Содержание
Введение 3
1. Анализ трактата "Искусство войны" Сунь-цзы 7
1.1 Основные положения трактата Сунь-цзы "Искусство войны" 7
1.2 Структура трактата "Искусство войны" Сунь-цзы 11
1.3 Особенности стратегии, изложенные Сунь-цзы 20
2. Значение стратегической мысли Древнего Китая в мировом военном искусстве. 33
2.1 Взгляд на существо войны в трактатах Сунь-цзы. 33
2.2 Особенность понимания целей стратегии у древнекитайских авторов. 40
3. Трактат У-цзы "Семь военных канонов" и его значение в общемировой стратегической мысли. 60
3.1 Предпосылки возникновения трактата У-цзы "Семь военных канонов" и особенности исторического периода написания трактата. 60
3.2 Основные особенности трактата У-цзы "Семь военных канонов" 66
Заключение 75
Список использованной литературы: 79
Введение
В данной квалификационной работе представлен анализ сочинений величайших теоретиков стратегии Древнего Китая Сунь-цзы и У-цзы.
Целями данной дипломной работы являются:
I. исследование текстов сочинений Сунь-цзы и У-цзы;
II. анализ существующих в настоящее время переводов и комментариев к ним, что обусловлено трудностью перевода с древнекитайского языка;
III. оценка применимости сочинений Сунь-цзы и У-цзы в современных условиях;
IV. анализ исторического значения сочинений Сунь-цзы и У-цзы и их влияния на развитие военного искусства в мире.
Методологическим материалом исследования являются в первую очередь сами сочинения Сунь-цзы и У-цзы в переводах различных авторов, комментарии к переводам, а также монографии, посвященные сочинениям Сунь-цзы и У-цзы.
Из всех "Семи военных канонов" "Военная стратегия" Сунь-цзы, традиционно известная как "Искусство войны", получила наибольшее распространение на Западе. Впервые переведенная французским миссионером около двух столетий назад, она постоянно изучалась и использовалась Наполеоном, и, возможно, некоторыми представителями нацистского главнокомандования. В течение двух последних тысячелетий, она оставалась самым важным военным трактатом в Азии, где даже простые люди знали ее название. Китайские, японские, корейские военные теоретики и профессиональные солдаты обязательно изучали ее, и многие из стратегий сыграли немаловажную роль в легендарной военной истории Японии, начиная с VIII века. Больше тысячи лет концепции книги вызывали непрерывные дискуссии и страстные философские дебаты, приковывая внимание весьма влиятельных в различных областях фигур. Хотя книга много раз переводилась на английский, а переводы Л. Джайлса и С. Гриффита не утратили значения до сих пор, продолжают появляться новые.
Разговор о стратегическом каноне – а всякий канон соотносится с определенным текстом – приходится начать с уяснения особенностей его языка.
В Китае статус главного военного канона с древности приписывали трактатам Сунь-цзы и У-цзы. Именно в этоих книгах наиболее полно и систематически, а главное, необычайно выразительно обозначены основные принципы и методы китайской стратегии. Примечательно, что, несмотря на свою, казалось бы, чисто практическую значимость, они всегда ценилась китайскими книжниками и как превосходные литературные произведения. Еще в VI в. известный ученый Лю Се, один из основателей китайской традиции литературной критики, заметил, что словесность трактата Сунь-цзы «подобна драгоценной яшме». «Речами благородного мужа» назвал это сочинение ученый сунской эпохи Хуан Чжэньжэнь. Другой ученый того же времени, Чжэн Хоу, писал, что суждения Сунь-цзы «лаконичны, но изящны, просты, но глубокомысленны, все обнимают собою, но применимы к каждому делу» Похвалы неординарные, высвечивающие какую-то ненадуманную, очень естественную парадоксальность или, другими словами, разумную текучесть канонического языка. Ибо эти суждения потому и каноничны, что в них благородная простота слога хранит в себе всю глубину смысла. Спустя тринадцать веков ученый Вэй Юань отозвался о книге Сунь-цзы в таких словах: «Его Путь охватывает все сущее, его понимание освещает весь мир, его искусство соединяет небесное и человеческое. Поистине, он выражает великую неизменность перемен!»
Долго считалось, что "Искусство войны" является древнейшим и наиболее глубоким военным трактатом Китая, а все остальные книги в лучшем случае второразрядными. Традиционалисты приписывали книгу историческому персонажу Сунь У, активна деятельность которого в конце VI в. до н.э., начина с 512г. до н.э., зафиксирована в "Ши цзи" и в "Вёснах и Осенях У и Юэ". Согласно им, книга должна датироваться этим временем и содержать теории и военные концепции самого Сунь У. Однако, другие ученые, во-первых, определили многочисленные исторические анахронизмы в сохранившемся тексте, как-то: термины, события, технологии и философские понятия; во-вторых, подчеркивали отсутствие каких-либо свидетельств (которые должны были быть в "Цзо чжуань" – классической летописи политических событий того времени), подтверждающих стратегическую роль Сунь У в войнах между У и Юэ; и, в-третьих, обращали внимание на расхождение концепции крупномасштабной войны, обсуждаемой в "Искусстве войны", с одной стороны, и, с другой, запомнившимся лишь в виде атавизма сражения конца VI в. до н.э.
Традиционная интерпретация видит существенное доказательство своей правоты в том, что многочисленные пассажи из "Искусства войны" можно встретить во многих других военных трактатах, что, и это доказано, не могло бы иметь место, не будь текст более ранним. Считается даже, что такое повальное подражание означает, что "Искусство войны" – самый ранний военный трактат, ценившийся выше любой другой работы, устной или письменной. Появление некоторых аналитических концепций, таких, как классификация местностей, тоже связывается с Сунь-цзы; далее, их использование составителями "Сыма фа" считается бесспорным доказательством исторической первичности "Сунь-цзы", а возможность того, что сам Сунь-цзы исходил из других работ, не принимается во внимание.
Однако, даже если пренебрегать вероятностью более поздних наслоений и изменений, традиционная позиция по-прежнему игнорирует факт более чем двухтысячелетнего ведения боевых действий и существования тактики до 500 г. до н.э. и приписывает фактическое создание стратегии одному Сунь-цзы. Сжатый, часто абстрактный характер его пассажей приводится в свидетельство того, что книга была составлена на раннем этапе развития китайского письма, но можно выдвинуть в равной степени неотразимый аргумент, что столь философски изощренный стиль возможен лишь при наличии опыта боевых сражений и традиции серьезного изучения военной тематики. Базовые концепции и общие пассажи скорее всего говорят в пользу обширной военной традиции и прогрессирующих знаний и опыта, чем в пользу "творения из ничего".
1. Анализ трактата "Искусство войны" Сунь-цзы
1.1 Основные положения трактата Сунь-цзы "Искусство войны"
За исключением изжившей себя позиции скептиков, считавших работу поздней подделкой, существует три точки зрения на время создания "Искусства войны". Первая приписывает книгу историческому деятелю Сунь У, полагая, что окончательная редакция была сделана вскоре после его смерти в начале V в. до н.э. Вторая, основывающаяся на самом тексте, приписывает его к середине – второй половине периода "Борющихся Царств"; то есть к IV или III вв. до н.э.. Третья, также базирующаяся на самом тексте, а также на ранее открытых источниках, помещает его где-то во второй половине V в. до н.э. Едва ли когда-нибудь будет установлена подлинная дата, ибо традиционалисты проявляют исключительную эмоциональность в защите аутентичности Сунь-цзы. Однако, вполне вероятно, что такая историческая личность существовала, и сам Сунь У не только служил стратегом и, возможно, командующим, но и составил канву книги, носящей его имя. Затем, самое существенное передавалось из поколения в поколение в семье или в школе ближайших учеников, с годами исправляясь и обретая все более широкое распространение. Самый ранний текст был, возможно, отредактирован знаменитым потомком Сунь-цзы Сунь Бинем, который также широко использовал его учение в своих "Военных методах".
В "Ши цзи" представлены биографии многих выдающихся стратегов и полководцев, включая Сунь-цзы. Однако "Вёсны и Осени У и Юэ" предлагают более интересный вариант:
"На третьем году правления Хэлюй-вана полководцы из У хотели напасть на Чу, но никаких действий не последовало. У Цзысюй и Бо Си говорили друг другу: "Мы готовим воинов и расчеты от имени правителя. Эти стратегии будут выгодны для государства, и поэтому правитель должен напасть на Чу. Но он не отдает приказов и не желает собирать армию. Что мы должны делать?"
Спустя какое-то время, правитель царства У спросил У Цзысю и Бо Си: "Я хочу послать армию. Что вы думаете об этом?" У Цзысюй и Бо Си ответили: "Мы хотели бы получить приказы". Правитель У втайне полагал, что эти двое затаили глубокую ненависть к Чу. Он очень боялся, что эти двое поведут армию только для того, чтобы быть уничтоженными. Он взошел на башню, повернулся лицом к южному ветру и тяжело вздохнул. Спустя какое-то время, он вздохнул снова. Никто из министров не понял мыслей правителя. У Цзысюй догадался, что правитель не примет решения, и тогда рекомендовал ему Сунь-цзы.
Сунь-цзы по имени У, был родом из царства У. Он преуспел в военной стратегии, но жил вдали от двора, поэтому простые люди не знали о его способностях. У Цзысюй, будучи сведущим, мудрым и проницательным, знал, что Сунь-цзы может проникнуть в ряды врага и уничтожить его. Однажды утром, когда он обсуждал военные дела, он рекомендовал Сунь-цзы семь раз. Правитель У сказал: "Раз вы нашли оправдание, чтобы выдвинуть этого мужа, я хочу видеть его." Он спрашивал Сунь-цзы о военной стратегии и каждый раз, когда тот выкладывал ту или иную часть своей книги, не мог найти достаточных для похвалы слов.
Очень довольный, правитель спросил: "Если возможно, я хотел бы подвергнуть вашу стратегию маленькой проверке". Сунь-цзы сказал: "Это возможно. Мы можем провести проверку с помощью женщин из внутреннего дворца". Правитель сказал: "Согласен". Сунь-цзы сказал: "Пусть две любимые наложницы вашего величества возглавят два подразделения, каждая поведет одно". Он приказал всем тремстам женщинам надеть шлемы и доспехи, нести мечи и щиты и выстроиться. Он обучил их военным правилам, то есть идти вперед, отходить, поворачиваться налево и направо и разворачиваться кругом в соответствии с боем барабана. Он сообщил о запретах и затем приказал: "С первым ударом барабана вы должны все собраться, со вторым ударом наступать с оружием в руках, с третьим построиться в боевой порядок". Тут женщины, прикрыв рот руками, рассмеялись.
Затем Сунь-цзы лично взял в руки палочки и ударил в барабан, отдавая приказания три раза и объясняя их пять раз. Они смеялись, как и прежде. Сунь-цзы понял, что женщины будут продолжать смеяться и не остановятся.
Сунь-цзы был в ярости. Глаза у него были широко открыты, голос подобен рыку тигра, волосы стали дыбом, а завязки шапочки порвались на шее. Он сказал Знатоку законов: "Принесите топоры палача."
[Затем] Сунь-цзы сказал: "Если инструкция не ясна, если разъяснениям и приказам не доверяют, то это вина полководца. Но когда эти инструкции повторены три раза, а приказы объяснены пять раз, а войска по-прежнему не выполняют их, то это вина командиров. Согласно предписаниям военной дисциплины, каково наказание?" Знаток законов сказал: "Обезглавливание!" Тогда Сунь-цзы приказал отрубить головы командирам двух подразделений, то есть двум любимым наложницам правителя.
Правитель У взошел на площадку, чтобы наблюдать, когда двух его любимых наложниц собирались обезглавливать. Он спешно отправил чиновника вниз с приказом: "Я понял, что полководец может управлять войсками. Без этих двух наложниц пища мне будет не в радость. Лучше не обезглавливать их".
Сунь-цзы сказал: "Я уже назначен полководцем. Согласно правилам для полководцев, когда я командую армией, даже если приказы отдаете вы, я могу выполнять". [И обезглавил их].
Он снова ударил в барабан, и они двигались налево и направо, вперед и назад, разворачивались кругом согласно предписанным правилам, не смея даже прищуриться. Подразделения молчали, не осмеливаясь взглянуть вокруг. Затем Сунь-цзы доложил правителю У: "Армия уже хорошо повинуется. Я прошу ваше величество взглянуть на них. Когда бы вы не захотели использовать их, даже заставить пройти через огонь и воду, это не составит трудностей. Их можно использовать для приведения Поднебесной в порядок".
Однако правитель У неожиданно оказался недоволен. Он сказал: "Я знаю, что вы превосходно руководите армией. Даже если благодаря этому я стану гегемоном, места для их обучения не будет. Полководец, пожалуйста, распустите армию и возвращайтесь к себе. Я не желаю продолжать."
Сунь-цзы сказал: "Ваше величество любит только слова, но не может постигнуть смысл." У Цзысюй увещевал: "Я слышал, что армия – это неблагодарное дело, и ее нельзя произвольно проверять. Поэтому, если кто-либо формирует армию, но не выступает с карательным походом, военное Дао не проявится. Сейчас, если ваше величество искренне ищет талантливых людей и хочет собрать армию для того, чтобы наказать жестокое царство Чу, стать гегемоном в Поднебесной и устрашить удельных князей, если вы не назначите Сунь-цзы главнокомандующим, кто сможет перейти Хуай, пересечь Сы и пройти тысячу ли чтобы вступить в сражение?" Тогда правитель У воодушевился. Он приказал бить в барабаны, чтобы собрать штаб армии, созвал войска и напал на Чу. Сунь-цзы взял Шу, убив двух полководцев-перебежчиков: Кай Юя и Чжу Юна."
В биографии, содержащейся в "Ши цзи", дальше говорится, что "на западе он одержал победу над могущественным царством Чу и дошел до Ин. На севере устрашил Ци и Цзинь, и его имя стало знаменитым среди удельных князей. Это произошло благодаря силу Сунь-цзы." Некоторые военные историки связывают его имя с последовавшими после 511г. до н.э. – годом первой встречи Сунь-цзы с Хэлюй-ваном – кампаниями против царства Чу, хотя он более ни разу не упоминался письменными источниками как главнокомандующий войск. По-видимому, Сунь-цзы осознал трудность жизни в постоянно меняющихся, нестабильных политических условиях того времени и проживал в удалении от дел, оставив свой труд и дав тем самым пример последующим поколениям.
Биография в "Ши цзи" еще в одном принципиально отличается от содержащейся в "Вёснах и Осенях У и Юэ", ибо считает Сунь-цзы уроженцем царства Ци, а не У. Тогда его корни были бы в государстве, где наследие мысли Тай-гуна играло существенную роль, – государстве, изначально находившимся на периферии политического мира Древнего Чжоу, которое, тем не менее, было знаменито существующим там многообразием взглядов и богатством различных теорий. Поскольку в "Искусстве войны" ясно проглядывают следы даосских концепций и этот трактат является весьма изощренным в философском плане, Сунь-цзы вполне мог быть родом из Ци.
1.2 Структура трактата "Искусство войны" Сунь-цзы
"Искусство войны" Сунь-цзы, донесенное через века до наших дней, состоит из тринадцати глав различного объема – каждая из которых, очевидно, посвящена конкретной теме. Хотя многие современные китайские военные специалисты продолжают считать работу органическим целым, отмеченным внутренней логикой и развитием сюжетов от начала к концу, родство между предположительно связанными пассажами часто трудно установить, или же таковое просто не существует. Тем не менее, основные концепции получают повсеместную и логически выверенную обработку, что говорит в пользу приписывания книги одному человеку, или же духовно единой школе.
Военные трактаты, найденные в могиле Линьи ханьской династии включают в себя вариант "Искусства войны", в основном в традиционной форме, дополненный таким весьма важным материалом, как "Вопросы правителя У". Перевод, предлагаемый ниже, основывается на тщательно откомментированной классической версии, ибо она отражает понимание текста и взгляды на него на протяжении последнего тысячелетия, равно как и те убеждения, на которых правители и военные основывали свои действия в реальной жизни. Традиционный текст был изменен только в тех случаях, когда материалы, найденные в захоронениях, прояснили прежде непонятные пассажи, хотя влияние таких изменений на содержание в целом остается минимальным.
Поскольку "Искусство войны" – исключительно понятный текст, разве что сжатый и иногда загадочный, требуется лишь краткое введение к основным темам.
В то время, когда было создано "Искусство войны", военные действия уже превратились в угрозу существования практически всех государств. Поэтому Сунь-цзы понимал, что мобилизация народа для войны и введение в действие армии должны осуществляться со всей серьезностью. Его целостный подход к ведению войны глубоко аналитичен, требует тщательной подготовки и формулирования общей стратегии перед началом кампании. Целью всей фундаментальной стратегии должно стать создание условий для того, чтобы население процветало и было довольным, дабы его желание подчиняться правителю не могло быть даже поставлено под сомнение.
Далее, необходимы дипломатические инициативы, хотя военной подготовкой пренебрегать нельзя. Первичной целью должно стать подчинение других государств без вступления в военный конфликт, то есть – идеал полной победы. Всякий раз, когда возможно, следует достигать этого дипломатическим принуждением, разрушением планов и союзов противника, а также срывом его стратегии. Правительство должно прибегать к военному конфликту, только если враг угрожает государству военным нападением или отказывается уступить, не будучи принужден к подчинению силой. Даже при таком выборе, целью любой военной кампании должно стать достижение максимальных результатов с минимальным риском и потерями, уменьшение, насколько это возможно, принесенного ущерба и бедствий.
Повсеместно в "Искусстве войны" Сунь-цзы подчеркивает необходимость самоконтроля, настаивая на избежании столкновений, без глубокого анализа ситуации и собственных возможностей. Недопустимы спешка и страх или трусость, а также гнев и ненависть, при принятии решений в государстве и при командовании. Армия никогда не должна необдуманно вступать в бой, подталкиваться к войне или собираться без необходимости. Вместо этого необходимо проявлять сдержанность, хотя следует использовать все способы, дабы обеспечить непобедимость армии. Кроме того, нужно избегать некоторых тактических ситуаций и типов местности, а при случае поступать так, чтобы они стали преимуществами. Затем, особое внимание следует уделить реализации предопределенной стратегии кампании и применению соответствующей тактики, чтобы победить противника.
В основе концепции Сунь-цзы лежит управление врагом, создающее возможности легкой победы. Ради этого он составляет классификацию типов местности и их использования; выдвигает различные способы распознавания, управления и ослабления врага; концептуализирует тактическую ситуацию в терминах многочисленных взаимоопределяющих элементов; выступает за использование как общепринятых (чжэн), так и странных (ци) войск для достижения победы. Врага заманивают в ловушки выгодой, его лишают храбрости, ослабляя и изматывая перед атакой; проникают в его ряды войсками, неожиданно собранными в самых уязвимых его местах. Армия должна всегда вести себя активно, даже занимая оборону, чтобы создать и использовать момент тактического преимущества, который обеспечит победу. Избежание столкновения с большими силами свидетельствует не о трусости, а о мудрости, ибо принесение себя в жертву никогда и нигде не является преимуществом.
Основной принцип следующий: "Идти вперед туда, где не ждут; атаковать там, где не подготовились." Этот принцип может быть реализован только благодаря секретности всех действий, полному самоконтролю и железной дисциплине в армии, и также "непостижимости". Война – это путь обмана, постоянной организации ложных выпадов, распространения дезинформации, использования уловок и хитростей. Когда такой обман хитроумно задуман и эффектно применен, противник не будет знать, где атаковать, какие силы использовать и, таким образом, будет обречен на фатальные ошибки.
Чтобы быть неизвестным для противника, следует всеми возможными способами искать и добывать сведения о нем, в том числе активно задействовать шпионов. Фундаментальный принцип состоит в том, чтобы никогда не полагаться на добрую волю других или на случайные обстоятельства, но с помощью знаний, активного изучения и оборонительной подготовки обеспечить невозможность внезапной атаки противника или добиться победы простым принуждением.
На протяжении всей книги Сунь-цзы обсуждает важнейшую проблему командования: создание четкой организации, контролирующей дисциплинированные, послушные войска. Существенным элементом предстает дух, известный как ци – важнейшая жизненная энергия. Этот компонент связан с волей и побуждением; когда люди хорошо обучены, соответственным образом накормлены, одеты и экипированы, если их дух воспламенен, они будут яростно сражаться. Однако, если физическое состояние или материальные условия притупили их дух; если в отношениях между командирами и подчиненными крен; если по какой-либо причине люди утратили стимулы; армия будет разбита. Наоборот, командующий должен управлять ситуацией так, чтобы избегать врага, когда он силен духом – как, например, в начале дня – и использовать любую возможность, когда это состояние ослабевает и войска не желают сражаться, как, например, при возвращении в лагерь. Затянувшаяся война может привести только к истощению сил; поэтому, точные расчеты – это необходимое условие гарантированности быстрой реализации стратегии всей кампании. Определенные ситуации, как, например, смертельная местность, где предстоит отчаянная схватка, требуют от армии величайших усилий. Других – ослабляющих и опасных – следует избегать. Награды и наказания создают основу для контроля за состоянием войск, но необходимо прилагать все усилия для поощрения желания сражаться и самоотдачи. Поэтому, все вредные влияния, как то предзнаменования и слухи, должны быть устранены.
Наконец, Сунь-цзы искал возможности маневрирования армией и занятия ею такой позиции, где бы ее тактическое преимущество было столь значительно, что воздействие ее атаки, импульс ее "стратегической мощи" [ши] был бы подобен потоку воды, вдруг обрушившегося вниз с вершины горы. Развертывание войск в удобные построения [син]; создание желаемого "неравновесия сил" [цюань]; сжатие сил на данном направлении; использование преимуществ местности; стимулирование духовного состояния людей – все должно быть направлено к этой решающей цели.
В 597 г. до н. э. войска двух древних китайских царств, Чу и Цзинь, сошлись в большой битве, и воины Чу наголову разбили врага. Советники чуского царя тут же предложили ему воздвигнуть на месте битвы башню в память об одержанной победе, но царь ответил им:
"Вы не понимаете, что значит "война". На письме это слово состоит из знаков "копье" и "остановить". Быть воинственным – значит предотвращать насилие, откладывать в сторону оружие, не терять своего величия, распространять в стране мир и увеличивать благосостояние людей. А теперь из-за меня тела воинов двух царств лежат в поле, ибо я применил насилие. Из-за меня было обнажено оружие, ибо я не позволил отложить его в сторону. А если я позволил обнажить оружие и применить насилие, могу ли я сохранить свое величие? Я пошел против воли многих людей – как могу я распространить мир в стране? Я извлек выгоду из невзгод и страданий других – как могу я сказать, что увеличил их благосостояние? Нет, лучше воздвигнем здесь алтарь, чтобы принести жертвы нашим сиятельным предкам и объявить им о моих деяниях. На сем и остановимся, ибо содеянное мной не есть настоящая победа..."
В этих словах правителя царства Чу, произнесенных задолго до того, как в Китае появились первые философы и тем более первые книги о военном искусстве, выражена главная идея китайской стратегии: подлинная победа может быть одержана только мирным путем просто потому, что в гневе и ярости человекоубийства никогда не было и не может быть истины. Мудрость китайской стратегии учит совсем другому:
Искусный полководец одерживает победу без боя.
Величайший воин не воюет.
Эти простые и в высшей степени здравомысленные формулы, как ни странно, не приходили в голову ни одному стратегу на Западе. Но в них содержатся все постулаты, все правила, все секреты китайской "науки побеждать". Науки в равной мере (что само по себе удивительно) изощренной и наивной, практичной и удовлетворяющей самым возвышенным устремлениям разума. Эту науку недостаточно понимать – . надо сделать ее своей жизнью. Этой наукой мало ею пользоваться – нужно еще и доверять ей, как дети и гении доверяют жизни. В конце концов перед нами не просто "военная доктрина", имеющая только прикладное значение, но плод длительного и органичного вызревания цельного и последовательного мировоззрения, укорененного в самой практике духовного совершенствования человека, в самом образе жизни древнейшего из народов.
Одержать победу, не прибегая к насилию, или, скажем шире, не ломая естественный ход событий, не навязывая миру свою личную, частную волю, может лишь тот, кто превзошел свое маленькое "я" и вместил в сердце весь мир; тот, кто своим военным подвигом сделал усилие – совершенно непроизвольное и со стороны невидное – внутреннего высвобождения, раскрепощения духа. Идея, прочно забытая в современной цивилизации, требующей полного овеществления духа в технике и потому делающей воссоединение личности и мира невозможным, а духовное подвижничество – ненужным. Сегодня, когда в памяти человечества еще свежи ужасы мировых войн и атомных бамбардировок, а вокруг разрастается, как степной пожар, циничный и трусливый терроризм, когда военная служба превратилась в рутинное "боевое дежурство", наподобие рабочей смены на фабрике, и воюющие стороны часто даже не видят друг друга и не знают последствий своих действий, кто поверит, что воинское искусство может служить духовному совершенствованию, а работа духа прокладывает путь к победе в этом мире? А ведь на протяжении тысячелетий так именно и воспринимались воинская доблесть и духовное подвижничество во всех обществах и всех культурных традициях. Нужно вспомнить, что одной из первых обязанностей духовных лиц повсюду было неустанное ратоборство духа, что Христос "принес меч" в этот мир, что ислам являет собой не что иное как мистическое сообщество воинов и что, наконец, даже послушники миролюбивого Будды (по крайней мере, на Дальнем Востоке) в конце концов прославились как мастера воинского дела. И — отставляя в сторону исторические факты — разве победа над противником не дается только тому, кто сумел прежде победить самого себя?
На Востоке с особенной ясностью сознавали, что в основе военного успеха лежит именно "человеческий фактор"— несгибаемая стойкость и вместе с тем необыкновенная чуткость, ясность и бдительность духа. Восточные учителя знали, что ключ к успеху – не знания и навыки, а сам человек. "В руках хорошего человека даже плохой метод становится хорошим, а в руках плохого человека хороший метод становится плохим", – говорили они.
Конечно, и в Европе сознавали значение духовного воспитания для военной победы. Тем не менее главную ставку европейская военная мысль – следуя в этом, несомненно, общей ориентации западного мышления – сделала на совершенствование технических средств войны; вопросы же воинской морали в конце концов были вытеснены, скорее, в область пропагандистской риторики, нежели научного интереса. И не случайно. Сам акцент на стойкости духа, силе воли солдата, столь характерный для военного обучения на Западе, при ближайшем рассмотрении оказывается лишь одним из проявлений технократической природы западной цивилизации. Субъективная воля – это только инструмент ума. И, оглядывая то же сцепление в обратном порядке, нужно признать, что ставка на технические средства с неизбежностью приводит к столь характерному для всей европейской философии отождествлению сознания с личной волей, которая способна каким-то образом отвлечься от полноты жизненного опыта и самовластно установить законы для жизни. (Еще в 1914 г. В. Эрн доказывал, что из апологета разумной воли, вроде Канта, с неизбежностью выходит военный промышленник Крупп.) Но в таком подходе нет и не может быть действительного понимания – понимания как чувствования – богатства и глубины жизни. Следовательно, в нем не может быть и настоящей заботы о поддержании и развитии жизни. А ведь даже война при умном отношении к ней способна служить созидательным целям. Как замечали старые китайские моралисты, медицина может дарить людям жизнь, но может и убивать людей; полководец может отнимать у людей жизнь, но может и возвращать им ее.1
Европейским теоретикам войны часто не хватает мягкой мудрости китайского ученого. Им не хватает даже простейшего предвидения: когда воин-зверь повергнет всех врагов и победит весь мир, кто будет его самым лютым врагом? Не он ли сам? Истребление жизни неумолимо ведет к самоистреблению. И потому не столь уж удивительно встретить в европейской культуре проповедь фальшиво-сладостной красоты смерти или какого-то слепого неистовства чувств, пьянящей помраченности сознания, порождаемых войной (наиболее известный пример – раннее творчество Эрнста Юнгера, а в русской литературе – "Красный смех" Леонида Андреева). Такое душевное исступление, как ни странно, есть оборотная сторона иссушающего сердце рационализма, оно неотделимо от европейского технократизма. И то, и другое – очевидные симптомы глубокой духовной неуравновешенности современного человека.
Но так уж странно устроена жизнь, что нынешняя техника войны, угрожающая погубить уже все человечество, как никогда прежде требует от человека высоких духовных качеств. Современный военачальник просто не имеет права ошибаться – слишком высока цена каждой его ошибки. Но ошибок не делает только свободный человек, а свободным человека делает правда. И искать правду возможно только в самом себе. Замкнулся провиденциальный круг: средства порабощения человека вынуждают его искать свою свободу.
Китайская традиция стратегии может предложить немало для этого поиска, ибо, отнюдь не ограничиваясь рамками какой-либо военной теории, она была в действительности выражением глубочайшей, пронизывающей всю китайскую культуру жизненной ориентации именно на сосуществование людей, на жизнь в мире с миром. Более того, только в Китае, и больше нигде, в занятии воинским искусством и особенно рукопашным боем, научились со временем видеть едва ли не самый эффективный и всесторонний способ духовного совершенствования. Только китайские учителя вместо плоского пацифизма и бездумной воинственности научились использовать необыкновенную обостренность чувственного восприятия и сознания, внушаемых смертельной схваткой, как могучий импульс для достижения предельной ясности и сосредоточения духа – истинной цели любой медитации, любого духовного делания.
Повторим еще раз: китайские мудрецы считали вершиной полководческого искусства умение распорядиться своей властью и своими возможностями так, чтобы война была не нужна. Мудрый стратег, по китайским понятиям, должен ненавидеть войну и начинать ее только при крайней необходимости. Следовать этому правилу полагалось не из каких-то абстрактных "гуманистических" соображений и тем более не из малодушия, а руководствуясь совершенно практическими целями: укрепить свою власть, расширить свои возможности и не в последнюю очередь – распространить добродетель в мире. Китайский стратег избегает открытого противоборства не потому, что считает войну "грязным делом", но прежде всего потому, что всякая конфронтация непродуктивна, разрушительна для обеих сторон и в драке на самом деле не бывает, не может быть победителя. Он выигрывает войну мирными средствами или во всяком случае одерживает свои победы без видимых усилий, легко и непринужденно – настолько легко, что его победы никогда не считались в Китае поводом для помпезных чествований. (Примечательно, что в Китае так и не сложилось эпоса, повествующего о подвигах героев, а генералы всегда ценились меньше, чем гражданские чиновники.)
1.3 Особенности стратегии, изложенные Сунь-цзы
В отличие от европейских теоретиков войны Сунь-цзы ни в малейшей степени не надеется на удачу или случай, одним словом, на «милость фортуны» и не находит удовольствия в сопутствующей такой надежде чувственной экзальтации. К так называемой романтике войны он питает искреннее отвращение, его не прельщают фантазии на тему героической смерти. Он ищет стратегию без риска и делает ставку на знание войны, а надежность и эффективность этого знания, в его представлении, определены мерой его детализации. Именно «понимание» (чжи) является для него первой добродетелью полководца, и лучшая победа – та, которую одерживают благодаря расчетам и правильно составленным планам. Отец китайской стратегии – в первую очередь педант своего дела и именно потому, что относится к нему с величайшей серьезностью.
Стратегическое знание, о котором ведет речь Сунь-цзы, коренным образом отличается от знания теоретического, то есть знания отвлеченного и общепонятного, основывающегося на логических процедурах и всеобщих законах. При внимательном рассмотрении сам процесс познания у Сунь-цзы распадается на три этапа, каждому из которых соответствует и особая разновидность знания.
Несколько упрощая позицию Сунь-цзы, можно сказать, что познание для него начинается с получения информации, относящейся к военной кампании. Эта информация складывается из наблюдения за людьми и окружающим миром, донесений лазутчиков, а также разного рода специальных сведений. На этом этапе большую роль играют разного рода классификационные схемы, позволяющие систематизировать и оценивать добываемые сведения.
Уже в самом начале своего трактата Сунь-цзы предлагает общую схему классификации факторов, определяющих военную стратегию. Такие факторы он объединяет в пять рубрик: «Путь», «Небо», «Земля», «Полководец», «Закон». Этот перечень – отличный пример столь характерной для китайцев любви к классификации всего и вся. Мы имеем дело, очевидно, не столько с попыткой исследования конкретных явлений, сколько с тематизацией практического опыта, результаты которой закрепляются в традиции в качестве элементов общей системы мировоззрения, условностей культуры. Выделенные рубрики неоднородны и не образуют логического единства. Позднейшие комментаторы трактовали их в категориях иерархического порядка, где понятию «Пути» отводилось высшее место. И тем не менее нельзя сказать, что выделяемые китайским автором стратегические факторы лишены внутренней преемственности. Категорию «Пути», например, едва ли возможно рассматривать в отрыве от других «человеческих факторов» стратегии, таких как «Полководец» и «Законы». Нельзя забывать при этом, что Путь в китайской мысли обозначал, не только моральный порядок, но и высшую реальность мироздания, сам способ бытийствования бытия, представленный в идее символического – то есть пребывающего вне пространства и времени – круговорота с его поступательно-возвратным движением. Подобное смешение общественных и природных, психических и космических явлений очень характерно для традиционной китайской мысли, всегда исходившей из систематики всеединства.
В своей совокупности перечисленные факторы хранят в себе всю кладезь стратегической мудрости: Сунь-цзы требует «тщательно вникать» в эти факторы и «досконально знать» их. Он утверждает, что такое знание обеспечивает победу. Нельзя, однако, не спросить: где положен предел у «тщательности» обследования? И если такого предела не существует и стратегическое действие оказывается чем-то извечно конкретным и исключительным, каким образом можно вывести общие понятия и законы стратегии?
Выделяемые в китайских военных трактатах стратегические факторы представляют собой, в сущности, репертуар тем, которые лишь указывают на обстоятельства, как бы обставляют собою стратегическую практику – всегда конкретную и текучую. И первичное знание стратега, о котором толкует Сунь-цзы, тоже носит всецело опытный и конкретный характер. Даже понятие «Пути» разъясняется в чисто прагматическом ключе – как «единство устремлений» государя и его подданных или, несколько расширяя это понятие, – как органическая целостность общественной практики. людей. Путь есть акт преображения, возведение сущего к его вечносущему типу, именно: действенность действия, неосознаваемая в своей конкретной всеобщности или всеобщей конкретности деятельность. Ее прообразом в Китае всегда выступали спонтанные, то есть наиболее «естественные» и «обычные» формы предметной практики человека. Путь, из века в век повторяли китайские учителя, пребывает там, где «земледельцы сами по себе пашут землю, чиновники сами по себе управляют, законы сами собой исполняются» и т.д. Путь, любили повторять те же учителя, – это всего лишь «обыкновенное сознание».
Постижение секрета победы, согласно Сюнь-цзы, начинается со все более тонкого, углубленного распознавания всех обстоятельств действия вплоть до мельчайших их нюансов. Из двух противников побеждает тот, подчеркивает Сунь-цзы, кто способен «рассчитать больше» и составить более тщательный план. Однако знание обстоятельств, как бы ни было оно обширно, само по себе не принесет победу. Решающе значение имеет способность вырабатывать синтетически всеобъемлющее видение, а это предполагает умение сводить воедино различные виды информации, сопоставлять отдельные факторы и выводить из этого общее и притом уникальное качество ситуации, ее, так сказать, символический тип. Полученный результат следует соотнести с одной из многих нормативных ситуаций (их перечислению посвящена значительная часть книги самого Сунь-цзы и других военных канонов Китая). Разумеется, главенствующее качество ситуации определяет особенности стратегического действия в данный момент времени.
В первой главе своего трактата Сунь-цзы перечисляет семь критериев соотношения сил враждующих армий, а в пятой главе следующим образом описывает порядок составления плана действий в полевых условиях: полководцу следует первым делом «измерить расстояния на местности», что позволит ему определить свои расходы, а это в свою очередь позволит ему определить, сколько ему понадобится сил, после чего он может установить соотношение собственных и неприятельских сил и таким образом уяснить для себя путь к победе. Нужно уметь, подчеркивает Сунь-цзы, сопоставлять «пользу и вред» каждого действия. Расчеты такого рода именовались в Китае искусством «властвования» (цюань), поскольку они позволяют владеть инициативой и контролировать противника.
Там, где знание становится средством сопоставления, взвешивания, обдумывания, одним словом – рассмотрения вещей под разным углом зрения и критической оценки собственных взглядов (ср. английское re-flection), оно становится той самой «разумностью», которую Сунь-цзы превыше всего ценит в стратеге. (Это понятие, заметим, занимало сравнительно скромное место в ряду нравственных доблестей конфуцианства и вовсе отвергалось даосами как пустое «суемудрие».) Военный теоретик XVII в. Цзе Сюань в своей интереснейшей книге «Военный канон в ста главах» выдвигает на первый план именно этот сопоставительный аспект стратегического знания: «О, сколь утонченно военное знание! – восклицает вслед за Сунь-цзы Цзе Сюань. – Когда знаешь пустые и наполненные места в позиции противника, знаешь, куда наносить удар. Когда знаешь, когда противник недвижим и когда он движется, когда выступает и когда скрывается, знаешь, как воспользоваться благоприятным случаем. Когда знаешь расположение гор и вод, селений и дорог, знаешь, как передвигаться».2 Вершины разумения, согласно Сунь-цзы, достигает тот полководец, который одновременно «знает выгоду и вред», «знает противника и знает себя». Такой стратег никогда не будет знать горечи поражения.
Очевидно, что процесс познания по Сунь-цзы вполне согласуется с традиционным китайским представлением о реальности как неисчерпаемом богатстве разнообразия бытия, а равным образом с понятием Пути как актом самообновления посредством «саморассеивания», вечного не-возвращения к себе в круговороте вселенской метаморфозы. Подобное видение мира соответствует ритуальной модели коммуникации, предполагающей обостренное чувствование конкретных свойств пространства и времени. Ритуалы вообще исполняется по-разному в зависимости от наличных обстоятельств, так что нормы нашего общения с другими людьми, подобно стратегическому действию у Сунь-цзы, «не имеет постоянной формы», точнее – всегда выступают как вариация неявленной темы. А церемония, доведенная до ее логического предела и ставшая чистой сообщительностью, устраняет всякое противостояние и предстает именно как церемонность, т.е. как умение свести любую тему к нюансам, уже исключающим столкновение. Подобная манера мышления и поведения была прозвана в Европе «китайскими церемониями», но в действительности не является достоянием одних китайцев. Бывали времена, когда она культивировалась и в Европе. Военный историк Ч. Фуллер пишет о генерале конца XVIII в. Чарльзе Фердинанде, герцоге Брунсвикском, который прославился своим умением вести бескровные войны: это был «образованный и утонченный педант, осмотрительный, скрупулезный и способный рассмотреть любую проблему столь тщательно, что сама проблема исчезала из виду…» (Янкеоевич)
Ни Сунь-цзы, ни другие китайские авторы ничего не говорят о том, каким образом последовательная детализация, «утончение» знания приводит к целостному постижению действительности. Для них первое, очевидно, с необходимостью подразумевало второе, и на то есть очевидные логические основания: чем больше различий между вещами мы сознаем, тем обладаем большей способностью к сопоставлению и рефлексии и с большей настойчивостью ищем единство мира. Чтобы лучше понять связь между различением и отождествлением, нужно вернуться к затронутой выше теме чистой множественности Хаоса. Китайцы мыслили мир как «десять тысяч вещей», неисчерпаемое разнообразие которых несводимо к единичности первоначала. Каждая вещь, по китайским представлениям, имеет свой «утонченный принцип», или свой «внутренний предел», в котором она одновременно находит свое завершение и претерпевает превращение, переходит в нечто иное. В таком случае все есть только превращение, и единство бытия обеспечивается не какой-либо субстанцией или сущностью, а чистым различием, нескончаемым саморазличением. Познание превращается в знание пределов вещей и, следовательно, знание одновременно присутствия и отсутствия сущего; оно становится, говоря языком китайской традиции, «знанием незнания» или «незнающим знанием». Самые качества вещей здесь, как в монадологии Лейбница, определяются наличной перспективой, местонахождением в пространственно-временном поле универсума; так что единство мира столь же реально, как и уникальность каждого момента существования. Поскольку все бесчисленные вещи-события составляют здесь «одну вещь» (именно так, повторим, определялась реальность в даосской философии) или, можно сказать, Вещь-Событийность, мир предстает иерархией общих и частных категорий, что мы и видим на примере классификационных схем Сунь-цзы.
В мире вездесущей предельности становление сливается с бытием: превращение малейшей пылинки равнозначно обновлению целой вселенной, а сущность ежемгновенно изливается в собственный декорум. В темной, «запредельной» перспективе мировой метаморфозы «истина входит в собственную тень» (слова древнего ученого Цзун Бина). «Возвратное», «саморассеивающееся» действие Пути принадлежит миру достоверной иллюзии, бытию симулякра в определении Ж. Делеза, то есть такому бытию, которое есть «не простая имитация, а, скорее, действие, в силу которого сама идея образца или особой позиции отвергается».3 В этом мире всеобщей уникальности нет Платоновой иерархии горнего и дольнего: бытие каждой «вещи» оказывается актом ее вкоренения, «вживления» в целостность Великого Кома бытия (еще одно даосское название универсума), которая сама определяется этим актом. Воссоединение с беспредельностью «одного тела» чеканит типы существования, но сама природа типа состоит здесь в его самотипизации, саморазличении. Вот почему типовые формы в китайской традиции всегда выступают как симулякры, метафоры истины, а не субстанции и не сущности.
Не забудем о наличии особой, символической глубины в этом мире бесчисленных метаморфоз всего и вся. Тому есть и лингвистические подтверждения: Сунь-цзы неизменно называет стратегическое знание сочетанием двух одинаковых слов: «утонченное-утонченное» (вэй-вэй), «духовное-духовное» (шэнь-шэнь) . То же относится и к принципу боевого построения, которое предстает как нечто «смешанное-перемешанное» (фэнь-фэнь) и «путаное-перепутанное» (юнь-юнь). Такова же и природа древнего имени первозданного хаоса в Китае – хунь-дунь. Ибо чистая структура бытия не есть сущность, но подтверждает себя в «ином», возвращается к себе, теряя себя.
Дистанция самопревращения жизни предполагает созерцательную отстраненность, но это созерцание само скрадывается потоком вселенской со-бытийности и потому, как ни странно, неотделимо от помрачения. Свет разума здесь растворен во мраке всеобщей предельности и сливается с прахом чистой вещественности. Знание сходится с незнанием и пребывает в собственном пределе – вот почему, согласно Сунь-цзы, оно может быть «доскональным», то есть окончательным.
Ясно, что знание, взращиваемое «тщательным вглядыванием» и завершающееся постижением вечного не-вохвращения Хаоса, в конце концов освобождает себя от груза предметности и, как уже говорилось, требует полной открытости сознания миру. Оно есть именно знание событийности, то есть чистого, безусловного различия – некоей бесконечно малой дистанции между предыдущим и последующим моментами круговорота самообновления, повторения неповторяемого. В позднейшей китайской традиции такое различие обозначалось понятиями «разделение» (фэнь), «разрыв» (цзянь), «перерыв» (си), «пустота» (сюй).4 Ясно, что знание такого рода абсолютного (само)различения не принадлежит субъекту и не имеет своего объекта; его содержание – сама между-бытность или средо-точие существования. В этом пункте знание достигает своего момента метанойи, «переворота», «само-превосхождения» ума. От эмпиризма чувственного восприятия и умозаключений оно восходит к своего рода трансцендентальному эмпиризму самодовлеющей и извечно превосходящей себя творческой воли. Именно воля изначально несет в себе импульс к различению и воплощает в себе предел конкретности, предваряющий всякое предметное знание: она знает себя непосредственным и спонтанным образом. Знание, ставшее волей, достигает собственного предела, становится «доскональным» и в самом себе обретает собственное основание. Все эти черты стратегического знания мы находим, например, в книге известного знатока военной стратегии Ли Цюаня (VIII в.), одного из комментаторов трактата «Сунь-цзы». Ли Цюань утверждает, что мудрый полководец «начинает с обследования, а заканчивает знанием» и что юдпгодаря этому знанию он духом своим «уносится даже за пределы потаенного» (что можно понять как преодоление предметного мышления. В этом совершенном знании, продолжает Ли Цюань, он «освещает сам себя в своем одиноком видении и сам себе радуется в своей одинокой радости».5
Наряду с конкретностью вторым свойством воли является ее способность длить себя, быть движущей силой, импульсом процесса. Эта способность осуществляется в акте творчества как само-типизации (само-осознания) воли, устанавливающем вечноживые качества опыта, вечнопреемственность в бытии. Бытие воли всегда предполагает себя самое и потому предвосхищает все сущее; оно есть единство предшествующего и последующего моментов существования, каковое и есть событийность. Оно есть своя собственная история и будущее, отпечаток одной и того же индивидуальности в череде явлений жизни. Ее бытие есть именно «изменения во всепроницающем единстве» (бянь тун), каковое и мыслилось природой стратегического действия в Китае.
Все это означает также, что бытие воли в действительности являет собою скрещение бесчисленного множества сил, которое образует непостижимо-сложную геометрию Хаоса, но вместе с тем имеет свое продолжение в изначальной «завязи» жизни, сплетении живых тканей организма. (картинки) Чжуан-цзы называл вершиной знания способность «быть около» (цзи) реальности. Тот же знак цзи употребляется в «Книге Перемен» для обозначения еще невидимого «первого мгновения движения». Слово «около» в данном случае совпадает с понятием первичного «импульса» жизни, которое в военных книгах употребляется в значении внезапного и сокрушительного удара в военном противоборстве. Сунь-цзы говорит и о скрытом «первом мгновении» движения, благодаря чему «разумный полководец», постигший самодостаточность несотворенной воли, способен опережать своего противника. Вот так видимое не-действование, уклонение от внешней конфронтации способно обернуться одним смертельным ударом, наносимым как бы изнутри. Об этом говорится в старинной поговорке китайских мастеров боевых искусств: «Он не двигается, и я не двигаюсь. Он сдвинулся – а я двигаюсь прежде него!»
Каковы следствия рассмотренного здесь подхода к проблеме знания? Во-первых, речь идет о знании событийности и, следовательно, схождении несходного. Это знание всегда оперирует (не)двойственностью внутреннего и внешнего, сущности и декорума, «своего» и «иного». Оно выявляет мир, где одно пребывает в другом: так в китайском саду, цветы выписываются белой стеной, декоративный камень получает свое бытие от воды, в которую он смотрится, а жизнь мудреца Чжуан-цзы проживается наивной бабочкой, которой Чжуан-цзы видит себя во сне. Воля принадлежит вечноотсутствующему континууму между-бытности, пространству тончайшего духовного трепета, который вызывается игрой воздействий и откликов и формирует память.6
Во-вторых, как знание беспредметной, но вездесущей предельности существования оно побуждает сознание открываться все новым нюансам опыта и так повышать свою чувствительность, свою степень бодрствования. Недаром сознание отождествлялось в Китае именно с вместилищем чувств – сердцем и с волей. Собственно, воля и есть форма непосредственного знания процесса в единстве его актуальных и потенциальных свойств. Воля сообщает о символическом совершенстве вещей. Шарик, летящий над столом для игры в пинг-понг, или даже пешка на шахматной доске воспринимаются участниками игры не просто как физический предмет, но как сила, определенный вектор действия, в известном смысле реально преодолевающего свои вещественные границы, присутствующего там, где его нет. Таково же знание, ставшее волей: оно имеет символическую природу и служит не столько теоретическому познанию, сколько культурной практике. Превыше всего оно воспитывает хороший вкус как знание ценностных различий между вещами, ибо воля устанавливает различие между возвышенными и низменными явлениями в жизни.
Третье и, пожалуй, самое важное следствие рассматриваемой концепции знания заключается в способности различать в со-бытийности также временное измерение, то есть каждое состояние имеет предшествующее и последующее, или внутреннее и внешнее измерения. Как раз в этом пункте наглядно проявляется с виду внезапная (а в действительности закономерная) переориентация познания с исследования внешних обстоятельств на обретение некоего внутреннего самодостаточного знания. «Разумный» полководец, не раз подчеркивает Сунь-цзы, обладает каким-то «утонченным» и «одухотворенным» (или «божественным»), недоступным «человеческой массе» знанием, которое предваряет всякое предметное знание. Китайские комментаторы по-разному понимали данный тезис: одни из них утверждали, что речь идет о знании, которое нельзя получить прежде самого действия, другие видел здесь совет не разглашать прежде времени своих планов. Подобная двусмысленность вообще характерна для «теории практики» у Сунь-цзы и по-своему очень примечательна, ибо она принадлежит самой природе символизма воли. Мы имеем дело с реальностью, которая не может быть представлена в образах или понятиях, а непосредственно свершается в духовной практике человека. В конце концов, речь идет о знании бесконечной дифференцированности самого момента начинания, которое в каждый момент времени «начинается», «начинает начинаться», «начинает начинать начинаться» и т.д. Такое, по слову Сунь-цзы, «опережающее знание» позволяет гениальному стратегу предвидеть ход событий, упреждать действия неприятеля и даже точно определять место и час нанесения решающего удара по противнику, не умея дать своему знанию предметное содержание. Нечто подобное утверждал уже в относительно недавнем прошлом и знаменитый мастер кулачного боя, основатель школы «Кулак Восьми Триграмм» Дун Хайчуань. Когда его спросили, в чем заключается секрет его искусства, он ответил: “У меня есть особенное знание, но вам оно недоступно”. Сам поединок полководцев или мастеров боевого искусства в китайской традиции нередко сводился к тому, что соперники определяли, кто из них способен глубже проникнуть в бездну «утонченных перемен», где скрывается первичный импульс действия. Опередить противника в опознании этого импульса – значит победить.
«Опережающее знание» дает ясную интуицию будущего, каковая является одной из ключевых и вместе с тем наиболее загадочных для европейского ума тем китайской традиции. Вообще говоря, возможность предвосхищать ход событий предопределена тем, что событийность обязательно заключает в себе предыдущий и последующий моменты, так что всякое событие имеет свой прототип, всякое действие имеет свое «семя», свой первичный волевой импульс. Уже Чжуан-цзы определял истинное бытие как акт «свертывания», возвращающий к состоянию, которое «предшествует нашему появлению на свет». Тот же Чжуан-цзы говорил, что мудрец полагается на «небесное устроение» вещей, которое предваряет их физическую форму (слово «устроение» здесь изначально обозначало прихотливый узор на яшме – прообраз творческой завязи вещей). В трактате «Шесть секретов» (Лю тао) сказано, что «полководец, не ведающий несчастий, разумеет то, что еще не родилось, а тот, кто искусен в победах над противником, побеждает в том, что не имеет формы».
Используемые Сунь-цзы для характеристики подлинного знания термины «утонченный» и «одухотворенный» вместе с рядом родственных им понятий – «семена», «чудесный» и проч. – со временем получили в китайской мысли большую метафизическую нагрузку и стали обозначать некую символическую матрицу и практики, и психики человека – ту вселенскую паутину неуловимо-тонких различий, в котором зарождается все сущее. В этом мире таятся «семена» всех мыслей и поступков человека, и ученые люди Китая с течением времени все настойчивее пытались вникнуть в этот мир тончайших колебаний и модуляций жизни, порой требуя опознавать дурные мысли даже прежде, чем они проявятся в сознании! В контексте этого требования осветить светом разумности сокровеннейшие глубины сознания становится понятным и такой, например, пассаж из трактата VIII в. “ Цан-цзы”, где говорится о спрятанных в человеческой душе корнях войны:
“Все, что относится к войне, проистекает из грозного облика человека, а этот облик в истоке человек получает от Неба. Поэтому корень войны таится глубоко, и не бывало на земле такого времени, когда бы он не действовал. Поистине, исток войны – в человеческом сердце: питать ненависть, но не обнаруживать ее, – это война; бросить быстрый взгляд и перемениться в лице – это война; дерзкие речи и вызывающие поступки – это война; смертельная схватка и яростная битва – это война…”
2. Значение стратегической мысли Древнего Китая в мировом военном искусстве.
2.1 Взгляд на существо войны в трактатах Сунь-цзы.
Для автора трактата война есть внутренняя реальность человека, которая проистекает из осознания истоков личностного самосознания, а самое усилие внутреннего постижения внушает почтение и страх окружающим. Эту идею разделяли все школы китайской мысли, хотя конфуцианство придавало ей моральную окраску, даосизм трактовал ее в категориях внутреннего органического совершенства, а законники и стратеги видели в ней залог эффективной власти. Но во всех случаях мудрец воздействует на мир как бы изнутри, не прибегая к внешнему воздействию, то есть – к насилию.
Бездна вечно «начинающегося начала» и составляет символическое, лишенное протяженности пространство стратегического действия. Это пространство чистой виртуальности, этот мир, предвосхищающий сам себя, заключены между «тем, чего еще нет», и «тем, что уже есть». В этом мире правдивой обманчивости все реально и нереально, возможно и невозможно. Становится понятным, почему Сунь-цзы уделяет в своей так много вниманию шпионажу и шпионам. Шпионаж с его секретностью и непрерывным «обманом» является для китайского стратега квинтэссенцией войны, а главенствующая роль в нем принадлежит двойным шпионам – этим настоящим супершпионам. Заметим, что слово шпион в древнем Китае обозначалось тем самым термином «цзянь (промежуток, разрыв), который со временем стал обозначать и символическое пространство Великого Пути.
Ясно, что познание условий стратегического действия преследует цель не накопить факты, а, наоборот, освободить сознание от бремени информации и сосредоточиться на внутреннем единстве воли, которое составляет условие и среду всякого действия и делает возможным вечнопреемственность метаморфоз, выступая в этом качестве как бы осью мирового круговорота. Как выразился знаменитый полководец средневекового Китая Юэ Фэй, «выстроить войско в боевом порядке, а потом вступать в битву – это обычное правило войны; секрет же применения войска таится в Едином Сердце».7
Знание китайское стратега предстает в своем роде парадоксальным сочетанием предельной сосредоточенности на «текущем моменте», безупречного «соответствия обстановке» и полной открытости миру и даже, точнее, открытости сокровенному зиянию Пустоты. Безупречная точность каждого действия обеспечивается наиболее «далеко идущим» планом, неким предельным за-мыслом, превосходящим все мыслимые понятия. Мудрому стратегу, согласно Сунь-цзы, успех дается «легко», без того «крайнего напряжения» сил, которое, по Клаузевицу, обязательно сопутствует военным действиям. Ибо в конце концов нет ничего более естественного и непринужденного, чем встреча пустоты с пустотой. И ничего более действенного: полководец, обладающий «предвидением», владеет инициативой. И он способен нанести удар в самую уязвимую, то есть «пустую», точку в позиции противника всей мощью своей воли. Мистика прозрения «семян» вещей оказывается на поверку самым практичным боевым приемом.
Все сказанное выше раскрывает фундаментальное различие между западной и восточной идеями стратегии и практики вообще. Западная мысль исходит из представления о самостоятельном субъекте, который посредством единичных актов воздействует на мир как на объект. Это представление закрепляется основополагающим западным мифом о Боге-Творце, создавшим мир из ничего. Самодостаточное действие здесь предстает в виде публичной политики, как у Аристотеля, или даже произвольного укрощения судьбы, как у Макиавелли.
Со своей стороны китайская стратегия не признает приоритета субъекта и его сознательных актов и, соответственно, не знает столь трудноразрешимых для европейской традиции вопросов о соотношении целей и средств, частного воздействия и всеобщего действия, Она знает только со-действие, иерархию уровней мировой гармонии, согласие звука и эха, где невозможно отыскать причину: и реальный звук уже неотличим от его эха; где есть только метафора истины.
Мудрый стратег, по китайским представлениям, не имеет своего субъективного «я», он взращивает в себе «всеобъятное сердце». И мы знаем уже, что Великий Путь – это принцип множественности, утверждающий единственное как единое. Это мир не идей, не сущностей, даже не фактов, но превращений, событий. И – в своем пределе – мир со-бытийности как внутреннего преображения. Событие не есть изолированное и выведенное вовне явление. Оно воспринимается как таковое, как опознаваемое новшество лишь в контексте определенной серии событий, в перспективе однородных с ним перемен. Любое событие подразумевает неявленный, но интимно внятный фон, на котором оно протекает. Этот темный фон любого события китайские учителя и имели в виду, когда говорили о “сокровенном” (сюань), “темном” (мин) измерении вещей, в котором свершаются подлинные метаморфозы. Связь события и его фона – не причинно-следственная и внедиалектическая. Китайцы мыслили ее в категориях, скорее, спонтанного “совместного рождения противоположностей” или генеалогического “порождения”: вещи спонтанно появляются на древе жизни, как пузыри на поверхности воды, но они, как всякий плод генеалогического древа или те же пузыри, обладают внутренней преемственностью с явлениями того же рода.
Принцип со-бытийности всего сущего объясняет, каким образом китайский стратег может быть всегда «адекватен» ситуации: мудрый не делает мир «объектом» своей мысли, но открывает свое «сердечное», со-чувствующее сознание необозримому полю опыта, самому зиянию Небес. Он не управляет внешними событиями и не реагирует на них, но – следует (инь, шунь, суй, сюнь и проч.) потоку метаморфоз. «Знающий полководец», подчеркивает Сунь-цзы, побеждает как раз благодаря действиям противникам, что бы тот ни предпринимал. Такое сродство с «единотелесностью» бытия доступно только тому, кто умеет спуститься к телесным, извечно «забываемым» рассудочной мыслью истокам опыта, к «семенам» своего восприятия, равно духовным и материальным. «Наше знание, – отмечает М. Анри, – никогда не является новым, оно так же старо, как наше существование… Наше тело есть ключ к миру».8
В самом деле, всякое событие становится со-бытийностью, рассеиваясь в бесконечно сложном сплетении жизненных каналов тела, в конечном счете – пустотной “единотелесности Пути”. Здесь уместно обратиться к фундаментальной для китайской духовной традиции метафоре “вечно вьющейся нити”, которая – разовьем этот образ – свивается в один узел, или клубок, мироздания. Другой вариант того же образа встречается в сочинениях ученого XI в. Чэн И, который писал, что “прежде всех мыслей в сердце имеются образы – густые, как лесная чаща”, и что эти образы “тянутся от корней до верхушки, как ствол дерева”. Эта внутренняя преемственность, проницающая единичные события, есть не что иное как тело, взятое в его энергетическом аспекте. Так, движение энергии (ци) в физическом теле китайцы уподобляли “прохождению нити через девять извилин” (Девять Извилин – традиционное в Китае название лабиринта и одновременно траектории циркуляции энергии в мире). Тело – это среда и условие реализации всего сущего, тогда как событие представляет собой момент актуализации телесного бытия. Отсюда первостепенная важность именно телесной практики в китайской традиции духовного совершенствования.
Действие, удостоверяющее полноту телесного присутствия, не призвано ничего выражать или даже обозначать. Оно есть акт сокрытия, который освобождается от самого себя, сам себя скрывает; это акт абсолютно естественный, непринужденный и спонтанный. Освободиться от себя – значит претерпеть превращение, открыть новое качество своего состояния. Вот почему китайское «следование» завершается «преображением»; оно есть творческий акт. (В китайской традиции боевых искусств, например, оба понятия обозначают две стадии одного процесса событийности.) Такое следование-превращение удостоверяет внутреннюю преемственность процесса и стоит в ряду бесконечной серии событий, даже обладая, как всякий знак предельности, качеством единичности. Как отмечает французский синолог Ф. Жюльен, «китайцы больше верили имманентности процесса, чем трансцедентности акта», притом что «превращение невозможно ни приписать индивидуальной воле, ни локализовать в пространстве или во времени, оно развертывается в длительности и во всех точках сразу: она никак не обозначает себя».9
Понятая таким образом бытийственная метаморфоза как раз являет собой акт типизации, или «утвердительного самоустранения». В нем и посредством него обнажается внутренняя драма стиля: чем более совершенен стиль, тем более разнообразны и менее подобны друг другу его внешние признаки. Однако подобное развитие таит в себе и опасность забвения внутреннего единства стиля.
Китайский идеал «творческого следования» воплощает целостность духовной жизни, единение знания и действия. Он являет собой своего рода «умное неделание» – предел стилеобразующей типизации опыта, которая переводит внешнее воз-действие в его внутреннюю форму событийности. Заметим, что китайцы отождествляли творчество именно с актом «рассеивания» (сань): творчество, в их представлении, призвано очертить вечнопреемственность отсутствия. Так видимое бездействие и безмолвие китайского мудреца удостоверяют предел действенности и осознанности. Они хранят в себе опыт подлинности жизни.
Китайская тема «единотелесности Пути» имеет несомненные созвучия с постмодернистскими теориями серийности и внутренней глубины стиля. И, подобно постмодернизму, китайская стратегия придает своим понятиям чисто прагматическое значение. Идеал «целостности» (цюань), который Сунь-цзы трактует как одно из главных качеств стратегического действия, имеет в его книге вполне конкретный и практический смысл. Речь идет о том, чтобы одержать победу, избежав потерь и разрушений, сохранив в целости и неприятельское войско, и враждебное государство, поскольку это выгодно самим победителям: покоренное население и приобретенные земли послужат новым хозяевам. «Нужно сохранить в целости свою выгоду», «сохранив себя, одержишь полную победу», – заявляет Сунь-цзы. Конечно, прагматически мыслящий китайский стратег охотно признает, что на войне потери неизбежны. Однако мудрый полководец, предупреждает Сунь-цзы, постарается свести эти потери к минимуму. Вообще авторы военных канонов Китая не жалеют пафоса при описании разрушительных последствий войн, ведь они жили в стране, где самые большие мудрецы, выделялись миролюбием и здравым смыслом! Со свойственным ему педантизмом Сунь-цзы перечисляет случаи, когда особенно желательно сберечь жизни воинов и имущество мирных жителей. Он советует добиваться того, чтобы неприятельские войска или крепости сдавались без боя, а военная кампания не была долгой, ибо длительная война истощает казну и приносит лишние страдания людям.
«Завладевать Поднебесным миром нужно, руководствуясь целостностью», – гласит девиз Сунь-цзы. И в этом пункте его прагматические соображения уже поднимаются на высоту общего принципа стратегии. «Целостность» у Сунь-цзы есть обозначение систематического характера военной стратегии и имеет три основных измерения: она указывает на то, что война имеет тотальную природу, что стратегия охватывает все стороны военных действий и даже государственной политики и что, наконец, ход и результаты войны должны оцениваться в совокупности всех факторов. Победа, упоминает Сунь-цзы, тоже должна быть «полной», или «всесторонней».
Но как определяется тот акт «следования», который является подлинным фокусом китайской стратегии и выступает альтернативой всякому произвольному и насильственному, подчиненному некоей внеположенной ему цели действию? Прямого ответа на этот вопрос мы в китайских военных канонах не найдем – несомненно, по той же причине, по которой китайская традиция вообще не знает противопоставления стратегии и тактики, а истинное знание стратегического искусства, согласно Сюнь-цзы, не может быть общепонятным и общедоступным. Главная трудность здесь в том, что речь идет о действии или, точнее, деятельности, которая превосходит противоположность субъекта и объекта. Термин «следование» удостоверяет отсутствие такого противопоставления. Но было бы неверно отождествлять его с пассивностью или даже «ответной реакцией» на действие другого. Как раз наоборот: «следование» у Сюнь-цзы сопряжено с владением инициативой и даже способностью опережать, упреждать его действия. В чем тут дело?
Вспомним сказанное выше о символической глубине чистой практики как способа отношения человека к полноте бытия. Практика предполагает последовательность «предшествующего» и «последующего» измерений деятельности: всякое действие предваряется неким «первичным импульсом», сокровенным «семенем» его внешней формы, которые не могут быть исчерпаны предметным знанием. Реальным прообразом такой априорно-синтетической цельности опыта является динамическое единство живого организма, всегда уже заданное чувственному восприятию и рефлексии и в значительной мере – через посредничество культурных норм – задающих условия для того и другого. Не случайно в китайской традиции знание имеет аффективную природу, а «действие Пути» отождествлялось с интуицией «спонтанного скручивания Одного Тела».
Мудрость стратега состоит в прозрении этой символической глубины опыта и наполнении ее «сердечной волей», которая сама есть не объект или сущность, а чистая предельность, вечносущее различение. Следование осуществляется на этом уровне «семян» вещей; оно делает возможным, предвосхищает все конечные, видимые действия. Действовать, следуя противнику, означает, по Сунь-цзы, возвращаться к первичному импульсу деятельности, преодолевая зависимость от ее «последующих», внешних форм. Для «разумного полководца» все внешнее служит лишь знаками, указующими путь к внутренней реальности.
Эта внутренняя реальность обладает абсолютной действенностью, потому что она есть всепроницающая предельность существования или, если угодно, функциональность всех функций. В этой точке предельной открытости и вселенского скрещения сил импульс действия пронизывает весь мир, оказывая неодолимое воздействие на все сущее. Вот почему целостность и полнота стратегического «следования» у Сунь-цзы совпадает с предельной конкретностью действия и его полной адекватностью «текущему моменту». Стратег должен быть именно «сосредоточен на одном», «действовать от единого сердца» – у него просто нет иной возможности добиться «полной победы». Та же концепция «творческого следования» обуславливает полное функциональное единство военной машины и взаимозаменяемость его частей. Хорошее войско, по слову Сунь-цзы, реагирует на нападение противника как одно целое, действуя наподобие «змеи с горы Чаншань»: «если ее ударить по голове, она бьет хвостом; если ее ударить по хвосту, она бьет головой; а если ударить ее посередине, она бьет одновременно головой и хвостом».
2.2 Особенность понимания целей стратегии у древнекитайских авторов.
Одним из интересных последствий идеала «целостности» у Сунь-цзы является внимание китайских знатоков стратегии к психологической стороне военной кампании, к подавлению воли противника. Сунь Бинь, например, считает «покорение сердец» неприятельских воинов высшим проявлением «пути войны». Сунь-цзы напоминает, что «у полководца можно отнять его волю» и дает довольно подробные рекомендации о том, как вести боевые действия с учетом духовного состояния войска. Эти советы, как всегда у Сунь-цзы, основаны на практических наблюдениях и имеют очевидный практический смысл. Но есть в них и своя, так сказать, метафизическая подоплека: на уровне предвидения, в континууме вселенской событийности, где все пребывает «вблизи» друг друга, но не существует «своего» и «чужого», отождествление с протодействием Пути, или виртуальным импульсом внешних форм, обладает абсолютной эффективностью и позволяет одержать верх еще до того, как конфликт проявится вовне В Китае это называлось «победить посредством небесного устрашения». Таков смысл победы, которую одерживают без боя.
Сунь-цзы в полной мере осознает важность и такого психологического фактора сплоченности войска, как наличие смертельной опасности. В отличие от европейских авторов, он вовсе не склонен воспевать «упоение в бою» и рассматривает душевный подъем, вызванный близостью смерти, чисто прагматически – как средство достижения победы в бою. Нельзя не заметить, однако, что и в этом случае он исходит из восприятия противоборствующих сторон как единого целого. Вместе с тем Сунь-цзы подчеркивает наличие пропасти между командиром и подчиненными: полководец должен уметь скрывать от своих солдат подлинные цели операции и тем более не сообщать им о подлинных размерах грозящей им опасности. Он должен относиться к воинам «как к детям»: любить их, но, если того требуют интересы дела, с легким сердцем обманывать их.
Как видим, самое понятие единства на войне имеет у Сунь-цзы свою иерархическую, и притом все ту же трехуровневую, структуру: оно выступает и как единство всех войск, вовлеченных в военную кампанию, и как единство армии, противостоящей неприятелю, и, наконец, как цельность стратегического замысла, известного только командующему. Во всех случаях оно выступает как единство полярных противоположностей.
На протяжении своего трактата Сунь-цзы не устает повторять, что на войне не может быть ничего постоянного, что всякая эффективная стратегия – это непрерывные перемены. Что ж, китайская стратегия признает, по крайней мере, одно постоянное свойство военных действий – их непостоянство. Посмотрим, какое значение имеет этот тезис применительно к стратегическому действию.
Даже поверхностное знакомство с книгой Сунь-цзы показывает, что метаморфозы как сущность стратегии имеют несколько очень разных и все-таки имеющих единую основу измерений. Пожалуй, наиболее простой и очевидный вид следования-превращения касается взаимосвязи природной среды и действий войска. Позиции и маневры полевой армии должны «следовать» условиям местности, и Сунь-цзы со свойственной ему педантичностью указывает, как нужно действовать воинам в различных, так сказать, «типовых ситуациях»: на горном склоне и в ущелье, на равнине и в болоте, в лесу и на возвышенности, у берега реки и на воде и т.д. Нам дается классификация видов стратегической обстановки с учетом местоположения войска на театре военных действий – находятся ли войска на территории собственного царства, на землях противника или на местности, достижимой для армий сразу нескольких государств, насколько велика опасность, исходящая от противника, и проч. Ясно, что рекомендации, вытекающие из оценки возможностей войска в той или иной ситуации, тоже относятся к области «следования переменам»: их смысл состоит в том, чтобы привести действия войск в соответствие с качеством или, как выражается Сунь-цзы, «потенциалом» сложившейся обстановки.
Еще большее значение имеют «перемены» войска в условиях соприкосновения с неприятелем и подготовки решающего сражения. (Сунь-цзы настаивает на том, чтобы военная кампания не затягивалась, а ее судьба решалась в одной решающей битве.) Для описания диспозиции и маневров войска в такого рода предбоевой обстановке Сунь-цзы, а вслед за ним и вся военная традиция Китая пользуются двумя парами понятий.. Одну из них составляет оппозиция между так называемыми «регулярными», или «обычными (букв. «прямыми» – чжэн) и «нерегулярными», «необычными» (ци) факторами диспозиции. Оба понятия имели в древнем Китае весьма широкий спектр значений. Так, в рамках государственной политики «прямые» меры нередко соотносили с действиями законными и нравственно оправданными, а «нерегулярные» факторы – с военными хитростями, позволяющими побеждать противников силой. Применительно же к боевой тактике «прямые» действия соотносились с построением войск, завязывающих бой или принимающих на себя лобовой удар противника, а под «нерегулярными» силами подразумевались те отряды, которые наносили неожиданный удар с фланга или тыла, тем самым решая исход сражения. На этом основании американский переводчик Т.Клири трактует первый термин как «прямота» (straightforwardness), а второй – как «внезапность» (surprise). Отсюда традиционная формула: «регулярной (позицией) встречают противника, нерегулярным (ударом) одерживают победу». Отметим, что наиболее авторитетный комментатор трактата «Сунь-цзы» Цао Цао толкует «регулярные» и «нерегулярные» факторы боя как в хронологическом плане, соотнося их с последовательно вводимыми в бой частями, так и в более широком смысле: как два взаимодополняющих фактора военной тактики. Эти толкования, очевидно, не противоречат друг другу. А в военном трактате Сунь Биня мы встречаем еще более отвлеченную формулировку:
«Формой отвечать на форму – это регулярное действие, а подчинять форму посредством бесформенного – это необычное действие. Неисчерпаемость регулярных и необычных действий обусловлена фактором различения».
Другая пара терминов – это оппозиция «наполненного» и «пустого» в построении войск. Оба понятия играли важную роль в позднейшей философской мысли Китая, но у Сунь-цзы они имеют прежде всего практическое значение: речь идет о сильных и слабых местах в боевой позиции. Соответственно, «разумный полководец», согласно Сунь-цзы, знает «наполненные» и «пустые» места как у собственных, так и у неприятельских войск, а потому может «избегать наполненных мест и наносить удар в пустое место». Подобное умение – необходимая предпосылка победы.
Действительная стратегическая значимость указанных оппозиций заключается, однако, не столько в них самих, сколько в самом моменте их взаимодействия, в «неисчерпаемости перемен» того и другого. Искусство войны или, по Сунь-цзы, «путь обмана» как раз и состоит в том, чтобы одно переходило в другое и представало как это другое, чтобы «пустота» и «наполненность», «регулярные» и «нерегулярные» действия сменяли друг друга, как идут друг за другом «четыре времени года» или «солнце и луна» в небесах. Цао давал на этот счет более конкретные рекомендации, учитывавшие соотношения собственных и неприяльских сил: «Если мои силы вдвое превосходят неприятельские, то у меня один прием – регулярный, а один – нерегулярный. Если мои силы впятеро превосходят неприятельские, тогда на три регулярных приема должны приходиться два нерегулярных».
В этом круговороте боевой диспозиции, заставляющем вспомнить не-мыслимый, не имеющий начала и конца круговорот Великого Пути, различие между «пустотой» и «наполненностью», «регулярностью» и «внезапностью» проявляется все время по-новому, непрерывно меняя свое содержание, так что недальновидный противник, судящий только по видимости вещей, в конце концов перестает понимать, где сокрыт действительный источник силы противостоящего ему войска. Залог успеха в военной кампании, говорит Сунь-цзы – это умение «выдать пустое за наполненное, а регулярное – за нерегулярное». Аналогичным образом Сунь-цзы, заметим, судит и о боевом построении войска. Это построение должно основываться на принципе круга, что дает возможность отдельным подразделениям, маневрируя сообразно общему круговому движению войск, взаимно замещать их позиции, не позволяя возникнуть бреши в их рядах. (Полководец, как и подобало руководителю в Китае, находился в центре этого круга.)
Эта круговая динамика боевой диспозиции в каждом отдельном моменте своего развертывания предполагает несовпадение видимого и действительного. Даже в боевом построении подразделения движение его отдельных отрядов по кругу должны, по мысли Сунь-цзы, создать впечатление хаоса и неразберихи при наличии прочного порядка в войсках как целостной единицы. Несовпадение реального содержания боевой диспозиции и ее внешнего образа – один из важнейших постулатов китайской стратегии. Между тем одно отнюдь не противостоит другому как метафизические сущности, ведь оба члена оппозиции вовлечены в единый поток событийности, а потому друг друга обуславливают и дополняют или, по слову Сунь-цзы, – «порождают друг друга». В этом пункте Сунь-цзы начинает говорить языком диалектики Лао-цзы, утверждая, что «беспорядок рождается из порядка, трусость рождается из храбрости, слабость рождается из силы». Получаются, что «в свете Пути» противоположности настолько же различны, насколько и не отличаются друг от друга. Не такова ли природа круга: образа движения, воплощающего постоянство?
Вся «хитрость» военного искусства Сунь-цзы состоит в этом неопределенном, текучем характере отношений между различными аспектами боевой диспозиции, а также проявлениями и сущностью стратегического действия как образа Великого Пути. Как возможен образ одновременно реальный и нереальный и даже, точнее сказать, реальный именно в своей иллюзорности? Мы касаемся здесь важнейшего, но вместе с тем почти неизученного в современной литературе вопроса китайской традиции – вопроса о том, каким образом мельчайшие жизненные метаморфозы, “семена” вещей, улавливаемые сверхчувствительным «сердечным знанием» мудреца (назовем их микровосприятиями), превращаются в узнаваемые, доступные восприятию каждого образы физического мира (мы можем назвать их макровосприятиями). Мы имеем дело, очевидно, с процессом укрупнения этих утонченных различий (в пределе – пустотного чистого различения), который сопровождается выделением доминирующих качеств момента восприятия, а этот выбор в свою очередь определяет и характер выбираемых и закрепляемых в сознании образов – тех самых типовых форм, которые составляют арсенал традиционной культуры. Выбор этих образов определяется аффективностью чистого различия, и полностью рационализировать его невозможно. Китайская традиция требует не умозрения, а погружения в неуследимые, вечно рассеивающиеся «истоки» опыта; духовное совершенствование в ней равнозначно повышению чувствительности. Недаром китайцы столь почтительно относились к такому канону, как «Книга Перемен», с его акцентом на сверхрассудочном «следовании метаморфозам». Не менее показательна и центральная для китайской традиции идея «тайной» передачи истины от учителя к ученику.
Как бы там ни было, в свете философемы Пути внешние образы не имеют прототипов в природном мире; они оказываются только подобиями природных образов. По сути же, они представляют собой результат укрупнения и огрубления микровосприятий внутреннего опыта, которые оформляются и кристаллизируются в культурной практике благодаря нашим жизненным привычкам. Однако, поскольку “семена” вещей вообще не имеют формы, нельзя считать макрообразы, полученные посредством укрупнения микровосприятий, только иллюзией. Во всяком случае, это иллюзия, которую невозможно противопоставить некоей опытной или умопостигаемой «действительности». В то же время как предмет духовной практики и средство символической коммуникации типовые формы культуры вполне реальны. Нельзя только сводить их к понятиям инструментального разума, то есть к формам идеологии, которая, разрывая связь мысли с символическими истоками человеческой практики, вынуждена искать свое обоснование в так называемой «объективной действительности».
Возвращаясь к теме «возвратного движения Пути», мы можем сказать теперь, что в его свете все формы (в том числе и диспозиция войска) находят свое завершение в бес-форменном . Сунь-цзы так прямо и утверждает. Ему вторит Сунь Бинь, добавляя, что всеми формами владеет одно, которое есть одновременно единое и единственное и потому само формы не имеет:
«Война – это борьба форм за превосходство. Нет такой формы, которую нельзя было бы покорить, но нельзя знать форму, которая дает превосходство…
Невозможно использовать превосходство одной формы для того, чтобы победить все формы. Поэтому то, благодаря чему можно владеть формой, есть одно. Но то, благодаря чему достигается победа, не может быть одним»
В сущности, природа круговорота Пути, его альфа и омега – это состояние бесформенного Хаоса. Однако, если в начале круговорота мы застаем хаос первозданной нерасчлененности бытия (так называемое состояние Беспредельного – у цзи), то в конце его мы приходим к культивированному хаосу досконально эстетизированной, осмысленной до последних мелочей жизни – состоянию Великого Предела (тай цзи). Эти два вида Хаоса – природный и человеческий – подобны друг другу не логически, а так, как и полагается реальностям извечно текучим, ежемгновенно самоустраняющимся:: они сходятся по своему пределу. Эту запредельную точку схождения несходного Дао как Великий Путь – путь всех путей. В Дао все уникально и все сообщительно, все одновременно рождается и погибает, все единственно и едино, все свершается – и ничто не преходит.
«Война – это путь обмана», – говорит Сунь-цзы, объединяя два по видимости несовместимых понятия: истину и ложь. Мы видим теперь, что он говорит это совершенно серьезно, имея на то самые веские основания. Именно этот почти скандальный постулат лежит в основании всей системы китайской стратегии. Каждый маневр искусного стратега изначально неоднозначен: он может восприниматься и как реальность, и как иллюзия. Более того, он обманчив в своей реальности и реален в своей обманчивости.. У противника просто не остается шансов! Напротив, «разумный полководец» у Сунь-цзы имеет свободу выбора статуса маневра и, следовательно, способен прочно владеть инициативой. Он сам определяет то, что принимают за «действительность».
Между тем круговорот метаморфоз реальности, взятый как целое, в его типовом моменте существования, выявляет еще более высокий уровень «чистой со-бытийности», где «путь обмана» предстает в его непреходящем, абсолютном виде – как не-двойственность внутреннего импульса движения и его внешнего «следа». На этом уровне виртуальной реальности вечного начинания раскрывается временное измерение «обмана», которое предстает как неисчислимый разрыв между символической матрицей практики и внешними формами. «Показывай формы противнику, а сам пребывай в бесформенном», – гласит максима Сунь-цзы. Эти слова лишний раз напоминают о том, что в китайской стратегии видимые, пространственные метаморфозы диспозиции войска очерчивают символическое пространство событийности, которое лишено протяженности и являет собой, можно сказать, чистую длительность или «протекающую вечность» – символическую дистанцию между «семенем» и «плодом» событий. Именно такую природу имеет знаменитый китайский идеал духовного достижения гунфу, который означает, собственно, «свободное время», «время неделания». Гунфу – это действие «адекватное времени в целом»10, отсутствие и покой, знаменующие творческое изобилие жизни, предельная наполненность вселенской пустоты. Как сама реальность Пути, оно может быть мыслимо лишь как (ра)схождение противоположностей, парадоксальное не-единство разрыва и преемственности, всеобщности и единичности.
Китайской стратегии, таким образом, неведомо самое понятие «паузы в военных действиях», которое занимает столь заметное место в стратегической концепции Клаузевица.11 Здесь отсутствие конечных форм выступает условием всех превращений и всякой действенности вообще. Такова подоплека оппозиции, составленной двумя, пожалуй, наиболее самобытными понятиями китайской стратегии: «потенциала» (ши) и «удара» (цзе, цзи). Термин ши переводится в западной литературе словами «мощь» (Н.И. Конрад), «сила вещей» (Ф. Жюльен)12, «энергия» (С. Гриффит, Ли Юйжи), или даже дух. Среди древних философов ему уделяли наибольшее внимание законники, которые употребляли его для обозначения нелокализуемого и потому неотразимого воздействия власти государя. Речь идет, по существу, о потенциале ситуации, создаваемым всей совокупностью «обстоятельств момента», – величиной не столько количественной, сколько качественной. Этот потенциал воплощает силу самопревращения бытия, силу чистого творчества, и его прообразом в природном мире является вода – стихия вечнотекучая, не имеющая постоянной формы. Потенциал принадлежит пространству событийности и в этом смысле воплощает саму природу человеческого социума в его самом общем, родовом, чуждом субъективности состоянии. Подчеркнем, что сила-ши есть качество динамическое, как бы преодолевающее самое себя. Камень, лежащий в яме, не обладает потенциалом и не оказывает психического воздействия. Камень, который навис над горным склоном обладает большим потенциалом и внушает страх. Сунь-цзы, уподобляет потенциал военной диспозиции силе туго натянутого лука или водного потока – стихии как нельзя более мягкой и уступчивой, но способной все сметать на своем пути. Такой силой, разумеется, нельзя пользоваться произвольно, как отдельной вещью, но мудрец умеет «положиться» (жэнь) на нее. Главное же, потенциал может возникнуть и реализоваться лишь благодаря игре сил, создающей пространство стратегического действия.
Очерчивая предельный горизонт социальности, он не существует вне человеческой практики, но вместе с тем не переходит в ее предметное содержание. Искусный полководец, согласно Сунь-цзы, полагается не на удачу и не на храбрость своих воинов, а прежде всего на потенциал обстановки, ибо именно эта «сила обстоятельств» вселяет в воинов мужество или, наоборот, отнимает его у них. Как видим, потенциал принадлежит одновременно объективному и субъективному миру. Вот почему это понятие позволяло китайским теоретикам войны с легкостью объяснить взаимодействие того и другого. В трактате «Хуай Нань-цзы» выделяется три вида силы-ши: «духовный потенциал» (сила духа полководца и его воинов), «потенциал Земли» (преимущества, предоставляемые рельефом местности) и потенциал, возникающий благодаря «следованию обстоятельствам». Первая и последняя разновидности потенциала обстановки обусловлены человеческими факторами, второй из них – фактором природным. А кроме того, напоминают авторы трактаты, «потенциал владения обстановкой непременно выражается в некой форме».
Таким образом, сила-ши, как все ключевые понятия китайской стратегии, предполагает малопонятное для европейского ума сочетание непроизвольного следования течению событий и владения складывающейся обстановкой. Пожалуй, здесь будет уместно провести аналогию с ролью эмоции в нашей жизни: мы не можем ни произвольно создать чувство, ни даже устранить его, но, отдаваясь чувству, мы способны достичь необыкновенной ясности и силы духа; одним словом, мы можем соработничать с чувством. «Разумный полководец» умеет вникать в потенциал обстановки и способствовать его усилению, но этот потенциал никогда не совпадает с поверхностными, явленными тенденциями. По сути, речь идет все о той же символической матрице культурной практики — реальности неформализуемой, связывающей воедино субъективное и объективное, сознательное и бессознательное, свободу и нормативность действия. Перед нами еще один аспект «умного неделания» – бесконечной действенности, которая актуализируется только в потоке событий.. Уже ученый II века Цай Юн, автор самого раннего эссе об искусстве каллиграфии в Китае, писал о «девяти фигурах потенциала письма», которые соответствуют некоей целокупной и потому неудержимой силе «текущего момента»: «когда потенциал приходит, его не остановить; когда потенциал уходит, его не удержать». Согласно Цай Юну, «девять фигур потенциала» образуют в совокупности некий круговорот духовной практики, обеспечивающий преемственность традиции помимо слов (девятка здесь, как и у Сунь-цзы, служит обозначением полноты свойств бытия). Он пишет:
«Когда девять видов потенциала воспроизведены по порядку, тогда сам собою, без наставлений учителя соединяешься с мудрецами прежних времен»13.
Суждения Цай Юна показывают, что создание и реализация «потенциала ситуации» есть творческий акт в полном смысле слова. Цай Юн не упоминает, с какими «древними учителями» можно «соединиться», воспроизводя различные конфигурации духовной силы, и это умолчание не случайно. «Древность» у него служит знаком «непреходящего начала», которое «дает всему быть» и потому остается вполне анонимным. Но, воплощая неуничтожимые свойства жизни, оно удостоверяет и «подлинность» (чжэнь) существования. А жизнь подлинная – это всегда жизнь одухотворенная, проникнутая сознанием и сознательно прожитая.
Будучи динамической реальностью, потенциал имеет точку приложения его силы, чем и обусловлена его важность для стратегической теории. Вот здесь мы сталкиваемся, быть может, с самой загадочным тезисом китайской военной науки: накопленный потенциал «разряжается» одним молниеносным и сокрушительным для противника ударом, обозначавшимся словом «импульс» (цзи). Речь идет, по существу, о мгновенной актуализации потенциала. Вот как разъясняется это понятие в упомянутой выше книге Цзе Сюаня: «Точка, к которой прилагается потенциал, – это импульс. Точка превращения во всяком события – это импульс. Точка связанности вещей – это импульс. Своевременное действие – это импульс. То, что свершается перед глазами, – это импульс. А то, что происходит, когда отводишь глаза, не может быть импульсом. Когда успеваешь воспользоваться случаем, – обладаешь импульсом, а когда не можешь так поступить, – теряешь импульс. Тут нужно рассчитывать все более глубоко, таить в себе все более надежно. Это определяется знанием, а используется решимостью»14.
Чтобы понять, каким образом возможен такой удар, примем во внимание, что потенциал определяется всей совокупностью «обстоятельств момента», включая положение неприятельских войск, так что искусный стратег «знает» своего противника. Знать в данном случае означает знание именно «пустоты», внутренней слабости в позиции противника, его «ахиллесовой пяты», которая находится, впрочем, не на периферии, а в самой сердцевине неприятельской диспозиции – и нигде более. Сунь Бинь употребляет в этой связи очень примечательное, но впоследствии забытое понятие «предел в середине» (чжун цзи). Со своей стороны Сунь-цзы подчеркивал, что нападать нужно обязательно на то, что является «самым ценным» для противника. Говоря о природе такого нападения, он употребляет два классических образа: так стрела слетает с натянутого лука и сокол безукоризненно выверенным броском в мгновение ока настигает свою жертву. Самое же понятие удара обозначено у Сюнь-цзы словом, выражающим преимущественно идею ритма, – как можно предположить, некоего общего «ритма ситуации», музыки событийности. Удар, говорит Сунь-цзы, должен наноситься «накоротке» или «вблизи». И действительно: ритм событий формирует как бы единое тело музыкального взаимодействия сил, в рамках которого, как внутри живого тела, все связи носят интимный характер, так что, по слову Чжуан-цзы, «все вещи вмещают друг друга». Срединная «пустота» есть фокус натяжения сил, составляющих данную форму, отчего воздействие на него вызывает мгновенный распад всей структуры. Так порой стеклянный стакан, упавший на пол, разбивается вдребезги, если удар приходится в его структурообразующую точку.
Таким образом, у китайского стратега в действительности есть только один план, но такой, который не имеет внешней цели, а уводит «за пределы мыслимого», ибо он есть только «поиск пустоты пустотой». Этот поиск не требует вмешательства рассудка: подобное само стремится к подобному. Когда удар наносится «своевременно» или «накоротке», это означает, что нападающий находится в непосредственном соприкосновении с противником, что он уже, так сказать, проник в жизненное пространство последнего. В этом нет ничего удивительного, поскольку, как мы только что выяснили, речь идет о «встрече пустоты с пустотой».
Операционально возможность такого схождения обусловлена наличием разрыва между внешним образом и внутренней (не)формой взаимодействия. Как мы уже знаем, явленные превращения «формы войска» относятся к реальной событийности мира, «как тень к телу»: первое не тождественно второму, но и не отделено от него. Когда противник ориентируется на внешние признаки силы, он уже фактически вступает в непосредственный контакт с противной стороной и незаметно для себя «раскрывается», делает себя уязвимым для нападения. В одном месте, описывая решающий удар на войне, Сунь-цзы сравнивает уязвимую точку в позиции противника с щелью, которая образуется, когда «приоткрывают дверь»: мудрый стратег умеет устремиться в эту щель, «подобно вырвавшемуся на свободу зайцу».
Итак, преимущество победоносной стратегии заключается в самой возможности отождествления потенциала обстановки с любым из его внешних проявлений. Оттого же, как не раз подчеркивает Сунь-цзы, удар наносится именно там, где неприятель его не ожидает. Как мы уже знаем, мудрый стратег нацелен именно на «пустоту» в построении неприятельского войска, каковая всегда находится в самом центре его диспозиции, но поскольку у искусного полководца каждый маневр может быть обманным, а противник не знает, откуда ждать удара, ему приходится распылять свои силы, невольно создавая бреши в своей позиции. Наносить же удар в «пустое место» неприятеля необходимо всей мощью своего войска. Тогда, по словам Сунь-цзы, соотношение сил будет десять против одного в пользу нападавших, так что успех нападения будет обеспечен.
Коль скоро любая обстановка имеет свой потенциал, реальное столкновение двух армий обязательно должно завершиться победой одной из сторон и поражением другой. Здесь позиция Сунь-цзы обнаруживает особенную близость взглядам, которые в Европы были впервые высказаны Никколо Макиавелли. Эта позиция требует признать, что в политике и в военной стратегии есть только две возможности : «вести других» или самому «быть ведомым другими». Император танской династии Тай-цзкн, сам талантливый военачальник, считал искусство «вести других» главным уроком, преподанным великим стратегом древности. Потенциал власти реализуется в некоем безотчетном принятии подданными порядков, установленных в государстве. Правитель и народ связаны как бы молчаливым сговором, который не может оформиться ни в открытый договор, ни в секретный заговор.
Что же касается боевого контакта, то он должен быть неожиданным, мгновенным и эффективным, как «укол иглы, спрятанной в вате» (еще один традиционный образ действия потенциала ситуации). В конце концов, цель удара состоит в том, чтобы поразить «пустоту» противника. И эта цель исключает конфронтацию!
В книге Сунь-цзы, как и в других военных канонах Китая, большое внимание уделяется роли полководца на войне и его личным качествам. Иного и трудно ожидать от тех, кто полагает, что сущность военной стратегии – непрерывные превращения и, следовательно, «у войска нет неизменной формы». Если истина есть свойство пространственно-временного континуума, ее претворение оказывается делом личного опыта. Истина вечнопреемственности жизни – не отвлеченная формула, а путь сердца.
Сунь-цзы называет искусного полководца «сокровищем государства» и «опорой правителя», человеком, который способен водворить в царстве покой и благоденствие. Он настаивает на праве полководца обладать полной властью над вверенным ему войском и даже, если он сочтет это необходимым, не выполнять распоряжения государя – едва ли не единственный случай ограничения абсолютной власти правителя, допускавшийся китайской традицией. В свойственном ему ключе он педантично перечисляет добродетели, которыми должен обладать военачальник: разумение, доверие, человечность, мужество, строгость. Интересно, что три из этих качеств – человечность, разумение, мужество – признавались (в указанном здесь порядке) главными достоинствами человека в конфуцианстве. Однако Сунь-цзы ставит на первое место разумение – оно, несомненно, кажется ему более важным с практической точки зрения. Мнение патриарха китайской стратегии стало традиционным для военной мысли Китая. И уже Цао Цао утверждал, что пять качеств полководца, называемых Сунь-цзы, составляют «полноту добродетели» (сам Сунь-цзы слова «добродетель» не употреблял – такое понятие было бы для него слишком личностным).
Обозначим основные обязанности полководца, о которых сообщает Сунь-цзы. Военачальник должен первым делом выполнять правила, касающиеся набора и организации войска, военных учений и воинской дисциплины. Здесь не требуется какого-то особого искусства. «Управлять множеством – все равно, что управлять немногими», – говорит Сунь-цзы: нужно только правильно разбить войско на отдельные подразделения и установить правильную субординацию. Но командующий должен добиваться строжайшего соблюдения дисциплины и воинского устава (подробные рекомендации на этот счет содержатся в трактате Сунь Биня). Воины должны отлично знать правила боевого строя и отдельные маневры, значение разного рода боевых сигналов и приемы владения оружием. Необходимо самым решительным образом пресекать всяческие слухи и кривотолки в войсках, поощрять отличившихся подчиненных и наказывать нерадивых, при этом китайские знатоки стратегии, как и древние политики из числа поклонником закона, были убеждены в том, что наказания должны быть тяжелы, а награды – невелики. Впрочем, любые, даже самые суровые меры по наведению будут бесполезны, если полководец прежде не завоюет доверие воинов справедливым и своевременным применением наград и наказаний. Полководец также не должен быть ни слишком расточительным, ни тем более скаредным, ибо скупость на войне в конечном счете обходится дороже всего. Его человечность проявляется в том, что он умеет беречь своих воинов и вникает в их нужды. Его мудрость состоит в том, что он умеет правильно оценивать способности людей и ставить каждого на подобающее ему место. А его личная храбрость помогает ему завоевать авторитет и уважение в войсках, без чего не может быть и успеха на войне.
Особенное значение китайская военная традиция придает фактору сплоченности войска. Сунь-цзы называет «Путем управления», то есть высшим принципом стратегии такое положение вещей, когда все войско «едино в храбрости, как если бы то был один человек», когда полководец и все его люди действуют, «как один человек». В «Шести секретах военного искусства» содержится не менее категоричное высказывание: «В Пути войны нет ничего более ценного, чем единство». Сплоченность же войска – это в первую очередь результат личных качеств его командира. Воины доверяют только тому командиру, который сам честен по отношению к нем, и преданы только такому военачальнику, который сам предан своим подчиненным. Хитрость и обман – необходимые принципы любой военной операции – неприменимы в отношениях со своими людьми. Ученый танской эпохи Пэй Синцзянь заметил по этому поводу: «В законах войны ценится обман: смысл его в том, чтобы посредством хитрого плана получить выгоду от неприятеля. Управляя же собственными людьми, нельзя обойтись без искренности и доверия».15 Сунь-цзы выражается еще решительнее: полководец должен «относиться к воинам как к младенцам, и тогда они пойдут с ним хоть в глубокую пропасть; он должен относиться к ним, как к любимым сыновьям, и тогда они будут готовы умереть вместе с ним».
 Разумеется, отношения между командиром и его подчиненными – это не дружба, а война – не пикник. Между стратегом и исполнителями его плана не может быть равенства и полного взаимопонимания и притом не просто в силу формальностей воинской субординации, а вследствие самого существа стратегического действия. Сунь-цзы не раз подчеркивает, что мудрый стратег обладает знанием, которое недоступно «множеству людей» (т.е. не является общепонятным и общедоступным), что рядовые воины «могут одержать победу, но не могут знать причин победы», Не следует ли в таком случае предположить, что Сунь-цзы имел в виду именно то, что говорил, когда он утверждал, что полководец должен относиться к своим воинам «как к младенцам» и «любимым сыновьям»? Разве взрослые не любят в детях прежде всего их невинность, которая так часто предстает наивностью, т.е. неким внутренним недостатком знания? Собственно, доверие только и возможно там, где отсутствует взаимопонимание. Более того, как настаивает Сунь-цзы, полководец просто обязан держать своих воинов в неведении относительно содержания и целей операции: он должен побольше говорить о выгодах, которые она сулит, и умалчивать о возможных опасностях. Если нужно, он может заставить своих людей проявлять чудеса храбрости, намеренно поставив их – в интересах общего дела – в безвыходное положение. Ибо там, где нужно выбирать между интересами отдельных воинов и судьбой всего войска, он без колебаний должен жертвовать первым.
Подобные действия полководца могут иметь стратегическое оправдание, но каким образом они могут сочетаться с безупречным доверием к его персоне? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вернуться к теме сверхчувствительности бодрствующего сознания – традиционному идеалу духовной жизни в Китае. Жизнь мудреца, по китайским представлениям, есть неустанное само-превозмогание и, следовательно, оставление или, по-китайски, «опустошение» себя. Поэтому мудрому полководцу свойственна ясность сознания, неведомая обыкновенным людям, – та ясность, которая позволяет мгновенно устранять все проявления субъективизма в себе. Оттого же бодрствующему сознанию свойственна безусловная открытость миру: оно свободно принимает все впечатления и воздействия и так же свободно дает излиться из себя своему содержимому — всем наполняющим его идеям, образам и страстям. В этом смысле оно подобно чистому, по природе своей пустому зеркалу, которое пребывает вне мира и, однако же, вмещает в себя весь мир. Классическое суждение на этот счет принадлежит Чжуан-цзы:
«Сердце мудрого подобно ясному зеркалу: оно не устремляется к вещам и не влечется за ними, свободно принимает их в себя — и становится пустым, когда вещи проходят”.
Жизнь бодрствующего сердца проходит под знаком пустоты. Жить в бодрствовании – значит постоянно “убирать”, “вбирать в себя” (шоу) то, что дается в опыте. Это значит: постоянно выявлять предел в свого существования, преодолевать себя, «хоронить себя» (еще один образ Чжуан-цзы). Поэтому мудрец, живущий одной жизнью с Великим Путем, пребывает там, где “умолкают звуки и меркнут образы”; погружается в мир “сокровенного” и “темного” (сюань, мин) Мы встречаем плоды такой работы устранения всего преходящего и субъективного в себе, когда читаем древние правила, относящиеся к полководческому искусству в Китае. Поражает простота и строгость этих наставлений; исполненных стальной непреклонности. В них как раз нет никаких хитростей, ничего нарочитого и показного. Главная добродетель полководца – прямодушие и честность, доходящие до полного пренебрежения личной выгодой и личным удобством. Только полное бескорыстие вождя может создать то поле столь же абсолютного доверия к нему, которое позволит ему повелевать без принуждения, вести за собой людей “силою сердца”. (Трактат о полководческом искусстве, составленный древним полководцем Чжугэ Ляном, так и называется: «Книга сердца».) Только в поле этого великого бескорыстия способен проявиться и главный талант полководца – способность к предельно спокойной, трезвой и взвешенной оценке ситуации. Ибо мудрость китайского полководца состоит в том, чтобы делать только то, чего нельзя не делать. Истина столь же простая, сколь и трудная для исполнения. Но царственно щедрая: она одна обещает все богатства мира буквально за ничто – за миг самоотсутствия. И притом эта великая добродетель китайского стратега лишена пафоса жертвенности, ибо его отсутствие в мире равнозначно его внутренней наполненности и, следовательно, подлинному счастью. В этом смысле «знающий стратег» у Сунь-цзы, подобно даосскому мудрецу, усваивает себе женские качества: покой, уступчивость, видимая скромность, которые скрывают в себе первозданную мощь бытия.16
3. Трактат У-цзы "Семь военных канонов" и его значение в общемировой стратегической мысли.
3.1 Предпосылки возникновения трактата У-цзы "Семь военных канонов" и особенности исторического периода написания трактата.
Хорошо известно, что в жизненном укладе китайцев ритуал, всякие “китайские церемонии” имели огромное, в известном смысле даже первостепенное значение. Но дело здесь не в некоей врожденной церемонности китайцев. «Ритуал» в Китае был чем-то несравненно большим, нежели правила этикета и вообще те или иные нормы поведения. Для жителей Поднебесной он был самым полным и точным образом всеобщего порядка вещей, зримым воплощением – в Китае говорили «телом» – человеческой природы, «сердечного разумения» человека. Посмотрим, какие следствия вытекают из этого тезиса.
Что такое ритуал? Прежде и превыше всего — действие, нечто символизирующее и потому в пределе своем — символическое, лишь символически выражаемое. Вовсе не обязательно какое-то конкретное, предметное действие:: символическая реальность по определению отсутствует в наличном, хотя не существует отдельно от него. Если говорить точнее, в ритуале воображаемое и действительное друг друга проницают, не подменяя друг друга, и поэтому символическую реальность нужно понимать в конечном счете как (потенциально) бесконечную перспективу взаимоотражения, взаимной подстановки присутствующего и отсутствующего, данного и не-данного, где первичным является все-таки отсутствующее и не-данное или, лучше сказать, заданное. Каждая форма имеет своим истоком нечто бес-форменное, или, по-другому, предел форм.
Ритуал, таким образом, есть форма и среда коммуникации, которая выявляет сами пределы сообщения. «В сознании присутствует еще сознание», «в жизни есть нечто еще более живое», «в духе есть еще большая духовность», – гласят формулы китайской традиции. С этой точки зрения символическая реальность предваряет, предвосхищает актуальное бытие, делает возможным все сущее, дает всему быть (или, точнее, пред-оставляет всему пространство жизненного про-из-растания). Она не является неким идеальным, умопостигаемым образцом, но предстает лишь пределом любого опыта, моментом превращения и даже, точнее, самопревращения всего сущего, бездной метаморфоз – самой по себе неизменной. Китайские мудрецы уподобляли ее семени вещей, которое не тождественно плоду (актуальному бытию) и все-таки уже содержит его в себе как бы в виртуальном виде. Символическое действие представляет собой, в сущности, бесконечно действенный покой, который делает возможным всякое внешнее, ограниченное действие; оно есть своего рода вое-действие. «В пределе пустоты таится предел свершения», – говорил конфуцианский ученый Чэнь Сяньчжан. С этих позиций древние учителя Китая оценивали природу власти и эффективность действия вообще. Конфуцию принадлежит высказывание:
“Шунь управлял недеянием. А как он делал это? Просто величественно сидел лицом к югу и только” (правителям Китая, являвшим собою как бы земной прообраз Полярной звезды, полагалось восседать на троне лицом к югу).
Основоположник же даосизма Лао-цзы исповедовал принцип:
“Путь ничего не делает — и в мире все делается”.
Из намеченной здесь посылки о символической реальности вытекают, по крайней мере, три важных следствия:
Во-первых, познание символизма предполагает способность возвратиться к исходному импульсу жизни, воспринимать мир в момент его рождения. Это значит, что все сущее связано в “одно тело” мироздания внутренними связями, и в этом континууме «единотелесности Пути» не существует объективных границ между вещами, нет отдельных сущностей. Мир здесь предстает непостижимо тонкой паутиной связей и соответствий, где бытие всегда есть со-бытие, которое в своем пределе является всеобщей со-бытийностью, где всякое сообщение сводится к чистой сообщительности. Даосскому философу Чжуан-цзы принадлежат классические формулы: “все вещи вкладываются друг в друга”, “все вещи – словно раскинутая сеть, и в ней не найти начала”.
Познание символизма требует не столько усилия рефлексии и анализа, сколько открытости сознания и, следовательно, особой чувствительности духа, превосходящей разделение между физическим восприятием и умозрением. Человек Пути в китайской традиции – и это не воспринималось в Китае как метафора – “слышит животом”, “дышит пятками”, а главное – думает сердцем. Такой целостно воспринимающий человек никогда не будет понятен тому, кто воспринимает мир по частям – отдельно органами чувств, отдельно рассудком и т. д. Вот почему китайцы неизменно настаивали на “секретах мудрости” и необходимости иметь в деле познания истины учителя, который по определению непрозрачен для ученика.
Во-вторых, символическая реальность — это не тождественная себе сущность, а действие, событие и в конечном счете, как было сказано, – со-бытийность вещей. Она пребывает “между наличием и отсутствием”, а потому являет собой предел вещей и в высшей точке своего развертывания — саму предельность существования. Она – как чистая виртуальность, первозданный динамизм воображения, который всегда существует лишь в оболочке созерцаемых образов. Воплощая силу превращений, она не может не «терять себя», наполняя собою мир вещей. Оттого же средой постижения символизма в Китае всегда была школа и преемственность между учителем и учеником, которая мыслилась по образцу отношений отца и сына. Более того: учитель в известном смысле нуждается в ученике даже больше, чем тот в учителе. Как сила метаморфозы, извечно уклоняющаяся от самой себя, переходящая в “другое”, символическая реальность всегда дается в своей противоположности — в своем отражении, тени, отблеске. Внутренний опыт истины, неоспоримая уверенность в подлинности (по-китайски, чжэнь) своего существования облекается покровом полуфантастического предания, преломляется пеленой иносказаний, намеков, анекдотов, поговорок и прочих форм недосказанности в речи, которые окутывают и сберегают «отсутствующее» тело традиции, как кокон куколку. Иносказание выводит внутреннее наружу и делает смысл неутаимой тайной. Непостижимая глубина Пути писана незримыми письменами на поверхности Земли; она присутствует в гуще обыденной жизни: Небо, говорил тот же Чжуан-цзы, есть только “четыре ноги и хвост у буйвола”. Нет истины более откровенной и более загадочной!
В-третьих, символическая (без)деятельность, пронизывая незримо все явления в мире, никогда не исчерпывает себя и исключает любое прямое воздействие. В действии Великого Пути, каковое есть только бесконечность спонтанных музыкальных созвучий бытия, не видно никаких причин; в нем есть только следствия, только результат, или, согласно древней формуле, «дерево без корней», «эхо без звуков», «сеть вещей без начала». Это действие, разумеется, невозможно выявить и локализовать в пространстве и во времени, его нельзя приписать какой бы то ни было силе. Великий Путь разворачивается как бесконечный процесс и “оказывает действие” сразу повсюду и притом по виду косвенным, а в действительности – внутренним и безусловным образом. Нашему взору – физическому и умственному – доступны только следствия, «мертвые следы» сокровенных превращений мира.. Речь идет о действии по своей природе чисто внутреннем, “духовном” (шэнь), но имеющим вполне материальные проявления подобно тому, как всякое тело имеет свою тень. Его ближайшим прообразом в природном мире служит рост живых тел: невозможно различить, каким образом происходят естественные превращения в жизни растений или животных или, скажем, изменить установленные природой сроки созревания организма.
Из указанного здесь различия между символической (без)деятельностью и предметным действием проистекает столь важное для воинского искусства Китая различие между техническим мастерством и “духовным достижением”, этим знаменитым гунфу, дарующим силу без усилия и победу без боя. Как гласит старинная поговорка китайских мастеров ушу, “все приемы кулачного искусства не стоят одной частицы гунфу”. Мастер Сюэ Дянь, издавший в 30 годы XX в. несколько книг о “кулачном искусстве” требовал четко отличать “искусство Пути” от “военного искусства”:
«Те, кто упражняются в воинском искусстве, заботятся о позах и уповают на физическую силу… По прошествии времени их тело становится твердым, как металл или камень, стойка прочной, как гора Тайшань; вступив в поединок, они прыгают вверх, как лежащий дракон устремляется в небеса, и бросаются вниз, словно молния ударяет в землю…
 Те, кто постигают искусство Пути, на первое место ставят опустошенность, а потом наполненность, вес держат на задней ноге, а переднюю ногу могут делать и пустой, и наполненной, не применяют физической силы. Хотя они принимают всевозможные позы, но никогда не отходят от срединного состояния, движения свои направляют волей, а раскрытия силы достигают через дух. Говорят: “в кулаке нет кулака, в воли нет воли; в отсутствии воли таится подлинная воля”. Когда в сознании нет сознания, сознание пусто. Когда в себе нет себя, собственное “я” пусто. Вот что имел в виду Шакьямуни, когда говорил: “Пустое, а не пусто; не пустое, а пусто — вот подлинная пустота…”
Суждение Сюэ Дяня можно сопоставить с высказыванием из древнего военного трактата «Вэй Ляо-цзы», где говорится о том, что лучший полководец одерживает победу посредством Пути, средний полководец побеждает благодаря устрашению, а худший берет верх силой.
Споры о значении различия между «внутренними» и «внешними» школами боевого искусства не утихают по сей день и среди самих учителей “кулачного искусства”, и в кругах ученых исследователей. Главную трудность вызывает определение “внутреннего” (или “искусства Пути”, по Сюэ Дяню) в практике ушу. Нетрудно видеть, что речь идет о ценности символической реальности, постулируемой китайской традицией, но не могущей быть “предметом” опыта или мысли. Это своего рода догадка, или претензия, которая может быть заявлена, но не предъявлена. Ибо как можно ощутить себя, говоря словами Лао-цзы, подобным “еще не родившемуся младенцу”? Кто может это ощутить или даже представить? Но только это “невозможное” состояние и является единственно реальным для того, кто избрал своим духовным компасом Великий Путь. И, говоря шире, только эта посылка о первичности символического бытия может служить действительным оправданием культуры.
Традиция не видна. И поэтому она есть.
Мир событийности строится по закону анафоры – подобия неподобного. Так идея символической реальности оправдывает главный тезис китайской стратегии: «война – это путь обмана». Именно: правда обмана. Последняя истина бытия, его неотвратимая судьба есть не-двойственность явленного и сущего, начала и конца, должного и возможного. Взаимопроникновение противоположностей – «пустоты» и «наполненности», присутствия и отсутствия, порядка и беспорядка, движения и покоя и т.д. – есть главный и, в сущности, единственный постулат стратегической теории Сунь-цзы. Но в этом пестром круговороте явлений, буквально ослепляющих, дезориентирующих противника, не дающих противнику никаких «точек отсчета», есть своя (символическая) глубина, своя иерархия ценностей: видимый хаос таит в себе строгий порядок, зримая слабость чревата всесокрушающей мощью. Наконец, глубина и поверхность сами вовлечены в мировой круговорот Пути: они предполагают и замещают друг друга. Явленные «формы», или диспозиции, войска порождают его невидимый извне стратегический потенциал, а последний в свою очередь реализуется в мгновенном сокрушительном ударе. Это двухступенчатое развитие стратегического действия воспроизводит традиционный путь духовной практики отрицание явленных форм ради их символического «истока», и отрицание метафизики ради предельной конкретности «живой жизни». Китайская стратегия есть именно «путь к очевидности». И этот путь должен быть проделан реально, то есть в духовном опыте.
 3.2 Основные особенности трактата У-цзы "Семь военных канонов"
Китайский стратег побеждает потому, что умеет уступать. Он добивается своей цели, лишь следуя выпадам противника. Он побеждает потому, что хорошо чувствует и в этом смысле даже любит своего врага. "Наноси удар так, словно целуешь женщину", – гласит, быть может, самая глубокомысленная поговорка китайских мастеров рукопашного боя.
Какие тайны ума и души скрываются в этом равнодушии к внешнему успеху в поединке? Отчего вообще умение уступить помогает одержать верх в конфликте? Ответ лежит на поверхности: только сжатая пружина может больно ударить. И даже нет необходимости высчитывать и определять подходящий момент для удара – обстоятельства сами дадут пружине вырваться тогда, когда это окажется неизбежным. В принципах китайской стратегии, сколь бы парадоксальными ни казались они на первый взгляд, нет никаких натяжек, никакой "игры ума". Совсем наоборот: в истории человечества трудно найти мыслителей более трезвых и даже наивных в своем здравомыслии, нежели классики китайской стратегии. Знаток последней всегда действует по необходимости и в высшей степени естествен... Но, чтобы устранить произвол, он должен долго и кропотливо работать со своим сознанием. Действительные проблемы китайской стратегии лежат в области психологии. Подлинный вопрос китайской "науки побеждать" – не в том, как достичь победы, а в том, кто ее достоин.
Из сказанного выше можно заключить, что китайская стратегия соединяла в себе очень разные, на первый взгляд даже несовместимые идеи и ценности. В ней был элемент этический и духовный, ибо она требовала от стратега длительного и упорного личного совершенствования; элемент метафизический, ибо успех, согласно ее канонам, приходит только к тому, кто умеет претворить в своей жизни вселенский путь вещей; и, наконец, элемент здорового прагматизма, ведь эта стратегия была нацелена на достижение вполне конкретного, практического результата. Как оказалось возможным столь парадоксальное, немыслимое по европейским меркам сочетание? Тут надо заметить, что китайская стратегия, как и прочие самобытные плоды китайского гения, сложилась не из отвлеченных, "головных" идей тех или иных теоретиков и, по сути дела, вообще не представляет собою отдельной "доктрины". Эта стратегия имела своим истоком жизненный опыт многих поколений практически мыслящих людей; она выросла из интуиций и наблюдений тех, кто предпочитал не рассуждать, а действовать и чья мудрость заключалась, собственно, в безупречном доверии к жизни и природе вещей. В конце концов жизнь умнее самых больших мудрецов и сама наилучшим образом свяжет то, что не сходится в головах людей. Как гласит китайская поговорка, "когда люди осуществят свой путь, путь Неба осуществится сам собой".
Но все же и Китай не сразу строился. Отдельные принципы китайской концепции стратегии первоначально были разработаны в классических школах древней китайской мысли. Поэтому следовало бы прежде всего показать вклад каждой из них в китайскую мудрость "победы без боя".
Разговор о стратегическом каноне – а всякий канон соотносится с определенным текстом – приходится начать с уяснения особенностей его языка.
Приведенные суждения указывают на две стороны наследия У-цзы, которые как раз и придали ему канонический статус. Гениальность этой небольшой книги, столь ярко запечатлевшаяся в необыкновенной ясности и пластичности ее языка, проистекает на самом деле из непоколебимой приверженности его автора интересам дела, жизненному опыту, в широком смысле – человеческой практике, «как она есть», во всем ее текучем разнообразии. У-цзы, как и авторы других военных трактатов древности, считает войну событием отнюдь не радостным, но в жизни обществ порою неизбежным и притом из разряда тех, которые относятся к «великим делам государства». В своих рассуждениях он выступает исключительно как практик и сам и обращается к таким же, как он, бесстрастным и трезвым людям действия. Его не интересуют ни природа войн, ни их мотивы и цели, ни ритуальные условности, которыми в его эпоху сопровождались военные кампании. Ему равно чужды и политическая риторика, и моральное резонерство, хотя, как человек дела, он не отвергает нравственные ценности в той мере, в какой они полезны и необходимы на войне. Он, в частности, требует запретить в войсках всякие разговоры о сверхъестественных силах, предсказания и слухи. Его суждения неизменно конкретны и здравомысленны: сквозь них всегда просвечивают реальные обстоятельства военных действий и военного быта. Порой кажется даже, что автор мыслит слишком приземленно, увлекаясь перечислением самоочевидных правил и общепонятных истин. Этот практицизм У-цзы – несомненно, продуманный и по-своему требующий немалого мужества – чужд общепонятности логических умозаключений и как будто лишен положительной программы. По этой причине неортодоксальный мыслитель XVII в. Тан Чжэнь даже упрекнул патриарха китайской стратегии в известной узости кругозора. У-цзы, писал Тан Чжэнь, говорит «о том, как изгонять болезнь, но не о том, как ухаживать за телом». Но тот же практицизм, который есть, в сущности, стремление «к рациональной оценке шансов выиграть войну» (А. Жокс) сделал У-цзы одним из величайших теоретиков стратегии в истории человечества.
Но было бы большой ошибкой думать, что У-цзы, как «человек действия», интересуется только техническими средствами, а не «истинно сущим». Он не создал бы канона, если бы, подобно всем великим учителям Китая, не искал точку соединения того и другого. Он ищет в военных действиях, в разнообразных «формах» войны матрицу высшей реальности. Возвращая читателя к конкретной и текучей природе существования или, лучше сказать, к самоочевидности чистой практики, книга У-цзы учит понимать, что такое действие сущего и, следовательно, действие истинное и, значит, всегда своевременное. Без ложной скромности он утверждает, что может научить каждого, как победить в любом противоборстве.
Способность поступать правильно часто называют мудростью. Быть мудрым – значит не отделять слова от дела, не отрывать мысль от существования. Сама мудрость, в отличие от отвлеченного рассудочного знания, растет и вызревает во времени, она есть знание уникальных и потому непреходящих качеств момента. Только мудрое слово может быть словом каноническим, ибо оно выявляет вечносущее в его конкретности или, говоря словами Вэй Юаня, «неизменность перемен». Неумирающее в переменах и есть то, что воистину действенно во всех действиях.
Мы должны сделать следующий шаг и сказать, что каноническое слово – это не просто слово-дело, но слово-действенность, слово-событие. Это слово, которое, преодолевая самое себя, ставя себе свой собственный предел, кристаллизируется в афоризмах и сентенциях, из коих и состоят главные китайские каноны: «Книга Перемен», «Беседы и суждения» Конфуция, «Книга о Пути и Силе» Лао-цзы. Афоризм – это язык предельности существования; он ограничивает сам себя, увлекает речь в бездну безмолвия и потому хранит в себе неизреченный смысл, предваряющий всякую речь. Он возвращает к общепонятному, но отнюдь не общеизвестному, ибо известны только словесные истины, чистая же практика жизни никому не известна, но интимно внятна всем. Речь идет о языке, который предъявляет читателю, повторим еще раз, событие, а предел всякого события – это сама со-бытийность вещей, совместность различных моментов существования.
Событийность бытия и есть чистая практика, которая всегда конкретна, но не имеет предмета. В ней оппозиция субъекта и объекта, формирующая «предмет» знания и опыта разлагается на спонтанное, чисто внутреннее «постижение» и внеположенную всякой данности чистую вещественность, не-мыслимый «декорум» или бесплотную, вечно ускользающую «тень» сущего. Философия событийности выявляет мир, в котором отношения между вещами важнее самих вещей, чистая сообщительность важнее сообщения. Она оправдывает идею абсолютного, непреходящего действия, в которой правильная ориентация душевных движений, музыкальная «настроенность» духа охватывает собою теоретическое знание и управляет им. Такая философия учит не знанию вещей, а знанию пределов вещей, не «правильным» идеям и понятиям, а правильному отношению к опыту, правильным оценкам вещей.
Предмет канона – это непреходящая конкретность бытия, вечноживое в жизни, которое закрепляется в традиции как символический тип, вариации одной темы, серия моментов бытия, отмеченных печатью одной и той же индивидуальности. Предмет канона проявляется сквозь мерцание, бесконечные переливы смысла как действительность вечноотсутствующего. Превосходный образ такого рода переливчитости понятий и самого «предмета» стратегического действия встречается у ученого XIV в. Лю Иня, который заметил: «Когда читаешь военные каноны, кажется, что перед глазами все переливается и кипит, словно жемчужины катаются на блюде, и не ничего застывшего». Суждение Лю Иня по-своему вполне традиционно. Оно заставляет вспомнить эффект «превращений обманчивой видимости» ( бянь хуань), который превыше всего ценили в картине китайские знатоки живописи. «Обманчивость» здесь – ключевая категория также китайской стратегии – есть, собственно, признак того, что перемены хранят в себе нечто непреходящее, а каждое действие удостоверяет бесконечную действенность.
Вот эта неизменность перемен, или чистая действенность действий составляют природу высшей реальности в китайской стратегии (и всей китайской традиции) – Великого Пути, который в отличие от путей человеческих, неисчислим и никуда не ведет. Этот путь, который, как говорили китайские учителя, воплощается в одном неисчерпаемом «мгновении покоя» и равнозначен бездне не-делания. Истинно стратегическое действие не имеет внеположенной ему цели по той простой причине, что оно всегда возвращает к своему глубинному основанию. Оно имеет характер собирания, восстановления целости всего сущего. Как сказано в даосском канене «Дао-дэ цзин», «возвращение есть действие Пути». Эта мысль повторяется древними китайскими стратегами с настойчивостью, выдающую глубокую убежденность в правоте и исключительной важности этого парадокса.
«У-цзы»: «Путь – это то, благодаря чему все возвращается к корню и начинается вновь».
«Гуань-цзы»: «То, что начинается в беспредельном, – это Путь. Пути невозможно найти меру».
У У-цзы идеальное построение войска тоже мыслится в виде круга, – символа полноты и завершенности – а круговые перемещения отдельных войсковых частей не позволяют противнику проделать бреши в обороне и притом не нарушают покоя круга как целого.
Итак, по китайским представлениям, стратегическое действие – это целостный акт, или, пользуясь выражением Ж. Делеза, «действие, адекватное вечности», которое в каждый момент времени возвращает к безусловной реальности, к самому бытийствованию бытия. В нем сквозит несотворенное зияние бытия. Обладая бесконечной действенностью, оно предстает как без-действие. Но это действие действительное, ибо оно охватывает или, лучше сказать, прохватывает, пронизывает собою полноту сущего. И это действие именно стратегическое, поскольку оно предполагает наличие в актуальности существования – всегда конечной и фрагментарной – некоей высшей цельности. Оно есть, говоря языком русских символистов, «движение от реального к реальнейшему».
Как ни парадоксально, канон не нуждается в разъяснениях, ибо он дает проявиться через себя самоочевидности конкретного – того, что бытийствует в сущем, и притом заключает в себе неизбывную полноту смысла, данную в самопревращении всех понятий, взаимозамещении присутствия и отсутствия. Это полнота существования заявляет о себе как предел всякой данности и в культурной практике соответствует типизации опыта, превращению его отдельных моментов в символические типы, признаваемых и сохраняемых традицией. Развитие традиции есть не что иное, как, расширение существующего репертуара этих символических типов, число которых потенциально бесконечно. Оттого же всякий комментарий носит заведомо более абстрактный и общий характер, нежели канонический текст, чем и обусловлен его более низкий статус в иерархии культурных ценностей. Нетрудно понять также, почему канону свойственна видимая фрагментарность изложения и неоднородность стиля, хорошо заметные на примере важнейших канонических книг Китая, в том числе и «У-цзы»: при наличии некоторой тематической последовательности, которая соотносится с ходом войны и, таким образом, обусловлена чисто практическими обстоятельствами, в книге отсутствует логическое развитие или обоснование выдвигаемых суждений, каждую главу и даже отдельные части глав можно читать как самостоятельные произведения, содержащие в себе всю полноту стратегической мудрости, нередки и повторы – одним словом, изложение движется уже знакомым нам круговым путем, как бы вновь и вновь возвращаясь к предъявляемому трактатом неизреченному средоточию смысла – к теме действенного действия, событийности бытия, каковая есть не что иное, как символически-завершенная конкретность самопревращения. Не такова ли природа афористической словесности, которая, как было отмечено, призвана возвращать к неизъяснимой полноте смысла, предвосхищающей всякое суждение?
Стремление типизировать опыт свидетельствует о наличии сознательной воли, об усилии осознать свое положение в мире. Такое усилие выявляет нормативность существования, которая и устанавливает, и превосходит человеческую субъективность. Его результат соотносится не столько с субъектом как таковым, сколько с идеей «сверх-я», которая укореняет жизнь духа непосредственно в со-бытийности вещей, взятой как целое, как «одна вещь» (даосское выражение) мира. В таком случае акт само-раскрытия своего «я» миру, формирующий типовые моменты опыта, находит свое высшее воплощение в «безмятежной праздности» (сянь цзюй) вселенского «я» – традиционном жизненном идеале китайцев. Умеющий радоваться воистину наполняет собою весь мир, сполна реализуя свои творческие потенции.
Как видим, канон выступает необходимым условием творчества, поскольку в нем и посредством него сказывается бытие. И этим своим качеством сказуемости неизъяснимого, канон указывает на некую кристаллическую структуру бытия, в которой отдельные моменты существования связаны внутренней и безусловной связью, свободно сообщаются между собой и друг в друга перетекают, словно повинуясь какой-то неисповедимой алхимии самой жизни. В бесчисленных гранях этого кристалла высвечивается неисчерпаемое богатство разнообразия, «жизнь преизобильная», навевающая безмятежный покой и чистую радость. Всякий канон хранит в себе эту несотворенную матрицу человеческой практики, это внутреннее рассредоточие опыта. Именно хранит, ибо символическую полноту деятельности невозможно опознать и описать. Вот почему канон служит не столько познанию, сколько восполнению себя – и соучастию в творческих превращениях бытия. Таков смысл внутренней преемственности опыта, без чего не может быть и настоящей традиции.
В качестве предварительного замечания отметим, что именно в событии самопревращения, или обновлении непреходящего, нужно искать ключ к пониманию символической диалектики основных понятий стратегии У-цзы: «формы» и «потенциала», потенции и момента ее пктуализации, «пустоты» и «наполненности», «регулярных» и «нерегулярных» действий, «порядка» и «беспорядка» и т.д. Все эти понятия находят свое завершение в своей полярной противоположности: всякая форма достигает своего предела и вместе с тем берет свое начало в «бесформенном», действие реализуется в не-действовании, быстрота проистекает из медлительности, жесткость – из мягкости, победа оказывается плодом отсутствия видимых успехов и т.д.
И вновь мы встречаем у У-цзы явный парадокс: сверхзнание беспредметной матрицы, чистой структуры человеческой практики опознается мудрым стратегом посредством скрупулезного и трезвого анализа наличной обстановки. Подлинная опора мудрости – ученически-скромная тщательность суждений. У-цзы живет не мечтами о военном триумфе, а неприметными буднями войны. Он – самый преданный и скромный поклонник военного ремесла. Стратегия для него – неотъемлемая часть жизни и даже, может быть, самая важная ее часть, ее подлинная сущность. Такова природа традиционного знания, одновременно житейски-банального и сверхчеловеческого. И, говоря шире, нельзя не подчеркнуть еще раз, что стратегическое мышление вполне органично всей китайской традиции и что, несмотря на конфуцианский культ морального воздействия и нелюбовь к войне даосских мудрецов, невозможно представить китайскую культуру и национальный характер китайцев без идеи стратегического действия. Более того, есть основания утверждать, что именно в Китае стратегический подход к жизни получил подлинное признание и обоснование и что с китайской точки зрения классические европейские концепции войны, трактующие войну как открытое противоборство сил, которое имеет целью уничтожение противника, почти лишены собственно стратегического содержания, ведь в этих концепциях даже не ставится вопрос о стратегическом действии как взаимодействии в рамках целого.
Заключение
В данной квалификационной работе мною были рассмотрены трактаты великих теоретиков стратегии Древнего Китая У-цзы и Сунь-цзы. Их труды оставили очень значительный след в мировом военном искусстве. Они оставались актуальными много веков после их написания.
Трактаты У-цзы и Сунь-цзы характерно отличаются от трудов европейских авторов об искусстве ведения войны тем, что рассматривают вопросы ведения войны со специфической точки зрения, совершенно не присущей европейцам.
В данной квалификационной работе я показал особенности данных трактатов и специфику восприятия военного искусства в Древнем Китае в целом.
Европейская мысль охотно признает и даже оправдывает неизбежность присутствия зла в человеке – возможно, потому, что христианская традиция не признает за человеком способности самостоятельно одолеть свою греховную природу. “Мы легко прощаем себе свою вину, если она известна только нам самим”, – в этих словах Ларошфуко отобразилось столь многое из европейской духовности, склонной даже эстетизировать зло. Со времен Макиавелли европейская политическая мысль никак не может примирить силу с добродетелью, пусть даже в латыни эти слова пишутся почти одинаково. Напротив, китайское стратагемное мышление всегда отстаивало единение силы и добродетели, даже если это единение относится больше к области идеальных представлений, нежели реального положения дел.
Тот, кто поборол свое корыстное «я» и открыл в себе небесную глубину, умиротворен и безмятежен. Еще Конфуций называл важной чертой высоконравственного мужа его неизменное спокойствие. Полководец, говорит Сунь-цзы, должен быть «покоен» и «прям». Покой приходит тогда, когда нет беспокойства о своей личной судьбе. Прям тот, кто способен объять собою весь мир. Таков китайский мудрец – тот, кто убирает себя в себя, и так пред-оставляет (фан) всему пространство быть. Убирая себя из мира, он вбирает мир в себя. Мир расцветает в зеркале просветленного сердца. И тот, кто дал ему расцвести, не трогает его цветов. Для мудрого стратега величественное цветение жизни – само по себе высшая награда. Вот так для китайцев пространство стратегического действия есть духовное поле воли, пространство «опустошенного сердца», высвобожденное, расчищенное от завалов предметности опыта усилием “самоустранения”. Это по сути своей виртуальное пространство предвкушаемой жизни – лишенное протяженности, но всеобъятное, опознаваемое внутри себя и потому моральное, хотя и лишенное субъективности.
Жизнь в пустоте, подчеркнем еще раз, не подразумевает аскетического умерщвления чувственной природы. Пустотности бодрствующего сознания китайского мудреца-стратега соответствует отнюдь не пустыня абстракций, а, напротив, царственное богатство бытия, “жизнь преизобильная” творческого духа. Не случайно в китайской культуре со временем развился тонкий вкус к эстетизации решительно всех моментов чувственного восприятия, всех проявлений телесной интуиции и всех деталей человеческого быта, к выстраиванию цельного и всеобъемлющего образа «изящной жизни». Достаточно даже краткого знакомства с интерьером китайского дома, с китайским садом или пейзажной живописью, чтобы убедиться: китайцы умели ценить свойства всякого материала и любить жизнь «во всех ее проявлениях». Предметная среда в китайском доме и саде складывается в бесконечно сложную паутину символических «соответствий» (в том числе, конечно, и литературных), и дух вольно скитается в этом пространстве непрерывного «самообновления» бытия, вечной свежести жизни, никогда не достигая пресыщения, постоянно переживая самого себя.
Равным образом непрозрачность стратега для окружающих не имеет ничего общего с нарочитой скрытностью. Речь идет о строгой размеренности поведения, отсутствия в нем каких бы то ни было излишеств, одним словом, о том идеале «Срединного Пути», который отличает образ жизни китайского мудреца. Это поведение приводит все душевные состояния и наклонности к полному равновесию и поэтому предстает как бы лишенным качеств. Но оно – психологический прообраз «круговорота форм» и устремленности к «срединному пределу», составляющих ядро китайской стратегии.
Воин-мудрец открывает себя бездне неисчислимых перемен. В этом он утверждает свою свободу и свою мужественность. Как сказал Чжуан-цзы,
Малый страх делает робким.
Великий страх делает свободным.
Есть великая загадка в том, что для мудреца, “убравшего мир”, поистине умершего для мира, мир открывается всем великолепием своих форм, красок и звуков: “все вещи проходят передо мной в своем пышном разнообразии, и я созерцаю их возврат к истоку”, – сказано у Лао-цзы. В этом огромном и красочном мире мудрый пестует великую беспристрастность. У него нет ни воспоминаний, ни надежд – такова его плата за усилие само-превозмогания. Он подобен даосскому мудрецу, который «чужд человеческим понятиям». Все вещи для него – только отблески вовек сокровенной и неизреченной глубины его просветленного понимания. Он сливается с несотворенным Хаосом. И, усвоив себе первозданную мощь бытия, он с истинно царской легкостью дарит людям сокровище всепокоряющего доверия. Отринув в себе все «слишком человеческое», он становится истинно человечным.
Настоящая квалификационная работа написана с использованием трудов ведущих специалистов по Древнему Китаю как в нашей стране, так и за рубежом.
Цели данной работы, поставленные при ее написании мною выполнены, но это не означает, что вопрос описан исчерпывающе и всесторонне. До настоящего времени появляется огромное количество трудов, посвященных трудам великих теоретиков стратегической мысли Древнего Китая. И хотя в настоящее время, с изменением методов ведения войны, многие из постулатов, предложенных У-цзы и Сунь-цзы, уже утратили свое значение в первоначальном смысле, целью более глубокого исследования может являться применение принципов стратегии в вопросах управления и руководства.
Список использованной литературы:
1. Алексеев В.М. Китайская литература. М., 1978.
2. Антология даосской философии / Сост. В.В. Малявин и Б.Б. Виногродский. М., 1994.
3. Бамбуковые страницы: Антология древнекитайской литературы / Сост. И.С. Лисевич. М., 1994.
4. Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайского государства. М., 1983.
5. Го юй (Речи царств) / Пер. B.C. Таскина. М., 1987.
6. Гэ Хун. Баопу-цзы / Пер. Е.А. Торчинова. СПб., 1999.
7. Древнекитайская философия: В 2 т. М., 1972-1973.
8. Жюльен Ф. Путь к цели: в обход и напрямик. Стратегия смысла в Китае и Греции. М., 2001.
9. Жюльен Ф. Трактат об эффективности. М.; СПб., 1999.
10. Зенгер X. фон. Стратагемы в китайском искусстве жить и выживать. М., 1995.
11. Искусство властвовать // Ли Гоу. План обогащения государства. План усиления армии. План успокоения народа (XI в.) / Пер. З.Г. Лапина. Лю Шао. О человеческом существе (III в.) / Пер. Г.В. Зиновьева. М., 2001.
12. История китайской философии / Пер. B.C. Таскина. М., 1989.
13. Китайская военная стратегия / Сост. В.В. Малявин. М., 2002.
14. Китайская философия: Энциклопедический словарь. М., 1994.
15. Китайские социальные утопии. М., 1987.
16. Конрад Н.И. Избранные труды. Синология. М., 1977.
17. Малявин В.В. Китайская цивилизация. М., 2000.
18. Петров А.А. Ван Би. Из истории китайской философии. М.;Л., 1936.
19. Рубин А.В. Личность и власть в Древнем Китае. М., 1993.
20. Сыма Цянъ. Исторические записки (Ши цзи) / Пер. Р.В. Вяткина и B.C. Tacкина: В7 т. М., 1972-1996.
21. У-цзи. Семь военных трактатов Древнего Китая. СПб., 1998.
22. Феоктистов В.Ф. Философские и общественно-политические взгляды Сунь-цзы. М, 1976.
23. Фэн Юланъ. Краткая история китайской философии. СПб., 1998.
24. Ян Юн-го. История древнекитайской идеологии. М., 1957
1 Подробнее см. статью «Язык сердца: афоризм в китайской традиции» в книге «Афоризмы старого Китая». Сост. В.В. Малявин. М., 1988.
2 Цзе Сюань, Бинцзин байпянь. Наньнин, 1996, с. 41.
3 Ж. Делез, Различие и повторение. СПб., 1998, С. 93.
4 Подробнее об этом см. В.В.Малявин. Чжуан-цзы. М., 1985, С..101-103; В.В. Малявин. Сумерки Дао. М., 2001, С. 283 и сл. Интересно, что в древних военных трактатах указанные термины имеют еще чисто эмпирический смысл: фэнь обозначает разделение войска на части, цзянь – разрывы в обороне, «пустота» – слабое место в позиции. Впрочем, в трактате Сунь Биня есть случай употребления понятия «различения» в отмеченном выше «метафизическом смысле»
5 Чжунхуа бин шу баоку, Т. 2, Пекин, 1999, С. 1158, 1161, 1176.
6 В эпоху позднего средневековья живописец Шэнь Чжоу утверждал, что воля питается знанием «различия между вещами и откликом на вещи». Подробнее см. В.В. Малявин. Сумерки Дао. Культура Китая на пороге Нового Времени. М., 2001. С.298-299.
7 Цит. по: Шу Даган, Сунь-цзы ды чжихуэй, с. 95. Как все основные понятия китайской стратегии, выражение «Единое Сердце» имеет свой коррелят в предметной практике: «единение сердец».
8 M. Henry, Philosophy and Phenomenology of the Body. The Hague, 1975, P. 97.
9 F. Jullien, Fonder la morale. P., Grasset, 1995. P. 161.
10 Определение символической реальности у Ж. Делеза. См: Ж. Делез,, ук. соч., С. 113
11 К. Клаузевиц, О войне. М., Логос, 2000. С. 50.
12 См. специальное исследование Ф. Жюльена об этой категории китайской мысли и культуры: F. Jullien. La propension des choses. Pour une histoire de l’efficacite en Chine. P., Seuil, 1992.
13 Подробнее см. В.В.Малявин. Сумерки Дао. М., 2001, С.113 и сл.
14 Цзе Сюань, ук. соч., с. 4.
15 Тундянь, цз. 161
16 На тезисе о «женственной» природе полководца и вообще войны в китайской традиционной стратегии особенно настаивает Ж. Леви: Sun Tzu, L’art de la guerre. Traduit par J. Levi. P., Hachette, 2000, P. 20.
??

??

??

??




76