И.И. Блауберг
В одном из писем позднего периода Бергсон так определил отличие своей концепции сознания от учения У.Джеймса - мыслителя, с которым его связывали годы дружбы и сходство в философских установках: "...в психологической жизни, которую Джеймс так изящно сравнил с полетом птицы, он различает place of flight [участки полета] и place of rest [участки покоя]. Таков stream of thought [поток сознания]. Для меня, напротив, в реальной длительности, в которой я осуществляю свою деятельность, есть только flight, нет rest; а кроме того, нет никаких places, ни flight, ни rest... stream of thought, по существу, носит психологический характер, а... моя длительность более метафизична. Я понимаю под этим, что она лежит в истоках всякой реальности, что она является общей для нас и вещей... Аналогия между взглядами Джеймса и моими хотя и реальна, но, следовательно, менее велика здесь, чем полагали вначале, и она скрывает за собой фундаментальное различие"[350]. В этой характеристике есть несколько важных моментов, помогающих понять собственные взгляды Бергсона на сознание, и мы далее скажем об этом. Бергсон вообще часто подчеркивал, что их с Джеймсом пути в философии были вполне самостоятельными. Известно, что исходной точкой размышлений Бергсона о сознании стали не собственно психологические проблемы, как это было у Джеймса, а обдумывание проблем современной ему науки, основных понятий механики, что привело его к классическим апориям Зенона, их решению Аристотелем[351]. Именно здесь лежат истоки проблем континуальности, единого и многого, к которым Бергсон возвращался постоянно.
В то же время многое объединяло двух мыслителей, и прежде всего - позиция эмпиризма, который Бергсон в ряде работ охарактеризовал как "истинный эмпиризм", тождественный, по его мнению, истинной метафизике, которая не вращается вокруг вещей, а способна проникнуть в самую их суть, поскольку неуклонно следует данным опыта, сообразуется с "контурами реальности". Такая метафизика, полагал он, может разрешить сложнейшие философские вопросы, отделив проблемы от псевдопроблем, накопившихся в философии за время ее существования из-за отсутствия действенного метода исследования.
Эту позицию Бергсон отстаивал уже в первой своей работе - "Опыте о непосредственных данных сознания" (1889), где сформулированы основные принципы его учения о сознании и главная идея - о длительности, или психологическом времени, выступившем как подлинная суть сознания. Здесь преимущественным предметом его анализа стал внутренний опыт, опыт сознания, в подходе к которому он использовал уроки Августина, Декарта, Канта, школы французского спиритуализма, или рефлексивной философии, восходящей к Мен де Бирану. Как и для Августина[352], Декарта, Мен де Бирана, для него был значимым принцип внутренней самоочевидности и достоверности сознания. В непосредственных фактах сознания, постигаемых во внутреннем опыте, Бергсон усматривал отправной пункт философствования, постепенно восходящего от проблем сознания к развертыванию всей картины мира. При этом, однако, само непосредственное никогда не было для Бергсона чем-то легко дающимся - напротив, уже в ранних его работах особое внимание уделено усилию сознания, направленному на выявление глубинных его уровней, где и развертывается поток сознания как таковой.
И именно здесь сыграли особенно важную роль переосмысленные Бергсоном представления Канта. Бергсон, подобно Канту, связал сознание со временем, но при этом "конкретное время", длительность, выступило у него прежде всего как содержание сознания (хотя сохранило в себе и некоторые формальные моменты). Не существует, считал он, некоей априорной формы сознания, сквозь которую субъект не мог бы пробиться к подлинной сути сознания, к сознанию в себе. Проблема должна ставиться скорее наоборот: сознание при своем соприкосновении с миром в процессе деятельности оказывается отягощенным некими формами, свойственными этому миру и затемняющими понимание человеком самого себя. "Если допустить, - писал Бергсон в "Опыте", - что формы... к которым мы приспосабливаем материю, целиком создаются творчеством духа, то маловероятно, чтобы предметы, к которым постоянно применяются эти формы, не придавали им свою собственную окраску. Поэтому, используя эти формы для познания нашей личности, мы рискуем принять за оттенок нашего "я" отражение тех рамок, в которые мы его помещаем, т.е., в конце концов, отражение внешнего мира. Но можно пойти еще дальше и утверждать, что формы, применяемые к вещам, не могут быть всецело нашим творением, что они проистекают из компромисса между материей и духом; если мы вносим в материю очень многое от нашего духа, то, в свою очередь, кое-что от нее и получаем, а потому, пытаясь вернуться к самим себе после экскурсии по внешнему миру, чувствуем себя связанными по рукам и ногам"[353]. Это очень важное, можно сказать, одно из программных положений Бергсона, объясняющее, почему, с его точки зрения, необходимо очищение сознания: нужно выявить сами эти формы и то, что за ними стоит, - препятствия, ставящие барьер самопониманию человека. Среди таких форм главной является, по Бергсону, спациализация, или опространствливание времени, т. е. свойственное обыденному опыту и науке представление времени по типу пространства. Именно в нем коренится причина большинства псевдопроблем, обременяющих философию. Такое время есть время-количество, неразрывно связанное с числом, исчислением и отображаемое в математических и физических формулах, где значение имеют только оконечности временных интервалов, а не сам процесс развития, развертывания времени. Истинное же время, длительность, есть, по Бергсону, нечто совершенно иное - это время содержательное, время-качество, поток.
Во многих своих работах Бергсон критиковал современную ему психологию, разделявшую идеи психофизиологического параллелизма, ассоцианизма и по существу представлявшую сознание не как особого рода реальность, а как эпифеномен. У него вызывала резкий протест переоценка роли экспериментальных данных в исследовании сознания - на его взгляд, эксперименты с их математической базой, числовым выражением (что особенно ярко проявилось в законе Вебера-Фехнера о пороге ощущений) уводили от сути дела. Он был в этом смысле, как и во многих других, последователем Августина и прежде всего доверял данным интроспекции, к которой тогдашняя психология зачастую относилась с пренебрежением. Психология эта опиралась на эмпиризм, но такого рода эмпиризм Бергсон считал неистинным, поскольку, с его точки зрения, в рамках подобной концепции сознание представало не как поток, континуальность, а как совокупность различных состояний, чисто механически сопоставляемых друг с другом. Отметим, что к классикам эмпиризма отношение его было иным - так, он высоко ставил Бэкона с его критикой призраков, или идолов, познания, ценил идею Локка о рефлексии как внутреннем опыте[354].
В применении к концепции Бергсона, как отмечал он сам, действительно уже не работает предложенная Джеймсом метафора полета птицы: для Бергсона сознание есть непрерывное взаимопроникновение состояний, причем сам термин "состояние" здесь условен, поскольку в сознании, на его взгляд, невозможно выделить отдельных состояний - именно в силу континуальности их потока, где все состояния "сплавляются" друг с другом и в каждом из них отражается вся душа, все сознание. Сознание нераздельно, целостно - этот момент для Бергсона принципиален, как и представление о постоянном его развитии. Вместе с тем, Бергсон подчеркивал качественную разнородность состояний, содержаний сознания. Казалось бы, здесь есть противоречие - во всяком случае, сложно совместить представление о потоке взаимопроникающих состояний с утверждением об их непременной качественной разнородности. Но именно такова позиция Бергсона. Он неоднократно отмечал, что в длительности, в этой непрерывности сплавления, нет еще разделения на единое и многое. Все это действительно трудно себе представить, но такие затруднения Бергсон как раз и объяснял спациализацией сознания, от которой сложно отрешиться, поскольку все наши зрительные навыки возникают именно на этой основе - оттого-то ее непросто выявить и преодолеть. Не случайно поэтому он нередко прибегал к слуховым метафорам, сравнивая длительность с непрерывно развертывающейся мелодией, которая воспринимается как единое целое, а не совокупность отдельных нот. Правда, отказаться от метафор визуальных при объяснении концепции длительности ему не удалось: в его работах часто встречаются образы снежного кома, клубка ниток, цветового спектра, - все это зрительные метафоры, передающие идею непрерывности сознания, слитности единого и многого.
Итак, сознание непрерывно, качественно, необратимо, не может быть представлено в виде какой-то линии: именно в силу таких представлений его прежде считали делимым - ведь линию можно делить бесконечно. Сознание предстает у Бергсона как многослойное, многоуровневое, а путь вглубь - как путь к подлинности. Длительность - это то, что обнаруживается непосредственной апперцепцией в конце движения вглубь сознания от поверхностных его уровней, где господствуют спациализированные формы сознания, связанные с практическими потребностями, социальной жизнью, находящими выражение и в языке. Они относятся к непременным условиям человеческого существования, которые не могут быть полностью преодолены, но для понимания сознания и самого человека необходимо, как подчеркивал Бергсон в "Материи и памяти", подняться к истокам такого опыта, задуматься о том, с чем связаны эти условия, почему сознание приобрело такую форму. Именно в этом смысле он нередко говорил о необходимости выхода за пределы условий человеческого существования, полагая, что подобное прояснение оснований может изменить сознание человека, усовершенствовать его жизнь.
Такая, по сути своей трансцендентальная, установка, нацеленная на прояснение опыта, сознания, несла в себе, как стало ясно со временем, и определенный этический смысл, предполагая постоянное усилие человека по самосовершенствованию, творчеству, а тем самым и изменению его социальной жизни. Но этот аспект бергсоновских представлений был четче выражен скорее в речах и работах "Здравый смысл и классическое образование" (1895) и "Смех" (1899-1900), чем в фундаментальных "Опыте о непосредственных данных сознания" и "Материи и памяти", а потому Бергсон часто подвергался критике за сформулированный в "Опыте" отказ от классической идеи субстанциальности сознания, отождествление сознания с потоком без какой-либо очевидной этической направленности и цели. Отвержение механистического детерминизма в понимании сознания, утверждение о том, что длительность есть, по сути, свобода, а свобода как таковая не может быть определена, представляя собой исходный факт сознания, - все это, казалось бы, лишало сознание какой-либо структурированности, единства, тождества, некоего стержня, который позволял бы его ориентировать. Кроме того, ранние идеи Бергсона о сознании нередко воспринимались как призыв к голой спонтанности, как утверждение о том, что в сознании, а значит, и в поведении человека господствуют чувственные, аффективные стремления, а потому и проповедуемая Бергсоном свобода - вовсе не подлинная свобода, а произвол. Но на деле в бергсоновской концепции все обстоит гораздо сложнее, поскольку та глубинная область сознания, которую философ, собственно, и определял как длительность, - это глубина и мышления, и чувств, которые невозможно резко развести, оторвать друг от друга, - они тоже взаимопроникают, отражая в себе "всю душу", как и всё на глубинных уровнях сознания. Призыв мыслить и чувствовать "в глубине", а не поверхности, совершать каждодневное усилие, отвергая легковесные, готовые, заимствованные чувства и мысли, - вот каков здесь пафос Бергсона, на что совершенно справедливо, на наш взгляд, обратил когда-то внимание его ученик и друг Шарль Пеги[355].
Что же касается субстанциальности сознания, то на смену классическому представлению о субстанции у Бергсона пришло иное: единство сознания у него определяется самой его временн?й природой, темпоральностью. Последняя фактически и является стержнем сознания, удерживает его от "распада", поскольку прошлое непрерывно сплавляется с настоящим, организуя сознание, поддерживая необходимое единство и обеспечивая тождество. И ведущую роль в этом процессе играет память.
Понятие длительности Бергсон всегда считал главным своим открытием, ключевой идеей, в которой отразились новизна и своеобразие его концепции. Но понятие памяти, неразрывно связанное с идеей длительности, тоже играет у него чрезвычайно важную роль, аккумулируя в себе целый комплекс проблем. Подобно Платону, Плотину, Аристотелю и др., Бергсон выводит память за пределы психологии: уже в "Материи и памяти" (1896) это понятие предстало как философская категория, нагруженная многими смыслами. Здесь Бергсон рассмотрел память и в плане концепции сознания, и в гносеологическом и онтологическом аспектах; она выступила как духовная реальность, соотносимая с реальностью материальной и находящаяся в сложных отношениях с последней. Именно такую форму приобрела в его учении традиционная философская проблема отношения сознания и материи.
В "Материи и памяти" Бергсон вышел за пределы внутренней самоочевидности сознания и обратился, заняв реалистскую позицию, к исследованию внешней реальности. Если в "Опыте" он еще признавал кантовскую идею о пространстве как априорной форме внешнего созерцания, то в "Материи и памяти" пересмотрел и ее, разделив (аналогично тому как поступил в "Опыте" с абстрактным временем науки и конкретной длительностью) абстрактное пространство и конкретную протяженность, непосредственно данную внешнему восприятию. Концепция сознания здесь усложнилась, обретя множество новых аспектов, и осью ее стала идея о взаимодействии восприятий и воспоминаний. В "Материи и памяти" проанализирована - под углом зрения проблемы памяти - сложная структура сознания, и в этом исследовании получила дальнейшее раскрытие идея длительности и уровней сознания, представленная в "Опыте". Концепция, изложенная в "Материи и памяти", сформировалась у Бергсона, как показывают, в частности, лекции, прочитанные им в данный период, под непосредственным воздействием идей стоиков[356] и Лейбница. Переосмысленная монадология легла в основу концепции внешнего восприятия, а идеи стоиков о напряжении и ослаблении напряжения пневмы сыграли важную роль в создании динамической картины реальности, взаимоотношения сознания и материи.
Бергсон рассматривает реальность как совокупность бесчисленных "центров сил", рассеянных в универсуме и находящихся в динамических взаимодействиях друг с другом (в отличие от "безоконных" лейбницевских монад). Одним из таких центров, становящихся уже - вследствие непредопределенности, свободы воли - "центрами индетерминации", является человеческое тело, включенное в систему всеобщего взаимодействия, происходящего в универсуме, и играющее важную роль в познании и ориентации человека в мире. Уже в телесном факторе, в развитии и усложнении нервной системы коренится возможность человеческой свободы, но - возможность только первичная. Роль тела и неразрывно связанного с ним внешнего восприятия Бергсон непосредственно соотносил с потребностями практической деятельности, через которую и осуществляется вовлеченность человека в мир, укорененность в нем. Но из такой роли тела, и в частности мозга, в познании вовсе не следовало, полагал философ, что мозг порождает представления. Хотя мозг является необходимым условием работы сознания, но условие это далеко не достаточно, поскольку сознание, рассматриваемое не в аспекте двигательных, практических функций, а как духовная реальность, вполне самостоятельно и ни в коем случае не представляет собой просто эпифеномен.
Данную концепцию, хорошо показывающую, в частности, родство Бергсона с его предшественниками, представителями одной из линий французского спиритуализма (Мен де Биран, Равессон, Лашелье и Бутру), философ и стремится доказать в "Материи и памяти". С этой целью он вначале излагает в первой главе свою общую гипотезу об отношении сознания и материи, мозга, затем обосновывает ее в двух последующих главах, опираясь на конкретные данные психологических исследований того времени, посвященных памяти, и, наконец, в последней главе и в заключении формулирует собственную концепцию, в которой можно обнаружить множество зерен будущей "Творческой эволюции"[357]. Не случайно именно "Материя и память", эта "эзотерическая" по стилю изложения, довольно сложная для понимания работа, всегда представляла для него особую важность.
Рассматривая процесс познания, Бергсон утверждает, что внешнему восприятию, связанному с телом как одним из "центров индетерминации", вовлеченных в процесс всеобщего взаимодействия в универсуме, непосредственно дана внешняя реальность, конкретная протяженность (а не абстрактное пространство), а тот факт, что она дана не целиком, не абсолютно, обусловлен, по Бергсону, тем, что восприятие ограничено - во-первых, потому, что осуществляется на основе вполне определенных практических потребностей, а во-вторых потому, что оно не мгновенно, а имеет какую-то длительность. Конкретное восприятие всегда связано в своем функционировании с воспоминаниями, а так называемое "чистое восприятие", которое сразу, мгновенно могло бы схватить реальность, - это только исходное допущение, абстракция, требующая дополнительных уточнений и конкретизации. Для Бергсона здесь важно то, что реальность - как внутренняя, так и внешняя - в принципе может быть постигнута непосредственно.
При этом, согласно Бергсону, мы исходно схватываем вещи в них самих, а не в собственном сознании. Эту парадоксальную на первый взгляд идею он поясняет так: поскольку внешнее восприятие обусловлено практическими потребностями, воспринимается именно то, что для нас в данный момент важно, и если множество "силовых линий" всеобщего взаимодействия, происходящего в мире, проходит через наше тело, не оставляя каких-либо явных следов, оставаясь незамеченным, то в случае выраженного практического интереса, когда для нас что-то в этом смысле важно, такое динамическое воздействие, наталкиваясь на тело, словно бы отражается назад, к тому предмету, от которого оно исходило, и освещает его контуры, становящиеся тем самым явственными для сознания. "Те внешние воздействия, которые безразличны для живых существ, проходят сквозь них, как бы не задерживаясь; остальные, обособляясь от первых, становятся "восприятиями" в силу самого факта этого обособления. Все происходит, следовательно, таким образом, как будто мы частично отражаем свет, исходящий от вещей, - свет, который, распространяясь беспрепятственно, никогда не был бы замечен"; окружающие нас предметы "как будто поворачиваются к нашему телу своей освещенной стороной, но освещена у них лишь та сторона, которая в состоянии нас практически затронуть: они выделяют из своего содержания то, на чем нам следовало бы задержаться, на что мы способны повлиять"[358]. Это и есть начало, исходный принцип познания, именно поэтому мы познаем вещи первоначально в них самих, если взять весь процесс в чистом виде. Локализация же представления в сознании объясняется тем, что наше восприятие не является "чистым", а связано, в частности, с предшествующей работой сознания, оставившей свой отпечаток в памяти.
Но при этом сама память распадается на две формы, одна из которых, память-привычка, или произвольная (volontaire) память, прямо связана с практикой и с двигательными механизмами, как в случае заучивания чего-либо наизусть, а вторая, спонтанная, непроизвольная (involontaire) память "регистрирует в виде образов-воспоминаний все события нашей ежедневной жизни по мере того, как они развертываются; она не пропускает ни одной подробности и оставляет каждому факту, каждому жесту его место и его время"[359]. Две эти формы памяти неразрывно связаны между собой, но Бергсон, следуя своему обычному методу разделения смешанных феноменов в целях выявления сути того или иного процесса, рассматривает их по отдельности: первую форму памяти - в ее связи с мозгом, вторую - с духом, с высшими духовными проявлениями человека.
Он показывает, что память-привычка носит чисто механический, а не творческий характер; она повторяет, или всякий раз заново "проигрывает", прошлое, не создавая при этом ничего нового: вернее, новыми, более разнообразными могут стать реакции на внешние раздражения, установки к действию, могут усовершенствоваться двигательные механизмы, но содержательно ничего нового не произойдет. Такая память, связанная с поведенческими установками, вырабатывая так называемую двигательную схему, направляющую моторные реакции, обеспечивает равновесие организма со средой, приспособление нервной системы к внешней реальности, и в этом смысле роль ее велика. Но она, как и мозг, не может создать образов, а только обеспечивает механизмы их сохранения. Именно это положение легло в основу доказательства Бергсоном идеи о том, что сознание в его глубинных проявлениях не зависит от мозга. Во всех изученных психологией случаях сенсорной афазии, расстройства словесной памяти вследствие повреждений мозга речь шла, полагает он, о памяти первого рода: происходило нарушение определенных моторных механизмов, разлаживалась организованная двигательная система, процесс актуализации воспоминаний, но сами воспоминания при этом не разрушались (ряд психологических работ того времени свидетельствовали в пользу такого представления). А значит, подтверждается идея о том, что воспоминания как таковые - это прерогатива другой формы памяти, не обусловленной материально, которая связана не с мозгом, а с духом. Эта память фактически и оказалась главным героем "Материи и памяти".
Бергсон рассматривает в "Материи и памяти" работу сознания как сложный процесс взаимодействия восприятий и воспоминаний, где память второго рода играет ведущую роль. Мы вспоминаем что-то, утверждает философ, не в силу механического воздействия восприятия, которое столь же механически объединяется с воспоминанием (как это изображала ассоциативная психология), а исходя из предшествующих воспоминаний, или идей, накопленных в памяти. Именно ими направляется процесс восприятия, ими определяется тот контекст, в который включается новое восприятие. В процессе синтеза восприятий и воспоминаний Бергсон выделяет три главных элемента: 1) восприятие, 2) чистое воспоминание, т.е., по Бергсону, само прошлое, запечатленное в памяти и всегда сохраняющееся в ней, но еще не вступившее в контакт с восприятием, 3) образ-воспоминание, продукт синтеза восприятия и воспоминания, в котором воспоминание обретает конкретную форму, в отличие от чистого воспоминания, носящего дообразный характер. Бергсон рисует сложную картину работы сознания, где память, стремясь как можно более адекватно совместить полученный импульс - новое восприятие - с соответствующим воспоминанием, проходит извилистый путь сквозь многие уровни, или планы, сознания, все более расширяя по мере спуска вглубь свой охват, улавливая искомое воспоминание со все более разветвленным комплексом условий, обстоятельств, вместе с которыми оно образует целостную систему.
Бергсон, как и Фрейд, полагал, что прошлое неразрушимо; во многих работах он писал о том, что человек всегда несет с собой свое прошлое, образно описывал, как воспоминания "напирают на дверь сознания", стремясь выйти на свет. При этом, как и у Фрейда, представления о памяти связаны у него с идеей бессознательного. Здесь нет какого-то прямого влияния: практически параллельно с Фрейдом этой проблематикой занимался во Франции известный психолог Пьер Жане, с работами которого Бергсон был хорошо знаком. Очевидно, именно его исследования, в том числе труды по психологическому автоматизму, оказали немалое воздействие на философа, несколько лет до написания "Материи и памяти" изучавшего литературу по психологии, в том числе по вопросам памяти.
Бессознательное Бергсон фактически отождествил с тем, что в данный момент не вовлекается в процесс взаимодействия с восприятием, т.е. остается незатребованным, бездейственным, - остается в виртуальном, латентном состоянии. "...Если осознание - это характерный признак только настоящего, то есть актуально переживаемого, то есть, в конечном счете, действующего, тогда то, что не действует, может не принадлежать осознаваемому, не обязательно переставая при этом так или иначе существовать. Другими словами, в психологической области осознанность - это синоним не существования, но только реального действия или непосредственной готовности действия, и при таком ограничении пределов этого термина не так трудно представить себе бессознательное - то есть в итоге бездейственное - психологическое состояние"[360]. В принципе, по Бергсону, любое воспоминание может быть в свой черед извлечено на свет сознания, когда в этом возникнет необходимость: он не рассматривал, как это делал Фрейд, травматического аспекта воспоминаний, связанного с их запретностью, делая акцент на практической обусловленности всего процесса[361]. Существенно, что действенность и недейственность толкуются здесь Бергсоном также главным образом в прагматическом аспекте: ведь именно практика является важным фактором отбора того или иного воспоминания из их постоянно растущей совокупности и соединения его с наличным восприятием.
Но все это отнюдь не означает, что воспоминания мирно хранятся в памяти, словно в каком-то вместилище, инертные и до поры совершенно пассивные. Правда, у Бергсона можно обнаружить высказывания, с виду подтверждающие такое представление, но гораздо более часты у него динамические метафоры: воспоминания "толпятся", напирают на дверь сознания, находятся в состоянии постоянного напряжения, как пар в котле; с другой стороны, он пишет и о потоке воспоминаний, о "неуловимом поступательном движении прошлого"[362] и пр. В литературе отмечалось, что у Бергсона присутствуют оба эти образа: и памяти как вместилища (близкого, вообще говоря, к раскритикованной им в "Материи и памяти" идее, например, Т.Рибо о мозге как вместилище представлений), и памяти как сложной динамической системы, процесса беспрерывного изменения, поиска, играющего важнейшую роль в синтезе восприятий и воспоминаний, а тем самым и в деятельности сознания как такового[363]. Второй образ у Бергсона является преобладающим, что гораздо лучше согласуется с представлением о сознании как длительности, непрерывном взаимопроникновении состояний, чем первый образ, который, по сути, не темпорален в бергсоновском смысле. Правда, эта сторона бергсоновской концепции памяти, обрисованная уже в "Материи и памяти", прояснилась в более поздних работах, в частности в "Восприятии изменчивости" (1911), где уже отсутствует образ памяти как вместилища, а речь идет исключительно о неделимом изменении, представляющем собой - в плане сознания - непрерывный синтез прошлого и настоящего, который, собственно, и образует "субстанциальную ткань" сознания[364].
Возвращаясь к идее о бессознательном, о виртуальных состояниях, отметим, что именно соотнесение духовной, т.е. подлинной, памяти с бессознательным, в котором она черпает импульс для постоянного продвижения вперед, развития, для творческих инноваций, определяет своеобраз
Возвращаясь к идее о бессознательном, о виртуальных состояниях, отметим, что именно соотнесение духовной, т.е. подлинной, памяти с бессознательным, в котором она черпает импульс для постоянного продвижения вперед, развития, для творческих инноваций, определяет своеобразие бергсоновской концепции памяти (позже сходным путем, быть может независимо от Бергсона, пойдет и Марсель Пруст). Ведь именно бессознательное, то, что не было еще актуализовано в практических целях, представляет собой ценнейший и непрерывно увеличивающийся духовный ресурс, потенциал личности. Чем к более глубоким пластам сознания (и, соответственно, бессознательного) может спуститься память, тем богаче, разностороннее будет последующий синтез восприятия с воспоминанием, тем значительнее - внутренняя духовная работа личности, тем более широкие внутренние горизонты перед нею распахнутся (в этом смысле можно сопоставить бергсоновские идеи о памяти с взглядами Гуссерля, чьи исследования о времени и памяти в ряде моментов созвучны бергсоновским).
Выше мы упомянули о том воздействии, которое оказали на Бергсона идеи стоиков. С этим связана еще одна важная линия его исследований сознания. Уже в "Опыте" Бергсон писал об усилии, которое должно совершить сознание, чтобы вернуться к самому себе, постичь себя в подлинной сути. Эта установка нашла развитие, именно под влиянием стоиков, в "Материи и памяти". Учение стоиков о различных степенях напряжения и ослабления напряжения пневмы, жизнетворного начала, своеобразно преломилось у Бергсона в идее о существовании различных длительностей, характеризуемых собственной мерой напряжения. "В действительности нет единого ритма длительности: можно представить себе много различных ритмов, более медленных или более быстрых, которые измеряли бы степень напряжения или ослабления тех или иных сознаний и тем самым определяли бы соответствующее им место в ряду существ"[365]. Сообразно этому выстраивается иерархия сознаний в природе, и на вершине такой иерархии оказывается сознание, неизмеримо более напряженное, чем человеческое. В таком случае отношения между сознанием и материей определяются, по Бергсону, именно степенью напряжения: в материи напряжение хотя и имеется, оно ничтожно мало, а потому в ней в наивысшей мере проявляет себя необходимость. В сфере сознания именно от меры напряжения зависит степень индетерминации, или свободы. Эти представления прямо прокладывают путь к идее сверхсознания, появившейся в "Творческой эволюции", и сама знаменитая концепция жизненного порыва строится во многом по аналогии с моделью сознания, разработанной Бергсоном в ранних сочинениях. Именно это, очевидно, имел в виду Бергсон, говоря о том, что длительность у него "более метафизична", чем поток сознания у Джеймса: в "Творческой эволюции" длительность становится уже основой мира, универсума, приобретает онтологический характер.
А собственно в области сознания идея напряжения особенно четко выразилась в концепции, сформулированной Бергсоном в работе "Интеллектуальное усилие" (1902), где развиваются многие положения "Материи и памяти". В этот период, когда Бергсон еще не выделил со всей определенностью внутри единой сферы мышления интеллект, в котором сосредоточились логические, дискурсивные функции, и интуицию, способность к непосредственному проникновению в реальность (такое разделение он проведет во "Введении в метафизику" (1903)), он писал именно об усилии интеллекта, совершаемом в процессе узнавания, понимания, толкования. Прилагать усилие интеллекту приходится тогда, когда он движется "по вертикали", т.е. от поверхностных уровней сознания к глубинным. Ассоциативная психология описывала, полагает Бергсон, иной процесс, ограничиваясь чисто горизонтальным, т. е. происходящим в одной плоскости, развертыванием умственных операций, а потому не вышла за рамки механистических представлений о сознании. Постичь сознание в его динамической сути, понять его реальную работу можно, лишь приняв в расчет "вертикальный" маршрут, направляемый прежде всего так называемой динамической схемой. Это своего рода "предвосприятие", имеющее дообразную природу и целостное по своему характеру; Бергсон называет такую схему и "простым представлением". Главное то, что в схеме "свернуты" во взаимном проникновении те образы, которые могут впоследствии развернуться "в виде внешних друг другу частей"[366] и предстать в определенной, конкретной форме. В таком "развертывании", исходящем из некоего целого, из единства, и выражается процесс творчества, в какой бы сфере он ни происходил: "Писатель, сочиняющий роман, драматург, создающий личности и положения, музыкант, творящий симфонию, и поэт, пишущий оду, - все имеют в уме сначала нечто простое, общее, абстрактное. Для музыканта или поэта это - впечатление, которое надлежит развернуть в звуки или образы, для романиста или драматурга - положение, которое должно развиваться в события, общее чувство, социальная среда, - словом, нечто абстрактное, которому надлежит воплотиться в живые личности. Работают над схемой целого, а результат получают только тогда, когда доходят до ясного образа частей"[367].
Во всех этих случаях, как и во многих других, происходит движение от схемы к образу и обратно, и в таком процессе схема не только выступает как фактор организации, но и сама может быть изменена, уточнена. Интеллект проходит при этом через различные планы, или уровни, сознания, и проводником в таком движении является, по Бергсону, прежде всего смысл, содержащийся в свернутом виде в динамической схеме. А потому любое узнавание и истолкование представляет собой процесс уточнения смысла, осуществляющийся через взаимодействие схемы и образов. Здесь, в таком движении интеллекта вглубь, позволяющем, как было показано в "Материи и памяти", все точнее "подгонять" друг к другу элементы конкретного восприятия, а значит, и совершенствовать сам процесс сознания, делать его все более творческим, и проявляется интеллектуальное усилие. "Во всяком интеллектуальном усилии есть видимая или скрытая множественность образов, толкающих и давящих друг друга с целью войти в известную схему... Только там существует усилие интеллекта, где есть налицо интеллектуальные элементы, находящиеся на пути организации"[368]. Организация, свойственная динамической работе сознания и противостоящая механической фабрикации, - еще одна тема, которая станет одной из ведущих в "Творческой эволюции", будучи применена там уже не только к сознанию, но и к универсуму.
В представлениях о динамической схеме, об интеллектуальном усилии сказалось сильное воздействие на Бергсона учения Плотина. Здесь важна не только идея напряжения, почерпнутая у стоиков, но и плотиновская мысль о движении от единого к многому, от исходного импульса к развертыванию множественных форм. Динамическая схема - это и прообраз интуиции, концепция которой будет в отчетливом виде изложена Бергсоном во "Введении в метафизику". В разработке этой концепции значительную роль сыграет также мысль стоиков и Плотина о симпатии как всеобщем взаимодействии, существующем в мире и находящем проявление, в частности, в постижении душой реальности.
В описанном Бергсоном "интеллектуальном усилии" конкретизируется его ранняя, прозвучавшая еще в "Опыте о непосредственных данных сознания" идея о динамической причинности, действующей в сознании и резко отличающейся от той причинности, которую естественные науки усматривают в в материальном мире. По сути, ту же схему работы сознания - как развертывания от единого ко многому - он использует позже при изложении своей эволюционной концепции. А одним из важнейших аргументов в пользу исходной и принципиальной свободы сознания, его неподвластности механистическому детерминизму станет для Бергсона разработанная в "Материи и памяти" концепция взаимодействия восприятий и воспоминаний: ведь именно то, что сознание постоянно изменяется, пополняясь новыми впечатлениями, - причем прошлое в нем всегда по-новому сплавляется с настоящим, - обусловливает его творческий характер, непредвидимость его будущих проявлений.
Таковы некоторые главные положения бергсоновской концепции сознания и памяти. Именно она, как мы уже отмечали, явилась основой всего творчества Бергсона, став решающим этапом той "революции в философии", которая во многом повлияла на духовную ситуацию его эпохи и последующего времени.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://filosof.historic.ru