон-де-жест второй половины XII в. “Паломничество Карла Великого”: Карл, возвращаясь из Иерусалима с двенадцатью пэрами, проезжает через Константинополь, где король Гугон устраивает ему пышный прием. После обильного пира император и его спутники, слегка захмелев, развлекались в отведенной им палате тем, что поочередно похвалялись с грубым рыцарским юмором своими вымышленными подвигами. Досталось при этом королю Гугону и его грекам: Роланд, дескать, с такой силой протрубил в рог, что у Гугона обгорели усы. Эта шутка не имела бы последствий, если бы византийский шпион, спрятавшись за пилоном, не услышал ее и не поспешил донести Гугону. Разгневанный король потребовал от гостей, чтобы они подтвердили свое бахвальство на деле. Божественное вмешательство позволило франкам осуществить это, и побежденный Гугон признал себя вассалом Карла Великого; он устраивает большое празднество, на котором оба императора появляются в золотых коронах.
Но этот поэтический катарсис не мог в достаточной мере погасить всю накопившуюся зависть и злобу. И вот завершение: штурм крестоносцами Константинополя 13 апреля 1204 г., грабеж и жестокая резня мужчин, женщин и детей, когда латиняне наконец-то утолили зависть и ненависть к византийцам. Опишем это страшное событие устами одного из виднейших византийских историков:
“Видя сверх ожидания, что никто не выходит на битву, никто не противится им и никто не поднимает против них оружия, но везде открыта свободная дорога без всяких признаков сопротивления, — улицы не защищены, перекрестки оставлены, война кончена и бывшие противники беспрекословно покорились, что между тем какая-то счастливая звезда вызвала и собрала всех жителей покоренного города им навстречу с крестными знаменами и досточтимыми иконами Христа Спасителя, как обыкновенно устраиваются подобные церемонии в праздничных и торжественных случаях, — видя, говорю, все это, неприятели не изменили своего душевного настроения, не вызвали на свои уста улыбки, не озарились при таком неожиданном зрелище светлою радостью в лице и взорах, но с тем же мрачным и свирепым видом, в полном вооружении, а некоторые даже на своих закованных в плотные панцири и движущихся по звуку трубы конях бесстыдно бросились грабить, начав с возов, как частные, так равно и посвященные Богу имущества.
Что же во-первых, что потом и что, наконец, рассказать мне об ужасах, совершенных тогда этими мужами крови? Увы, вот бесчестно повержены достопоклоняемые иконы! Вот разметаны по нечистым местам останки мучеников, пострадавших за Христа! О чем и слышать страшно, — можно было видеть тогда, как божественное тело и кровь Христовы повергались и проливались на землю. Расхищая драгоценные вместилища, латиняне одни из них разбивали, пряча за пазуху бывшие на них украшения, а другие обращали в обыкновенное употребление за своим столом вместо корзинок для хлеба и кубков для вина, как истинные предтечи антихриста или предшественники и провозвестники его нечестивых деяний! Что претерпел в древности некогда от этого народа Христос, был обнажен и поруган, то же самое претерпел от него и теперь: так же точно одежды Его снова делились теперь латинскими воинами на части, по жребиям, и только недоставало того, чтобы Он, быв прободен в ребро, опять источил на землю токи божественной крови.
О нечестиях, совершенных тогда в великой церкви, тяжело даже рассказывать. Жертвенная трапеза, составленная из разных драгоценных веществ, сплавленных посредством огня и размещенных между собой так, что все они искусным подбором своих самородных цветов представляли верх совершеннейшей красоты, неоценимой ничем и достойной по своей художественности удивления всех народов, была разбита на части и разделена грабителями наравне со всем другим церковным имуществом, огромным по количеству и беспримерным по изящности. Вместо того, чтобы выносить из церкви на руках как своего рода военную добычу священные сосуды и церковную утварь, несравненную по отделке и редкую по материи, равно как чистейшее серебро, которым обложены были решетка алтаря, поразительной красоты амвон и двери, и которое употреблено было в разных многочисленных орнаментах, везде под позолотою, — они вводили в церковь лошаков и вообще вьючных животных до самого неприкосновеннейшего места храма, и так как некоторые из них поскользнулись и не могли затем подняться на ноги по гладкости полировки каменного пола, то здесь же и закалывали их кинжалами, таким образом оскверняя их пометом и разливавшеюся кровью священный церковный помост...
Вот какая-то бабенка, преисполненная грехами, жрица нечестия, дьявольская слуга, гудок неприличных, соблазнительных и срамных напевов, хулительница Христа, уселась на сопрестолии, распевая свою визгливую мелодию, а потом бросилась в пляску, быстро кружась и потрясая ногою! И не эти только беззакония совершались именно, а другие нет, или эти — более, а другие — менее, но всякого рода преступления с одинаковым рвением совершались всеми. Предаваясь до такой степени неистовству против всего священного, латиняне, конечно, уже не щадили честных женщин и девиц, ожидавших брака или посвятивших себя Богу и избравших девство.
Притом же трудно и невозможно было смягчить мольбами или преклонить какими-либо жалобами и умилостивить этот варварский народ, до того раздражительный, до того вспыльчивый решительно при каждом противном слове, что все разжигало его гнев и казалось ему нелепым и смешным. Как попадал в беду тот, кто не удерживал пред ним своего языка, так равным образом часто они извлекали меч и против того, кто говорил мало или уклонялся от того, что им доставляло удовольствие. Поэтому всякий должен был опасаться за свою жизнь: на улицах плач, вопли и сетования; на перекрестках рыдания; во храмах жалобные стоны; мужья изнывают от горя; жены кричат, — их тащат, порабощают, отрывают от тех, с кем они прежде были соединены телесно, и насилуют! Знатные родом бродили опозоренными, почтенные старцы плачущими, богатые — нищими. Так — на площадях; так — в закоулках; так — в открытых общественных местах; так и в тайных убежищах!
Не было места, которого бы не отыскали или которое могло бы доставить защиту старавшимся как-нибудь спастись; но везде и все было исполнено всякого рода зол. Христе царю, что за скорбь, что за теснота была тогда людям! Гласы морские, затмение и помрачение солнца, превращение луны в кровь, звезды, подвигшиеся с своих мест, как и почему не предзнаменовали вы, признаки представления света, этих бедствий, свойственных кончине мира? По крайней мере, мы уже видели мерзость запустения, стоявшую на месте святе [Матф., 24, 15] и изрыгавшую блудные речи, — видели и много другого в этом роде, что, хотя не вполне выражало царствование антихриста, однако, совершенно противоположно было тому, что у именующихся христианами называется благочестивым и сообразным со словом веры!
Таким-то образом, говорю, из многого малое передавая на память истории, беззаконничали западные войска против наследия Христова, не оказывая решительно никому ни малейшего снисхождения, но всех лишая денег и имущества, жилищ и одежд, и совершенно ничего не оставляя тем, кто имел что-нибудь! Вот он, этот народ с медной шеей, надменным выражением лица, поднятыми вверх бровями, всегда бритыми и как бы юношескими ланитами, кровожадной рукой, раздутыми ноздрями, гордым взглядом, ненасытной пастью, бесчувственной душой, обрубленной и быстрой речью, как будто пляшущей в губах, — или лучше, вот эти люди, которых они величают разумными и мудрыми, верными клятве, любящими справедливость и ненавидящими лукавство, гораздо более благочестивыми и правдивыми, гораздо более точными блюстителями христовых заповедей, чем мы, греки,— еще более, вот эти ревнители, подъявшие на рамена крест и многократно клявшиеся им и словом Божиим проходить христианские страны без кровопролития, не сбиваясь и не уклоняясь ни направо, ни налево, вооружить свои руки против сарацинов и обагрить мечи кровью опустошителей Иерусалима, не соединяться с женщинами, даже не входить с ними в беседу во все время, пока будут нести на плечах крест, как чистая жертва Богу, как шествующие путем Божиим!
Все они оказались полнейшими лицемерами: вместо отмщения за Гроб Господень явно неистовствовали против Христа; с крестом на раменах беззаконно посягали на разрушение креста, нося его на спине, не страшились попирать его ногами за небольшое количество золота или серебра. Забирая жемчуга, они отвергли единственную многоценную жемчужину — Христа, повергая пречистого самым нечистым животным!
Не так в подобном случае поступили потомки Измаила: овладев Сионом, они оказали их соплеменникам самую человеколюбивую снисходительность и благосклонность. Они не разжигали своих взоров на женщин латинянок, не обращали гробницы Христовой в кладбище падали, входа к живоносному гробу — в путь к аду, жизнь — в смерть, воскресения — в падение; но, предоставив всем без исключения свободный выход, назначили определенный выкуп по несколько золотых с человека, оставляя владельцам все прочее имущество их, хотя бы оно было бесчисленно, как песок. И так поступило войско христоборцев с латинянами, в которых видело враждебных себе иноверцев, великодушно не простирая на них ни меча, ни огня, ни голода, ни преследования, ни обнажения, ни сокрушения, ни угнетения; а христолюбивое и единоверное нам воинство поступило с нами так, как мы рассказали в немногих словах, не имея намерения порицать за обиду!”
Если враждебность средневековых христиан к византийцам, с которыми они находились в постоянных контактах, не обходилась без угрызений совести, по отношению к мусульманам здесь, по-видимому, не было проблемы. Мусульманин был неверным, врагом Господа, и о примирении с ним не могло быть и речи. Антагонизм между христианами и мусульманами был всеобъемлющим—таким, каким его определил папа Урбан II в 1095 г. в Клермоне, выступив с проповедью I крестового похода: “Какой позор будет нам, ежели это столь справедливо презираемое племя неверных, недостойных звания людей и гнусных рабов дьявола возьмет верх над избранным народом всемогущего Бога! На одной стороне будут сражаться отверженные враги Господа, на другой—Его друзья, щедро одаренные подлинными богатствами” В глазах христиан мусульмане были “недочеловеки”. В шансон-де-жест “Алискан” поэт, говоря о гибели Вивьена, восклицает:
На теле его насчитали пятнадцать зияющих ран.
Сарацин умер бы от малейшей из них!
Магомет был одним из худших страшилищ средневекового христианства. Он неотступно преследовал воображение христиан в апокалипсическом видении. Он не упоминался иначе как в связи с Антихристом. У Петра Достопочтенного, аббата Клюни в середине XII в., он помещался в иерархии врагов Христа между Арием и Антихристом; у Иоахима Флорского в конце того же века он “приуготавливает приход Антихриста, как Моисей приуготовил Христа”. На полях одной рукописи 1162 г.—латинского перевода Корана—карикатура на Магомета представляет его в виде чудовища.
Вместе с тем история отношения средневековых христиан к мусульманам представляет собой историю колебаний и оттенков. В IX в. Альвар из Кордовы, конечно же, видел в Магомете апокалипсического зверя, но Паскас Радберт, отмечая фундаментальный антагонизм, отлично схваченный им в географическом противопоставлении христианства, которое должно распространиться на весь мир, и ислама, который урвал у него обширную область земли, старательно различает мусульман, получивших знание о Боге, и язычников, коим Он вовсе неведом. До XI в. христианские паломничества в завоеванную мусульманами Палестину осуществлялись мирно, и лишь у некоторых теологов вырисовывался апокалипсический образ ислама.
Все изменилось в XI в., когда всей пропагандой, выдвигавшей на первый план ненависть христиан к приспешникам Магомета, были подготовлены и искусно организованы крестовые походы. Свидетельством этого переломного момента являются шансон-де-жест, в которых воспоминания об исламо-христианском симбиозе на границах двух сфер перемешиваются с утверждением ставшего отныне беспощадным противостояния. В жесте “Мене”, где рассказывается о детстве Карла Великого, мы видим героя в Толедо на службе у сарацинского короля, который возводит его в сан рыцаря,—эхо историко-легендарных испанских реалий, воплощенных в “Песне о Сиде”. Но в то же время Карл и почти все герои шансон-де-жест представлены одержимыми одним желанием: биться с сарацином и победить его. Вся господствующая отныне мифология сводится к поединку христианского рыцаря и мусульманина. Борьба против неверных становится конечной целью рыцарского идеала. Неверный рассматривается отныне как язычник—причем язычник закоренелый, который заведомо отказывается от истины и обращения в христианство. В булле о созыве Четвертого Латеранского собора в 1213 г. папа Иннокентий III призывал христиан к крестовому походу против язычников-сарацин, а Жуанвиль постоянно называет мусульманский мир “языческим”.
И тем не менее через этот опущенный занавес между христианами и мусульманами, которые, кажется, поднимали его только для того, чтобы сражаться, через этот боевой фронт продолжались и даже расширялись мирные контакты и обмены.
Прежде всего торговые обмены. Какие бы эмбарго ни налагало папство на вывоз христианских товаров в мусульманский мир, эти запреты срывала контрабанда. Папы кончили тем, что стали допускать отклонения, появление брешей в этой блокаде, от которой христиане страдали больше, чем мусульмане, и даже начали выдавать лицензии. В этой игре всех превзошли венецианцы. В 1198 г., например, заставив папу признать, что, не имея аграрных ресурсов, они могут жить только торговлей, веницианцы получили от Иннокентия III разрешение торговать “с султаном Александрии”—за исключением, правда, стратегических товаров, включенных папством в “черный список”, который был обязателен для всего христианского мира: железо и оружие, смола, деготь, строительный лес, корабли.
Затем интеллектуальные обмены. Не то чтобы многие христианские интеллектуалы испытывали соблазн перейти в иной лагерь. Пожалуй, один лишь Абеляр, павший духом из-за преследования разъяренных противников, помышлял в какой-то момент об этом. “Я впал в такое отчаяние,—признавался он,—что намеревался оставить христианский мир и уйти к язычникам, обеспечив себе уплатой налога (на иноверцев) спокойную христианскую жизнь среди врагов Христа”. Но и в самый разгар крестовых походов арабская наука волнами накатывалась на христианский мир, и если она не породила, то по меньшей мере питала то, что мы называем ренессансом XII века. По правде говоря, арабы главным образом передавали христианским ученым греческую науку, накопленную в восточных библиотеках и пущенную в оборот мусульманскими учеными, которые принесли ее на западную оконечность исламского мира, в Испанию, где она по мере Реконкисты жадно впитывалась просвещенными христианами. Отвоеванный христианами в 1085 г. Толедо стал центром притяжения для этих жаждущих, которые в первое время были по преимуществу переводчиками.
Больше того, в Святой земле, главном месте военного противостояния христиан и мусульман, быстро установились отношения мирного сосуществования. Это констатировал—впрочем, с некоторым негодующим удивлением—испано-мусульманский хронист Ибн Джубайр во время путешествия в Палестину в 1184 г.:
“Христиане взимают с мусульман на своей территории определенный побор, который был установлен с доброго согласия. Со своей стороны христианские купцы платят на мусульманской территории пошлину со своих товаров; между ними существует совершенное согласие и во всех обстоятельствах соблюдается равенство. Воины заняты войной, народ же пребывает в мире. В этом смысле ситуация в сей стране настолько необычна, что и длинное рассуждение не смогло бы исчерпать тему...”
4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Несомненно, что крестовые походы, даже если их участники ясно не сознавали и не определяли для себя побудительных мотивов, воспринимались рыцарями и крестьянами XI в. как очищающее средство от перенаселенности Запада и жажда заморских земель, богатств и фьефов их увлекала более всего. Но эти походы еще даже до того, как обернулись полным провалом, не утолили жажды земли у западных людей, и последние вынуждены были вскоре искать в самой Европе, прежде всего в развитии сельского хозяйства, решения проблемы, которого не дал заморский мираж. Святые земли, ставшие ареной войны, отнюдь не были источником хороших иль плохих заимствований, о которых заблуждавшиеся историки некогда с увлечением писали. Крестовые походы не способствовали подъему торговли, который начался благодаря прежним связям с мусульманским миром и внутреннему экономическому развитию Запада; они не принесли ни технических новшеств, ни новых производств, которые проникли в Европу иными путями; они непричастны к духовным ценностям, которые заимствовались через центры переводческой деятельности и библиотеки Греции, Италии (прежде всего Сицилии) и Испании, где культурные контакты были более тесными и плодотворными, чем, в Палестине; они даже непричастны к распространению роскоши и сладострастия, которые в глазах суровых западных моралистов были свойственны Востоку и которыми неверные якобы наградили простодушных крестоносцев, неспособных противостоять чарам и чаровницам Востока. Конечно, полученные не столько от торговли, сколько от фрахта судов и займов крестоносцам позволили некоторым итальянским городам – Генуе, но более всего Венеции – быстро разбогатеть; но что походы пробудили торговлю и обеспечили ее подъем в средневековом христианском мире, в это ни один серьезный историк более не верит. Напротив, они способствовали оскудению Запада, особенно рыцарства; далекие от того, чтобы обеспечить моральное единство христианского мира, они распаляли зарождающиеся национальные противоречия (достаточно среди прочих свидетельств почитать рассказ о Втором крестовом походе, который составил монах из Сен-Дени и капеллан Людовика VII Эд де Дей и в котором ненависть между немцами и французами накаляется с каждым эпизодом, или вспомнить об отношениях в Святых землях между Ричардом Львиное Сердце и Филиппом-Августом, а также герцогом Австрийским, который позднее посадил Ричарда в тюрьму); походы сделали непроходимым ров, разделявший Запад и Византию, и вражда между латинянами и греками, обострявшаяся от похода к походу, вылилась в Четвертый поход и взятие Константинополя крестоносцами в 1204 г.; вместо того чтобы смягчить нравы, священная война в своем неистовстве привела крестоносцев к худшим эксцессам, начиная еврейскими погромами, которыми отмечены пути их следования, и кончая массовыми избиениями и грабежами, например в Иерусалиме в 1099 г. или в Константинополе в 1204 г., о чем можно прочитать в сочинениях как европейских хронистов, так и мусульманских и византийских; финансирование крестовых походов стало причиной или предлогом увеличения бремени папских поборов и появления опрометчивой практики продажи индульгенций, а духовно-рыцарские ордена, оказавшиеся в конечном итоге неспособными защитить и сохранить Святые земли, осели на Западе, чтобы предаться там всем видам финансовых и военных злоупотреблений. Таков тяжкий итог этих экспедиций. И я не вижу ничего иного, кроме абрикоса, который христиане, возможно, узнали благодаря крестовым походам.
Можно еще добавить, что недолговечные учреждения крестоносцев в Палестине были первым опытом европейского колониализма, и в качестве прецедента он для историка многозначителен. Несомненно, что Фульхерий Шартрский в своей хронике несколько преувеличил масштабы колонизационного движения на Восток. Тем не менее его описание психологии и поведения христианского поселенца весьма примечательно.
“Посмотрите же и поймите, каким образом Господь в наши времена превратил Запад в Восток. Бывшие прежде западными людьми, мы стали восточными; бывший римлянин или франк стал здесь жителем Галилеи или Палестины; жившие в Реймсе или Шартре оказались горожанами Тира или Антиохии. Мы уже забыли родные места, и одни не знают, где родились, а другие не желают об этом и говорить. Некоторые уже владеют в этой стране домами и слугами по праву наследования; некоторые женились на иностранках, сирийках или армянках и даже на принявших благодать крещения сарацинках. Один живет с зятем, или невесткой. или тестем, другой окружен племянниками и даже внучатыми племянниками. Этот обрабатывает виноградники, тот – поля. Они говорят на разных языках, но уже научились понимать друг друга. Разные наречия становятся общими для той и другой нации, и взаимное доверие сближает самые несхожие народы. Чужеземцы стали местными жителями, и странники обрели пристанище. Каждый день наши родственники и близкие приезжают к нам сюда, бросая все, чем владели на Западе. Тех, кто был бедным в своей стране, Господь здесь делает богатыми; владевшие несколькими экю здесь обретают бесчисленное количество безантов; имевшим там лишь мызу Господь здесь дарует города. Так зачем же возвращаться на Запад, если Восток столь благодатен? Господь не потерпит, чтобы носящие крест и преданные ему оказались здесь в нужде. И это, как вы видите, есть великое чудо, коим должен восхищаться весь мир. Разве слышал кто о чем-либо подобном? Господь желает нас всех наделить богатством и привлечь к себе как самых дорогих его сердцу друзей, ибо ему угодно, чтобы мы жили согласно его воле, и мы должны от всего смиренно ему повиноваться, дабы счастливо пребывать в мире с ним”.






























СОДЕРЖАНИЕ
1. ЭПОХА КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ        1
2. КРАТКИЕ ЗАРИСОВКИ К ПОРТРЕТУ СРЕДНЕВЕКОВОГО ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОГО ГОРОДА        19
3. СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ХРИСТИАНИН И ВИЗАНТИЕЦ. ОСНОВЫ ПРОТИВОРЕЧИЙ        26
4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ        47
СОДЕРЖАНИЕ        50