А.В. Федоренко, Кафедра социологии, Российский университет дружбы народов
Любимая тема в российской мысли и по сей день – об особом пути России. Спор славянофилов и западников, касающийся всех сторон жизни общества, столь традиционный и все еще не прекратившийся, в современной ситуации может включать в себя и следующий аспект: насколько вписывается Россия в контекст современного постиндустриального общества? То социальное устройство, к которому она стремится и те ценности, которые она исповедует, имеют только национальное значение или являются общечеловеческими и, следовательно, должны легко соотноситься с мировым (во всяком случае, европейским) контекстом.
Более узкий политический аспект проблемы может быть проявлен следующим образом. Несомненно, что политическое устройство современной России не является совершенным. Оставим в стороне вопрос о том, что совершенство в жизни вещь вообще маловероятная, и сформулируем проблему более четко: противоречия и недостатки в политической системе нашей страны - это «чисто русские» неумение построить нормальную демократию и столь часто поминаемая в литературе молодость демократических институтов, находящихся в процессе трансформации, или закономерный результат развития демократических систем, неизбежный для «худшего» и, вместе с тем, единственно возможного способа построения государства в современных условиях. Иначе говоря, наши проблемы – это «проблемы переходного периода» или отражение, хотя и в модифицированной форме, общецивилизационных процессов трансформации демократии?
На подобные размышления наталкивают два разнопорядковых фактора. Во-первых, все уменьшающееся доверие россиян, фиксируемое практически всеми исследователями общественного мнения в России, к ценностям либеральной западной демократии, во всяком случае, в чистом виде. Так может быть причина не в слабости собственно российских «правых», не сумевших провести внятную избирательную кампанию и завоевать голоса расположенных к демократическим идеям граждан страны? Может быть дело в том, что правые ориентируются на классические ценности «старой» демократии, которые давно не вписываются не только в российский, но и в европейский контекст социальной реальности? Во всяком случае, такой ответ представляется вполне возможным и потому заслуживает специального анализа.
Во-вторых, нельзя упускать из виду один весьма важный аспект социально-политических исследований западных ученых. В них проблематика кризиса демократии получила самое широкое распространение и выглядит вполне аргументированной. Кажется непростительным упущением со стороны российских ученых нежелание взглянуть на свою страну не как на не успевшую построить «нормальную демократию» и непрестанно догоняющую, а как на неотъемлемую часть мирового политического пространства, в которой находят свое отражение все черты современного социокультурного поля – как положительные, так и, к несчастью, отрицательные.
Чтобы прояснить вопрос, попробуем для начала проанализировать специфику западных исследований современных демократических обществ. Представляется, что уровень самокритики западных ученых таков, что поможет лучше понять и переоценить ситуацию в нашей стране. Оговоримся, что при этом ни в коем случае не следует бездумно переносить чужие схемы на российскую действительность – понятие национальной самобытности никто не отменял. Однако использовать наработки западных исследователей, особенно в плане анализа современного глобализирующегося мира, не только можно, но и необходимо для адекватной оценки своего социально-политического состояния и места в мире.
Новое состояние социально-политической системы связывается большинством ученых Запада с переходом к принципиально новому уровню развития, обозначающимся как «эпоха постмодернизма». Не будем вдаваться в терминологические споры, отметим лишь, что примерно то же состояние общества, но подчеркивая другие аспекты функционирования социальной системы, обозначают терминами «постиндустриальное общество», «информационное общество», «общество потребления» (последнее понятие, как может показаться, несколько выбивается из общего ряда, однако глубинная сущность явлений, описанная в этом подходе, в общем виде совпадает с прочими из вышеперечисленных), «сетевое общество» и многие другие. Общая характеристика этого нового состояния, описанная многочисленными и разнообразными концепциями, такова: развитие средств массовой информации и технологии привело к возникновению принципиально новой социальной системы. Изменились все ее аспекты: экономика перестала быть той, которую описывали классические социологические и экономические теории капитализма, поскольку приоритетом в ней стало не обеспечение социальной системы материальными благами, а формирование «ложных потребностей», «производство ради производства» с целью поддержания работоспособности и интересов самой экономической системы. Политика трансформировалась в «шоу-политику», которая, с одной стороны, не имеет отношения к большинству населения, представляя собой изолированную и замкнутую на саму себя систему поддержания господства бюрократии, а с другой – в виде предопределяющего фактора проникает в те сферы, которые раньше оставались за рамками ее влияния, распыляясь и вовлекая в свою орбиту всю социальную реальность, фактически поглощая ее. Культура, вобрав в себя также слишком много противоречивого и непоследовательного, стала плюралистичной, что само по себе неплохо, но одновременно она лишилась неких внутренних единых основ, которые ранее помогали разграничить культуру и не-культуру, классических канонов, не позволявших хаотичного и эклектичного смешения жанров в искусстве, и, главное, морально-этических принципов, которые заменяются весьма относительными понятиями толерантности и политкорректности, которые на первый план выводят соображения этикета, а не этики. А ведь именно система этических принципов лежит в основе взаимного общения, а значит, и общества в целом. Вслед за политикой изменились право и религия – за буйно развивающимся миром традиционные религии не успевают, легко сдавая свои позиции мистицизму и фундаментализму. Кризис всех традиционных социальных институтов – так можно в двух словах определить сложившуюся ситуацию, четко фиксируемую многими современными исследователями социальных явлений.
Как все это проявляется в политике, которая не может не модифицироваться в соответствии с теми процессами, которые происходят в обществе? Различные исследователи предлагают множество вариантов ответа на этот вопрос. Французский общественный деятель, правовед и социолог Жорж Ведель, например, отмечает «деполитизацию» общества. Сущность предлагаемого им термина заключается в процессе постепенного и все нарастающего отчуждения населения от политики. Вспомним классическое определение понятия «политика»: «…Сознательная деятельность в политической сфере общества, направленная на достижение, удержание, укрепление и реализацию власти»[4,с.215]. Оставим за скобками тавтологичость первой части определения и обратим внимание на главное – политика есть деятельность по осуществлению власти, «человеческая деятельность, связанная с принятием и проведением в жизнь решений людьми, наделенными полномочиями со стороны общества, для которого и от имени которого они принимаются… деятельность органов власти, объединений граждан и отдельных лиц в сфере отношений между государствами, классами, нациями, большими группами людей, направленную на реализацию, отстаивание своих интересов и связанную с устремлениями к завоеванию, обладанию и использованию политической власти…»[4,с.216]. Современная трактовка понятия исключает все, что связано, собственно, с населением, исключает направленное действие на людей. То есть содержание понятия становится полностью инструментальным. Довольно близкую трактовку находим, например, в Большом толковом социологическом словаре Дэвида и Джулии Джери, в котором политика определяется как «процессы в государстве или организации (включая группы всех видов, например, семьи), связанные с влиянием на содержание и выполнение преследуемых целей, установок и их управление»[3,с.39]. В определении, данном американскими исследователями, «человеческий» аспект, направленность на организацию общества выражен также слабо, поскольку термин «управление» не раскрывается в смысле «социального управления» и не включает в себя, таким образом, традиционно главного смысла политической системы как таковой – поддержания стабильности социальной системы.
Однако и этого абстрактного инструментализма американских социологов в современных условиях уже не достаточно. Необходимо описать политику как систему, ориентирующуюся исключительно на себя и преследующую собственные цели, не имеющие уже никакого отношения к потребностям общества. Политика есть способ поддержания власти сложившейся бюрократической системы, а ее направленность на нужды общества всегда иллюзорна, поскольку служит лишь легитимации существующей ситуации.
Причину столь неприятной для социума трансформации тот же Ведель видит в развитии технической и экономической мощи, рост которой, по первоначальной благородной идее просветителей и рационалистов Нового времени, должен был привести к цивилизации – разумному и справедливому общественному устройству. Однако техника вырвалась из-под власти человека. Это не значит, что нами управляют «умные машины», ставшие сегодня чуть ли не любимой темой писателей и режиссеров. Это только означает, что техническая мощь наращивается не для блага человека, а ради того, чтобы иметь возможность еще быстрее развиваться в дальнейшем. Конечно, в основе такого положения могут лежать, и скорее всего так оно и есть, финансовые и экономические интересы вполне конкретных людей, то есть все-таки не машины управляют людьми, а люди машинами, однако это столь узкий круг управленцев, что нельзя не заключить – они используют мощь современной техники ради собственных интересов, которые никак не связаны с общественными.
При этом создаваемых сегодня материальных ресурсов вполне достаточно для поддержания нормального уровня существования всего населения, потому, казалось бы, всеобщее благополучие уже не некая утопическая цель, а реальное настоящее. Но оказывается, что возможность не умереть с голоду – еще не залог возможности реализации традиционных либеральных ценностей, среди которых на первом месте свобода и лишь на втором – равенство, а третье звено лозунга – братство, по мнению многих исследователей, есть связь между первым и вторым, поскольку иначе совместить равенство и свободу просто невозможно. Так вот: как раз свободы-то всеобщее материальное благоденствие не гарантирует, скорее, напротив, эта ценность первой приносится в жертву экономической системе, которая начинает действовать в обратном направлении, оказывая все большее и большее воздействие на поведение, разум и ценностно-нормативную базу индивида, управляя им, навязывая ему готовые решения и противоестественные желания: «Как ни парадоксально, отчуждение нарастает вместе с изобилием, а демократия идет к закату вместе с ее расширением. Вместо того, чтобы раскрепощать индивидуума, технико-экономический рост отдает его во власть некоей сверхадминистрации и приводит к деградации традиционных механизмов либеральной демократии»[7,с.180].
Одной из причин, непосредственно вызывающих подобную деградацию, Ведель называет отсутствие необходимости в идеологии, которая, по его мнению, есть не что иное, как результат недоступности материальных благ. Нынче же, когда все необходимое для поддержания жизни имеется у всех, классы и другие социальные группы не нуждаются в создании системы идей, призванной изменить основы материального распределения. Потому сегодняшнее общество – это общество консенсуса, и идеология как орудие борьбы ему уже не нужна.
Нет идеологии, нет и интереса к политике – изменения, которые могут произойти в этой области, столь незначительны, что не имеет смысла проявлять к ним особенного интереса. Политика – это борьба кланов за господство в политической системе, которое никак не отражается на положении всего населения. Так пусть они и играют в свои игры, лишь они в них заинтересованы и могут извлечь пользу, следовательно, «выиграть». Для большинства людей лучший выход – вообще не интересоваться политикой. Таким образом, всеобщая деполитизация становится наиболее ощутимым результатом господства «сверхадминистрации».
В задачу «сверхадминистрации» уже не входит реальное воздействие на население, поскольку для поддержания существования подобной политической системы требуется только неведение остальных, которые остаются «фоном» и ресурсом для глобальной и независимой управленческой сети. Людьми можно манипулировать, причем наилучший способ для этого – воздействие через вещи, через совокупность наборов материальных благ, которые воспринимаются людьми как необходимые, но по сути таковыми не являются, представляя собой лишь символы социального статуса «приличного» члена общества. «В постиндустриальную эру политика опускается на уровень банальности, становясь результатом эмпирических и пунктуально-выполняемых корректировок. Управление вещами вытесняет управление людьми»[7,с.181].
Уместно в этом контексте упомянуть концепцию техноструктуры Джона К. Гэлбрейта – канадско-американского экономиста, социального комментатора, чей анализ современного капиталистического общества одновременно представляет собой довольно радикальную критику состояния постиндустриализма и академической политэкономии.
Техноструктура – технический и бюрократический класс, который заменяет господствовавших прежде частных собственников и предпринимателей, утверждает Гэлбрейт в работе «Новое индустриальное государство. Очерк американской экономической системы» (1967). Все дело в том, что капиталист больше не является высшим лицом на предприятии, так же как и потребитель давно уже не господствует на рынке. В экономической системе главенствующее положение принадлежит примерно двум тысячам крупнейших фирм, но ими правят не собственники – они ведь, в принципе, дилетанты. А для управления столь сложной системой необходимо огромное количество специальных знаний, которыми владеют высокообразованные менеджеры, ученые, инженеры, директора и т.д. Они-то и образуют техноструктуру, которая является воплощением «коллективной власти специалистов различных уровней квалификации и компетентности, приобщенных к процессу принятия решений внутри корпораций»[5,с.247]. Только техноструктура способна получать и анализировать необходимую информацию, которая, разумеется, используется в узко корпоративных целях. Необходимо отметить, что наличие прибыли уже перестало быть главной целью экономической деятельности этих фирм-монстров – самым существенным для них становится наличие власти как таковой.
Разумеется, что власть, к которой они стремятся, носит далеко не только экономический характер. Поскольку экономика значительно определяет политику, техноструктуре уже не достаточно просто обладать экономической властью – она хочет и открытого политического влияния, тем более, что управлять огромной корпорацией, не вмешиваясь в текущую жизнь общества – социальную и политическую, – практически невозможно. Потому власть техноструктуры перестает быть подспудным рычагом управления миром, становясь постепенно единственным легитимным источником власти. Даже если с формальной точки зрения управление носит демократический характер, источником власти в действительности выступает не народ, а техноструктура, давно научившаяся выдавать свои интересы за интересы народа и ловко манипулировать общественным мнением. Таково истинное лицо демократических ценностей, провозглашаемых базовыми для всех современных высокоразвитых обществ – их давно заменили на свободное согласие с тем, что необходимо в данный момент техноструктуре. Ведь ни один парламент не может быть достаточно профессиональным, чтобы действительно разбираться в сложнейшей структуре современного общества. К тому же, их средства анализа и объем информации, которым располагают парламентарии, не позволяет им принимать действительно взвешенные решения – они с необходимостью вынуждены обращаться к настоящим экспертам (техноструктуре), а контролировать, в чьих, собственно, интересах осуществляется это «профессиональное консультирование» народные избранники не в состоянии.
Нельзя не добавить, что в таких условиях сама экономика становится иррациональной, ведь экономическая рациональность с точки зрения общества есть соответствие производимых продуктов потребностям этого общества. Сегодня же потребности навязываются заинтересованной в их постоянном росте техноструктурой, которая сама выбирает, что и кому будет нужно, а затем с помощью агрессивной рекламы убеждает потребителей в том, что эта продукция им жизненно необходима.
Неоспоримым доказательством отсутствия реальной социальной направленности в деятельности власти становится отмеченная Гэлбрейтом парадоксальная вещь, превратившаяся ныне почти в закономерность: «Отсюда часто отмечаемый контраст между щедростью, с какой правительство оказывает поддержку технологии, исследованиям и развитию различных отраслей промышленности, сверхзвукового транспорта, путей сообщения и аэропортов, технического образования и, с другой стороны, трудностями, с которыми приходится сталкиваться социальным службам и даже тем, кто занимается удовлетворением таких элементарных потребностей, как уборка улиц, вывоз мусора, здравоохранение, школьное образование, музеи и другие сферы подобного же рода. Все объясняется самой природой системы. В первом случае обслуживаются интересы техноструктуры, а во втором – нет»[7,с.190].
Тезисы Гэлбрейта не раз подвергались критике, как и большинство теорий так называемой «революции менеджеров», провозглашение которой часто называют «преждевременным». Не хотелось бы вступать в споры со сторонниками противоположных взглядов на современное общество, однако заметим, что коль скоро эта идея звучит во всех дискуссиях о посткапитализме и постиндустриализме, нельзя не принимать ее во внимание. Кроме того, нас в ней интересует только один аспект – политический, и, еще уже, сфера политической культуры. Здесь произошедшие за последние годы изменения просто разительны, так не в технократии ли причина изменений в политике? Теория Гэлбрейта дает лишь один из возможных вариантов ответа на этот вопрос, и вариант, не лишенный определенного смысла.
Юрген Хабермас, другой известный теоретик и аналитик современного западного общества, также согласен с тем, что техника сегодня занимает особое место в устройстве социума. Более того, в основе техники, по его мнению, изначально заложена некая идеология, подсудно оказывающая влияние на сознание личности, легитимирующая тот новый тип господства технократии, который характерен для современности. Социальные проблемы, так или иначе связанные с технократией, практически оказываются вне критики, вне общественной дискуссии, что, в свою очередь, не может не способствовать растущей деполитизации общества. Да, пережив страшные войны ХХ века, мы знаем, что техника – это не только комфорт и уют в наших домах, но и бомбы, вирусы, крематории и прочие ужасы технологической цивилизации. Но мы по-прежнему относимся к технике, как к возможности (вспомним теорию Маршалла Маклюена) собственного опосредованного развития, продолжения техническими способами человеческих возможностей и способностей. Дело здесь не только в утопичности проекта Просвещения, заставившего поверить миллионы в «общество будущего благоденствия», но и в самой природе человека, сути его разума, который и дальше будет искать всевозможные способы искусственного совершенствования и самосовершенствования, другими словами, искусственного развития того, что заложено в нем естественным образом.
Это составные части идеологии, которая «сидит» в технике и которая мешает нам адекватно оценивать инструментальный целерациональный разум, правящий миром. Хабермас предлагает свой «рецепт» излечения современных обществ, проповедующих демократические ценности, демократическую мораль, но по сути погрязших в инструментализме и нездоровом прагматизме, забывших о том, что ценности должны быть развернуты (ориентированы) на человека, а не на систему. Да и речь сегодня, повторим, уже не идет о потребностях той или иной социальной системы, того или иного типа общественного устройства (демократического или иного), а о доминировании и интересах всего-навсего общественной подсистемы – техноэкономической, которая заставляет работать на себя все социальные (в т.ч. политические) институты.
Рецепт Хабермаса прост: демократия не должна «навязываться» сверху, если она суть сообщество свободных индивидов, демократия – это не то, чему слепо повинуются, и не то, что записано в Конституции государства; демократия – это естественное состояние граждан (если они действительно граждане), ее основа – публичность, общественность, демократия растет снизу, власть ее не устанавливает, наоборот, – ей подчиняется.
Таким образом, Хабермас подчеркивает зависимость «здоровой» демократии от развитости гражданского общества. Рецепт, в общем-то, не нов, но все дело в организации функционирования гражданского общества. А организует его – коммуникативный разум, который Хабермас противопоставляет инструментальному (целерациональному) разуму. Первый ориентируется на взаимопонимание, второй – на успех. Другими словами, речь идет о двух моделях взаимоориентированных субъективных действий. Акторы, которые во чтобы то ни стало стремятся к достижению своих целей, обращаются друг с другом «стратегически», используют любые способы влияния друг на друга, любые средства подчинения других собственным интересам. «В противоположность этому, – утверждает Хабермас, – я говорю о коммуникативном действии, когда акторы идут на то, чтобы внутренне согласовывать между собой планы своих действий и преследовать те или иные свои цели только при условии согласия относительно данной ситуации и ожидаемых последствий, которое или уже имеется между ними, или о нем еще только предстоит договориться»[6,с.199].
Основа подлинного гражданского общества – коммуникативная общественность. Ее составляют люди, коммуникативно компетентные, т.е. владеющие правилами ведения дискуссии (дискурса), и руководимые разумом, ориентированным на установление взаимопонимания. Гражданское общество, управляемое коммуникативным разумом, – вполне может стать реальной и действенной политической силой, сдерживающей нездоровые игры политиков, преследующих собственные, узкокорыстные интересы, и игры в политику, призванные внести хоть какие-то вкус и остроту в сытую, вялотекущую жизнь «золотого миллиарда» человечества. Каковы же его главные черты?
Гражданское общество, построенное на коммуникативных началах, по глубокому убеждению Хабермаса, – это языковое (дискурсивное) сообщество, члены которого ведут постоянный диалог (точнее, полилог) друг с другом. Когда мы говорим о коммуникативном действии, подчеркивает Хабермас, то мы говорим, прежде всего, о речи. Коммуникативное действие – есть речевое действие. И в этом заключается очень важный момент. Политическая культура гражданского участия (вспомним известную типологию Г. Алмонда и С. Вербы) отнюдь не подразумевает постоянную готовность строить баррикады или «чинить» препятствия исполнению властными структурами своих полномочий и обязанностей, объявлять голодовки, забастовки и пр. Отнюдь нет. Речь идет именно о культуре, а, значит, об умении решать назревшие социальные проблемы мирными, не насильственными методами. Граждане должны разговаривать, договариваться друг с другом, дискутировать о состоянии общественных дел. Это не «болтовня» вокруг да около политики, так хорошо знакомая нам по нашим средствам массовой информации, а именно постоянная гражданская дискуссия (в которой принимают участие все, независимо от своего рода занятий или положения в обществе), причем дискуссия, ведущаяся на языке аргументов (а не эмоций или силы). Аргумент, а не сила, точнее, сила аргумента – вот самый действенный, самый демократичный способ решения всем проблем, – считает Хабермас.
Истинное гражданское общество – это и моральное сообщество. Субъекты, ориентированные на достижение взаимопонимания, а не на преследование собственных целей и интересов, руководствуются интерсубъективно значимыми нормами и, в первую очередь, такими ценностями, как истинность, правильность, правдивость. Другими словами, если субъект принимает установку на взаимопонимание, то каждое его высказывание притязает на то, чтобы соответствовать действительности – быть истинным, на то, чтобы соответствовать некой нормативности (совокупности определенных норм и ценностей), разделяемой всеми участниками дискуссии – быть правильным, и на то, чтобы соответствовать субъективным (личностным) убеждениям-переживаниям – быть правдивым. Без соблюдения этих правил, без личностной готовности следовать им, невозможно достичь и взаимопонимания.
Наконец, гражданское общество, построенное на коммуникативных началах, – это рефлектирующее сообщество. Рефлективность означает не только сознательное приятие или неприятие тех или иных социально-политических решений, но и постоянное участие в их выработке, а также критичность, причем не только по отношению к своим оппонентам, но и по отношению к самому себе, к своим решениям, возможностям и способностям.
В чем-то (особенно по сравнению с далеко не дружелюбной «правдой жизни») взгляды Хабермаса могут показаться идеалистичными и даже утопичными, но нельзя отрицать одно, – то, что нам в нашей жизни очень часто не хватает умения вести диалог на языке аргументов, умения слушать и выслушивать друг друга, умения критично относиться не только к высказываниям других, но и к собственным суждениям и умозаключениям. Очень часто мы в своей речевых действиях далеко не ориентированы на ценности истинности, правильности, правдивости, а, значит, и добиваемся, в первую очередь, не взаимопонимания (и, что то же самое, согласия в обществе), а осуществления каких-то эгоистичных, только нам ведомых целей. Если же субъекты социальных взаимодействий смогут действительно руководствоваться коммуникативным разумом, то это, конечно же, будет способствовать развитию гражданского партнерства и согласия. Критерием же подлинной демократии в этом случае становится способность общества практически реализовать идеалы дискурса.
Одна из самых серьезных ошибок современных демократий (и здесь мы вновь обращаемся к культурной, ценностной составляющей политики), по мнению Хабермаса, заключается также в формальности присущих им законодательных систем. Речь идет о том, что устанавливаемые в процессе развития общества и юридически закрепляемые нормы и правила выступают для субъекта в роли внешней принудительной силы, которой, хочет он или нет, но должен подчиняться. Другими словами, даже в развитых западных обществах искажено важнейшее демократическое требование – требование свободы. Но нельзя быть свободным и нельзя быть моральным, не пропустив, «не выносив» те или иные нормы в собственном сознании. Законы, действующие в том или ином обществе, должны пройти, по убеждению Хабермаса, «испытание» коммуникативным разумом. Только в этом случае человек будет руководствоваться ими с полным сознанием свободы собственного выбора, а законодательство (и как система, и как процесс) будет иметь не формальный, а действительный, действующий характер.
Коммуникативная общественность оказывается эффективным политическим противником, точнее оппонентом любым формам власти в современном обществе. Более того, она не только определяет степень легитимности тех или иных властных институтов, но и сама является формой власти, добавим, – подлинно демократической.
Несмотря на всю свою идеалистичность, теория Хабермаса заслуживает самого пристального внимания и со стороны «прогрессивных», демократически мыслящих политиков, и со стороны российской формирующейся общественности, поскольку ее практическая реализация помогла бы нам «не залезать» во многие тупики демократии, избежать ошибок, уже допущенных развитыми западными демократиями.
Формирование коммуникативного сознания, становление коммуникативной компетентности способны в корне изменить смысл политики, расстановку и соотношение политических сил в обществе, в том числе, в нашем российском. Но проблема как раз и заключается в этом «формировании» и «становлении», поскольку на лицо сегодня у нас как раз обратное: отсутствие системы политической социализации, растущая деполитизация основной массы населения. И если на Западе последнее в какой-то мере (помимо недостатков и противоречивости самой демократии) определяется достигнутым уровнем материального благополучия, устроенностью и защищенностью жизни, то у нас растущее равнодушие к политике в немалой степени обусловлено крайне низким уровнем жизни, а также слабой дееспособностью институтов, вроде бы призванных практически реализовывать демократические ценности и нормы. Не сложились у нас еще и институты гражданского участия.
Вряд ли кто-то будет спорить с тем, что без развитого гражданского общества невозможна и демократия как таковая. Напомним, что в своем первоначальном смысле понятие «демократия» означает «форму правления, при которой право принятия политических решений осуществляется всеми без исключения гражданами, т.е. прямо в соответствии с действующими правилами правления большинства»[2]. В данном случае речь идет о прямой форме демократии. Как известно, для современных обществ более характерны такие формы демократического правления, как представительная демократия и либеральная или конституционная демократия. В третьем случае мы говорим об определенном ограничении власти большинства, например, конституционными рамками, что защищает интересы меньшинства и гарантирует им их права. В самом общем виде, демократична та форма политической жизни, в устройство которой втянуто большинство населения.
Вовлеченность в политическую жизнь оценивается по самым разнообразным критериям – по прямому участию в осуществлении политики, по степени участия в принятии политических решений, по степени политической информированности, по уровню политической рефлексии, по адекватности политического поведения и даже по используемым источникам политической информации. В современной политологической литературе этой теме уделяется огромное внимание. И не в последнюю очередь речь идет о попытках разрешить проблему растущего политического отчуждения людей. Некоторые исследователи в качестве причины этого отчуждения (помимо выше обозначенных) указывают невозможность в современном обществе предоставить слово каждому. Слишком велико число граждан, уже нельзя просто прийти на площадь, как то было на родине демократии, в греческом городе-государстве, и высказать свое мнение. Своего рода ответами на эту проблему являются исторически сложившиеся формы демократии. Современные же пути разрешения этой проблемы предлагаются самые различные. Мы кратко охарактеризуем один, на наш взгляд наиболее любопытный для современности как таковой.
Речь идет о компьютерной демократии. Эта тема необычно популярна на Западе, в компьютерной демократии видят реализацию принципов эгалитаризма и децентрализованной демократии, возможность активизировать политическую активность граждан и фактор политической социализации, но главное, – техническую основу гражданского общества и бесконечное свободное пространство для политического самовыражения. В этой связи даже политика начинает определяться как особый тип обмена информацией, а владение и распоряжение информацией становится ключевым вопросом распределения властных полномочий в условиях западной демократии[1].
Эра «компьютеризированной политики» началась с оптимистических проектов обновления демократии, в частности с уверенности в том, что современная техника вполне способна предоставить всем без исключения гражданам возможность самостоятельно вырабатывать политические решения или, по крайней мере, влиять на их выработку, используя принципы прямой демократии. Политики не могут не учитывать явно выраженное, технически запротоколированное мнение многомиллионной аудитории. На смену представительной демократии грядет (точнее, возвращается) прямая демократия. Заговорили даже о том, что правительство профессионалов должно сменить правительство граждан, что общество, наконец, избавится от правления бюрократов[1].
Действительно, современные электронные средства массовой информации предоставляют гражданам практически неограниченные возможности для политической самореализации, для приобщения к политической культуре. Да и как может сформироваться коммуникативное сообщество (вспомним Хабермаса) вне использования современных коммуникационных средств? Электронная коммуникационная среда функционирует без выходных, без перерывов на обед и на сон. Однако новые информационные технологии предъявляют и новые требования к политической личности. Просто понимать, разбираться и быть активным – этого уже не достаточно. От каждого сегодня требуется особая степень политической зрелости. Ведь коммуникативное сообщество, оказывающее решающее влияние на выработку политических решений и программ, берет тем самым на себя и ответственность за их принятие и реализацию. Каждый должен сознавать эту меру взятой на себя ответственности.
Нельзя не отметить и зазвучавший в последнее время пессимизм, как по отношению к политике в целом, так и по отношению к возможностям и реальности гражданской активности. Современные средства коммуникации, увы, не страхуют от «тирании общественного мнения», от манипулирования общественным сознанием технически подкованными политическими лидерами. Наконец, остается круг избранных лиц, которые обладают привилегированным доступом к информации, как в силу своих полномочий, так и в силу своей технической грамотности. И здесь мы вновь возвращаемся к проблемам соотношения технократии и гражданского общества, которое только и имеет возможность сдерживать безграничные аппетиты технократии и контролировать ее безграничную власть (производство и организацию информации).
Васильева Н.А. Компьютерные перспективы демократизации государственного управления // Известия высших учебных заведений. Научно-теоретический журнал. – 1996. – № 3.
Гаджиев К.С. Политическая наука. – М., 1994.
Джери Д., Джери Дж. Большой толковый социологический словарь.– М., 1999.
Социологическая энциклопедия. В 2 тт. - Т.2. – М., 2003.
Ковалева М.С. Гэлбрейт. Социологическая энциклопедия. В 2 тт. - Т.2. – М., 2003.
Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. – М., 2000.
Шварценберг Р.-Ж. Политическая социология. – Ч.2. – М., 1992.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.ecsocman.edu.ru