Многогранности языческого мировоззрения, сложившегося из наслоения многих эпох, соответствовало многообразие форм культа и мест обращения к потусторонним силам, родившимся в сознании древнего человека.
Моления об урожае, различные заклинательные действия, обращения к силам природы и к духам добра и зла, повсеместно рассеянным в природе, производились тоже повсеместно: пунктом обращения к этим силам и принесения им жертв (“треб”) могло быть и отдельное жилище, и срединная площадь селения, и ключ-родник, и луг за околицей, и берег реки и лесная поляна, и возделанная земледельцами нива - “жизнь”.
Одни ритуальные действия не требовали почти никакого реквизита кроме венка из цветов, свежесорванной ветки березы или разведенного на берегу костра. Таковы хороводы, игры, пляски резко осуждаемые церковью. Естественно, что от этого разряда языческих игрищ не уцелело никаких подлинных археологических следов и мы можем компенсировать их отсутствие только обращением к этнографии. Для другого вида ритуальных действий требовались те или иные сооружения, то временные на одно празднество, то постоянные “капища”, “кумирни идольские” снабженные деревянными или каменными изображениями славянских языческих божеств.
Различны были и радиусы притяжения ритуальных пунктов: одни обряды замыкались только внутри дома и усадьбы одной семьи, другие собирали на “пиры идольские” всех мужчин села в общесельскую “контину”, а женщин в“беседу”. Были и такие святилища, к которым стягивались люди на “событие” ( т.е. на совместное пребывание “со-бытие”) со всего племени или даже из нескольких соседних дружественных племен. Такие особо почитаемые ритуальные пункты просуществовали несколько тысяч лет и в конце концов были восприняты церковью ( как православной, так и католической) с целью использования давней традиции религиозных молений в данном месте.
Все многообразие и многоступенчатость мест языческого культа прослеживается с древнейших праславянских времен.
Типологическое звено, которое определяется понятием “дом-посёлок”, не занимало главного места в религиозной системе древнего славянства. Здесь тщательнее были разработаны оборонительные меры по отношению к могущему появиться из внешнего мира злу, здесь старались не столько воздействовать на силы, управлявшие миром, сколько предугадать намерения этих сил, чтобы знать о чём их просить,? о дожде ли, если повелитель неба задумал засуху, или о солнечных днях, если гадание предвещает “разверстие хлябей небесных”.
Главным в религиозных действиях славянина-земледельца было обращение к Природе, к макрокосму во всех его проявлениях, так как именно от этого зависело его существование.
Уже в отдалённую эпоху сколотских “царств” в Среднем Поднепровье уже существовали и каменные идолы на дорогах, и священные места на горах. Из многообразного годового цикла языческих обрядов, зафиксированного этнографами, лишь небольшая часть проводилась внутри села и в домах. Это зимние святки с их колядой. Новым годом и “велесовым днём”.
Но уже масленица с ее катаньем огненного колеса, ездой с бубенцами, сожжением чучела зимы, ряжеными, заклинанием весны, кулачными боями и т. п. выходила за рамки поселка и превращалась в “игрища межу сёлы”. Весь весенний цикл и летний, купальский, связаны с природой, с полями, с “красными горками”, берегами рек, березовыми рощами.
Календарное приурочение обрядов, сохраненное как деревянными резными календарями русской деревни, так и сельскохозяйственными приметами, приуроченными впоследствии к святцам, возникли задолго до крещения Руси, о чем свидетельствуют интереснейшие календари IV В. н. э. из Среднего Поднепровья.
Подавляющее большинство древнеславянских языческих празднеств и молений проводилось общественно, являлось “событием”, совместным заклинанием природы и проводилось не в доме или поселке, а за пределами житейского бытового круга. Древнему земледельцу нужно было прежде всего воздействовать на природу, воззвать к ее вегетационной мощи, обратиться к различным “рощениям”, священным деревьям, к водным источникам?родникам (не от Рода ли?), кладезям, студеницам, к полям в процессе вспашки, сева и во время вызревания драгоценного урожая. Помимо этих вполне конкретных разделов природы, где симильная магия просматривается очень легко, существовало еще почитание гор и холмов, связанное с обобщением природы, с теми рожаницами и Родом, которые управляли природой в целом, управляли ею с неба, на котором находились. Общечеловеческим является почитание гор и проведение на них особых молений, обращенных к тому или иному верховному божеству. Как мы помним, для праславян это можно предполагать уже для бронзового века".
Религиозное, молитвенное отношение к силам природы зафиксировано многими древнерусскими источниками. Церковники порицали в своих поучениях обожествление природы, объясняя это или незнанием истинной веры или же кознями дьявола, который
“овы прельсти в тварь веровати и в солнце же и огнь и во источники же и в древа и во ины различны вещи ...”.
Впрочем, как показывает этнография, все эти архаичные культы жили в том или ином виде до XIX—XX вв. В приведенных примерах обожествление природы идет по двум линиям: во-первых, культу небесных сил, включая и огонь, а во-вторых, культ растительного начала, неразрывно связанного с водой. Через все источники ХI—ХIII вв. проходит описание основных славянских молений, как молений, обращённых к природной воде (реки, озера, родники-студеницы и т. п.) ради своевременного дарования воды небесной — дождя. Именно об этом свидетельствует и славянский аграрно-магический календарь IV в. н. э., точные сроки молений о небесной воде четырежды на протяжении лета и молений о вёдре накануне жатвы.
Церковные поучения вводят нас в сущность молений водным источникам:
“Пожьрем студеньцемь и рекам и се тем (есть вариант — “сътьм”) да улучшим прошения своя”, т.е. “принесем жертвы родникам и рекам и этим обеспечим наши просьбы”.
Яснее всего моления о благоприятной погоде, столь важной для земледельцев, выражены в известном поучении начала XII в., в основу которого положено одно из слов Григория Богослова (“Слово о идолах”) .
В дополнении к первоначальному тексту говорится:
“О в требу сътвори на студенньци—дъжда искы от него, забыв, яко бог с небес дъждь даеть...
...О в реку богыну нарицаеть и зверь, живущь в ней, яако бога нарицая требу творить”.
Возможно, что под “зверем, живущем в реке”, подразумевалась огромная ящерица, водившаяся в Восточной Европе вплоть до XVI в. таких ящериц видел С. Герберштейн во время путешествия в Московию. Образ такой ящерицы был конкретизацией очень архаичных представлений о Ящере, хозяине подземно-подводного мира. По свидетельству Адама Олеария (сер. XVII в.), мы знаем, что в Новгороде в языческие времена существовало святилище какого-то водного божества, похожего на крокодила.
Источники сообщают нам в форму молений водным источникам:
“О, убогая курята, оже не на честь святым породишася... но на жертву идолом режються и то блутивше сами ядять. И инеми в водах потапляемы суть. А друзии к кладязем приходяще моляться и в воду мечють...”
Значит, жертвоприношения воде были двух видов: кур резали и ели или “в водах потопляли”.
Почитание деревьев, святых рощ было другой гранью молений, обращенных к вегетативной силе природы; оно широчайшим образом представлено в этнографических материалах.
Местом ежегодных молений были высокие холмы, горы, возвышавшие молящихся над уровнем обычной жизни и как бы приближавшие их к небесным правителям мира, роженицам или Роду.
Все эти места культа воды, рощений, гор широко отразились в восточнославянской топонимике, где встречены сотни “святых озер”, “святых рощ”, “красных горок”, “лысых гор”, “девичьих гор” и других урочищ, обозначенных нарицательно. К ним нужно добавить большое количество урочищ, помеченных именами древних божеств: Волосово или Велесово, Ярилино, Ярилки и т.п.. Учитывая трудность сбора такого материала как названия урочищ, обычно не фиксируемых даже на крупномасштабных картах, мы должны признать широкую повсеместность подобной языческой топонимики.
Весенние хороводы с песнями и танцами отмечены и в общеизвестном описании старых славянки обычаев, сделанном летописцем Нестором в самом начале XII в.. Проводились они не в поселках, а на природе, “межю селы” (что отражало экзогамные представления).
Характер многих языческих празднеств был настолько повсеместным, связанным со всей природой вокруг села (леса, рощи, родники, реки, болота, холмы и горы); что отыскать места древних хороводов, купальских костров, жертвоприношении воде, различных “игрищ межю селы” почти невозможно.
Исключением являются только священнодействия на холмах, на горах, “красных горках”, которые очень часто при археологических обследованиях дают интересный материал о древних языческих культах.
Почитаемые идолы ставились славянами-язычниками, как правило, на холмах.. Летописные сведения о Перуне всегда отмечают его положение на холме: князь Игорь, скрепляя клятвой договор с Византией, “приде на холъмы, где стояще Перун”. Владимир поставил идолов на вершине Старокиевской горы над Днепром. После крещения Руси место языческих капищ на таких холмах заняли христианские церкви:
“...куда же древе погани жряху бесом на горах — туда же ныне цркви стоят златоверхия”.
“Красные горки”, “красные холмы”, где проводились масленичные сжигания чучел зимы, обряд заклинания весны, встреча Лады и Лели, катанье яиц на фоминой неделе (которая и называлась “красной горкой”) были, вероятно, около каждого села. В равнинных местах, где не было заметных возвышенностей, крестьяне отмечали на лугах первые весенние проталины, где раньше всего начинал таять снег, и там проводили обряд встречи весны.
Для “соборов” или “событий” большего масштаба, чем жители одного поселка, для населения верфи или тем более племени требовались более отметные горы, которые из году в год служили местом больших языческих богослужений.
Интересна долговечность таких религиозных центров: возникнув примерно в 1 тысячелетии до н. э. (а может быть, и в бронзовом веке), они донесли свою древнюю языческую сущность вплоть до позднего средневековья XV в.н.э., а на многих из них возникли христианские церкви и монастыри.
Священные горы часто носят наименование “Лысых” или “Девичьих”. Возникает предположение, что первое название могло быть связано с тем или иным мужским божеством, а девичьи горы, естественно, с женским божеством, с богиней-девой, являвшейся далекой предшественницей христианской богородицы, девы Марии. О мужской сущности лысых гор косвенно может говорить известное навершие скифского времени с Лысой горы близ Днепропетровска с изображением обнаженного мужского божества, птиц, волков в четырех крестообразно направленных отрогов.
Девичьи горы в ряде случаев дают подтверждение своему наименованию. Существует Девичья гора в Сахновке на берегу Роси. В Сахновке была найдена знаменитая золотая пластина с изображением сколотского или скифского праздника в честь какого-то женского божества.
Память о ритуальном значении сахновской Девичьей горы сказалась в том, что на ее вершине до сих дор ставят три деревянных креста и местное население твердо знает, что эти кресты не надмогильные.
Еще одна Девичь-гора находится в этом же Среднеднепровском регионе на окраине с. Триполье (летописный Треполь) на Днепре. На вершине горы, возвышающейся над Днепром, в зарубинецкое время был сооружен своеобразный жертвенник-печь, представляющий собой композицию из девяти полусферических углублений. По всей вероятности, этот своеобразный жертвенник с девятью гнездами предназначался для сосудов, в которых во время праздничной церемонии могли вариться какие-либо зелья или зерна. Набор основных растений мог заполнить все сосуды: пшеница, ячмень, просо, греча (?), полба (?), лён, конопля, бобы, горох. Число 9 в сочетании с девичьим именем этой огромной и очень импозантной горы наводит на мысль (как и по поводу гадательной чаши с девятью клеймами месяцев), что создатели жертвенника с девятью составными частями прежде всего соотносили это центральное сооружение Девичь-горы с девятью месяцами беременности. Богиня-дева, как устойчивое представление о женском аграрном божестве, мыслилась, очевидно, подобно христианской богородице не просто девушкой, а такой, которая уже “понесла во чреве своем” и ей предстояло девять месяцев подготавливать рождение новой жизни.
Число 9 входит в разряд общеславянских сакральных чисел (“за три-девять земель”, “в три-девятое царство, три-десятое государство” и т. п.).
Почти полную аналогию девичьгорскому жертвеннику представляет жертвенник с девятью ямами из моравского городища с любопытным названием ? Поганское. Дата его ? начало Х в., время языческой реставрации в Моравии.
Здесь только нет признаков огня. Некоторый свет на сущность такого девяти ямочного комплекса может пролить интереснейшая находка в Новгороде, примерно синхронная Поганскому городищу. Там был обнаружен комплекс из9-ти ковшей.
Необходимо учесть, что в Новгороде до установки идола Перуна Добрыней в 983 г. было некое женское божество плодородия. Именно поэтому на месте святилища Перуна новгородцы после крещения поставили не церковь св. Ильи, обычно замещавшего Перуна, а церковь рождества богородицы, где, к огорчению церковников, православный престольный праздник сочетался с архаичным языческим праздником рожениц. Возможно что обряд с ковшами был связан именно с древним женским божеством.

В Поганском городище девятиямочныи комплекс находится у стены языческого храма, предшествовавшего постройке костела. Костел обращен апсидой на “летний восход” и, следовательно, был посвящен какому-то святому или святой, празднование которого приходилось на разгар лета в период древних июньских таргелий, или “зеленых святок”. Поганское расположено на реке Дые (“богиня”) и поблизости от него есть две горы под названием Девин. Все это подкрепляет мысль о связи ритуального комплекса с женским божеством.
Около городища Старой Рязани на мысу есть интересный сакральный комплекс из девяти ям с кострищами в каждой из них. Это напоминает новгородское святилище Перуна, по отличается тем, что вокруг идола Перуна были восемь кострищ, а в старо рязанском святилище их было девять. Возможно, что связь женского божества с городом, постройкой города не случайна, а восходит к очень древним представлениям о богинях-покровительницах селений и городов.
Вернемся к Девичь-горе у Триполья (летописного Треполя). Здесь не было ни города, ни поселения. Сама гора представляла собой усеченную пирамидальную возвышенность, главенствующую над прибрежной поймой Днепра. Верхняя ее площадка невелика и состоит из двух плоских ступеней: верхняя ступень с жертвенником 30(70 м и нижняя ступень - 30(30 м. Жертвенник поставлен так, что занимает срединное место всей вершины горы; рядом с ним зарубинецкие погребения I в. до н. э. — I в. н. э. Со стороны, противоположной Днепру, Девичь-гора сходит на нет широким пологим спуском, как бы специально предназначенным для торжественных обрядовых процессий от поселения к жертвеннику богини-девы на вершине. Большой интерес представляет общий взгляд на весь тот среднеднепровский регион, в котором находится Девичь-гора у Триполья. На новейшей археологической карте зарубинецкой культуры, составленной Е. В. Максимовым, в обширном ареале всей культуры (Принять, Днепр, Десна, Сейм) резко выделяется количеством памятников и плотностью заселения Среднее Поднепровье (от устья Десны до Тясмина). Здесь сосредоточены важнейшие памятники зарубинецкой культуры. Здесь же встречено наибольшее количество предметов античного импорта из Причерноморья.
Е. В. Максимов выделяет два плотных сгустка зарубинецких поселений: один вокруг Киева, а другой па Днепре близ Канева и устья Роси, в который входят и Зарубинцы, давшие имя всей культуре.
Именно в этом районе и наблюдается наибольшее количество привозных причерноморских предметов роскоши.
Мысль Е.В.Максимова можно несколько развить. Во-первых, явно ощущается еще один сгусток на Тясмине, а, во-вторых, представляется возможным сопоставить археологические группы памятников с летописными племенами. Обособленную, самую южную тясминскую группу, вероятно, следует сопоставить с Уличами; днепровско-поросскую группу с Русью, а киевскую — с Полянами. Границей между землей Полян и землей Руси, возможно, следует считать пространство между Витачевским и Зарубинским бродами, но это требует дальнейших доследований. Земли Руси следует расширить за счет включения низовий Роси с Сахновским городищем.
Если сравнивать весь среднеднепровский регион зарубинецкого времени (III в. до н. э.—II в. н. э.) с тем, что существовало до обозначения местной культуры как зарубинецкой, то следует вспомнить, что именно в этих географических рамках располагалась та группа скифоидных археологических памятников, которую допустимо сопоставлять с одним из сколотских царств—с царством “парадатов”. Если мы сопоставим карту зарубинецких древностей с картой более поздних древностей Черняховского времени (II—IV вв. н. э.), то увидим, что одним из самых насыщенных будет тот же среднеднепровский регион и главным образом участок между Днепром и Росью, т. е. земли Руси. Географическое распределение южного импорта во всех трех случаях тоже вычленит этот же регион: для сколотского и зарубинецкого времени по сумме разных греческих изделий, а для Черняховского — по многочисленным кладам серебряных римских монет. Континуитет благоприятного по условиям жизни и густозаселенного пространства налицо. Зарубинецкий период жизни славян на Среднем Днепре является средним, промежуточным звеном в этой исторической непрерывности. Взглянем на эту область с точки зрения нашей темы о языческих святилищах.
В земле Полян нам известна Девичь-гора с зарубинецким жертвенником на вершине и Лысая гора под Киевом, где мы можем опираться на наименование горы и на легенды о киевских ведьмах с Лысой горы. В земле Руси мы знаем Девичь-гору рядом с зарубинецким городищем в Сахновке, местом находки сколотской пластины с изображением праздника в честь богини. Кроме того, на устье Роси, на Княжьей горе располагался древний Родень, по всей вероятности, центр культа Рода. Центром всего среднеднепровского региона (от Десны до Тясмина) является излучина Днепра с Зарубинским могильником, соседним городищем Бабина гора и огромным Трахтемировским городищем сколотского времени рядом с Зарубинцами. Основание монастыря на высшей точке трах-темировского городища косвенно может подтверждать мысль о древнем священном пункте. Монах этого Зарубского монастыря Георгий писал специальное поучение против язычества, в котором ополчался против “созваний” и “веселья блудского” с участием скрипачей, флейтистов я скоморохов: “да любяй та глумленья поган есть и с крестьяны причастья не имать”.
О самом Трахтемировском городище (где зарубинецкий слой есть), как месте культа в зарубинецкое время, сведений нет, но в непосредственной близости от него находится городище Бабина гора с зарубинецким культурным слоем, подле которого имеется могильник (Дедов шпиль). Наименование этого городища, так же как и наименование Девичьих гор, может говорить о посвящении этой горы какому-то женскому божеству, но, очевидно, иного вида, чем богиня-дева; это могла быть богиня-мать вроде Ма-коши, богини урожая и судьбы, олицетворение всей земной природы (Матьсыраземля). Гору, посвященную такому женскому божеству, естественно было назвать не Девичьей, а Бабиной в отличие от гор, связанных с весенне-летними богинями-девами.
Бабина гора — небольшое городище на высокой горе у самого Днепра; она со всех сторон окружена валами. Дата городища—I в. до н. э.— I в. н. э. При рассмотрении ее укреплений удивляет диспропорция между общим параметром валов (почти везде двойных) и незначительностью жилой площадки в этой “крепости”. Площадь, охваченная валами, примерно в десять раз превышает площадь жилой части на вершине горы (всего 8—10 соток).
Основное пространство внутри валов — огромный естественный амфитеатр, спускающийся к самой воде. Укрепления идут и вдоль подошвы амфитеатра у самого берега, что исключает мысль о естественном размыве амфитеатра. Ни жить, ни укрываться на время опасности на крутых склонах внутри периметра валов было невозможно.
Смущает еще одно обстоятельство — вал, идущий вдоль подошвы горы, не мог быть фортификационным сооружением, так как был легко преодолим, а защитники городища, если бы они захотели спуститься по наклону амфитеатра к этому валу, были бы перестреляны нападающими еще до того, как добрались бы до нижнего вала. Все внутреннее пространство “крепости”, считая и верхнюю площадку, хорошо простреливалось. Боевая дальность полета стрелы около 300 м; здесь же от берега реки до самой глубинной точки городища всего 80—100 м. Зимой, когда Днепр замерзал, это городище становилось совершенно беззащитным, несмотря на кажущуюся мощь двойных валов.
Рядом с Бабиной горой расположен на другом холме могильник с трупосожжениями и трупоположениями.
Особенностью этого могильника является захоронение здесь младенческих черепов без ритуального инвентаря. Они составляют 25% всех трупоположений. Предположение о ритуальном характере Бабиной горы и наличие младенческих захоронений в некрополе заставляют нас вспомнить слова средневековых писателей о древних языческих жертвоприношениях. Кирилл Туровский в проповеди на фомину неделю (“красная горка”) писал:
“Отселе (отныне) бо не приемлеть ад требы, заколаемых отцы младенець, ни смерть почести — преста бо идолослужение и пагубное бесовское насилие”.
Это не единичное свидетельство о существовании таких “треб”, подобных жертвоприношению библейского Авраама, ведшего на заклание своего сына.
Другой автор, несколько более ранний (писал в начале XII в., перечисляя бесчеловечные языческие обряды, упомянул и “Таверская деторезанья идолом от первенець)...
Дальнейший текст говорит о кровавом культе античной Гекаты:
“Лаконьскаятребищьная кровь, просвяжаемая ранами, ею же мажут Екатию богыню (сию же деву вменяют) и Мокошь чтуть...”
Автор “Слова Григория... о том, како первое погани суще язьща кланялися идолом...”, поставил рядом ритуальное убийство детей и культ мрачной хтонической Гекаты (Екатии), окруженной “страшными и мрачными призраками” и душами умерших. Комментируя слово Григория, русский книжник добавил к выписке о Гекате русскую деталь: “и Мокошь чтуть”.
Суммируя эти разрозненные и разновременные сведения, Бабину гору можно представить себе как святилище женского божества вроде Макоши, где в исключительных случаях (абсолютное количество младенческих захоронений невелико — их всего 6) происходило упомянутое Кириллом Туровским “идолослужение”. Особых случаев в те времена было достаточно, так как весь этот участок Среднего Поднепровья был зоной сарматских набегов. Отмеченно, что на Бабиной горе “частокол сожгли сарматы, ибо при исследовании валов и рвов найдены железные трехлопастные черешковые наконечники стрел—основное оружие сарматов 1 в. до н. э.— 1 в. н. э...”.
Бабина гора с се естественным вогнутым склоном могла быть выбрана древними зарубинцами для святилища в силу того, что она, как и античный амфитеатр, давала возможность большому числу участников “созваний” наблюдать исполнение различных обрядов. Наличие нескольких жилищ на ее плоской вершинке и у подножья этому не противоречит, так как “основным местопребыванием населения Бабиной горы была, пишет Е. В. Максимов,— не крепость, а ровные, расположенные у воды, удобные для жизни площадки”. Валы вокруг склона являлись скорее символической оградой, чем реальной защитой. Возможно, что второй ряд валов был создан уже после сарматского пожога.
Оценивая Бабину гору как исторический комплекс, следует учитывать еще два обстоятельства: во-первых, что она расположена в самом центре устойчивого среднеднепровского региона, отлично укрепленного (стратегически) еще в сколотское время, а, во-вторых, что обитатели окрестностей предполагаемого святилища вновь торговали с античными городами и покупали амфоры малоазийских городов. Идея использования естественного спуска к реке полукругом могла возникнуть у людей, которые сами видели греческие амфитеатры Понта.
Именно в это время славяне-венеты впервые попали на страницы античных авторов вроде Плиния н Тацита.
Все то, что было сказано выше, является не утверждением, а как бы обозначением пути будущего поиска. Если дальнейшие разыскания подтвердят высказанное, то мы получим интереснейшие данные о большом и древнем религиозном центре в излучине Днепра, где верховное мужское божество было представлено самим Трахтемировским городищем. а женское—Бабиной горой, находящейся рядом с ним.
Этот сакральный комплекс должен был быть общим для всей области борисфенитов от устья Десны до Ворсклы. У отдельных племен, как уже говорилось, могли быть свои племенные святилища: Девичь-гора в Триполье и Лысая гора под Киевом у Полян; Девичь-гора в Сахновке и святилище Рода в Родне (на устье Роси) у Руси, еще не слившейся с Полянами. Пока что такая интересная картина может быть намечена лишь пунктиром.

(

В зарубинецкое время произошло уравнивание двух видов праславянской культуры, которые ранее, до сарматского нашествия, развивались разными темпами—южной, сколотской, достигшей в VII—IV вв. до н. э. очень высокого уровня, и более северной “милоградской” VII—III вв. до н. э. (по археологической терминологии), которую вполне убедительно связывают с геродотовскими неврами. Милоградская культура лишь своей южной половиной (южнее Припяти) находилась на территории славянской прародины, а ее северо-восточная окраина явилась результатом колонизационного продвижения в глубь пралитовских, “балтских” культур. Уровень развития лесных невров был значительно ниже, чем лесостепных сколотов; тогда уже сказывался тот контраст, который так красочно описал Нестор, повествуя о “мудрых и смышленых полянах” (для скифской эпохи — сколотах-пахарях) и об их северных соседях, “живущих в лесе, яко же всякий зверь”, в которых следует видеть невров, будто бы ежегодно превращающихся в волков, как записал Геродот, не поверивший этой легенде.
Сарматское нашествие (и, очевидно, сарматское иго) уничтожило ряд преимуществ лесостепных племен, уравняло сколотов с неврами и повлияло на отток населения на север в безопасную лесную зону. Так определились в последние века до нашей эры новые границы расселения восточного славянства, более широкие, чем ранее, с единой (поневоле одинаковой) культурой; этот-то новый этап и называется зарубинецкой археологической культурой.
При расселении славян за Принять, на Верхний Днепр и на Десну славяне-зарубинцы вселялись в земли балтских племен и начинался длительный период мирной ассимиляции тех балтских племен, которых мы знаем еще с геродотовских племен: андрофагов-людоедов (днепро-двинская культура и, может быть, культура штрихованной керамики), будинов (юхновская культура) и др. При внедрении нового населения ритуальная сторона жизни могла принимать различные формы. Аборигены и пришельцы могли сосуществовать раздельно, каждые со своими обособленными священными местами: при этом пришлое население должно было создать на новом месте свои новые святилища. Могло произойти восприятие пришельцами старых туземных святынь и континуитет древних культов. При родственности славян и балтов (и там и здесь — культ Перуна, Велеса и мн. др.) это было вполне возможно. Археология частично может ответить на эти важные вопросы.
Большой интерес представляют так называемые “болотные городища”. Трудность исторического осмысления их заключается в почти полном отсутствии вещевого материала, что не позволяет датировать каждое отдельное городище. Памятники этого типа ввел в науку родоначальник белорусской советской археологии А. Н. Лявданский, проведший небольшие раскопки на одном из них. Он считал, что “они служили для обрядовых и вообще религиозных целей”.
В 1953 г. для “Истории русского искусства” была сделана попытка реконструкции городищ-святилищ, но так как она не основывалась на раскопочных данных, то ее нельзя принимать в расчет.
Несколько городищ близ Смоленска обследовал В. В. Седов, установивший по непосредственному соседству с ними славянских селищ и курганных кладбищ VIII—Х вв. н. э. примерную дату этих городищ, считая их синхронными соседним с ними памятникам.
К сожалению, это сделано только на пяти примерах. Значительно больший материал был вовлечен Л. Д. Поболем, пополнившим карту Лявданского и выявившим всего 250 болотных городищ. Большинство городищ не содержало культурного слоя, но в некоторых случаях встречался материал милоградской и зарубинецкой культур.
К сожалению проблема болотных городищ до сих пор не решена в надлежащем масштабе: нет общей сводной карты сопредельных с Белоруссией областей, не производились широкие раскопки этих своеобразных городищ почти без культурного слоя, и никто из археологов не вскрыл своеобразные двойные валы-ограды с целью определения конструкции забора или стены поверх валов.
Как правило, болотные городища представляют собой небольшие круглые площадки посреди болота, окруженные двумя—тремя концентрическими валами (высотой в 1,5—2 м) и рвом в 4—6 м шириной. Как выяснили раскопкиА. Н. Лявданского, площадка Красногорского городища была искусственно насыпана.
По своему размеру городища делятся на две категории: одни из них невелики — диаметр площадки внутри валов 25—30 м и площадь её 450—700 кв. м; встречаются городища другого порядка с диаметром в 130—180 м и с внутренней площадью в 13000—20000 кв. м, т. е. примерно раз в 30 больше, чем у малых городищ. Подобные огромные городища составляют очень небольшой процент общего количества.
Сделанное А. Н. Лявданским определение круглых болотных городищ как древних языческих святилищ остается в силе. На этих городищах нет следов постоянной жизни; это ни в коем случае не поселения. Самое большее, чем они могли служить в жизненной практике,— это быть убежищами на случай временной опасности, что, впрочем, нисколько не противоречило бы их сакральной сущности. Однако почти полная безжизненность сотен городищ заставляет усомниться в оборонном значении. Кроме того, нужно учесть, что окружающие городища болота были прекрасной природной защитой только в летнее время. Зимой же, когда собран урожай и увеличивается опасность нападения соседей ли, сборщиков ли дани или бродящих по лесам “извергов”, болота замерзают, и городище становится беззащитным. Очевидно, болотные городища создавались как святилища, но только для таких молений, которые не сопровождались ни жертвоприношениями, ни поеданием жертвенной пищи или приготовлением священного пива. Городища не были “требищами”, т. е. местами потребления священной еды и питья, от чего должны были бы остаться вещественные следы (глиняная посуда, ножи, кости жертвенных животных и т. п.). Единственное, что прослежено на болотных городищах,— это следы костров, иногда каменные вымостки, следы деревянных конструкций, изредка куски руды. На внутренней площадке малых городищ могло уместиться во время обряда две—три сотни человек. Могли быть использованы и внутренние скаты вала, на которых могли сидеть зрители, не участвующие непосредственно в церемонии.
На больших же городищах с площадью до 20 000 кв. м количество участников могло доходить до нескольких тысяч.
Малые болотные городища, судя по карте Поболя, располагались в некоторых районах очень густо, близко друг к другу. Большие же городища типа Заракитного, Клинска, городища “Старины”, Макаровичей отстоят друг от друга на 30-60 км. Очевидно, и район притяжения этих мольбищ был различен — большие городища являлись, по всей вероятности, общеплеменными религиозными центрами, позволявшими всем правомочным членам племени принять участие в ритуале. Под племенем здесь подразумеваются не те большие объединения, которые перечислены летописцем (дреговичи, радимичи, кривичи), являющиеся союзами племен, а их составные части, те 8—12 конкретных (и для нас, к сожалению, безымянных) племен, из которых складывались летописные союзы.
Очень важен вопрос о датировке болотных городищ, точнее— вопрос о времени возникновения этого типа сооружений, так как бытовать они могли долго и дату, предложенную В. В. Седовым,— VIII—Х вв. н. э. следует считать предельной, самой поздней. Наличие на белорусских болотных городищах керамики милоградского и раннезарубинецкого времени позволяет отнести дату появления болотных городищ к середине I тысячелетия до н. э.
Интересно географическое распространение болотных городищ. Основная масса круглых болотных городищ-святилищ вписывается в рамки милоградской культуры, указанные О. Н. Мельниковской. Севернее границы милоградской культуры они встречаются спорадически. При трудности датировки городищ нельзя определенно утверждать, что периферийные памятники являются результатом более поздней колонизации, но это наиболее вероятное допущение.
Милоградокая культура невров в значительной своей части находилась в наиболее болотистой области Восточной Европы — в Припятских болотах. Недаром те славянские племена, которые обитали здесь, получили у соседей собирательное наименование “дреговичей”, т. е. “болотников” (от белорусско-литовского “дрыгва” — болото).
По своему уровню Милоградская культура была намного первобытное. чем лесостепная сколотская. Невры в описании Геродота тоже выглядят достаточно диким народом, живущим на самом краю обитаемых земель.
“Над ализонами живут скифы-пахари (сколоты), которые сеют хлеб не для собственного потребления, а для продажи. Выше (севернее) этих живут невры, а над неврами — земля, обращенная к северному ветру, на всем известном нам протяжении безлюдна”.
Геродоту сообщили, что невры были вынуждены (примерно в VI в. до н. э.) вселиться в страну будинов (юхновская культура) из-за каких-то змей, наполнивших их страну.
“Эти люди (невры), по-видимому оборотни. Ведь скифы и эллины, которые живут в Скифии. говорят, что раз в год каждый невр становится волком на несколько дней и затем снова возвращается в прежнее состояние”.
Геродот сомневался в достоверности сообщенного ему. Этнография знает много поверий об оборотнях-вурдалаках (волкодлаках), приуроченных главным образом к территории Белоруссии и Украины, т. е. к тем местам, где известна милоградская культура.
Последний вопрос, приступить к которому очень трудно в связи с недостаточной изученностью болотных городищ,— это вопрос о самом замысле создания подобных сооружений, о языческой сущности этого культа. Здесь можно исходить только из самых общих положений. Во-первых, несомненна связь с культом воды и подводно-подземным “нижним миром”, лучше всего выраженным самим болотом с его неизведанными и недоступными глубинами, болотными огнями, коварством болотной зелени и трясин, зловредностью болотных лихорадок.
Святилищу на болоте придавалась идеально круглая форма. Возможно, что здесь, как и при создании кургана, мыслилась модель видимой земли, правильный круг горизонта-кругозора, как антитеза полувраждебной стихии воды. Возникает предположение, что болотные городища (иногда насыпные, искусственно сделанные людьми) могли быть посвящены хозяину этого нижнего мира, в роли которого часто выступает ящер. В космологической композиции угорских или самодийских шаманских бляшек нижний мир всегда изображался в виде ящера с волчьим ухом и разинутой пастью — ящер глотает вечернее заходящее солнце.
Отголоски архаичного культа ящера сохранились в Новгороде, где святилищу Перуна, созданному Добрыней в 983 г., предшествовало святилище какого-то “крокодила”.
Отсутствие на городищах реальных следов потребления жертв участниками обряда может говорить об особой форме жертвоприношения, отличной от обычного возложения жертвенного мяса на огонь и последующего поедания его.
О двух формах принесения жертв сообщает одно из основных поучений против язычества (“Слово Григория... како... кланялися идолом”), где говорится:
1. “И куры им (языческим богам) режуть и то блутивше тоже сами ядять...
2. О убогая курята, яже на жертву идолом режются, инии в водах потапляеми суть.
А в инии к кладезем приносяще молятся и в воду мечють, Велеару жертву приносяще”.
В этом, сравнительно позднем, поучении речь идет о принесении в жертву кур, в чем автор упрекает своих современников, “крестьяне ся нарицающе, а горши поганых суще дела творяще”. А как обстояло дело у оборотней-невров, живших “эвериньским образом” полторы—две тысячи лет до этого поучения? Кого тогда “в воду метали”? Некоторый намек на это мы видим в детской игре “Ящер”: дети водят хоровод; в центре круга сидит мальчик, изображающий ящера (позднее переделали на Яшу), хор поет (русский вариант):

Где твоя невеста?
В чем она одета?
Как ее зовут?
И откуда привезут?

Хоровод девочек в венках из цветов выбирает из мальчиков ящера; его сажают в круг, накинув на него как мантию платок, и он поочередно в процессе игры-обряда отбирает венки, которые девочки должны выкупать поцелуями, песнями иди пляской. Пение основной песни часто сопровождается припевом:
Ладо ладу, ладо ладу...
В некоторых вариантах начало песни содержит слова:
Дай тебе, ящер, красную девку.
В иных вариантах присутствует погребальный мотив: выкапывание ямы и поминки по ящеру. Игра в ящера широко известна на Украине, в России и в Белоруссии.
Судя по тому, что ящер срывает орехи с куста, обряд, воспроизводимый детской игрой, относился ко второй половине лета, когда созревают орехи.
Многие детские игры являются трансформацией древних языческих обрядов и трансформацией, разумеется, смягченной. Сопоставим с этим поверья о том, что водяные женятся на утопленницах. К этому же циклу обрядов умилостивления воды или подводно-подземных сил следует отнести и многочисленные и широко распространенные обряды (тоже превратившиеся в игрища) “похорон Костромы”, “похорон Морены”, “похорон Купалы”, когда куклу, одетую в девичью одежку, топят в воде”.
Все фрагменты и отголоски славянских обрядов сводятся в единый комплекс: у древних славян, как и у античных греков, существовал обряд умилостивления божеств подземного мира, влияющего на плодородие путем принесения жертв, бросаемых в воду.
Обряды, связанные с “метанием в воду” жертв божеству подводно-подземного мира, непосредственно связанного с плодородием почвы, а, следовательно, и с урожаем, проводились в середине лета на семик, на Купалу, когда хлеба начинали колоситься и окончательный хозяйственный результат сезона еще не был ясен. В этих обрядах переплетались мужское, оплодотворяющее начало и женское вынашивающее и рождающее. У древних греков в середине лета топили в море со скалы две жертвы — мужчину н женщину.
В славянских обрядах мы знаем и похороны Ярилы (Ивана) как олицетворение мужского начала, уже давшего новую жизнь и потому ставшего бесполезным, и похороны Костромы, Купалы, изображения которых, одетые в женскую одежду, провожали похоронным плачем, а потом топили в воде.
Двойственность мужского и женского начала сказывалась в том, что кукла-чучело Костромы иногда была одета по-мужски. Неизменным остается утопление Костромы в воде. Этимологически слово “Кострома” связано со словами, обозначающими “мохнатую верхушку трав”, “метлицу”, “бородку колосьев”.
Исходя из этого, быть может, слово Кострома следует рассматривать как составное: Мать колосьев? Тогда утопление Костромы должно типологически соответствовать уходу Персефоны-Прозерпины в подземный мир, а славянский Ящер, женившийся на утопленной девушке, соответствовать Аиду, богу подземного мира, супругу Персефоны.
Кажущаяся нелогичность принесения в жертву изображения Ярилы, бога ярой весенней вегетативной силы, и Костромы — Матери колосьев, устраняется календарными сроками: олицетворение этих природных сил топили или сжигали только тогда, когда вместо старого зерна появились яровые ростки, когда колосья уже образовались. Во временных трансформациях обряда кукла Костромы или Купалы заменила собою не божество Кострому или Купалу (правы исследователи, отрицающие существование представлений о таких богинях), а жертву, человеческую жертву, приносимую в благодарение этим природным силам и их символам. А жертва приносилась не самим этим силам сезонного действия, а постоянно существующему повелителю всех подземно-подводных сил, содействующих плодородию, т. е. Ящеру, Аиду, Посейдону.
Проводился этот обряд у греков в месяц таргелион среди лета, а у славян на Купалу (23 июня) или на петров день (29 июня). Сквозь смягченную форму позднейшей театрализации и игровой условности можно разглядеть жестокую первичную форму первобытного обряда. А. А. Потебня в своем исследовании о купальском празднестве приводит полный трагизма плач матери по утонувшей (в древности — утопленной) девушке: люди, не берите воду, не ловите рыбу, не косите травы на излучинах реки—это красота моей дочери, это ее тело, ее коса... Пелась эта песня тогда, когда проводился обряд утопления Купалы.
Широчайшее распространение обрядов утопления кукол (преимущественно женских) в дни “макушки лета” (конец июня), совпадающие с летним солнцестоянием, вполне соотносятся с обилием в лесной зоне болотных городищ, возникших в скифское время и просуществовавших до Киевской Руси.
В качестве предположения, требующего археологической и фольклористической проверки, можно высказать мысль, что болотные городища зоны милоградской и зарубинецкой культуры (а для более позднего времени и шире) являются частью ритуальных мест древних славян (наряду с почитаемыми горами), посвященной архаичному культу подземно-подводного божества Ящера, жертвы которому топили в воде окружавшего святилище болота.
В русском фольклоре, как мы видим выше, сохранился мрачный образ обряда жертвоприношения козла.
Это, как установил В. Я. Пропп, песенный вариант сказки о братце Иванушке и сестрице Алёнушке, утопленной злой колдуньей. Иванушка хочет вернуть утопленную сестру
Аленушка, сестрица моя!
Выплынь на бережок:
Огни горят горючие,
Котлы кипят кипучие,
Хотят меня зарезати...
Утопленная девушка отвечает:
(Рада бы я) выпрыгнуть —
Горюч камень ко дну тянет,
Желты пески сердце высосали.
Имя братца Иванушки может указывать на обряд в ночь под Ивана Купалу; тогда сестрица Аленушка — сама Купала, жертва, обреченная стать “в воде потопляемой”. В купальскую ночь и “огни горят великие” н совершаются обряды у воды, имитирующие утопление жертвы: купанье девушки, наряженной Купалой, или погружение в воду чучела — куклы, изображающей Купалу.

(

В Брянском Полесье, куда еще на рубеже нашей эры устремился поток славянских колонистов, исследовано очень интересное городище юхновской культуры (геродотовские будины, очевидно балтийские племена) Благовещенская гора, оказавшаяся святилищем.
На городище вплоть до конца XIX в. стояла деревянная церковь Благовещенния, подтверждая слова средневековых авторов о том, что “куда же древне погании жряху бесом на горах – ныне же паки туды святые церквы...стоят”. Какая-то церковь могла быть здесь и в XI—XII вв., так как на этой горе существовало кладбище горожан удельного городка Вщижа. Как увидим далее, название церкви было связано с древней сущностью юхновского, неславянского святилища (V в. до н. э.— V-VII вв. н. э.).
Благовещенская гора расположена в непосредственной близости от Вщижа на соседнем мысу правого высокого берега Десны. В 1948—1949 здесь велись работы и вся площадь Благовещенской горы исследована полностью. В 3 км на север от святилища в густом лесном массиве находится небольшое озеро, называемое Святым. Поселения юхновской культуры в непосредственной близости от городища нет. По своему внешнему виду Благовещенская гора очень похожа, на обычное жилое городище мысового типа: мыс отрезан от плато глубоким и очень широким рвом в 18 м шириной и валом. Длина треугольной площадки городища 45 м. Раскопки показали, что святилище, существовавшее несколько веков, перестраивалось и постепенно расширялось. Лучше всего сохранились поздние сооружения первой половины 1 тысячелетия н. э. Река подмывала северный край городища и почти половина его постепенно обрушилась вниз, но раскопки выявили уцелевшую “линию симметрии”, и можно представить себе устройство этого языческого центра.
Внешне святилище выглядело как настоящая крепость на высоком берегу Десны: глубокий ров, высокий подковообразный вал и деревянные стены (ограда?) по верхнему краю площадки. Диаметр округлой (ныне треугольной) площадки был примерно около 60 м, т. е. равнялся диаметру болотных городищ среднего размера.
Внутреннее устройство двора святилища-крепости было таково: вдоль всего вала, вплотную к нему было выстроено в западной части площадки длинное, изогнутое до форме вала сооружение шириной до 6 м. Протяжение его (считая и рухнувшую часть) должно было быть около 60 м.
На расстоянии 5-6 м от длинного дома были врыты в материк на глубину более метра вертикальные столбы, расположенные, как и дом, полукругом. Это — идолы.
На противоположном от дома и идолов восточном конце площадки находилось некое сооружение, от которого (или от которых, если одно заменялось другим) остались вертикальные столбы, угли, зола, прокаленная земля. У южной стены площадки — зола, угли, кости животных и обилие так называемых “рогатых кирпичей” — подставок для вертелов. Свободная от сооружений середина двора была примерно 20—25 м в диаметре. Вход на городище был со стороны плато. Фортификация имела внушительный вид, но являлась чисто символической, так как ров был перекрыт земляной “греблей”, а вал разрезан посередине. Единственной реальной защитой здесь могли быть лишь ворота, от которых уцелел только один массивный столб, давший нам упомянутую линию симметрии. Сооружение на восточном краю городища, расположенное на противоположном от входа конце, могло быть помостом-жертвенником, на котором часто и помногу горел огонь и происходила разделка жертвенных туш. Обильные следы костров у южной стены свидетельствуют о поджаривании мяса на многочисленных вертелах. Все это происходило перед лицом полукруга идолов, окаймлявших пустую середину двора святилища.
Идолы, вероятно, были высокими, так как их основания были очень глубоко врыты в ямы, тщательно вырытые в плотном материале. В уцелевшей части городища сохранились ямы-гнезда всего лишь 5 идолов; всего их могло быть 10—12.
Около идолов, у самого подножья, найдены небольшие глиняные сосудики, а у идолов, расположенных в центре, у входа обнаружены бронзовые гривны, отлитые, но не зачищенные, с литейными заусеницами. Живая женщина физически не смогла бы носить такую гривну. Очевидно, они или украшали деревянных идолиц или подносились им ex voto. Около этих женских идолов, близ входа была сделана самая замечательная находка Благовещенской горы — горловина огромного толстостенного глиняного сосуда в виде головы медведя с широко разверстой пастью. Срединное положение сосуда на городище на линии вход — жертвенник, у одного из центральных идолов богини с бронзовой гривной на шее, раскрывает нам содержание всего святилища. Богиня с медведем хорошо известна нам по античной мифологии — это Артемида, или Диана, сестра солнечного подателя благ Апполона, дочь богини Лето, известной еще с крито-микенских времен. В честь Артемиды Бравронии жрицы богини исполняли священные пляски, одевшись в медвежьи шкуры. С Артемидой связано создание созвездия Большой медведицы. Артемиде был посвящен месяц артемизион — март, время, когда медведи пробуждались от зимней спячки. По солнечным фазам это совпадало с весенним равноденствием около 25 марта. Медвежьи праздники именовались у греков comoedia, что послужило основой позднейшей комедии.
Медвежьи праздники с точно таким же названием, сохранившим древнюю индоевропейскую форму “комоедицы” — известны и у славян. В Белоруссии комоедицы проводились 24 марта, накануне православного благовещения. Хозяйки пекли специальные “комы” из гороховой муки; устраивались пляски в вывернутых мехом вверх одеждах в честь весеннего пробуждения медведя. Древняя масленица оказалась сдвинутой со своего календарного срока христианским великим постом, несовместимым с масленичным разгулом. А так как пост подчинялся подвижному пасхальному календарю, то языческая масленица, хотя и уцелела после крещения Руси и дожила до наших дней (хотя бы в виде блинов), но сроки ее изменчивы. Первоначальный же срок непотревоженной масленицы — весеннее равноденствие. Непременной маской на масленичном карнавале является “медведь”, человек ряженый в медвежью шубу или вывороченный тулуп.
Античные “комедии”, белорусские “комоедицы”, связь Артемиды с медведем и календарно с артемизием — мартом — все это позволяет предполагать, что сосуд-медведь в центре Благовещенской горы в сочетании с женскими идолами может быть осмыслен как атрибут богини, близкой по своей сути к античной Артемиде. В связи с этим приобретает смысл и современное название горы со святилищем — Благовещенская. Праздник благовещения всегда приходится на 25 марта (старого стиля), на дни весеннего равноденствия, как и медвежьи “комоедицы”, справлявшиеся 24 марта. Очевидно, .святилище было посвящено женскому божеству, аналогичному Артемиде. Учитывая балтский пралитовский характер юхновской культуры, мы можем обратиться к литовской мифологии. Стрыйковский (XVI в.) свидетельствует, что литовцы почитали богиню весны Ладу и, принося ей в жертву петуха, пели:
Лада, Лада, Лада,
Великое наше божество!
Литовская Лада, вероятно, вполне идентична общеславянской Ладе, в которой можно видеть одну из двух архаичных рожениц, аналогичную греческой Лето, матери Артемиды. Судя по историческим и фольклорным данным. Лада была общим балто-славянским божеством, что в нашем случае и обеспечило преемственность от юхновской культуры до русского средневековья.
Продолжим осмотр святилища, попутно проверяя возникшую гипотезу. За полукругом идолов, вплотную к подковообразному валу было выстроено длинное сараеобразное и тоже полукруглое в плане сооружение. Его каркасом были массивные столбы, державшие, очевидно, кровлю. Стены в промежутках между этими опорами были образованы сплошным рядом вертикально врытых бревен. Длина всего помещения в сохранившейся части 26 м, а в свое время оно должно было достигать метров 60.
Внутри было вырыто продольное, с плоским дном углубление во всю длину каждой половины “дома” и по обе стороны его сделаны в материке сплошные скамьи-лежанки тоже во всю длину. На плоском полу в трех местах (в сохранившейся половине) прослежены костры без специальных очагов. Всего на четырех земляных скамьях обеих половин здания могли усесться 200-250 человек.
Это просторное помещение предназначалось, очевидно, для тех пиров и братчин, которые были неотъемлемой частью языческого ритуала. Совершив жертвоприношение, заколов на дальнем помосте жертву, одарив и вознеся хвалу полукругу идолов, приготовив на рогатых кирпичах жертвенное мясо, участники обряда завершали его “беседою”, “столованьицем, почестным пиром” в закрытом помещении, сидя на скамьях у небольших (очевидно, осветительных) костров.
Весь вещевой материал Благовещенской горы резко отличается от материала обычных юхновских поселений. Здесь нет обычных жилищ, нет очагов, нет рыболовных грузил, пряслиц для веретен. Все найденное здесь предназначено именно для пиров: большие сосуды (для пива?), небольшие кубки, ножи, кости животных, подставки для вертелов.
Вход в святилище был устроен так, что сначала входивший проходил па мост через ров (“греблю”), затем попадал в узкое пространство ворот, приходившееся на середину вала и на середину длинного дома. Возможно, здесь происходила какая-то церемония “причащения” содержимым сосуда-медведя. Из этого срединного помещения два пологих спуска вели налево, в северную половину здания, и направо — в южную половину. Прямо от входа был весь внутренний двор святилища. Возможно, что четкое деление помещения на две половины связано с фратриальным делением племени. Наличие закрытого помещения, выгодно отличавшегося от требищ под открытым небом, подтверждает предположение о Ладе. как главной хозяйке этого уникального капища: песни в честь Лады пели под Новый год и затем весною, начиная с 9 марта по 29 июня,— половина праздников, связанных с именем Лады (в том числе и благовещение) падает на холодный зимний и ранневесенний сезон, когда предпочтительнее праздновать не на морозе. Впрочем, нельзя исключать того, что наиболее массовые действия могли происходить на всём плато высокого берега Десны и за пределами святилища.
Для совершения летних обрядов купальского цикла, не требовавших теплого помещения и. наоборот, нуждавшихся в воде для совершения жертвоприношений подводно-подземным силам, имелось поблизости (в получасе ходьбы) от святилища-крепости Святое озеро, окруженное густым лесом; неподалеку от озера протекает речка Ржаница. Не от языческих ли рожаниц названа так река, впадающая в Десну близ Святого озера и святилища в честь рожаницы — Лады?
Исключительный интерес представляет сопоставление прослеженных археологических реалий с фольклорными данными о детских играх, зачастую хранящих отголоски очень архаичных языческих обрядов.
Для нашей цели очень важен тот тип общеславянских игр, который у чехов носит наименование Na zlatou branu — У золотых ворот, или Моs1у —Мост.
В эту игру играют 12 мальчиков, из которых двое заранее отделяются. Это—ангел и черт; они образуют “ворота”, остальные выстраиваются гуськом, цепочкой, во главе с “вождем”, который ведет переговоры с “воротами”. “Ворота” поют:
Zlata brana otevrena,Золотые ворота открыты,
Kdo v ni pujde—strati hlavu,Кто в них пойдет —потеряет голову,
Pojd’, vojsko,pojd’.Иди, войско, иди!
После этих угроз войско обращается к стражам ворот:
Войско: “Просим вас пропустить нас в золотые ворота”.
Стража:“Что нам за это дадите?”
Войско: “Краюху хлеба с маслом и последнего (из состава войска) стража”.— “Идите!”
Войско проходит, а последнего в цепочке стражи ворот хватают руками и спрашивают, к кому он хочет — к ангелу или к черту. Действия повторяются, и когда играющие разделены на две партии, они тянут канат. Здесь виден обычный для фольклора пережиток фратриального театрализованного соперничества, которое в древности могло быть гаданьем о победе сил добра или сил зла в связи с каким-нибудь предстоящим событием. Известна подобная игра и у русских; здесь нет образа крепости с воротами в проездной башне, но остается такое же противопоставление добра (рай) и зла (пекло) и деления на две партии:
Ходи в пекло, ходи в рай,
Ходи в дедушкин сарай,
Там и пиво, там и мед,
Там и дедушка живет...
Такие игры есть у поляков, у украинцев, а у русских они доходят до Урала (игра “Ворота”) .
Соотнесение детских игр (т. е. угасшего обряда) со святилищем на Благовещенской горе позволяет добавить такие черты к облику этого интересного памятника: хорошо укрепленное городище могло рассматриваться и в сакральном плане как оборонительный объект. В святилищах, как мы знаем на примере западных славян, решались общеплеменные вопросы войны и мира, производились гадания. Вполне допустимо, что число 200-250 человек, могущих занять место на скамьях капища, относится не к жителям одного поселка (слишком грандиозно для этого все сооружение) и, конечно, не к людям всего племени в целом, количество которых должно измеряться тысячами. Скорее всего, здание “беседы” (или “контины” у западных славян) предназначалось для мужского состава (12 мальчиков при игре в “ворота”) племени, для воинов, родовладык, “старцев земских”, одним словом, для правомочных мужей обеих фратрий племени. Каков был территориальный охват такого святилища, т. е. как велика была округа, тянувшая именно к этому религиозному центру, сейчас сказать невозможно, но поиск здесь не безнадежен: если последующие сплошные разведки и раскопки обнаружат еще несколько святилищ подобного ранга в одном регионе, то тем самым размеры отдельных округов определятся сами собой.
Можно представить себе, что новогодние празднества или весенние обряды в честь “великой Лады” начинались церемонией “на мосту” (мост есть), у “золотых ворот” (воротный проем есть) и опросом членов фратрий, которые должны назвать свой символ или тотем. После этого “войско” расходилось налево и направо в “дедушкин сарай”, где есть и пиво, есть и мед, где живет сам “дедушка” (не жрец ли?). При единстве ряда божеств (Перун, Лада, Велес) у балтов и у славян особой разницы между балтским юхновским святилищем и капищами издавна проникавших сюда славян-зарубинцев, вероятно, не было. Могло быть и так, что пришельцы присоединялись с разрешения старожилов к общему тем и другим культу.
К сожалению, верхний слой городища IX—Х вв. полностью разрушен кладбищем, и вопрос о преемственности решается на основе косвенных данных. Тем не менее, святилище, посвященное женским божествам и со следами культа медведя, хорошо соотносится со славянским фольклорным материалом (комоедицы накануне благовещенья, праздника женского божества, “дедушкин сарай”, разделение пришедших на две группы) и может быть использовано для создания конкретного представления о языческих общеплеменных святилищах первобытности.
Продолжая тему о балтских святилищах в той области, по которой растекалась славянская колонизация и где происходило слияние двух близко родственных народов, следует коснуться святилищ типа Тушемли. Этническая демаркация здесь тоже сложна, но, может быть, следует учитывать одно весьма примечательное обстоятельство: самый обширный из славянских племенных союзов, образовавшихся на территории, заселенной балтами,— кривичи, получил свое название от имени древнего литовского бога Криве-Кривейто. Очевидно, в религиозной сфере существовала какая-то преемственность, выразившаяся в том, что племена новых поселенцев стали называться по имени древнего местного божества.Это подтверждается наблюдениями В. В. Седова в отношении верхнеднепровского региона, т. е. основного ядра кривичей (“...кривичи, иже седять на вьрх Вългы и на вьрх Двины и на вьрх Дънепра, их же градесть Смольньск”), где наблюдается генетическая связь днепро-двинской культуры (геродотовских андрофагов) с культурой тушемлинского типа V—VII вв. н. э. Славянская инфильтрация происходила здесь постепенно: “На первых порах славяне, оседавшие на территории днепровских балтов, не создавали собственных поселений, а подселялись к местным обитателям... Переселенцы оседали на поселениях днепровских балтов...”
Следует заметить, что ареал тушемлинской культуры не совпадает с ареалом более южных болотных городищ, которые тяготеют к рубежам милоградской и зарубинецкой культуры. Городище Тушемля, давшее имя этой культуре, находится в истоках Сожа южнее Смоленска.
Так же как и на Благовещенской горе, святилище здесь перестраивалось дважды. Более ранняя постройка, датируемая приблизительно второй четвертьюI тысячелетия н. э. представляла собою круглую площадку, диаметром в 6 м, окруженную оградой из врытых в землю столбов с интервалами в 20-35 см. Возможно, что интервалы образовались от затесывания нижних концов бревен. В центре ограды находился столб диаметром в 50 см. являвшийся идолом. Автор раскопок П. Н. Третьяков вполне резонно называет это сооружение языческим святилищем.
Значительно лучше сохранились постройки более позднего этапа (V—VII в н. э.). Овальная площадка городища была почти кругом застроена вдоль вала небольшими деревянными клетями, поставленными вплотную друг к другу. Срединный двор городища был свободен от построек, но, по всей вероятности, к клетям-хоромам (круговой постройке) примыкал навес, прикрывавший все пространство у клетей.
В юго-западном углу городища находилась такая же круглая в плане ограда, как и в сооружении предшествующего периода. Диаметр этой ограды — 5,5 м. В центре также находился столб-идол.
П. Н. Третьяковым раскопаны еще два подобных городища и в обоих случаях обнаружены такие же круглые ограды-святилища внутри поселка. Особенно интересна ограда на городище Городок, где рядом с центральным столбом-идолом, глубоко вкопанным в землю (95 см), найден череп большого медведя: “Здесь находилась некогда целая голова медведя, которая, как мы предполагаем, увенчивала либо центральный столб, либо один из столбов) стоявших по кругу”.
По поводу Тушемли и подобных городищ трудно решить вопрос о том, являлись ли они в целом святилищами, предназначенными только для торжественных молений, но не для повседневной жизни, или же это были поселки-убежища со своими маленькими святилищами, так сказать, “домовой церковью”, выражаясь языком XVIII в. К такому выводу склонялся автор раскопок.
Однако отсутствие бытовых вещей на городище (подобно Благовещенской горе) ставит этот вывод под сомнение. Сам. П. Н. Третьяков пишет, что найдено 25 глиняных сосудов, и “казалось бы, что и другие находки должны быть представлены обильно. В действительности же среди остатков пожарища не было сделано почты никаких других находок...”. Пожарища, как правило, дают очень много бытового материала, обогащая старый культурный слой, на который наслаиваются остатки сгоревших строений, множеством вещей, пострадавших от пожара. Отсутствие бытовых вещей при большом количестве посуды говорит в пользу того, что все городище – и идол в ограде, и клетки вдоль вала, прикрытые с внутренней стороны навесом,— предназначались для принесения жертв и потребления треб.

(

Археологическое изучение разного рода святилищ со временем может дать значительно более полную картину, нежели существует сейчас. Многое должна дать и этнография, без данных которой ретроспективное изучение славянского язычества невозможно. В частности, этнография может полностью раскрыть весь годичный календарный цикл молений и обрядов, что так необходимо для понимания религиозной сущности язычества.
Археология же по ряду счастливых обстоятельств может углубить на полторы тысячи лет этнографические сведения и представить календарь древнего славянина из Среднего Поднепровья с указанием сроков молений о дожде и важных языческих празднеств.



ЛИТЕРАТУРА

1. Рыбаков Б. А.“Язычество древней Руси”. М., “Наука” 1988.
2. Рыбаков Б. А.“Язычество древних славян”. М., “Наука” 1986.
3. Поболь Л. Д. “Славянские древности Белоруссии”. М., 1974.