Бокова В.М., к.и.н.
В наше время, когда фальсификация, которой в последние десятилетия подвергалась отечественная история, стала, наконец, очевидной, сделалось модным «пробовать на излом» кумиров прежних лет, и жертвами этой моды становятся теперь, в частности, и декабристы. Наиболее часто их третируют как людей, «нарушивших присягу» и тем поставивших себя вне законов общества, а также как деятелей, «с которых, собственно, все и началось».
Отдавая должное политическому темпераменту современных критиков декабризма, следует с сожалением констатировать, что оба вышеприведенных тезиса демонстрируют полную неосведомленность их авторов в обстоятельствах дела.
Прежде всего, никакой присяги декабристы не нарушали, потому что никто из них присяги Николаю I не приносил, а прежняя, Александру I, со смертью последнего утратила силу. Во время следствия вопрос о присяге специально выяснялся, и обнаружилось, что в этом отношении никто из подследственных закона не нарушил. Более того, мятеж на Сенатской площади происходил, как известно, под лозунгом «Конституция и Константин», и большинство рядовых участников, не только солдат, но и офицеров1, искренне верили, что, выходя на площадь, они демонстрируют свою верность законному императору Константину I, от присяги которому их хотят заставить отказаться. У руководителей мятежа, конечно, были и другие цели, но и эта объективно существовала.
Что же касается вопроса «с чего все началось?», то и здесь вести отсчет с декабристов, хотя бы даже ту цепь событий, которая привела, наконец, к октябрю 1917 года, вряд ли возможно. Роковое противостояние государства и общества, разрешившееся в конце концов насилием и кровью, имело не только более ранние корни, но и еще более ранние «семена», восходящие к монголам, к принятию христианства по византийскому образцу, а может быть, и к еще более ранним обстоятельствам.
Декабристы, безусловно, не первыми подняли в России вооруженный мятеж — вспомним хотя бы стрельцов. Не первыми в России они обсуждали цареубийство — и не совершили его, еще до них и без особых рассуждений российские дворяне умертвили нескольких своих царей. Царственная кровь лилась в России и в XVIII в. (от царевича Алексея до Павла), и в XVII (убиенный Федор Годунов был совершенно законным наследником русского престола), и в XVI (царевич Иван), и много, много раньше. И уж, разумеется, не декабристы первыми заговорили о конституции: еще в начале XVII в избрание на русский трон королевича Владислава обставлялось условиями, создававшими подобие конституционной монархии, — и не первыми обратили внимание на «позор крепостничества»: еще князь Василий Васильевич Голицын, фаворит царевны Софьи, размышлял и писал о плачевном положении русского мужика.
После августа 1991 г. иные из наших публицистов проводили прямую аналогию между этим событием и 14 декабря 1825 г., но и тут их правота вызывает сомнения. Мятежи, конечно, все похожи друг на друга. Существует даже особая типология переворотов, насчитывающая с добрый десяток общих показателен. И все-таки параллелей между 19 августа и 14 декабря (если не считать, конечно, того, что оба эти события приходились на понедельник) гораздо меньше, чем, скажем, между 19 августа и 28 июня 1762 г., когда «случилась революция» (именно так это называлось в XVIII — XIX вв.), возведшая на престол Екатерину Великую. И там, и здесь задолго до события ходили будоражащие слухи о нем, глава государства отсутствовал в столице, в заговоре принимало участие второе по положению в стране лицо, побежденные предприняли унизительную попытку выторговать себе у победителей прощение и т.д., и т.п.
Причина критических недоразумений, очевидно, в том, что, расставаясь на словах с «марксизмом», наша публицистика по сути своей сохраняет верность абсолютному большинству «марксистских» (а точнее, ленинских, или даже вообще «партийных») догм и штампов. Так и в случае с декабризмом соблюдается безусловное следование пресловутой ленинской теории «трех этапов» и знаменитому «декабристы разбудили Герцена» («потому, — как неизменно, хихикая, прибавляют, — что он в то время спал»). Кстати сказать, «разбудили» тринадцатилетнего мальчика Герцена вовсе не декабристы. На его счастье, ни в 1825 г., ни позднее он так и не узнал, чего же, собственно, те хотели, не держал в руках ни одного из основных написанных ими политических проектов и лишь слышал о них в позднейшем и более чем обобщенном пересказе. Прочти он их — и распростился бы со многими иллюзиями. Потрясло же его кое-что, связанное с казнью пятерых из них: невиданное нигде в мире и противное христианским законам повторное повешение, судебное убийство человека (Пестеля), повинного лишь в инакомыслии (обстоятельство, поразившее и смутившее в то время многих), благодарственный молебен по случаю успешного совершения казни...
Не вызывает сомнении, что, как и вся наша историческая наука, «декабристоведение» до сих пор исправно служило идеологии. В коммунистическом культе, где четко распределялись функции новых святых и мучеников, пророков и праотцов, за декабристами однозначно закреплялся пророческий ряд иконостаса. В пророческом ряду — декабристы, в праотеческом — Кампанелла с Томасом Мором, а в праздничном — В.И. Ленин на броневике. Пушкин едва не попал в этот иконостас. Умри Достоевский в Сибири — и он бы здесь красовался под биркой «мученик за социалистические убеждения».
Ясно, что там, где речь идет о культе, трудно ждать холодного беспристрастия и объективности. У «Житий святых» и научного труда разные задачи, а получилось так, что почти все, что писалось последние 50—60 лет о декабристах, соответствовало требованиям не столько научным, сколько житийным. До 1920-х годов историография лишь приступала к научному освещению истории русских тайных обществ — делу мешала почти полная недоступность других источников, кроме мемуарных. Потом источники стали публиковаться, но их уже всерьез мало кто читал, лишь выхватывали то там, то сям подходящие к случаю цитаты. Впрочем, и публиковались-то источники уже выборочно и осторожно, чтобы не повредить иконописному канону.
За пределами устоявшейся концепции декабристского движения, сложившейся в 1930 — 1950-е годы, осталось множество идей и фактов, которые не вписывались в канон, а потому и остались либо не замеченными, либо не интерпретированными должным образом. Между тем даже анализ опубликованных источников наводит на вовсе не традиционные мысли.
Прежде всего, становится ясно, что ни о каком едином «декабризме» речи идти не может. В силу, в общем-то, исторической случайности под одной вывеской оказались собраны люди самых разных устремлений и политических взглядов. Вряд ли можно твердо говорить даже о том, что среди них были революционеры. Когда сами декабристы употребляли это слово (что случалось редко), это вовсе не значило, что они вкладывали в него тот же смысл, что и мы. К тому же, как представляется, слово это — «революция» — до сих пор не имеет вполне удовлетворительного толкования. Сказанное относится и к другим словам, обозначающим сходные явления: бунт, мятеж, восстание, переворот, волнение и т.п Слова разные, стало быть, и явления, ими обозначаемые, должны различаться хотя бы по таким показателям, как массовость, подготовленность или спонтанность, результат. Мы же употребляем их как попало, мятеж на Сенатской площади или бунт Семеновского полка называем восстанием, революцию 1762 г. — переворотом, переворот октября 1917 г. — революцией. Среди декабристов было немало сторонников переворота, но были ли среди них революционеры — следует еще выяснить. Во всяком случае, то представление, которое мы вкладываем в слова «русский революционер», к декабристам вряд ли применимо, и прежде всего по двум обстоятельствам. Во-первых, абсолютное их большинство было глубоко верующими христианами, а по-настоящему «пламенный революционер» (в России) — всегда безбожник. Среди декабристов были деисты, но не было, по сути, ни одного атеиста. Более того, именно в декабризме был особенно част тип образцового христианина, вообще в дворянстве встречавшийся в те годы сравнительно редко2. И даже не принимая иной раз формально церкви и ее обрядов, деятели этого движения все равно оказывались подлинными христианами во всех своих поступках и нравственных устремлениях, слишком круто замешенных на Христовых заповедях (самый яркий пример — И.Д. Якушкин). Помимо бытового поведения, христианские принципы во многом определяли и их мировоззрение, и даже, как ни парадоксально это звучит, — действий. Так, например, мятеж Черниговского полка задумывался его вождем С.И. Муравьевым-Апостолом как новый Крестовый поход во имя установления Царства Божия в России, когда не будет другого царя, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Очень жаль, что практически не сохранилось материалов, позволяющих реконструировать систему взглядов Сергея Муравьева, но несомненно, что истовая религиозность определяла их в очень значительной степени. В самом психологическом типе Муравьева было много от христианского подвижника. Отнюдь не случайно, что священник Мысловский, наставлявший его в темнице, признавался, что подле Муравьева-Апостола он помимо своей воли начинает испытывать то же чувство священного благоговения, что и пред храмовым алтарем, а знавшие Муравьева солдаты при упоминании его имени крестились и, благочестиво подняв глаза к небу, говорили «Святой мученик, воззри на нас».
Тема «декабристы и религия» не разрабатывалась совершенно (если не считать довольно многочисленных и безуспешных попыток отыскать в их среде атеистов). Единственная имеющаяся по этому вопросу и совершенно неудовлетворительная работа относится еще к 1899 г.3 Видимо, достаточно перспективными могли бы оказаться поиски в декабристской идеологии и аналогов теории «христианского социализма», примерно в те же годы начавшего оформляться и в других европейских странах, а впоследствии оказавшего такое сильное воздействие на российское славянофильство. По крайней мере, республиканизм у декабристов весьма часто опирался на идеи, почерпнутые из Священного Писания.
Религиозность, будь она сознательная или неосознанная, «друзей 14 декабря» обусловила и их второе принципиальное отличие от революционеров позднейших времен: неизмеримо более высоко развитое нравственное чувство. Даже затевая мятеж, они следовали лишь романтической установке «пожертвовать собой на благо Отечества» («Ах, как славно мы умрем!»). Неромантическая действительность и пролившаяся чужая кровь моментально их отрезвили и стали причиной того полного и нелицемерного раскаяния, через которое прошли практически все декабристы, даже те из них, кои участия в мятеже не принимали. Как писал позднее А.П. Беляев, «я и теперь сознаю в душе, что если б можно было одной своею жертвою совершить дело обновления отечества, то такая жертва была бы высока и свята, но та беда, что революционеры вместе с собой приносят преимущественно в жертву людей, вероятно, большею частью довольных своей судьбой и вовсе не желающих и даже не понимающих тех благодеяний, которые им хотят навязать против их убеждений, верований и желаний... Я вполне убежден, что только с каменным сердцем и духом зла, ослепленным умом можно делать революции и смотреть хладнокровно на падающие невинные жертвы»4.
«Ослепленный ум» в декабре 1825 г был налицо, но «каменным сердцем и духом зла» никто из мятежников, безусловно, не обладал.
Сказанное может показаться не соответствующим широко известному утверждению о том, что основной целью заговорщиков было цареубийство и даже истребление всей императорской фамилии «от старца до сущего младенца». Собственно, именно как цареубийц декабристов и судили, осведомленность в цареубийственных планах становилась серьезнейшим из всех предъявленных обвинений, а на груди у пятерых повешенных была надпись «Злодей-цареубийца». Не будь подобных планов, большинство из осужденных просто не за что было бы наказывать, ибо причастность к мятежу смогли вменить в вину лишь примерно 20 из 126 приговоренных. Естественно, что в подобных условиях приверженность к идее цареубийства была значительно преувеличена следствием. Из нее выжали все, что было можно, собрав и эпизоды, порожденные одномоментной яростью, и сугубо теоретические дискуссии (согласимся, не совсем корректная тема для дискуссии, но обусловленная самой тогдашней жизнью, богатой политическими потрясениями), и все сделанные в запальчивости или в пьяной похвальбе оговорки. Сколько-нибудь серьезными из установленных эпизодов были лишь два: так называемый Московский заговор 1817 г., ставший совершенно естественной реакцией на предполагаемую «национальную измену» Александра I (одновременно с известием о даровании Польше конституции прошел слух о тайном сговоре Александра с поляками — намерение возвратить принадлежавшие ранее польскому государству территории Украины и Белоруссии). Он длился фактически лишь один день, после чего все предполагавшиеся цареубийцы дали себя уговорить повременить с роковым шагом до окончательного выяснения истины. Вторым эпизодом была подготовка покушения на Александра I в 1825 г в недрах кружка Рылеева, для чего были выбраны А. Якубович и П. Каховский. Само поведение предполагаемых исполнителей было в этом случае проникнуто такой экзальтацией и театральностью, такой страстью производить эффект и всячески красоваться ролью тираноборца, что заведомо исключало всякую серьезность намерений, что потом и подтвердила жизнь.
В сущности, вопрос об исполнителях всегда был слабым местом всех цареубийственных построений общества. Судьба избавила заговорщиков от необходимости решать эту проблему и сама выступила в роли цареубийцы, но если бы — что маловероятно — мятеж все же состоялся еще при жизни Александра I и вопрос о судьбе его и его семьи был бы поставлен практически, проблема исполнителей неминуемо завела бы его в тупик. Идеальным вариантом было бы, если б нашелся какой-нибудь злодей или безмозглый фанатик, способный избавить от хлопот и взять на себя это безбожное и непривлекательное дело. Тогда его можно было бы с чистой совестью послать на эшафот, а руки у реформаторов оказались бы развязаны. Но сыскать подобный персонаж вне сферы влияния общества едва ли было возможно, внутри же — если и мог найтись «герой», увлеченный, в духе времени, античными примерами и согласный «избавить Отечество от тирана», то совершенно очевидно, что не сыскалось бы никого, способного расправиться и с «фамилией». Ни в каком душевном или умственном ослеплении никто из участников общества не смог бы поднять руку на женщину или ребенка — это однозначно, а это лишало смысла и само цареубийственное предприятие, имевшее конечной целью обеспечение стабильности и исключение возможности последующей реставрации.
В рядах тайных обществ 1810 — 1820-х годов соединялись люди разных взглядов: от классических либералов, умеренных просветителей и убежденных легитимистов5 до приверженцев жесткой централизации и даже тоталитаризма и сочинителей жутковатых утопий вроде «Ордена русских рыцарей» (православная орденская республика, закрытие университетов, истребление инородцев, насильственное обращение иноверцев, мощная армия и завоевательные походы от Швеции и Греции до Индии), а также изрядное число просто фрондирующих дворян и откровенных честолюбцев, которым не давали спокойно спать лавры екатерининских Орловых (в каковых побуждениях откровенно признавался, в частности, А.А. Бестужев (Марлинский)). Это явление можно без особой натяжки уподобить недавнему диссидентству, мирно объединяющему под одной этикеткой и Сахарова с Солженицыным, и Лимонова с Гамсахурдиа. Это было типичное объединение «против», но не «з». В силу этого ни о какой единой декабристской программе, даже внутри того или иного общества, единой стратегии или тактике говорить невозможно, их не могло быть и их не существовало Каждое общество, в сущности, разбивалось на несколько кружков, группирующихся вокруг того или иного лидера, а также на ряд одиночек, ни к кому определенно не примыкавших, но в обществе числившихся. При этом вступление человека в тайное общество ни о какой зрелости его убеждений не говорило. Была мода на тайные общества Она возникла задолго до Отечественной войны и не в России, но пришла и в Россию, и по меньшей мере с 1803 г. следы тайных обществ обнаруживаются то там, то здесь. С декабристами эта мода не кончилась, продолжалась и позднее. Во всем христианском мире возникали в этот период десятки и сотни таких обществ. Были общества роялистов, республиканцев, филантропов, борцов с иноземным владычеством, мистиков, расистов, тайных развратников (Кстати, весьма примечательно в этом плане общество «Братьев свиней», существовавшее в Петербурге и организованное иностранцами; более подробно можно об этих обществах прочитать в книге «III отделение» из серии «Хроника трех столетий» - С.А.). В Петрозаводске в 1821 г. существовало тайное общество под громким названием «Французский парламент», члены которого систематически собирались для совместного картежа и пьянки. Это была романтическая эпоха, а что за романтический герой без жгучей тайны? Членство в тайном обществе вносило в жизнь мирного обывателя остроту и возвышало его в собственных глазах. Не случайно наиболее многочисленны и активны были общества, возникавшие в провинции и в армейских полках. Вообще же не было, вероятно, в России середины XIX в ни одного крупного государственного деятеля, который не прошел бы в юности через какое-нибудь тайное общество — понятно, чаще не из тех, что попали в обойму «декабристских» — или через полулегальный офицерский кружок. Назовем хотя бы А.Х Бенкендорфа, Л В. Дубельта, С.С. Ланского, М.С Воронцова и др.
Сама по себе подобная мода может, вероятно, расцениваться как свидетельство известной зрелости общества и стремления к политическому объединению, предшествующему обыкновенно появлению классически оформленных политических партий с единой программой, уставом и т.д
В тайные общества вступали более чем охотно. Так, Н.В. Басаргин рассказывал в своих мемуарах, что, когда его, арестованного, везли в Петербург, случайно встреченный в дороге офицер буквально не давал ему прохода, требуя, чтобы его теперь же и немедленно приняли в тайное общество6. Однако, вступив в них, чаще всего вовсе не стремились ознаменовать свое членство каким-нибудь действием. Если подходить к деятельности тайных обществ с точки зрения практического выхода, приходится констатировать, что этот выход почти все десять лет, вплоть до осени 1825 г., равнялся нулю. Ни разу он не выходил за рамки мнения и слова. Вся реальная деятельность заговорщиков свелась к нескольким случаям частной благотворительности и к написанию ряда политических сочинений, в чем-то более, в чем-то менее радикальных, чем те, что каждодневно в больших количествах подавались на Высочайшее имя. Все остальное время ушло на бесконечные разговоры, бесплодное прожектерство (ибо ни один из «свирепых» планов даже не попытались воплотить в жизнь), на традиционные для русской общественной жизни интриги и взаимную подозрительность.
Бездействие членов тайного общества было так велико, что даже самый настойчивый и самый упрямый из всех — П.И. Пестель — пришел, наконец, в отчаяние и примерно с 1824 г. стал обдумывать разные крайние действия, покончить с собой, принять схиму либо же пойти с повинной и сдать всю компанию, по возможности преувеличив масштабы дела так, чтобы навести власти на мысль об опасности медлить с преобразованиями.
В общем-то уже к началу 1820-х годов почти все «отцы-основатели» и большинство позднее присоединившихся членов общества прекратили на практике свое членство в нем, а те, что еще оставались, делали это чаще всего по вполне субъективным причинам: из слабоволия, по подозрительности, либо чтобы удержать других от крайностей, и лишь в считанных случаях — следуя искреннему убеждению.
Роспуск Союза Благоденствия в 1821 г. был вызван по-настоящему не сколько «страхом правительственных репрессий», сколько тем внутренним кризисом, в котором Союз пребывал, а также и изменением общественной ситуации, породившей его прежде к жизни. В 1816 — 1818 гг., когда возникали первые декабристские общества, Россия (вопреки устоявшемуся в отечественной историографии мнению) переживала общественный подъем. Проведения крестьянской реформы и дарования конституции ожидало буквально со дня на день, и стратегия тайных обществ заключалась в подготовке общественного мнения к восприятию грядущих преобразований и в том, чтобы помешать правительству отказаться от намеченного курса. Общество, в сущности, играло роль конструктивной оппозиции. В 1820 — 1821 гг. ситуация изменилась. По Европе прокатилась волна политического террора и революций; в Петербурге взбунтовался Семеновский полк. И первое, и в особенности второе потрясло императора Александра. Он почувствовал себя преданным; перед ним замаячил призрак бунта, «бессмысленного и беспощадного», а результатом было известное изменение внутриполитического курса: цензурные строгости, «гонения на университеты», доносительство и т.п., что после недавних вольностей не могло не вызвать раздражения в обществе. И справа, и слева поднялся ропот. В итоге возникли совершенно иные тайные организации, из которых четыре вошли в состав декабристских: Общество Соединенных славян, чья история понастоящему должна изучаться в русле истории «славянской идеи» и панславизма; кружок С.И. Муравьева-Апостола, или так называемая Васильковская управа Южного общества — по существу, совершенно самостоятельная организация, душой и мозгом которой факгически был не Сергей Муравьев, а М.П. Бестужев-Рюмин. Третьей организацией был кружок К.Ф. Рылеева, формально действовавший в рамках Северного общества, но на деле достаточно замкнутый и самостоятельный. Еще один кружок — офицеров Гвардейского экипажа, — в буквальном смысле слова пал жертвой «Хлестакова от декабризма» — Д.И. Завалишина, был втянут в орбиту действия кружка Рылеева в самый канун мятежа, уже в период междуцарствия, и сделался основной действующей силой на Сенатской площади.
Между «старыми» и «новыми» декабристами существовала довольно заметная разница. Основывали общество люди, принадлежащие к наиболее знатным семействам России, часто титулованные, почти всегда богатые (нередко даже очень богатые), либо занимавшие видное общественное положение. Почти все прошли Отечественную войну и завершили ее в высоких чинах, рано повзрослели, обрели жизненный опыт, научились властвовать собой и другими. Почти все были прекрасно образованны, нередко наклонны к политическому теоретизированию и в своих теоретических построениях последовательны и достаточно реалистичны.
Те же, кто вступил в общество в 1820-х годах, в массе своей либо не имели военного опыта, либо имели, но эпизодический, воевали в низших чинах, нахоходились в положении подчиненного7. По социальному положению эти люди принадлежали к среднепоместному или чаще мелкопоместному дворянству, состояние имели небольшое либо не имели никакого, жили главным образом на жалованье, иногда дополняя его побочными заработками, нередко литературными (особенно много литераторов было в кружке К.Ф. Рылеева). Среди них были и представители «игрою счастия обиженных родов», и люди, «учившиеся на медные деньги» и сами сделавшие себе карьеру, а также те, кто так или иначе был обойден по службе. Часто встречался тип человека экзальтированного, увлекающегося, красноречивого, с романтическим мировосприятием, несколько инфантильного, чье поведение в очень большой степени диктовалось литературными образцами8. Теоретические воззрения этих людей отличались эклектичностью, соединяя в себе элементы радикальные, либеральные и просветительные, причем на словах преобладала радикальность, а на бумаге, если кто-либо из них обращался к теории (В.И. Штейнгель, Г.С. Батеньков, А.О. Корнилович9), фиксировались более чем умеренные положения.
Перечисленными чертами отличались не только «новые декабристы» но и участники остальных организаций, возникших в 1820-е годы, в том числе во второй половине десятилетия: кружки братьев Критских, братьев Раевских, Н.П. Сунгурова и другие — тот же (иногда еще более «демократичный») социальный состав, та же эклектичность взглядов, чрезвычайное увлечение идеей так называемой военной революции, вообще очень популярной в Европе после серии бескровных переворотов начала 1820-х годов, и то же неясное видение того, что будет «назавтра после переворота»10. Это смутное представление о конечной цели мятежа особенно ярко проявилось в канун 14 декабря: с одной стороны, был написан манифест, одним махом разрубавший все «гордиевы узлы» российских проблем (самодержавие, крепостничество, тяготы рекрутчины и т.д.), с другой — провозглашалась необходимость создания Временного правительства и созыва собрания представителей для окончательного решения судьбы страны. Помимо того, что эти шаги, в сущности, противоречили друг другу, вторая мера вовсе не гарантировала проведение именно тех реформ, которые казались желательными. Об этом говорит, в частности, сам выбор имен кандидатов во Временное правительство: Н.С. Мордвинов, М.М. Сперанский, И.М. Муравьев- Апостол, А.П. Ермолов, П.Д. Киселев и другие были, конечно, людьми ясного ума и свободных взглядов, но, столь же очевидно, — и осторожными политиками, вовсе не склонными к авантюрам. В ключевых же вопросах — об образе правления и крепостном праве — всех их, по сравнению с мятежниками 14 декабря, отличал несомненный скепсис и здоровый консерватизм.
В целом можно сказать, что если «старые» декабристы имели совершенно конкретное представление о том, каким желательно быть будущему России, но по сути ничего не делали для воплощения своих планов в жизнь, то «новые» хотели действовать ради самого действия. Можно сказать, что для них это было своего рода эрзацем Отечественной войны, попыткой восполнить недостаток героического прошлого в собственной биографии. В результате между «старыми» и «новыми» декабристами присутствовала постоянная разобщенность и взаимное непонимание, в новых организациях «старики» играли чаще всего роль «свадебных генералов», а когда дело дошло до действий, никто из «стариков» (за единственным исключением Сергея Муравьева-Апостола; Матвей Муравьев-Апостол был лишь пассивно втянут в орбиту действий брата), даже имея к тому все возможности, не стал участником мятежа (П.И. Пестель, С.Г. Волконский, А.3. Муравьев, С.П. Трубецкой и др ). Получилось, что олицетворяли собой декабризм одни люди, а на площадь выходили в общем-то другие. Мятеж не только не был вершиной деятельности тайных обществ, он, в сущности, даже не являлся ее следствием. Его породило, главным образом, роковое стечение обстоятельств, а в итоге не только пострадало значительное число вполне безвинных людей, но и сами благие и насущные идеи были дискредитированы. Не случайно, что, когда вернувшихся в Россию ссыльных пытались поздравлять с годовщиной мятежа, не говорили в ответ, что «14-е декабря нельзя ни чествовать, ни праздновать, в этот день надо плакать и молиться»11.
К числу распространенных заблуждений, связанных с декабристским движением, относится восприятие его как чего-то неорганичного, привнесенного в Россию извне, сложившегося под влиянием идей и представлений, пришедших с Запада. Не останавливаясь здесь на доказательствах того, что на самом деле движение исходило из чисто русских общественных условий, что иностранные заимствования в программах тайных обществ были незначительны и несущественны, и прочем тому подобном, укажем лишь на то малоосвещавшееся обстоятельство, что элемент национальный и даже, можно сказать, националистический был в декабризме вообще одним из основных. Возникший во многом из ущемления только что родившегося, а потому и особенно ранимого патриотического чувства, декабризм и на всем своем протяжении питался идеями российской великодержавности и национального самоутверждения. В тесной связи с этим находится и ксенофобия «Ордена русских рыцарей», и полонофобия Союза Спасения и Союза Благоденствия, пронесенная многими их членами через все свою жизнь, и германофобия рылеевского кружка (отвратившая от него в свое время П.А. Вяземского)12. Именно перевозбужденное национальное чувство объясняет многие эпизоды истории тайных обществ, от Московского заговора до агитационных песен Рылеева («Царь наш - немец русский»). В этой связи естественные сомнения вызывает и традиционная трактовка взаимоотношений заговорщиков юга с Польским патриотическим обществом. Переговоры, начатые, кстати, по инициативе поляков (что ставило их в положение младшей", ищущей стороны), находились в 1825 г. лишь на зачаточной стадии, но, зная болезненное отношение большинства членов общества к польскому вопросу, можно утверждать, что ни о какой серьезной политической самостоятельности Польши речи в конечном итоге идти не могло, скорее вырисовывалась картина полуколониальной зависимости по типу позднее осуществленного «социалистического содружества».
И в завершение следует сказать о том, что декабристское движение не столько открывало собою новую страницу в русской истории, сколько завершало ее предыдущую главу. Сами декабристы генеалогию своих идей вели вовсе не с Робеспьера и даже не с Радищева, но с «верховников» и Екатерины II13, действительно, в истории «аристократического конституционализма» в России было гораздо больше и идейных, и тактических совпадений с декабризмом (особенно это касается переворота 11 марта 1801 г.), чем в истории революционного движения XIX — начала XX в. Несомненно в дальнейшем и эта тема станет объектом специальных исследований, которые расставят все точки над i.
Новая концепция декабристского движения будет рано или поздно создана, и все перечисленные сюжеты, как и многие другие, оставшиеся за рамками данных заметок, легко и естественно займут в ней свои места. Можно надеяться, что произойдет это уже в обозримом будущем: время для такой работы давно пришло.<...>
1.См., например, Беляев А.П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Красноярск, 1990. С. 122—123.
2.К наиболее чистым представителям этого типа можно отнести, особенно в сибирские годы, — П.С.Бобрищева-Пушкина, Е.П. Оболенского, H.М.Муравьева, А.И.Одоевского и др.
3.Буткевич Т. Религиозные убеждения декабристов. //Вера и разум. 1899 № 22—23; 1900. № 1,4.
4.Беляев А.П. Воспоминания... С. 135—136.
5.Для понимания легитимизма как принципа сочетания нерушимости монархической власти с признанием исторических реалий, сложившихся в Европе в результате событий рубежа XVIII—XIX вв., см. Минаева Н.В. Европейский легитимизм и эволюция политических представлений H.M. Карамзина. //История СССР. 1982 № 5, см. также Вернадский Г. Два лика декабристов // Свободная мысль. 1993 № 15.
6.Басаргин Н.В. Воспоминания, статьи, рассказы Иркутск, 1988. С. 78.
7.Из числа ветеранов Отечественной войны, несомненно, наиболее зрелых в умственном и нравственном отношении участников движения (военные действия на собственной территории и связанные с этим переживания создавали такой духовный опыт, который нельзя было приобрести в условиях обычной войны, ведущейся в чужих краях), приняли участие в мятежах только трое: С.И. и M.И. Муравьевы-Апостолы, а также И.И. Сухинов, воевавший рядовым. Еще двое ограничились лишь теоретическим содействием подготовке к мятежу, уклонившись от реального участия в нем С.П.Трубецкой и В.И. Штейнгель
8.Подробно разобрано Ю.M. Лотманом. См. его статьи :Декабрист в повседневной жизни; О Хлестакове // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллинн, 1992. Т.1
9.См. о нем в настоящем сборнике статью H.Г. Пискуновой
10.См. об этом Андреева Т.В. Русское общество и 14 декабря 1825 года // Отечественная история 1993. № 2. С. 157.
11.Русский архив. 1886. № 5. С. 144
12.Последний случай особенно интересен, потому что в кружке Рылеева были как этнические немцы (В.К. Кюхельбекер, А.Е. Розен), так и полукровки (В.И. Штейнгель, сам К.Ф. Рылеев), однако в то время, когда смешанные браки между дворянами разных национальностей были самым привычным делом, человек мог считать себя русским, оставаясь природным немцем, если воспринимал Россию как свое Отечество, и оставался немцем, если считал ее только местом жительства или службы, «кормушкой».
13.См., например, Фонвизин М.A. Обозрение проявлений политической жизни в России // Фонвизин M.A. Сочинения и письма. Иркутск, 1982. Т.2.
Источник: "Декабристы и их время", сборник трудов Государственного Исторического Музея, составитель к.и.н. В.М. Бокова. - Москва, 1995.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.history.perm.ru/