Святой Иоанн Златоуст и его враги

Попов И. В.

Свою характеристику личности св. Иоанна Златоуста мы начнем указанием некоторых биографических подробностей, под влиянием которых сложился характер и нравственный облик великого святителя. Наша цель в настоящем случае состоит только в том, чтобы наметить основные черты его личности, элементы, из которых она слагалась.

Иоанн родился в 347 г. в цветущем и культурном центре сирийского Востока, в богатой Антиохии, гордившейся длиной своей главной улицы, роскошными портиками, ее украшавшими, общественными банями, прекрасным водопроводом и единственным в то время по щедрости и благоустройству освещением улиц. Отец его Секунд занимал важную должность в войске и принадлежал к богатой и знатной фамилии. Мать Златоуста, Анфуса, овдовев на двадцатом году жизни, осталась верна безвременно разбитому брачному союзу и посвятила свое вдовство воспитанию сына. Это была одна из тех христианских женщин, которые высотой своего характера приводили в изумление язычников. Сам Златоуст рассказывает, что когда его учитель Ливаний узнал о раннем и стойком двадцатилетнем вдовстве его матери, то, обращаясь к окружающим, воскликнул: "Ах, какие у христиан есть женщины!"

Таким образом, Иоанн происходил из богатой и культурной среды и из семьи, в которой высокому положению соответствовало и моральное достоинство.

Отсюда он вынес прекрасное знание света и быта высших слоев общества, понятий, стремлений и предрассудков этого круга. Знание это было настолько полно и тонко, что впоследствии удивляло слушателей Златоуста. Об этом сам он говорит в одной из своих проповедей: "Кто-нибудь, пожалуй, подумает, что я сам имел большие богатства, когда так верно изображаю жизнь богачей". Отсюда же он вынес то чувство чести и достоинства, которые развиваются у лучших представителей высших классов, инстинктивно стремящихся согласовать свое моральное состояние с выдающимся положением в обществе.
Златоуста отталкивало все низменное, грубое, вульгарное. Когда он говорит о пьянстве, всякого рода оргиях и чувственных излишествах, то за религиозно-нравственной аргументацией чувствуется это, сделавшееся второй природой, отвращение к позорному и низменному. То же самое сказывается на тех страницах, где он говорит о жестоком обращении с прислугой, особенно с рабынями. "Благородному мужу непозволительно бить служанку и налагать на нее руки". "Ты, — обращается он к знатной даме, — осыпаешь бедную служанку тысячью бранных слов, называя ее фессалинкой, беглянкой, проституткой… Ты, будучи благородной женщиной, произносишь постыдные слова, и этим ты не столько ли же бесчестишь себя, сколько и ее?" "Уже ли ты не понимаешь, как тебе неприлично бить женщину? Законодатели, установившие много наказаний для мужчин, — костры и пытки, редко приговаривают к этому женщину, но простирают строгость только до сечения розгами… Неприлично мужчине бить женщину, если же неприлично это мужчине, то тем более той, которая одного с ней пола".

Предназначая себя для юридической карьеры, в двадцатилетнем возрасте Иоанн поступил под руководство знаменитого в свое время языческого софиста Ливания и прошел здесь школу, которая, развив в нем природный ораторский талант, подготовила в его лице знаменитого христианского проповедника. Среди учеников Ливания это был самый выдающийся по силе таланта и успехам. Говорят, что на своем смертном одре глава школы сказал окружающим его ученикам, что был бы рад видеть своим преемником Иоанна, если бы его не похитили христиане. Св. Исидор Пелусиот сохранил в своих сочинениях письмо Ливания к Иоанну, в котором учитель с восторгом отзывается об одном из недошедших до нас сочинений своего бывшего ученика, составленном, видимо, по всем правилам риторики вскоре по выходе автора из школы. Со своей стороны в качестве литературного стиля, характеризующего беседы св. Иоанна, Исидор Пелусиот отмечает красоту и обилие мыслей, чистоту аттицизма и совершенную ясность изложения. Таким образом от софиста Ливания Иоанн получил орудие, которым так искусно владел и которым по преимуществу пользовался в своей деятельности, — умение говорить красиво, убедительно, в высшей степени ясно и доступно для всякой аудитории.

Подобно многим отцам Церкви, в своей юности Златоуст избрал для себя профессию юриста и в качестве адвоката имел значительный успех и блестящие перспективы в будущем. Но после кратковременного увлечения своими новыми обязанностями и сценическими увеселениями, под влиянием отталкивающих впечатлений алчной, мелочной и лишенной нравственных устоев среды, которая окружала его на форуме, а также по настоянию товарища и друга детства Василия он покидает светскую жизнь для уединенных занятий Св. Писанием и подвигов благочестия.

Поддаваясь обаянию аскетического идеала, увлекавшего тогда чистую и наиболее одаренную юность, он стремится в монастыри, во множестве рассеянные по возвышенностям, окружавшим город, но уступая просьбам матери не покидать ее в старости и охраняемый ею от всяких житейских забот и дел, он замыкается в своем собственном доме и проводит время в суровых аскетических подвигах, о которых сам упоминает в третьем слове "О священстве". В 374 или 375 г., вероятно, вследствие смерти матери, удерживавшей его в миру, Златоуст получил, наконец, возможность осуществить свою юношескую мечту о монастыре. Он удалился в одну из ближайших обителей и в течение четырех лет подвергал себя аскетическим лишениям под руководством известного своей строгостью и высотой жизни подвижника Сира, а затем два года провел отшельником в уединенной пещере. Привыкший к удобствам жизни, Златоуст решился на этот шаг не без колебаний. "Когда я пришел к мысли, оставив город, уйти в кельи монахов, — рассказывает он, — то много раздумывал и беспокоился о том, откуда мне будет доставляемо необходимое и можно ли будет есть хлеб, испеченный в тот же день; не заставят ли меня употреблять одно и то же масло и в светильнике, и в пище, не принудят ли питаться жалкими овощами, не отправят ли на тяжелую работу, приказав, например, рубить дрова, таскать воду и исполнять все прочие такие службы. И вообще, у меня было много забот о своем покое". Но от этих забот он скоро освободился, отдавшись всей душой самоотречению и трудам. Известно, что расстроенное здоровье и особенно болезнь желудка — следствия чрезмерных постов и лишений — вынудили его возвратиться в 380 г. в Антиохию.

Монастырь и жизнь, полная лишений, также оставили свой след на его личности. В мир он возвратился горячим поклонником монашества и в защиту аскетического идеала составил целый ряд сочинений, ознаменовавших его первые шаги на литературном поприще. Сюда относятся "Увещания к Феодору падшему", "К враждующим против тех, которые привлекают к монашеской жизни", "Сравнение власти, богатства, преимуществ царских с истинным и христианским любомудрием монашеской жизни", два слова "О сокрушении — К Димитрию монаху" и "К Стелехию, К Стагирию, Книга о девстве. Правда, с течением времени это увлечение господствующим идеалом эпохи заметно остывает под влиянием жизненного опыта, познакомившего проповедника и с злоупотреблениями монашества, и с трогательной простотой добродетели в мире, но не исчезает вполне. Важнее влияние аскетической дисциплины на характер стойкого в своих убеждениях и непреклонного в исполнении своего пастырского долга святителя. От природы он был наделен смелым и независимым сердцем, но это не всегда еще бывает достаточным для полноты нравственной свободы. Для нее необходимы еще религиозные и нравственные устои. Свобода и внешнее благосостояние или, вернее, свобода и привычка, пристрастие к внешнему благополучию не совместимы. Если желаешь сохранить для себя спокойствие, положение и удобства жизни, то будешь вынужден ограничить свою свободу по отношению к тем лицам, в руках которых находятся все эти привлекательные для большинства вещи. Молодое, искреннее увлечение аскетизмом освободило Златоуста от этого естественного пристрастия к внешнему и нравственно и, так сказать, физически; нравственно, потому что неподдельно было его презрение ко всему, не имеющему нравственного значения, и физически, потому что у него образовалась привычка, тщательно поддерживаемая в течение всей жизни, - довольствоваться малым и самым необходимым. Превознося монашество в перечисленных трактатах, он выдвигает на первый план именно эту независимость искренних монахов от внешних благ и условий, находящихся вне нашей воли. Зато с негодованием бичует он лицемерных монахов, которых так метко он характеризует в следующих словах: "Что широких врат желают и домогаются некоторые из мирян, это не очень удивительно; но что мужи, которые по-видимому распялись для мира, ищут их более, чем миряне, это изумительно, даже походит на загадку. От всех почти монахов, если пригласишь их на какое-либо дело, тотчас услышишь прежде всего вопросы в таких словах: можно ли им найти покой, может ли пригласивший успокоить их; постоянно повторяется слово покой". Зато о самом себе он с полным правом мог сказать в беседе перед отправлением в ссылку: "Много волн, и сильна буря; но мы не боимся потопления, потому что стоим на Камне… Все страшное в мире для меня презренно, а благоприятное смешно. Я не боюсь бедности, не желаю богатства; не страшусь смерти, не желаю жить, разве для вашего преуспеяния". Для него, вследствие аскетических навыков, стало нечего терять, и взамен этого он получил то, что так выразительно называлось по-гречески словом parresia -смелость сказать все до конца и всякому.

В своих аскетических подвигах и занятиях Св. Писанием Златоуст не был одинок. Он был членом небольшого кружка одинаково настроенных друзей и имел замечательного руководителя. Его друзьями были упомянутый уже Василий, Максим, впоследствии епископ Селевкийский, и Феодор, с 392 или 393г. епископ Мопсуестии, а учителем и руководителем - Диодор, будущий епископ Тарсийский, а в то время знаменитый аскет и настоятель одного из ближайших монастырей. Так установилась тесная связь между Златоустом и двумя наиболее видными представителями антиохийской школы. Это обстоятельство имеет большую важность для понимания личности и характера деятельности святителя, памяти которого посвящен настоящий очерк. Поэтому мы позволим себе остановиться несколько подробнее на отличительных особенностях того богословского направления в древней Церкви, которое известно под названием антиохийской школы. Две выдающихся черты характеризуют собой это направление.

Первая черта - преобладание в религиозности антиохийцев морального элемента над мистическим, обостренный интерес к нравственной самодеятельности, высокая оценка моральной воли, ее усилий и подвигов. Форма религиозности всегда находит для себя выражение и, так сказать, опознает себя в тех отвлеченных положениях, касающихся теоретической стороны веры, которые называются догматами. Догматические понятия антиохийской школы как в учении ее древнейших представителей, так и в доктринах основателей ее нового периода носят на себе неизгладимую печать указанного нами религиозного интереса. В учении о личности Иисуса Христа школу характеризует адопцианство в различных его формах и видах. Вот ряд фактов в подтверждение этого.

К древнейшим антиохийским богословам можно отнести уже Павла Самосатского. Его осужденное Церковью учение о личности Христа важно для нас только со стороны своей тенденции. Христос, по учению Павла, есть простой человек, родившийся сверхъестественным образом от Девы Марии. С Ним соединился Божественный Логос, безличная божественная сила, от вечности исходящая от Бога и действовавшая в Моисее, пророках и других лицах. Христос сравнительно с другими пророками лишь в большей мере был осенен этой благодатной силой. Но человек Иисус пламенел неизменной любовью к Богу, воля его была чиста и нравственные подвиги высоки. За это по мере его нравственного преуспеяния Бог ниспосылал ему все большую благодать. Он дал ему силу творить чудеса и знамения, даровал ему имя выше всякого имени, власть творить суд и возвел в божественное достоинство.

Ученик и соотечественник Павла, мученик Лукиан, которого называют "Арием прежде Ария", и все "солукианисты" во главе с инициатором арианских споров удерживают идею Искупителя, возвышающегося до божественного достоинства путем нравственной борьбы и подвига, но с человека Иисуса переносят ее на ангелоподобное существо, вызванное к бытию творческим актом. Ранее создания мира Бог сотворил личное существо, Логос, который по природе своей не стоит вне возможности грехопадения, будучи наделен, как и ангелы, свободой выбора. Предвидя в Логосе неизменность воли и стремления к добру, Бог наперед сообщил ему все богатство Своей благодати. При помощи благодати и собственных усилий Логос возвышается до степени "Единородного Бога".

В несколько измененных формах, но та же высокая оценка нравственного подвига характеризует собой учение друга Иоанна Златоуста, Феодора Мопсуетского, и, конечно, этой чертой своего учения последний обязан общему руководителю подвижнического кружка антиохийской молодежи Диодору. Феодор признавал безусловную свободу воли и свободные усилия считал исходной точкой в деле спасения. Только по мере веры и трудов ниспосылается человеку благодать Св. Духа, не оправдывающая и не освящающая его в настоящей жизни, а лишь несколько помогающая ему бороться с силой греховных наклонностей, живущих в нашей душе. В соответствии с этим взглядом на спасение стоит и христология Феодора, проникнутая традиционным адопцианизмом. После Никейского собора и торжества православия над арианством для адопцианства не могло быть места в учении о Божественной природе Христа, но оно могло еще сказаться в богословских теориях, касающихся вопроса о соединении природ в исторической личности Искупителя. Придавая важное значение назидательному примеру жизни и подвигов Спасителя, Феодор с особенной настойчивостью говорит об Его нравственной борьбе, усилиях и победе. Не чуждый склонности ко греху, искушений и общечеловеческих слабостей, Христос вел борьбу со Своей плотью и искушениями душевными. В Гефсиманском саду Он изнемогал от страха и боязливости, устрашаемый надвигающимися страданиями, но силой Своей воли победил слабость человеческой природы.

Божество, обитавшее в Нем, только ускоряло Его естественное нравственное развитие и облегчало для Него тяжесть нравственной борьбы. По мере нравственного роста человека Иисуса происходило все более и более тесное соединение Его с обитавшим в Нем Богом Словом. И только по воскресении Иисуса Бог Слово вступил с Ним в полное и нераздельное нравственное единение, сделал Его предметом поклонения для людей и ангелов и даровал Ему имя паче всякого имени. Ценя в лице Искупителя главным образом чистую нравственную личность, силой своей свободной воли возвышающуюся до божественной славы, Феодор не мог допустить тесного, ипостасного соединения двух природ во Христе и считал это единение Бога Слова с воспринятым человеком только нравственным и внешним.

Из приведенных фактов ясно обнаруживается, какое значение и ценность имела в глазах антиохийских богословов моральная сторона религии. Идея существа, достигающего божественного достоинства энергией нравственной самодеятельности, красной нитью проходит через всю историю вероучения антиохийцев.

Вторая отличительная черта антиохийской школы касается экзегетики и способа толкования Св. Писания. Она проявляется уже в послеоригеновское время, начиная с Диодора и Феодора, и отчасти обязана своим происхождением тому научному возбуждению, которое исходило от великого александрийского учителя и через посредство основанной им кесарийской библиотеки передавалось на Восток. В библейских работах Оригена совмещается строго научный критический метод с мистико-аллегорическим пониманием текста. Уже одного колоссального предприятия — подвергнуть ревизии текст Св. Писания, как оно выполнено в знаменитых Экзаплах и Тетраплах Оригена, было бы достаточно, чтобы показать, насколько была для него важна строго научная работа в этой области. Об этом же свидетельствуют и его комментарии, в которых выяснению буквального смысла священного текста путем снесения параллельных мест, филологических, географических, исторических и археологических справок уделено не мало места. Но все это для Оригена, желавшего быть христианским гностиком, представлялось не более как черновой работой. Его душа с юных лет находила истинное удовлетворение в поисках духовных истин и глубоких философских идей, скрывающихся под оболочкой символов и покровом буквы. Антиохийская школа в своей экзегетике оставила в стороне то, что было самого дорогого для Оригена, и посвятила свои силы главным образом тому, что в Александрии признавалось менее важным. Не отрицая вполне типологического значения писания, антиохийские экзегеты с особенной любовью занимались выяснением прямого, буквального, исторического смысла Библии. Для них было важно открыть ту мысль, которую влагал в слова сам писатель известной книги. Они старались достигнуть этого исследованием особенностей языка священных книг, свойственного им стиля, подлинного значения употребляющихся в них метафор, тропов и образных выражений, установлением контекста речи и логической связи, в которой стоят ее отдельные части, изысканиями в области истории, быта, географии и археологии Палестины. Они впервые почувствовали, какой неисчерпаемый источник нравственного обновления, какой лучезарный свет содержится в просто и буквально понимаемом тексте писания, и это связывает вторую отличительную черту антиохийской школы — исторический метод толкования Библии — с первой — преобладанием нравственного интереса в ее религиозном настроении.

Такова была нравственная атмосфера того избранного кружка, в котором Иоанн воспитывал себя для Бога, Церкви и человечества. Отсюда он вынес глубокое уважение к моральной стороне религии и умение пользоваться непосредственным смыслом Библии для проведения в жизнь высоких нравственных идеалов. Кто хоть сколько-нибудь читал Златоуста, тот не мог не изумляться обширности его познаний в Св. Писании и искусству извлекать из текста нравственные идеи и примеры добродетели. Поразительна здесь находчивость и остроумие проповедника. Каждый оборот речи, каждый предлог, глагольная форма, незначительные и неуловимые подробности в его руках оживают, наполняются глубоким нравственным содержанием, превращаются в целые картины, яркие и выхваченные из самой жизни. В подтверждение этого достаточно сослаться на его беседы о богатом и Лазаре или на описание гостеприимства Авраама.

Таковы основные элементы, из которых слагается личность св. Иоанна Златоуста.

Обращаясь к характеристике личности Златоуста, мы сначала скажем о том, чем он не был, каким его не следует представлять себе.

Прежде всего св. Иоанн не был администратором или организатором сил. Его воля направлялась не к тому, чтобы из Церкви сделать учреждение, покоящееся на внешних устоях политического, правового и экономического характера. В этом отношении антиохийский проповедник является прямой противоположностью Василия Великого. Дух Василия был обращен преимущественно к внешнему. Человек знатного происхождения и очень богатый, он выдавался среди друзей прирожденной способностью властвовать и создавать всюду прочную организацию. Противник благотворительности, руководимой исключительно внушениями сердца и позволяющей злоупотреблять собой, он создает обширные благотворительные учреждения и дома трудолюбия со строгими порядками. Насадив монашество в Каппадокии, он тотчас же дает ему устав. Занимая должность пресвитера и юридически не имея никаких административных полномочий, фактически он нес на себе обязанности епископа и заведовал всеми епархиальными делами. В сане епископа он следил за точным исполнением церковных правил и очень скоро достиг того, что подчиненный ему клир стал образцовым. Церковь во время его епископства, по выражению церковного историка, напоминала ночное сражение, когда в глубоком мраке противники, перемешавшие свои ряды, перестают отличать врагов от друзей. Василий собирает рассеянные силы православных. Он входит в сношение с единомышленниками, привлекает путем разумных уступок на сторону православия полуариан, приобретает расположение и доверие св. Афанасия, дважды отправляет посольство к папе в надежде примирить между собой Восток и Запад. Чуждый всякого раболепства, Василий тщательно, однако, поддерживает свои связи в столице, чтобы, пользуясь ими, оказать иногда защиту несправедливо угнетенному или обобранному сборщиками податей.

Не таков был Златоуст. Его сила и значение не в административной деятельности и не в созидании стен церковных из материалов, не имеющих прямого отношения к религии. До избрания на Константинопольскую кафедру, то есть до пятьдесят первого года своей жизни, он не имел в своих руках никакой власти. Возведенный в сан пресвитера, он не был правой рукой своего епископа в том смысле, в каком был ею Василий. Правда, он был любим и уважаем епископом Флавианом, но оставался все время исключительно пастырем и проповедником, руководителем душ и учителем благочестия. Быть может, именно это обстоятельство сохранило ему чистоту характера и целостность личности. В Константинополе он был строгим епископом и требовал от подчиненного ему клира нравственной чистоты и исполнения церковных правил. Он боролся с дурным обычаем, компрометировавшим Церковь на Востоке и Западе, — с так называемыми духовными браками, сожительством неженатых клириков с девственницами. Неизвестно, какие административные меры были приняты им против этого зла, но, несомненно, он направил против него свое мощное слово, памятником которого служат сохранившиеся до нашего времени два слова против живущих с девственницами. Затем он восставал против пресмыкательства клириков перед богатыми и против их паразитизма. Он убеждал их довольствоваться теми средствами, которые дает им Церковь, и не бегать на пышные обеды богачей. Некоторым клирикам за порочную жизнь было даже запрещено служение. От вдов новый епископ потребовал, чтобы они или вступали во второй брак, или, если хотят причислять себя к этому почитаемому в церкви классу, оставили наряды и изнеженную жизнь. Он старался повлиять на бродячих монахов, которые своим недостойным поведением и попрошайством возбуждали презрение к самому монашеству и всевозможные нарекания на него. Есть известие, что Златоуст поддержал перед Евтропием и императором просьбу Порфирия, епископа Газы, о разрушении языческих храмов в Финикии и что по его настояниям был издан указ о закрытии капищ и истреблении идолов. В 400 г., приглашенный в Ефес для замещения вакантной кафедры, Златоуст низложил шесть тамошних епископов, купивших посвящение за деньги. В этом же году он оказал энергическое сопротивление военачальнику готов Гайне, настаивавшему перед императором на праве готов-ариан иметь одну церковь в стенах города. Вот все важнейшее, что известно нам об административной деятельности Златоуста в сане епископа. Повторяем, он был строгим и требовательным епископом, но из приведенных фактов видно, что и в этом случае он предпочитал действовать не столько мерами дисциплинарных взысканий, сколько словом убеждения и нравственным влиянием. Трудно также сказать, насколько мероприятия против язычников и Гайны соответствовали личному характеру святителя и насколько они обусловливались самым его положением. Несомненно, во всяком случае, что заботы святителя не поставили константинопольский клир на такую общепризнанную высоту, на какой стоял клир Василия, и что им не было создано прочной организации церковных сил, которая стояла бы за его лицом. В чувстве правоты своего дела и незапятнанной чистоты своей личности он был одинок в Константинополе, имел против себя все имущие и властные классы, а на своей стороне лишь любовь народа, бедных и небольшого избранного кружка преданных лиц, родственных ему по духу.

Далее, заслуга Златоуста перед Церковью не состоит в выяснении ее вероучения. В этом отношении его нельзя сравнивать с такими борцами за правильность веры, каким был, например, Афанасий Александрийский. Он не внес со своей стороны ничего нового и оригинального в тот процесс превращения живой и непосредственной веры в соответствующие и укрепляющие ее понятия и теоретические формулы, который потребовал от Восточной Церкви столько усилий и сопровождался столь ожесточенной борьбой различных партий и сект. Для истории догматов толстые фолианты его творений не дают ничего. Впрочем, биографы Златоуста совершенно справедливо отмечают тот факт, что первые шаги проповедника являются колеблющимися и не вполне соответствуют обнаружившейся впоследствии оригинальности его таланта. Подчиняясь общему течению, увлекавшему его на проторенную дорогу догматических рассуждений, он произносит в первые годы своей проповеднической деятельности ряд бесед, посвященных исключительно вопросам догматическим. Таковы его беседы против язычников, иудеев и аномеев. Но это были ложные шаги таланта, еще не сознавшего свою истинную оригинальность и свое призвание в жизни. Вскоре Златоуст перешел к иному способу проповеди. Он включал в свои беседы и догматические вопросы, но касался их лишь по мере необходимости и нужд паствы, главное же внимание посвящал призыву к нравственному возрождению. Чистоту веры он, конечно, считал необходимым условием спасения, но постоянно приглашал слушателей веровать в простоте, не обнаруживать излишней пытливости и помнить, что "природа рассудочных доводов подобна лабиринту, нигде не имеет конца и не позволяет мысли утвердиться на каком-нибудь основании". Он не переставал повторять, что тот, кто содержит правильные догматы, а живет по-язычески, непременно лишится вечной жизни.

Наконец, несмотря на свои продолжительные аскетические подвиги, четырехлетнее пребывание в монастыре и даже двухлетнее отшельничество, несмотря на свое всегдашнее уважение и симпатию к монашеской жизни, Златоуст не был мистиком, и в его обширных томах трудно отыскать мистические элементы. Но ввиду неясности самого термина "мистицизм", необходимо выяснить тот смысл, который соединяем мы с этим понятием. Мистика и религия не одно и то же, и эти два понятия далеко не покрывают друг друга. Мистика есть одна из форм религии. Гранью, разделяющей ее от других форм религии, служит способ понимания любви к Богу, составляющей основу всякой религии. Человек может любить Бога или непосредственно, сосредоточивая на представлении о Нем весь запас своего чувства, или же в лице ближних. Первая форма любви к Богу и создает мистику. Она фатальным образом ведет к искусственной культуре чувства, к уединению, к замкнутости, к экстазу и к прочим отступлениям от законов жизни и природы, в которые поставлен человек Самим Богом. Вторая форма, оставаясь по существу не менее религиозной, не удаляет человека из условий естественной и нормальной жизни. Она не отрицает, а преображает природу и общество. У Златоуста мы ничего не найдем ни о созерцании, ни о мистическом экстазе, ни о специальной культуре чувства, ни о любви к Богу, отрешенной от деятельности и любви к человеку. Воспевая гимны любви вслед за апостолом языков, перед которым он преклонялся с особенной любовью и уважением, Златоуст редко не разумеет под ней заповеданную Христом любовь к человеку или, вернее, любовь к Богу в лице ближнего.

Чем же был св. Иоанн Златоуст в истории христианской Церкви, какая отличительная черта характеризует собой его личность и деятельность? Значение великого святителя в истории состоит в том, что он посвятил все свои силы и помыслы религиозно-нравственному обновлению христианского общества. Он был совестью мира, в котором жил и действовал. Как совесть, он воздействовал на общество силой истины и кристальной чистотой нравственного сознания; как совесть, неподкупный и прямой, стоял он между угнетателям и угнетенными, и голос его, как голос совести, остался незаглушенным страстями.

Златоуст был религиозный деятель. Он занимал один из самых видных и влиятельных престолов христианского мира в то время, когда Церковь боролась с язычеством и ересью и когда, получив господство в государстве, могла воспользоваться железным мечом императора. Естественно прежде всего спросить, на какие силы опирался святитель в своей деятельности?

В руках епископа того времени легко могла оказаться и власть гражданская, и физическая сила верующих масс, составлявших уже большинство. Но св. Иоанн Златоуст был решительным противником таких средств.

Век Златоуста был еще близок к тому великому событию, когда римский император стал христианином. Это крупное завоевание Церкви в свое время наполнило сердца христиан, дотоле гонимых или чувствовавших свою непрочность в государстве, самыми радостными надеждами. Но Златоуст остался холоден к этой победе. Во всех его многочисленных сочинениях мы не найдем ни одной строки, которая изобличала бы в нем желание опираться в своей религиозной деятельности на власть императора, склонившегося перед Крестом и снявшего свой венец перед останками мучеников. Напротив, с ясностью, не допускающей никакого сомнения, он говорит: "Непозволительно христианам ниспровергать заблуждения принуждением и насилием; нам заповедано словом, убеждением и кротостью совершать спасение людей". Ни один христианский император, продолжает он, не издавал и не станет издавать указов против язычников. Но хотя бы светская власть в своих заботах о земном благополучии и была вынуждена прибегать к насилию, то для священника в деле религии оно совершенно недопустимо. Царь и священник — это две противоположности. "Царь заставляет, священник убеждает; тот действует повелением, этот советом; тот имеет оружие чувственное, этот духовное".

Не менее энергично восстает проповедник против возможного самосуда верующих, оказавшихся в большинстве, а также против частных проявлений фанатизма и вражды в отношении к язычникам и сектантам.

Не язычников и не еретиков нужно ненавидеть, часто повторяет проповедник, а порок и ересь. Христианский фанатизм прикрывался в то время, как и всегда, именем любви к Богу и оправдывал себя желанием охранить имя Божие от оскорблений, так как язычество и ересь рассматривались как нечестие и богохульство. Против этих оправданий Златоуст указывает на пример апостола Павла. Никто столько не любил Бога, как апостол языков, однако, прийдя в Афины и увидев город, наполненный идолами, он не стал укорять эллинов, а, напротив, называл их почитателями Бога Неведомого, потому что "они, подобно благочестивым, совершали свое богослужение, уверенные в том, что чтут Бога". Подражать примеру апостола, питать к язычникам любовь, эту великую наставницу, отклоняющую от заблуждений и из камней делающую людей, Златоуст призывает своих слушателей. Как тонкий психолог, он хорошо видел, что путь религиозной вражды есть наклонная плоскость, вступив на которую, человек неудержимо катится вниз, постепенно замыкаясь в своей ненависти ко всему миру. Если нужно ненавидеть врагов Божиих, то свою ненависть нужно простирать не только на нечестивых, но и на грешников, ибо они не менее оскорбляют Бога, а "идя таким путем, мало — помалу мы отделимся от большей части братий или, лучше, от всех, потому что никого нет без греха".

Таково же было отношение Златоуста к еретикам. Убивать их не должно, ибо это дало бы повод к непримиримой войне во вселенной. По свидетельству Созомена, вступая на Константинопольский престол, в своей первой речи к клиру и народу новый епископ обещал искоренить ересь в столице, однако не насилием, а силой слова. В беседе о св. мч. Фоке, произнесенной еще позднее, в 403 или 404 г., он возвращается к той же мысли. "Сегодня мы вступаем, — говорит он, — в ратоборство с еретиками, но наша война не из живых делает мертвыми, а из мертвых — живыми, изобилуя кротостью и великим смирением. Я гоню не делом, а преследую словом, не еретика, но ересь… Мне привычно терпеть преследование, а не преследовать, быть гонимым, а не гнать. Так и Христос побеждал, не распиная, а распятый, не ударяя, но приняв удары…".

Замечательно по высоте христианского настроения, по искренности тона и горячности внутреннего убеждения слово св. Иоанна "О проклятии и анафеме". Касаясь в этом слове лишь косвенно официальной анафемы, произносимой в известных случаях органами церковной власти, проповедник имеет в виду проклятия, которыми — к удовольствию язычников — встречали друг друга ревнители различных христианских общин, вмещавшихся в стенах многолюдной Антиохии — евстафиане, мелетиане, евномиане, аполлинаристы. Обращаясь к слушателям, он много раз с глубоким волнением повторяет: "Увещеваю и заклинаю вас отстать от этого обыкновения", или: "Вот я, говорю и свидетельствуюсь Богом и избранными его ангелами, что в день Суда оно будет причиной великого бедствия и невыносимого огня". Но ему возражали: "Он еретик, имеет в себе дьявола, произносит хулу на Бога, своей лестью ввергает многих в бездну погибели, посему он отвержен отцами". Но Златоуст доказывает своей пастве, что поступать так нельзя ни в каком случае и ни под какими предлогами. Нужно подражать Христу, Который называет Своим ближними "не священника, не левита, а самарянина, отлученного от сонмища за учение и во многом богохульствовавшего, потому что он оказался милостивым". Никто не имел столько любви к Богу, как апостол Павел, но и он в своих писаниях употребил слово "анафема" только дважды, и притом не относя его к определенным лицам. Апостолы и их преемники, действительно, получили власть отлучать от Церкви, но, обличая и отвергая ереси, никто из них не подвергал проклятью еретиков, "не осмеливался произносить такого приговора". Церковь, следуя этим примерам, ежедневно возносит молитвы о всех заблуждающихся. Да и по существу дела произносить анафему непозволительно. Проклинаемый или существует в этой смертной жизни, или умер. Если он жив, то отлучающий его поступает нечестиво, потому что заблуждающийся находится еще в неопределенном состоянии, а если умер, то тем более, потому что судьба его сокрыта у Судии веков, Который один знает и меру ведения, и степень веры: "Откуда мы знаем, за какие слова он подпадет обвинению или как оправдает себя в тот день, когда Бог будет судить сокровенные дела людей?"

Все то, что говорил св. Иоанн Златоуст против ненависти к язычникам и еретикам, не было с его стороны простым ораторским приемом или литературным оборотом речи. Святитель осуществлял все это на деле, и это впоследствии причинило ему много личных огорчений. Лучшие епископы того времени стояли в вопросе о внешних средствах воздействия на иномыслящих выше стремлений окружающей их среды. В этом убеждают некоторые данные из жизни Григория Богослова, одного из предшественников Златоуста на столичной кафедре, равно как и обвинения, с которыми выступили против самого св. Иоанна его враги на соборе под Дубом. Григорий, как и Златоуст, последовательно проводил в жизнь принцип: "Тайна спасения для желающих, а не для насилуемых". Когда православные оказались господами положения, св. Григорий, насадивший в столице Никейскую веру своей проповедью и терпением, не пожелал пользоваться расположением императора Феодосия для преследования ариан и за это подвергался нареканиям. Ему кричали: "Сколько времени управляешь ты Церковью, обстоятельства тебе благоприятствуют и царь ревностен к вере, но в чем видна для нас перемена?.. Кто из начальников областей наказан? Кто из зачинщиков получил должное вразумление? Воспользовались ли мы чем-нибудь для себя самих, чтобы внушить страх и на будущее время?" Точно так же снисходительностью и христианским отношением Златоуста к неверным и заблуждающимся воспользовались его враги. Один из его обвинителей писал о нем: "Некоторых язычников, великих врагов христианства, он принимал, давал им прибежище в церкви и защищал". Его обвиняли также в оригенизме за то, что он оказал покровительство так называемым длинным братьям, гонимым Феофилом Александрийским под предлогом оригенизма. Наконец, Златоуст не согласился подписать анафематствование Оригена, произнесенное Кипрским собором под председательством Епифания.

К числу внешних способов воздействия на толпы в целях их религиозного воспитания, кроме мер принуждения, относится церковное представительство во всех его видах: привилегии и богатая жизнь высших представителей Церкви, великолепие церковных зданий, пышность культа. Эти средства, нисколько не обременительные для лиц, посвятивших себя на служение Богу, а наоборот во многих отношениях приятные, могут быть защищаемы и не по одним только этим мотивам. Роскошные здания, престиж духовенства, красота и пышность богослужения — все это в глазах масс, всегда поклоняющихся успеху, сообщает христианству значительность, доказывает его силу, создает для него обаяние. Кроме того, народ, жизнь которого так бедна эстетическими впечатлениями, идет в удобные и красивые храмы сначала, может быть, просто ради хорошего пения и истового обряда, но в церкви проповедуется Евангелие, читается Св. Писание, поются псалмы, и хоть часть всего этого не может не западать в душу слушателей. Наконец, вся обстановка молитвы и богослужения отвлекает мысль человека от борьбы за пропитание и возносит ее в мир идеальных примирений. Но все это может иметь и свою обратную сторону. Когда религиозная жизнь начинает отливаться в такие формы, тогда легко забывается важнейшее в законе — суд и милость. Развивается стремление жертвовать непосредственно Богу, а дела христианского милосердия, которые сами по себе составляют душу и силу христианства, приходят в забвение. Далее, религиозное воздействие того, что мы назвали церковным представительством, не проникает глубоко в душу народа и, опираясь не на чисто духовные его инстинкты, не может воспитывать в нем религиозно-нравственного самоопределения. При известной привязанности к внешним проявлениям религиозной жизни, как красивым бытовым формам, очень часто проявляется глубокое равнодушие к самой религии. В бедной сельской церкви по большей части к небу несутся более горячие и искренние молитвы, чем в богатом соборе, и Пасха в деревне, при зажженной бочке из-под дегтя, празднуется с большим энтузиазмом, чем в столице при электрической иллюминации под гром колоколов и пушек.

Инстинктивное стремление воспользоваться для усиления христианства обаянием богатства, роскоши и помпы обнаружилось в древности вслед за объявлением гонимой веры государственной религией. Большие города и особенно столица, куда, как к источнику благ, всегда стекается так много всякого рода поклонников успеха, шли в этом направлении впереди провинций. Григорий Богослов яркими красками рисует условия, при которых епископ мог иметь успех в столице. Он рассказывает, как церковные имущества, считавшиеся достоянием бедных, стали употребляться на дорогих лошадей, модные коляски, шелковые одежды, роскошь стола. Епископ должен был уметь вести себя в светском обществе, посещать народные собрания и бани, быть интересным собеседником, знать, с кем и как перекинуться словом. Таков именно был предшественник Златоуста и преемник Григория Назианзина — Нектарий. Человек, принадлежавший к сенаторскому сословию, бывший претор, Нектарий не думал отказываться от образа жизни, к которому привык по своему положению. Он любил пожить и охотно давал жить другим. За это он был любим клиром и обществом. Примеры роскоши наблюдаются не только в жизни столичных епископов господствующей Церкви, которые в свое оправдание могли бы сослаться на необходимость поддерживать связи с двором, но и в поведении епископов сектантских. Даже современный Златоусту новацианский епископ Сисинний, несмотря на более строгую дисциплину, свойственную его общине, "любил пышность и великолепие, роскошно одевался в белые одежды и два раза в день мылся в общественных банях, а когда кто-то спросил его, почему он, будучи епископом, моется дважды в день, то Сисинний, не лазивший за словом в карман, отвечал: "Потому, что в третий раз не успеваю". Лучшие епископы не могли, однако, помириться с новыми порядками и шли против общего течения. Для них успех христианства был связан не с внешним блеском, а с чистотой жизни представителей Церкви. "Я живу по старине", — говорил про себя Григорий Богослов. Но это не всем нравилось. Его порицали за то, что "не было у него ни богатого стола, ни соответствующей сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении". "Не знал я, — продолжает с горечью святитель, что мне нужно входить в состязание с консулами, правителями областей и высшими военачальниками, которые не знают, куда расточать свои богатства, — что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надо обременять свое чрево, необходимое употреблять на излишества, изрыгать на алтари. Не знал, что и мне надо ездить на отличных лошадях, блистательно выситься на колеснице, что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием и что все должны уступать мне дорогу и расступаться предо мной".

Св. Иоанн Златоуст шел по стопам Григория Богослова, сочинения которого были ему известны и оказали влияние на его пастырский идеал. Небольшого роста, изможденный болезнью и постоянными умственными занятиями, невзрачного вида, с обнаженным черепом, он уже по своей внешности не годился для пышного представительства. Тотчас по вступлении на Константинопольский престол, он резко изменил порядки, введенные любившим роскошь Нектарием. Потребовав к себе приходно-расходные книги эконома, он вычеркнул из них все излишние расходы по содержанию архиерейского дома. Всякие выдачи на ненужные постройки, сады, фонтаны, украшения комнат были запрещены. Чтобы ограничить еще более издержки из церковных сумм и чтобы сберечь время для деловых занятий, архиепископ отказался от всяких приемов и выездов, отклонял приглашения на обеды и заключил себя в своем епископском доме для трудов пастырского служения и добровольной бедности. В обществе это обстоятельство породило множество толков и сплетен. В своей личной жизни Златоуст ограничивался самым необходимым. Несмотря на слабость здоровья, поглощенный своими занятиями, он забывал иногда о пище до вечера. К обеду ему подавали немного удобоваримого мяса. Вина он обыкновенно не употреблял, но летом, в жаркую погоду, разбавляя его водой, пользовался этим напитком для прохлаждения. По требованию здоровья он часто брал ванну. От принятого порядка жизни он не отступал и в том случае, когда у него останавливался кто-нибудь из епископов, во множестве стекавшихся в столицу, хотя, вообще говоря, он не считал себя обязанным оказывать им гостеприимство, потому что благочестивые и богатые жители столицы охотно принимали их у себя. Епископу берийскому Акакию, посетившему святителя, последний предложил то, что обыкновенно самому ему подавалось к столу, но это до такой степени обидело гостя, что, выходя из архиерейского дома, он с угрозой сказал диакону: "Я еще сварю ему похлебку", и, действительно, впоследствии мы видим Акакия в числе врагов Златоуста.

Но святитель Иоанн пошел еще дальше в духе лучших представителей Церкви своего времени. Все вообще церковные имущества считались тогда достоянием бедных, и представители Церкви в моменты острой нужды не останавливались перед продажей церковных сосудов. Сократ и Созомен приводят трогательный рассказ о поступке Акакия, еп. Амиды. После удачной войны с персами во власти римских воинов оказалось семь тысяч персидских пленников, которых персы не могли выкупить, а воины не хотели освободить бесплатно. Между тем несчастные гибли от голода и дурного содержания. Видя это, Акакий собрал к себе клир и сказал: "Бог наш не имеет нужды ни в блюдах, ни в чашах… а так как Церковь от усердия прихожан приобрела много золотых и серебряных сосудов, то ценой их прилично выкупить у воинов пленных персов и доставить им пропитание". Клир согласился, сосуды были расплавлены, и драгоценный металл продан. За вырученные деньги пленники получили свободу и, снабженные всем необходимым, были отпущены домой.

Златоуст ставил пожертвования в пользу бедных гораздо выше приношений на украшение храма. Свой взгляд он высказал по поводу евангельского повествования о жене, возлившей многоценное миро на главу Спасителя (Мф. 26:6–7). По его мнению, ропот учеников был совершенно основателен и вполне соответствовал учению Господа. Но Христос принял женщину под Свою защиту лишь по Своему человеколюбию, ценя ее усердие, и чтобы показать ученикам, "что не нужно требовать с самого начала высоких дел от немощных людей". "Как прежде этого поступка Он не произнес бы Своего мнения, если бы кто спросил Его, так и после того, как жена совершила его, Он имеет в виду только то, чтобы она не была приведена в смущение порицанием учеников, так как после возлияния такое порицание было уже неуместно". "Так и ты, — делает отсюда вывод проповедник, — если увидишь, что кто-нибудь сделал и приносит священные сосуды или заботится о другом каком-нибудь украшении церковном, касающемся стен и пола, не позволяй продавать или истреблять то, что сделано, чтобы не ослабить его усердия. Если же кто прежде, чем сделать, скажет тебе о своем намерении, то вели раздать нищим". Согласно этому правилу поступал святитель и в своей жизни. Он продал в пользу бедных церковные сосуды, великолепные мраморы, которые были приготовлены его предшественником Нектарием для церкви св. Анастасии, и имущество, оставленное Церкви некоей Феклой по духовному завещанию. Так как жертвователи умерли, то св. Иоанн, не боясь уже ослабить их усердия, счел возможным дать их приношениям другое назначение, более соответствующее духу Евангелия. Но все это врагами епископа впоследствии было выставлено в качестве обвинения против него.

Средства, полученные путем сокращения расходов на содержание епископского дома и продажи церковных имуществ, Златоуст употребил на помощь бедным и на построение обширной странноприимницы, снабженной врачами, прислугой, всем необходимым и вверенной попечению двух надежных пресвитеров.

Не на физическую силу, не на обаяние богатства и пышности полагался св. Иоанн Златоуст. Он ясно видел, что для распространения и укрепления христианства нужно одно — нужно, чтобы исповедующие себя христианами на деле осуществляли учение, которое они сами превозносят на словах и которому, вообще, нельзя не удивляться. А так как содержание Евангелия состоит в проповеди любви, то только осуществление евангельской любви во взаимных отношениях верующих служит единственным надежным средством убедить мир в божественном происхождении и безусловной необходимости для человечества учения Христа. Не чудеса обращают неверных ко Христу, потому что они всегда допускают возможность подделки и сомнения в их подлинности, а чистота жизни, в действительности которой нельзя сомневаться и отрицать которую невозможно. Язычники давно уже осудили свое учение, видят его несостоятельность и на христианское учение смотрят с уважением. "Но их соблазняет то, что у христиан нет любви". "На словах философствовать легко, — многие из них это делали, но они требуют доказательства на деле". "Действительно, — продолжает Златоуст, — ничто столько не соблазняет, как порок, да и справедливо. Ведь когда язычник увидит, что тот, кому заповедано любить и врагов, лихоимствует, грабит, побуждает к вражде и обращается с одноплеменниками, как с дикими зверями, — он назовет наши слова пустыми бреднями. Когда увидит, что христианин трепещет смерти, — как примет слово о бессмертии? Когда увидит, что мы властолюбивы и раболепствуем другим страстям, — то еще более будет привержен к своему учению, не думая о нас ничего великого. Мы, истинно мы виноваты в том, что язычники остаются в заблуждении". Отсюда ясно, почему Златоуст был противником враждебного отношения и насильственных мер по отношению к язычникам и еретикам, почему он продавал церковные имущества в пользу бедных. Обращаться с ненавистью и мерами жестокого принуждения ко всем нехристианам, медлящим преклониться перед Христом вследствие отсутствия любви между Его учениками, не значит ли подливать масло в огонь, не значит ли питать их недоверие, не значит ли доказывать фактически недостаток христианской любви? Если храмы блещут золотом, мрамором и драгоценностями, а люди без пристанища умирают от голода, то не свидетельствует ли это о равнодушии и жестокости жертвователей? Вот почему далее Златоуст является таким пламенным почитателем апостола Павла. При одном упоминании этого имени он непременно делает отступление от предмета речи, чтобы восхвалить и прославить апостола, воспевшего гимн любви в человеческих отношениях. Но не это только, а и глубокий внутренний характер религиозного настроения апостола Павла, его борьба против всего внешнего, условного, временного в отношениях души человеческой к Богу находили для себя сочувственный отзвук в родственном сердце Златоуста. Чтобы убедиться в этом, нужно сравнить отношение святителя к двум проповедникам любви апостольского века — апостолам Иоанну и Павлу. Он преклоняется перед тайнами, которые возвещает любимый ученик Господа, перед его кротостью, но из того, как сравнительно редко и в каком тоне говорит он о нем, видно, что не сын Заведеев был его идеалом.

Теперь мы коснулись самого зерна личности Златоуста, того живительного ключа, из которого струились все его мысли, чувства, поступки. Своей целью он поставил оживить совесть верующих, магнетизмом своей личности и слова вызвать в каждом отдельном сердце то религиозно-нравственное одушевление, которое он носил в своей собственной душе, чтобы, опираясь на эту внутреннюю силу, провести в жизнь идеал евангельской любви. Посвящая раскрытию этой мысли свои дальнейшие строки, мы попытаемся ответить в них на два вопроса: какими средствами святитель надеялся оживить совесть своей паствы, этот центр и внутреннюю основу религиозно-нравственной жизни, и в каких определенных формах хотел он осуществить в обществе идеал христианской любви.

I. Для внутреннего возрождения общества Златоуст пользовался религиозно-нравственными влияниями, исходящими от Церкви. Сюда относится богослужение и тесно связанные с ним чтение Св. Писания и проповедь.

Богослужение Златоуст признавал одним из самых могучих средств воздействия на верующих и настаивал на том, чтобы его слушатели посещали церковь как можно чаще.

Как высоко ценил св. Иоанн Златоуст влияние молитвы и богослужения на душу человека, видно из его церковных мероприятий в Константинополе. Так как многие мужчины, занятые днем делами, не имели возможности посещать богослужение днем, то для них святитель ввел ночные богослужения, к огорчению духовенства, привыкшего дорожить своим ночным покоем. Эти богослужебные собрания, начинаясь с полуночи, были предназначены исключительно для мужчин. Таково же было значение введенных Златоустом процессий с крестами и светильниками в противовес процессиям и антифонам ариан, собиравшихся по субботам и воскресеньям у городских ворот.

Вся сумма впечатлений, получаемых человеком в Церкви, по учению Златоуста, производит обновляющее и возвышающее действие на его нравственное состояние. "Получив великую пользу и душевное утешение не только от поучения, но и от молитвы, и от отеческого благословения, и от общего собрания, и от многого другого, человек возвращается из церкви, принося домой бесчисленные блага". Но главным источником влияния в богослужении служит чтение Св. Писания и проповедь. Первое получало особенную важность потому, что дороговизна рукописей делала в то время Библию недоступной для бедных. Систематическое чтение Св. Писания в церкви могло заменить его домашнее употребление. Кто, говорит св. Иоанн в одной из своих проповедей, неопустительно посещает церковь и внимательно слушает, что в ней читают, тот уже в течение одного года может ознакомиться со всем Св. Писанием.

Но Св. Писание, чтобы стать руководством жизни, нуждается в истолковании и применении к конкретным обстоятельствам и отношениям, в которые поставлен человек. Отсюда необходимость проповеди, и она-то составляла настоящее величие Златоуста. Как древний пророк, он полагал свое жизненное призвание в том, чтобы быть глашатаем любви и правды, звучать над миром призывным колоколом, радуясь успехам и не смущаясь видимым бесплодием своих слов. "Я убедил душу свою, — говорит он, — чтобы, доколе буду дышать и Богу угодно будет продолжить мою настоящую жизнь, исполнять служение проповедника и делать повеленное, будет ли кто слушать меня или не будет слушать".

Чтобы иметь влияние, он приблизил себя к народу и умел сделать свою проповедь для всех понятной. Созомен рассказывает, что Златоуст имел обыкновение проповедовать не с епископской кафедры, а с амвона чтеца, ставившегося тогда в середине церкви, и это имеет символическое значение для всей его деятельности. Как бы нисходя с высоты своего иерархического положения, он смешивался с народом, опрощался, входил советником, обличителем и утешителем в его подавленную заботами, непониманием и страстями среду. Окруженный со всех сторон паствой, он зорко следил за тем впечатлением, которое производят его слова на слушателей, чтобы тотчас же рассеять возникшее недоразумение, развить свою мысль подробнее, ответить на недоумение, призвать к вниманию. Его беседы, записанные стенографически, позволяют видеть и наблюдать это постоянное взаимодействие, образующее как бы замкнутый ток между проповедником и паствой. При чтении их в сознании встают целые картины. Всякий раз чувствуешь, когда проповедник со своим призывом идет навстречу стремлениям своих слушателей и когда он борется со своей аудиторией. Позволим себе привести несколько примеров. В одной из бесед на кн. Бытия Златоуст развивает мысль о происхождении власти и вдруг, прерывая свою речь, обращается к слушателям: "Но воспряните духом и оставьте небрежность. Для чего говорю это? Мы излагаем вам Писание, а вы, отведши глаза от нас, устремляете их на лампады и на зажигающего лампады. Какая это небрежность — оставить нас, смотреть на это!.. И никто из вас, возлюбленные, не считай этого обличения тяжким: мы обличаем не по ненависти, а по желанию вам добра". Очень часто проповедника прерывал взрыв рукоплесканий. Если это было в середине проповеди, он иногда удерживал от этого своих восторженных почитателей. Так, в одной беседе читаем: "Вы рукоплещете? Но теперь не время рукоплесканий, а после можете и рукоплескать и подражать". Златоуст не был принципиальным противником этого способа одобрений. Правда, часто он говорит, что слушатели доставили бы ему больше утешения, если бы вместо рукоплесканий принимали его советы и осуществляли их в жизни, но в подобных случаях он не возражает против самого обычая. Конечно, не тщеславием была внушена такая нисходительность, а пользой дела. Бурные знаки одобрения указывали на то, что проповедь слушают с увлечением, что она оказывает свое действие, что, пользуясь благоприятным моментом, ее можно продолжить. Заканчивая одну из своих бесед, проповедник обратился к слушателям с просьбой, чтобы они, возвратясь домой, передали ее содержание домочадцам, не присутствовавшим в церкви, и таким образом к обычной вечерней трапезе присоединили трапезу духовную. На другой день он начинает свою проповедь словами: "Что же, предложили ли вы двоякую трапезу?" И отвечает на этот вопрос: "Знаю, что вы это сделали и вкусили не только той, но и этой трапезы… и это узнал я не от слуги вашего или домочадца, а от достовернейшего вестника. От кого же? Это — ваши рукоплескания сказанному, похвала преподанному. Когда я вчера сказал: "Пусть каждый из вас сделает дом свой церковью", вы громко воскликнули, выражая удовольствие по поводу этих слов. А кто с удовольствием слушает то, что говорят, тот обнаруживает готовность показать это на деле. Поэтому я сегодня еще с большим усердием приступаю к беседе". В другой беседе читаем: "Радуюсь и восхищаюсь, видя, что вы с удовольствием слушаете меня и своими рукоплесканиями показываете, что вы стараетесь расположить себя к примирению с врагами и привести в исполнение эту заповедь Господню". Приведем еще одну выдержку, показывающую, как искусно пользовался Златоуст настроением слушателей. Он описывает, что происходило во время проповеди о неосуждении ближних, произнесенной в предшествовавшее воскресенье. "Речь наша, — говорит он, — продлилась тогда долго, безмерно долго, как никогда еще не бывало, и многие ожидали, что от такой продолжительности слова погаснет в вас усердие к слушанию; но вышло противное: в вас еще больше разгоралось сердце, более воспламенялось усердие. Из чего же это видно? Из того, что рукоплескания под конец увеличились и восклицания усилились… Сначала собрание волновалось несильно; но когда речь простерлась далеко, обняла все части предмета и предложено было обильнейшее наставление, тогда-то именно и разгорелась в вас охота к слушанию, и стали раздаваться сильнейшие рукоплескания. Поэтому я тогда, хотя и располагал было сказать меньше, нежели сколько сказал, преступил однако ж обыкновенную меру; а лучше сказать, нисколько не преступил я меры, потому что количество учения привык я измерять не множеством слов, но расположением слушающих". Не буква и не внешние формы жизни были важны для св. Иоанна Златоуста, а внутреннее настроение и успех Евангелия… Но не одни только рукоплескания выражали настроение слушателей. Мы видим,как постепенно церковь умолкает, подавленная картинным описанием смертного часа, когда душа, вспоминая о своих прегрешениях, готова бывает покинуть тело, чтобы предстать перед страшным судилищем. В другой раз трогательное описание жертвоприношения Исаака исторгает у слушателей обильные слезы. То же самое происходит под влиянием слов проповедника о плаче Давида, услышавшего о погибели Саула, и тотчас же пастырь пользуется минутой размягчения сердец, чтобы непосредственно обратить возникшее чувство в моральный акт. "Вы растроганы теперь, заплакали, возмутились духом, и ваши глаза готовы проливать слезы? Вспомним же каждый теперь, пока еще сердце горит печалью, о своем враге и оскорбителе, береги его при жизни и оплакивай после смерти, — не на показ, а от души и от чистого сердца".

Из внешних приемов, которыми пользовался проповедник, можно отметить три следующие. Во-первых, он любил делать обширные вступления к своим беседам, что не всегда нравилось слушателям. Но это обыкновение имело для себя серьезные основания. Предварительные замечания вводили слушателей, преимущественно простых, в сущность вопроса, подготовляли их к пониманию главного предмета речи. Далее, так как ряд бесед часто представлял собой нечто целое, то необходимо было установить между ними связь и дать понятие о сказанном уже тем слушателям, которые не присутствовали в предшествовавших богослужебных собраниях.

Во-вторых, Златоуст старался разнообразить содержание своих бесед, по возможности не посвящать их раскрытию исключительно одного какого-нибудь предмета. Это было важно уже в том отношении, что поддерживало внимание слушателей. Для простого человека трудно в течение более или менее продолжительного времени сосредоточивать свое внимание на одной какой-либо мысли, но речь, в которой затрагиваются различные предметы, является для него более доступной. Сверх того проповедник хотел, чтобы каждый из слушателей извлек хоть что-нибудь полезное из его слов. "Я не знаю, — говорит он, — больных, не знаю и здоровых, потому предлагаю всякого рода поучения, потребные в болезнях всякого рода: обличаю то корыстолюбие, то объядение, иногда осуждаю любострастие, иной раз восхваляю милосердие и убеждаю к нему; иной раз — другие добродетели. Я опасаюсь, чтобы, рассуждая в поучении об одной болезни, не забыть уврачевать других, тогда как вы страдаете ими".

Третий прием состоял в настойчивости, с которой проповедник возвращался к одному и тому же предмету. Заметив в пастве какой-нибудь порок, не имеющий глубоких корней в самой природе человека или в устройстве общества, и поэтому надеясь искоренить его словом, он систематически, в каждой проповеди в течение долгого времени призывал слушателей к борьбе с этим пороком, пока не достигал некоторых результатов. Так, почти в каждой беседе о статуях он восстает против клятвы, целый ряд бесед направлен также против гнева. Сам Златоуст указывает и основания, побуждающие его поступать таким образом… "Если кто захочет, — говорит он, — с корнем исторгнуть страсть, укоренившуюся и долго живущую в душе, то для этого недостаточно однодневного или двухдневного увещания, а нужно часто и в продолжение многих дней беседовать об этом предмете… пока не увидим, что внушение перешло в дело".

Таковы внешние приемы проповеди Златоуста, сближавшие его с народом и обеспечивавшие ему возможность влияния на паству. Что касается самых задач ее, то, не касаясь пока ее содержания или самых нравственных идеалов святителя, задачи эти можно свети к двум основным.
Первая состояла в том, чтобы обострить совесть паствы, очистить ее нравственное сознание, дать почувствовать греховность обычных форм жизни, вред и низменность порока. Обращаясь к совести, он действовал на нее силой убеждения и совета. "Мы не повелеваем, возлюбленные, — говорил он, — вашей любви, не деспотически приказываем вам. Мы поставлены для поучения вас словом, а не для начальствования и самовластия над вами; наше дело советовать вам и увещевать. Советник говорит, что ему должно, но не принуждает слушателя, предоставляя ему полную свободу — принять или не принять совет. Он будет виновен только в том случае, если не скажет того, что ему поручено". Но совершенно не соответствовало бы действительному характеру проповедника, если бы мы стали представлять его себе всегда кротко поучающим. Истинная любовь и нравственный пафос — это не тепленькая водица, усыпляющая своим мерным журчанием. Святое негодование охватывало часто вселенского учителя при виде жестокосердия и суетности. Историк Сократ не даром говорит, что, по словам одного из близких к Златоусту лиц, этот последний "с ранней юности обнаруживал в своем характере более суровости, нежели ласковости". Голос его, как укоряющая совесть преступника, часто звучал гневом. Говоря однажды о бессердечии богатых, которые видят в бедном только притворщика, он восклицает: "И ты не боишься такими словами навлечь на себя молнии свыше? Простите, я дрожу от гнева… И ты еще спрашиваешь, для чего геенна? Спроси лучше, почему только одна геенна?". В дальнейшем изложении мы увидим немало примеров, с какой силой и как властно бичевал он порок и жестокосердие.

Для проповедника, проникнутого несокрушимой верой в силу совести и могущество нравственного начала в человеке, каким был Златоуст, обнажить перед сознанием страждущего нравственным недугом скрытые мотивы его действий и разоблачить перед ним софистику страсти значило сделать главное. И на это именно святитель обращал главное внимание. Чтобы убедиться в этом, следует внимательно прочесть его беседы против живущих с девственницами. Здесь проповедник со смелостью и творческой оригинальностью высоких дарований не стесняется касаться самых интимных сторон человеческой природы и безжалостно срывает маску с притворной добродетели. После одного из подобных обличений он говорит: "Никогда не переставайте рыдать об этом и терзаться, такая скорбь будет для вас началом исправления. Для того-то я и усилил мое слово, чтобы сделать рану глубже, избавить вас от гниения зараженных членов и возвратить вам совершенное душевное здравие". Великий знаток человеческой души, он был убежден, что даже в тех случаях, когда проповедь по внешности остается бесплодной, в действительности она не пропадает даром. Раз потревоженная совесть уже не успокоится. Пусть по слабости человек продолжает вести порочную жизнь, но однажды сознанная греховность такой жизни остается внутренним жалом и надеждой возрождения. Внутренно порок уже сломан. Вот интересное и характерное место в первом слове о Лазаре. Накануне Златоуст говорил против пьянства. Его слова не оказали действия, и бесплодность их подала повод к насмешкам. Увидев некоторых вчерашних слушателей проповедника снова в корчемнице, многие говорили: "Так хорошо они убедились; совсем никто не пошел в корчемницу; все отрезвились!" На это самоотверженный и терпеливый учитель христианской жизни дал знаменательный ответ: "Пусть будет, что никто не убедился моими словами, хотя невозможно, чтобы осталось бесплодным слово, посеянное вслух столь многих; но пусть это будет так, однако и в таком случае слово мое не бесполезно. Если они и входили в корчемницу, то входили уже не с таким бесстыдством, и за столом часто вспоминали о словах моих, укоризне, обличении и, вспоминая, стыдились, краснели мысленно и делали обычные дела уже не с такой наглостью. А вполне почувствовать стыд, вполне осудить дела свои, — это начало спасения и прекрасной перемены". А затем Златоуст возлагает надежду на настойчивость своей проповеди. "Не убедил я сегодня, говорит он, — но, может быть, успею убедить завтра. И завтра не успею? Но, может быть, послезавтра или еще в последующий за тем день".

Но Златоуст не ограничивался обличениями. Как руководитель совести, он ставил своей второй задачей указать практический способ осуществления нравственных принципов в жизни. Восставая против разврата, половых излишеств в жизни, растрачиваемой в наслаждениях дурного тона, он убеждает родителей "не медлить связывать детей брачными узами", пока их сыновья еще не познакомились с куртизанками и не вошли во вкус подобных развлечений. Он не стесняется входить в подробное обсуждение этой темы и, заметив некоторое движение среди слушателей, прибавляет: "Не правда ли, я говорю, точно сваха; но я не стыжусь говорить это, потому что и Павел не стыдился, когда говорил: "Не лишайте себя друг друга", потому что он обращал внимание не на слова, а на поступки, которые хотел исправить посредством слов".

Поразительна широта духовного опыта и сила наблюдательности, которыми пользуется проповедник для подобных же целей. Современная психология установила научно связь чувства с выражающими его телодвижениями, в силу которой как чувство стремится само собой обнаружиться в жесте, так, наоборот, жест, телодвижение вызывает соответствующее чувство. Но это явление было хорошо известно Златоусту эмпирически, и он пользуется этим, чтобы указать слушателям легкий способ борьбы с гневливостью. "Крик — это конь, имеющий своим всадником гнев. Смири коня, и победишь всадника. Пусть выслушают это с особенным вниманием женщины, потому что они особенно любят кричать и шуметь во всяком деле… Если ты хочешь проверить наши слова на деле, то воздерживайся всегда от крика, и ты никогда не придешь в гнев. Вот способ укрощения гнева! И как невозможно разгневаться тому, кто удерживается от крика, так невозможно не прийти в гнев тому, кто кричит… Как невозможно, не поднимая рук, вступить в кулачный бой; так невозможно, не поднимая крика, предаться гневу… Крик же возбуждает гнев и тогда, когда его нет". Этих двух примеров достаточно, так как в дальнейшем мы постоянно будем иметь дело с применением евангельского идеала к жизни, что и составляет в собственном смысле содержание проповеди Златоуста.

Великий святитель понимал, что нравственное возрождение общества нельзя связывать с одной личностью и все основывать на ее авторитете. Он хотел поэтому возбудить нравственную самодеятельность паствы. Для него было важно зажечь свет Евангелия в каждой отдельной душе, в нее самое перенести учителя и обличителя. Так как его собственная религиозно-нравственная жизнь питалась словом Божиим, то постоянное, систематическое чтение Библии он старался ввести в домашний обиход каждого христианина. Он настойчиво советует всем, даже бедным, приобретать Св. Писание и читать его дома — в семье. Этот непосредственный источник внутреннего обновления оказывает благодатное влияние на всю религиозную жизнь человека. "Даже один вид Евангелия делает нас более воздержанными от греха; если мы и дерзнем на что-нибудь запрещенное и сделаем себя нечистыми, то, возвратившись домой и взглянув на эти книги, мы осуждаем себя в совести и делаемся менее склонными к повторению тех же грехов. Как только кто касается Евангелия, то тотчас благоустрояет ум свой и при одном взгляде на него отрешается от всего житейского. Если же присоединится и внимательное чтение, то душа, как бы вступая в таинственное святилище, очищается и делается лучшей, так как с ней беседует Бог через эти Писания".

В связи с историческим пониманием писания и нравственно-практическим отношением к нему стоит уверенность св. Иоанна Златоуста в простоте, ясности и общедоступности Библии. Он не искал, подобно александрийцам, религиозных тайн под покровом буквы, но видел, что непосредственного значения слова Божия достаточно для спасения и высокой христианской жизни, что каждый из нас во всякий момент своей жизни, допросив совесть при свете Евангелия, получает из него абсолютно достоверное указание, как ему должно поступить, чтобы остаться достойным учеником Христа. "Благодать Духа для того и устроила, что эти книги сложили мытари, рыбаки, скинотворцы, пастухи коз и овец, люди простые и неученые, чтобы они были понятны всем". "Для кого не ясно все, что заключается в Евангелиях? Кто, слыша, что блаженны кроткие, блаженны милостивые, блаженны чистые сердцем и подобное этому, будет нуждаться в учителе, чтобы сколько-нибудь понять сказанное? А обстоятельства знамений, чудес и исторических повествований не всякому ли понятны и ясны?" Вместе с этим он дает простому человеку совет, как нужно поступить в случае затруднений. "Возьми в руки книгу; прочитай всю историю; понятное удержи в памяти, а неясное и непонятное прочти несколько раз; если же и при частом чтении не в состоянии будешь понять того, о чем говорится, ступай к мудрейшему, поди к учителю, снесись с ним о сказанном, покажи великое усердие, и Бог, видя, что ты употребляешь такое старание, не презрит твоей неусыпной заботливости; если человек не изъяснит тебе искомого, то Он Сам, несомненно, откроет".

Чтобы развить в пастве навык читать и понимать Писание, св. Иоанн почти в каждой из своих бесед объясняет известный отдел священного текста, стараясь привлечь слушателей к деятельному участию в этом. Он советует слушателям, приходя домой из церкви, брать Библию и стараться воспроизвести в памяти сказанное проповедником. Иногда он указывал трудности в понимании известного места, но не разрешал их сам, а предоставлял подумать об этом самим слушателям. Он хотел приучить паству не всегда принимать уже приготовленную пищу, но и самостоятельно искать разрешения затруднений. Он сравнивает себя с голубкой, которая кормит птенцов из собственного клюва, пока они в гнезде, а когда крылья их подрастут, то выманивает их, показывая им издали принесенные зерна, и затем бросает пищу на землю, чтобы научить их самих отыскивать для себя корм.

В деле влияния на паству св. Иоанн Златоуст искал помощи и поддержки в самой пастве. Религиозно-нравственное возрождение он хотел сделать целью общих стремлений для всех членов Церкви и призывал их к взаимопомощи на этом пути: "Что успею сделать я один? Я не могу один каждый день быть с вами; не достает сил беседовать с таким множеством. Если же вы захотите принять участие в спасении друг друга и взять на себя каждый по одному из беспечных братий, то у нас быстро пойдет дело назидания". И действительно, во многих случаях Златоуст обращается к слушателям с просьбой следить друг за другом и помогать друг другу в деле нравственного совершенствования. Но преимущественно он возлагал надежду на семью и через нее старался провести евангельский идеал в жизнь. Каждую семью он хотел обратить в церковь, а главу семьи в священника и миссионера. Призывая к этому своих слушателей, он доказывает им, что такая задача не превышает их сил: "Каждый, если захочет, имеет возможность учить". Каждый хозяин дома должен учить жену, детей, рабов, и при этом он находится в лучшем положении, чем священник. Проповедник беседует со своими духовными чадами один-два раза в неделю, отец семейства всегда со своими домочадцами; священник не знает хорошо всех нравственных недугов слушателей, отец семейства прекрасно знает характер окружающих его лиц. Нередко Златоуст дает советы, как нужно приступать к исправлению пороков и какими мерами влиять на окружающих. Вот, например, совет мужу, которого он призывает бороться со страстью жены к нарядам и притираниям. "Муж достигнет цели, если не вдруг все станет запрещать жене, но начнет с легчайшего, к чему она не особенно привязана. Если ты вдруг захочешь исправить ее, то нимало не успеешь. Итак, не отнимай у нее тотчас же драгоценных уборов, но позволь ей некоторое время пользоваться ими. Эти украшения можно считать меньшим злом в сравнении с разными притираниями и намащениями. Итак, сначала уничтожь притирания; да и это делай не со страхом и угрозами, но убеждениями и ласками: говори, что за это осуждают, и произноси свой собственный суд и мнение и чаще напоминай ей, что тебе не только не нравится такое украшение лица, но и весьма неприятно; уверяй ее, что это очень огорчает тебя; потом, произнесши свой собственный суд, присоединяй к этому мнение других; говори, что это безобразит и красивых женщин, чтобы таким образом истребить страсть ее. Не говори ей ничего ни о геенне, ни о Царствии, потому что напрасно будешь говорить об этом; но уверь, что она более тебе нравится в таком виде, в каком Бог сотворил ее, а когда она разглаживает, натирает и намащает лицо свое, то и другим не кажется красивой и благовидной. А когда смягчишь ее такими убеждениями, тогда уже говори ей и о геенне, и о Царствии. И если много раз ты будешь говорить ей, и она не послушает тебя, и тогда не переставай повторять ей слов своих, впрочем не со враждой, а с любовью; и иногда показывай как бы недовольный вид, а иногда ласкай и угождай ей". Подобные же наставления дает святитель относительно борьбы со страстью любостяжания.

II. Св. Иоанн Златоуст был проповедником евангельских начал в общественных отношениях, и в этом его главная своеобразность. Начиная с IV в., в Восточной Церкви получает все большее преобладание аскетический идеал и монашество. Все наиболее религиозное, искреннее и прямолинейное, отталкиваемое всевозможными компромиссами и падением христианских нравов в мире, который, подчинившись христианству по внешности, казалось, победил его внутренно, стремилось в монастыри. Это была религия отчаяния: не надеясь сдвинуть инертную массу полуязыческого общества, исповедавшего Христа лишь на словах, лучшие люди бежали из мира, чтобы среди бесплодных пустынь в обществе единомысленных создать такие внешние условия жизни, при которых Евангелие могло бы быть осуществлено. Монашество имеет свои крупные заслуги перед Церковью, которые мы не думаем отрицать, но массовое увлечение им, с другой стороны, имело и очень печальные последствия для христианского общества, которое в целом, конечно, никогда не может уйти в монастырь. Во-первых, широкое аскетическое течение само собой производило отбор самый невыгодный для Церкви, действовавшей в мире. Христианское общество покидали элементы наиболее религиозные и чуткие к моральным задачам, то есть именно те, которые и могли бы послужить евангельской закваской, под воздействием которой вскисло бы все тесто. Из этого первого естественно вытекает второе неблагоприятное последствие монашеского движения. Люди, поставившие своей задачей практическое осуществление Евангелия, каковы были монахи, естественно более других церковных писателей способны были создать литературу, руководящую к христианской жизни. И они ее действительно создали. Творения аскетов имели наиболее жизненное значение и сохраняют его до настоящего времени. Сочинения церковных писателей, работавших над выяснением вероучения, — Афанасия Великого, Григория Нисского, Кирилла Александрийского, — необходимы и интересны для богослова; творения Ефрема Сирина, Макария Египетского, Исаака Сирина читает народ и все те, для кого главное не богословские рассуждения, а жизнь по Евангелию. Но аскетическая литература, по существу ндивидуалистическая, сверх того обращается к определенному кругу лиц. Она имеет в виду монаха, аскета, жизнь в уединении или монастыре. Естественно, поэтому, она не могла удовлетворять всем запросам христиан, жизнь которых протекала в совершенно иных условиях: для мирян она была, с одной стороны, неприменимой, с другой — недостаточной. Семьянин, государственный чиновник, купец, ремесленник, воин и раб находили в ней правила строгой аскезы, для них излишние, и не находили указаний, как осуществить учение Христа в общественной жизни. Во всяком случае, монашеские правила,чтобы стать руководством жизни для мирянина, требуют специального приспособления, истолкования и разъяснения. Но большинство мирян, поглощенных ежедневными заботами и неопытных в духовной жизни, не имели ни времени, ни сил, чтобы выполнить эту работу самостоятельно, и потому во многом вовсе оставались без руководства. Наконец, преобладание монашеских тенденций ослабляло нравственную энергию членов Церкви, живущих в обычных условиях семьи и государства. Им так часто и так настойчиво говорили о невозможности спастись в мире, что, наконец, они в этом уверились и махнули рукой на свое спасение. На все призывы к жизни по Евангелию был слышен один ответ: это написано для монахов; осуществление этого в мире невозможно. "То именно и извратило всю вселенную, — жалуется Златоуст, — что мы думаем, будто только монашествующему нужна большая строгость жизни, а прочим можно жить беспечно".

Св. Иоанн Златоуст, человек совершенно исключительных дарований и редкой моральной чистоты, из монастыря возвратил себя миру, чтобы научить мир, как осуществить евангельский идеал в обычных условиях жизни, и чтобы убедить всех, что мирянин отличается от монаха одним лишь супружеством. В этом состоит главная особенность Златоуста и его бессмертная заслуга перед Церковью.

Когда мы говорим о том, что св. Иоанн Златоуст был проповедником монашеского идеала в среде мирян, то легко можем подать повод к недоразумению. Поэтому необходимо сделать теперь же несколько пояснительных замечаний. В монашестве необходимо различать элементы: мистический, аскетический и нравственный. Мистический элемент — созерцание Бога и единение с Ним в этом созерцании — устраняется нами, как не имеющий отношения к поставленной цели: мистика в строгом смысле невозможна среди сутолоки мирской жизни, и, как сказано было ранее, св. Иоанн Златоуст не был ее проповедником. Аскетический элемент составляют предписания, касающиеся воздержания в пище, питии, сне. Телесные лишения, тесно связанные с безбрачием и мистикой, в монашестве имеют значение не цели, а средства. Нравственный элемент в монашестве составляет то, ради чего в патристической литературе оно называлось евангельской жизнью. Во-первых, работая над внутренним очищением, оно стремилось осуществить то высокое требование Евангелия, по которому в нравственности ценно не столько дело, сколько мотив, не внешняя праведность, а сердце, освобожденное от страстей и чувств, из которых сам собой вытекает грех как деяние. Во-вторых, только монашество сделало попытку провести в жизнь Нагорную проповедь, идеал самоотверженной любви и непротивления насилиям и обидам. Вот один только пример собственно для иллюстрации последнего положения. Авва Виссарион постоянно носил с собой Евангелие. В одном селении он увидел мертвого нищего, совершенно обнаженного, и покрыл его своим плащом. Потом он встретил живого нищего, тоже без всякой одежды, и, отдав ему свою рубашку, сам сидел нагой, закрываясь руками. Когда Виссариона спросили, кто его раздел, он, протягивая Евангелие, ответил: вот оно раздело. Наконец, чтобы помочь бедному, он продал самое Евангелие, с которым не разлучался — "то самое слово, — как он потом рассказывал, — которое всегда говорило мне: продай имение свое и дай нищим".

По выходе из монастыря Златоуст не был строгим аскетом и в своей личной жизни, как это видно из сказанного ранее. Он не позволял себе никаких излишеств, но не лишал себя мяса, иногда пил вино и часто принимал ванны. Суровых аскетических подвигов он не требовал и от своей паствы. Он настаивал на ранних браках. Дозволял умеренное употребление вина. Восставая против увеселений, празднеств и пирушек, он боролся преимущественно с непристойными обычаями — наследием языческого прошлого, но ничего не имел против невинных радостей жизни. "Я не запрещаю вам, — говорил он, — сходиться и совместно отобедать, а запрещаю позорить себя, желаю, чтобы ваше удовольствие было действительным удовольствием, а не обращалось в наказание, муку, в пьянство и буйное веселие". О свадебных пирах читаем: "Иным способом можно достигать того, чтобы брачное торжество было веселее, например: приготовить богатый стол и роскошное платье; я не возбраняю этого, чтобы не показаться слишком строгим. Правда, Ревекке было довольно одного покрывала; но я не возбраняю… По-моему, хорошо, что приходят девицы почтить свою сверстницу; приходят также и женщины почтить ту, которая вступает в их общество. Это хороший обычай…". Златоуст не отрицал увеселений, освежающих силы человека, но хотел, чтобы "все было проникнуто достоинством, благопристойностью и хорошим вкусом".

Говоря о том, что между мирянином и монахом разница только в браке, Златоуст разумеет под их общими обязанностями главным образом евангельский идеал любви и внутренней чистоты, то есть именно то, что в монашестве называлось евангельской жизнью. Это — заповеди блаженства, самоотверженной любви к ближнему, незлобия, милосердия, запрещения клятвы, гнева, роскоши и излишеств. Соответственно этому в беседах Златоуста монашеский индивидуализм отступает на задний план и выдвигается идеал социальный. Вселенский учитель стремится построить на христианских началах жизнь общества. Но общество состоит из классов, находящихся в известном антогонизме между собой. Сюда относятся власть и подвластные, богатые и бедные, господа и рабы. Св. Иоанн Златоуст стоял между этими классами как примиряющее начало, как одухотворяющая их любовь и совесть.

Отношение святителя к социальным противоположностям в общем определяется его стоическим понятием о благе и безразличном. Сущность этого общеизвестного учения, очень рано перешедшего из философской этики в христианскую, сводится к следующим положениям. "Из всех предметов одни — добро, другие — зло, а третьи — нечто среднее". Истинное благо заключается в добродетели. Отсюда целомудрие, милостыня, мужество, кротость суть благо в подлинном и истинном значении этого слова: они являются благом всегда и при всех обстоятельствах и никогда не могут быть злом. Наоборот, грех и порок — богохульство, разврат, жестокость, чревоугодие — зло в собственном смысле и ни при каких обстоятельствах не становятся благом. "К предметам средним принадлежат бедность и богатство, здоровье и болезнь, жизнь и смерть, слава и честь, рабство и свобода, власть и зависимое положение. " Все это само по себе не может быть названо ни добродетелью, ни пороком, но в зависимости от отношения к ним воли могут становиться тем или другим. Это просто средства, одинаково пригодные для достижения как хороших, так и дурных целей. Если жизнь посвящена добродетели, то становится благом; если она расходуется на порочные удовольствия, то она — зло.

При таком взгляде на социальные неравенства задача проповедника должна была состоять не в подготовлении реформ, которые изменили бы самый строй общества, а в том, чтобы поставить каждую индивидуальную волю в правильное отношение к внешним благам и физическому злу, научить ее превращать безразличное в добродетель, в истинное благо. Он мог обращаться только к совести отдельных лиц и во имя человеколюбия призывать их к правильному употреблению власти, богатства, силы. Имея в виду эту общую точку зрения святителя, рассмотрим в частности его отношение к главнейшим видам социального неравенства.

А. Для выяснения отношения св. Иоанна Златоуста к гражданской власти мы воспользуемся не только его учением, но и биографическими данными, позволяющими видеть, каким образом свои теоретические воззрения на этот предмет проповедник применял к жизни.

Власть, по учению Златоуста, вместе с другими видами рабства обязана своим происхождением греху. Из всех видов подчинения это самый ужасный, так как "везде можно видеть оттачиваемые мечи, палачей, казни, пытки, мучения, власть над жизнью и смертью". Грех сделал нужной такую суровую власть, и Бог установил ее для нашей пользы. Вследствие греха у людей явилась склонность обижать друг друга, и только сила может теперь сдерживать злых. Власть в обществе — то же, что связи в доме. Если вынуть связи, стены распадутся, так "если отнять у вселенной начальников и страх, внушаемый ими, то домы, и города, и народы с великой наглостью нападут друг на друга, потому что тогда некому будет их удерживать и останавливать, и страхом наказания побуждать быть спокойными". Но фактически власть не всегда удовлетворяет своему назначению. Для получения власти обыкновенно пускаются в ход "ходатайства друзей, происки, льстивые речи и многие другие более постыдные способы". В своих действиях власть не считается с нуждами народа, и притом всей своей тяжестью ложится на бедных и обездоленных. "Царь и в путешествиях бывает обременителен для подданных, и живя в городе, и наслаждаясь миром, и участвуя в войнах, и требуя податей, и собирая войска, и приводя пленников, и побеждая, и подвергаясь поражению; потому что, подвергаясь поражению, он слагает на подданных собственные бедствия, а побеждая, становится невыносимым, украшаясь трофеями, и тщеславясь, и предоставляя воинам свободу грабить, расхищать, обижать путников, держать города в осаде, разорять домы бедных, от принимающих их к себе требовать каждый день того, чего не позволяет никакой закон, под предлогом какого-то древнего, беззаконного и несправедливого обычая. Притом богатому царь нисколько не вредит такими тягостями, а причиняет зло бедным, как бы поистине стесняясь богатых... Царь, даже повелевая облегчить подати, приносит пользу больше богатым, нежели бедным, а поступая напротив, тем более вредит имеющим мало; потому что богатому немного может повредить тяжесть податей, а домы бедных она как поток разрушает, наполняя селения воплями, и ни старости не жалеют сборщики податей, ни вдовства жен, ни сиротства детей, но бесчинствуют во все время, как бы общие враги страны, требуя от земледельцев того, чего и земля не производила". В этих словах святителя очень полно и верно изображена политическая система, погубившая Византию. Но и в случае подобных злоупотреблений властью Златоуст призывает верующих к терпению. Бог попускает жестокому начальнику обижать подвластных, и воле Божией всякий должен подчиняться. "Видя царствующим сурового князя, человекоубийцу, жестокого, не молись, чтобы он был изъят из среды живых, но примирись с Богом, Который может укротить его жестокость. Если же не примиришься с Богом, Он может возбудить других, более жестоких князей".

Но на земле есть сила, которая сглаживает и умеряет зло и страдания, причиняемые властью как по самой ее природе, так и вследствие злоупотреблений. Сила эта — Церковь или священник. В отношении к земной власти Церковь имеет двоякую задачу: во-первых, утешать тех, кого — заслуженно или незаслуженно — подвергает наказаниям и карам государственная власть, а во-вторых, обличать, обращаться к совести носителей власти, когда они злоупотребляют предоставленным им положением.

"Если мы вас не утешим, — обращается Златоуст к тем, кому угрожали жестокие казни, — то от кого другого получите утешение? Судии устрашают, так пусть утешают священники. Начальники угрожают? Так пусть ободряет Церковь. И с малыми детьми бывает так: учители устрашают и наказывают детей, а когда они заплачут, отсылают их к матерям; а матери, взяв их к себе на руки, держат и обнимают крепко и ободряют прискорбную душу их, внушая им своими словами, что бояться учителей для них полезно. Так, когда и вас начальники устрашили и сделали печальными, Церковь, общая мать всех нас, отверзши объятия и приняв вас распростертыми руками, каждодневно утешает, говоря, что полезен и страх от начальников, полезно и предлагаемое здесь утешение. Страх со стороны начальников не позволяет расслабевать от беспечности, а утешение Церкви не позволяет падать от уныния, и посредством того и другого Бог устрояет наше спасение. Он и начальников вооружил, чтобы устрашали дерзких, Он и священников рукоположил, чтобы утешали скорбящих".

Но Церкви принадлежит не одна только пассивная задача утешения присуждаемых к наказанию, но и нравственное руководство самой властью. Гражданская власть и ее носитель царь ниже власти духовной и ее представителя священника. Царю вверены тела и дела земные, священнику — души и небесная участь человека. "Последняя власть больше, потому царь и преклоняет голову под руки священника, и всегда в Ветхом Завете священники помазывали царей". В подобных словах выражалась впоследствии папистическая теория об отношении гражданской власти к духовной, но при этом словесном сходстве смысл учения Златоуста далек от средневековых вожделений папства. Различие состоит в том, что папство присваивало себе право низлагать царей насильственно, а Златоуст ограничивает задачу священника лишь нравственным воздействием на царя. Если гражданская власть злоупотребляет силой, священник должен обличить ее, должен обратиться к ее совести. Если власть останется глухой к этим внушениям, то священнику ничего не остается, как только вверить дальнейшее суду Божию. "Дело священника, — говорит Златоуст, — только обличать и показывать дерзновение, а не употреблять оружие, не браться за щиты, не потрясать копьем, не натягивать лук, не бросать стрелы, но только обличать и показывать дерзновение".

Посмотрим теперь, какое применение нашли для себя эти принципы в деятельности св. Иоанна Златоуста.

Первым поводом выступить от лица Церкви утешителем осужденных и тех, кому угрожало осуждение, для него послужило низвержение царских статуй в Антиохии. По поводу какого-то вновь объявленного тяжелого налога в Антиохии произошел народный бунт, во время которого были сброшены со своих пьедесталов царские статуи. Город оказался виновным в оскорблении величества — преступлении, которое каралось тогдашней властью с безграничной жестокостью. Можно было ожидать, что имущество жителей будет конфисковано, дома сожжены, город разрушен и самое место, на котором он расположен, распахано. Над несчастным городом нависли зловещие тучи. Жители, побросав имущество, бежали в пустыни и укрылись в пещерах, чтобы спасти по крайней мере свою жизнь. Оставшиеся в городе заперлись в своих домах, потому что полиция хватала на улицах всех без разбора и тащила в тюрьму. Но в этом несчастье на сторону удрученных страхом и тяжкими ожиданиями встала Церковь. Событие произошло два года спустя после посвящения Златоуста в пресвитеры. Поэтому он не мог еще действовать самостоятельно и выступает перед нами как член коллегии, как представитель духовенства, одушевленно взявшего под свою защиту город и его жителей, но тот энтузиазм, с которым он рассказывает о подвигах представителей Церкви, то глубокое сочувствие к народному горю, которое сквозит в его беседах о статуях, характеризуют его личность.

Как только восставшие толпы были рассеяны солдатами, градоначальник тотчас же отправил гонцов в столицу с докладом о случившемся. Но Церковь немедленно приняла свои меры для спасения города. Еп. Флавиан, несмотря на свои престарелые годы, дряхлость, весеннюю пору и болезнь сестры, лежавшей при последнем издыхании, поспешил в Константинополь, чтобы молить императора о пощаде. Клир, оставшийся в Антиохии, и в частности св. Иоанн Златоуст, со своей стороны сделали все, чтобы ободрить упавших духом граждан. Между прочим, с этой именно целью Златоуст произнес двадцать одну беседу "О статуях". Во второй беседе проповедник упрекает граждан за произведенные беспорядки, которым он, конечно, не мог сочувствовать. С другой стороны, он не говорит им о жестокой несправедливости массовых репрессий, предпринятых властью, и превозносит милосердие Феодосия. Но как он относился к этому внутренно, об этом мы можем судить по одному замечанию проповедника, случайно брошенному много лет спустя после события. В беседах на послание к Колоссянам он говорит: "Некогда наш город оскорбил императора, и император приказал уничтожить его весь до основания — и мужей, и детей, и жилища. Так цари гневаются! Они пользуются властью, как хотят! Таково-то зло — власть". Без сомнения, это чувство руководило его деятельностью и во время самого события. Он пользуется всяким поводом, чтобы вселить бодрость в сограждан. Читая эти страницы, чувствуешь, что проповедник душой своей стоит в рядах паствы и обращен против угрожающей силы государственной власти. Еп. Флавиан отправился в столицу. Проповедник пользуется этим, чтобы вселить слушателям надежду на спасение. Епископ самым своим видом смягчит гнев царя. Он будет взывать к милосердию во имя дней предстоящей Пасхи. Он призовет царя подражать милосердию Господа, он напомнит ему о всеобщем суде, о жестоком заимодавце (Мф. 18:32), о молитве Господней, о том, что город уже достаточно наказан. С весьма понятной жадностью жители Антиохии искали всякого, вновь прибывающего из столицы, чтобы расспросить о движении своего дела. Это порождало массу слухов, то ободряющих, то вызывающих панику. И все это находило отзвук в беседах Златоуста. В шестой беседе, чтобы рассеять всеобщую скорбь, он распространяется о счастливых предзнаменованиях, внушающих надежду. Если бы Бог действительно хотел наказать город, то не предал бы его страху на столько дней. "Когда Он не хочет наказать, тогда устрашает, потому что если намерен уже наказать, то ни к чему страх, ни к чему угроза". Гонцы, отправленные в столицу в самый день беспорядков, потерпели на пути множество препятствий и вынуждены были, оставив верховых лошадей, пересесть в повозки. Это позволяет думать, что епископ обгонит их на пути, что он первый доложит императору о случившемся и представит дело в благоприятном для города свете. Наконец, император издал по поводу приближающейся Пасхи указ, которым освободил почти всех заключенных в темнице. В этом указе царь сказал знаменательные слова о тех, которые были уже казнены за разные преступления: "О, если бы мог я воскресить и мертвых!" Епископ, ходатайствуя об амнистии, сошлется на этот указ, и император должен будет уступить его настояниям. Епископ тверд, а царь человеколюбив.

Узнав об оскорблении статуй, быть может, от гонцов, все же опередивших епископа, царь послал в Антиохию следственную комиссию, которая, выяснив виновность разных лиц, должна была произвести над ними суд. С чувством живейшего участия рассказывает Златоуст о тревоге и страданиях родственников обвиняемых, так как следствие, сопровождаемое пытками, должно было породить множество оговоров. Наконец, виновные были открыты и заключены в оковы. Их ожидала казнь. Но на помощь им явились монахи из окружающих монастырей. "Они просиживали целые дни перед дверями судилища, готовые отнять у палачей тех, кого поведут на место казни". Подвижники просили судей не приводить в исполнение приговора, пока они сами не сходят в столицу и не выпросят у царя прощения для обвиненных. "Государь нашей земли, — говорили они, — боголюбив, предан вере, живет в благочестии, поэтому мы непременно умилостивим его; не допустим и не позволим вам обагрить меч кровью или отсечь кому-нибудь голову. Если же вы не остановитесь, то и мы непременно умрем с ними"; а один из них прибавил: "Низверженные статуи опять воздвигнуты и приняли свой вид, и дело поправлено весьма скоро, а вы, если умертвите образ Божий, как можете поправить сделанное, как воскресить погибших и возвратить души в
тела?" Так же вел себя и клир. Эти настояния склонили судей даже нарушить данные им полномочия: они отказались сами произнести окончательный приговор и, взяв с собой письменное ходатайство монахов, представили все дело на усмотрение императора. Усилия духовенства увенчались полным успехом. Ответом на ходатайство епископа была полная амнистия. В последней беседе "О статуях" Златоуст с восторгом объявляет об этом жителям. Так среди варварства, унижающего человеческое достоинство, Церковь была светлым лучом, провозвестницей милости и правды!..

Еще более характеризует личность св. Иоанна Златоуста его поведение в деле Евтропия. Власть в то время номинально находилась в руках императора Аркадия. Это был незлой и набожный человек, но ограниченный, слабохарактерный и в то же время самолюбивый, он был одним из самых вредных правителей. Его первый министр, Евтропий, рожденный в рабстве, только в старости получил свободу. Проникнув во дворец в качестве прислуги, с течением времени он овладел доверием слабого и неспособного императора, устроил его брак с Евдоксией и сделался неограниченным правителем государства. Царя он окружил безумной роскошью, но изолировал от всего мира, чтобы тем безответственней распоряжаться в государстве. С тупой жестокостью он преследовал своих мнимых противников и особенно лиц, знавших его во дни рабства и унижения. В его прихожей открыто висела такса, по которой каждый мог купить для себя какую угодно государственную должность. В провинции им были разосланы агенты, которые высматривали большие состояния и изыскивали поводы, достаточные для привлечения к судебной ответственности их владельцев, чтобы под благовидным предлогом можно было конфисковать богатства в пользу временщика. Так как жертвы Евтропия часто искали спасения у алтарей, то евнух добился от императора указа, которым право убежища было отнято у Церкви. Честолюбие вольноотпущенника не знало пределов. В 399 г. он был возведен в достоинство консула и патриция, и все аристократические фамилии приняли это как оскорбление, нанесенное их достоинству. Но этот именно момент, когда могущество царского любимца достигло своего зенита, стал моментом его падения. С одной стороны, восставшие готы потребовали как условие мира его головы, с другой стороны, властолюбивая императрица, оскорбленная евнухом и тяготившаяся его опекой, возбудила против него императора. Евтропий был лишен всего. Спасаясь от солдат, пришедших арестовать его, бледный как смерть, дрожа всем телом, он прибежал в кафедральную церковь и ухватился за одну из мраморных колонн, окружавших алтарь. Если кто, так это именно Евтропий достоин был казни за свои злодеяния. Но этот трепещущий старик, утративший возможность продолжать свою бесчестную и греховную жизнь, был только жалок, и Златоуст принял горячее участие в его судьбе.

Когда Евтропий был у власти и когда льстецы окружали его со всех сторон, один только Златоуст не боялся возвысить свой голос против его злоупотреблений. Он защищал попранные права Церкви и обличал временщика в корыстолюбии и в том, что он тратил огромные деньги на зрелища, чтобы снискать популярность среди народа. Это возбуждало гнев и негодование всесильного царедворца. Зато, когда он пал и когда против него восстало войско и народ, когда притворные друзья покинули его, один Златоуст взял его под свое покровительство и защитил своим телом с опасностью для собственной жизни. "На этих днях церковь была осаждена, — рассказывает он, — приступило войско и метало огонь из глаз, но маслины не иссушило… Здесь искали убежавшего, но мы предстояли, не страшась их ярости… Вы присутствовали в тот день и видели, сколько поднималось оружия, ярость войска была сильнее огня, и мы спешили в царский дворец. И что же? По благодати Божией, ничто не смутило нас". Когда солдаты и разъяренный народ приступили к церкви, требуя выдачи беглеца, святитель воспротивился этому и приказал отвести себя во дворец. Там он произнес перед царем пламенную речь и достиг отмены недавно изданного закона против права убежища. Мало того, под впечатлением происшедшего сам император старался укротить ярость народа и войска и во имя алтаря просил у них пощады для поверженного.

Народ порицал Златоуста за то, что тот дал убежище в святилище врагу Церкви, корыстолюбцу и грабителю. Он не мог возвыситься до благородства своего пастыря, который в этой именно пощаде врага видел величайшее торжество Церкви. Для нее, говорил он, "это самый славный трофей; это ее блестящая победа; это посрамление эллинов, это пристыжение иудеев. В этом с новым блеском проявилось величие Церкви: взяв в плен врага, она не только щадит его, но, когда все оставляют его одиноким, она одна, как нежно любящая мать, скрыла его под своим покровом и стала против царского гнева, против ярости народа и против невыразимой ненависти".

Чтобы вернее действовать на слушателей, Златоуст любил пользоваться поводами, поражающими воображение народа. Падение Евтропия было живой иллюстрацией к всегдашней проповеди святителя о тщете и непрочности земных благ, ради которых совершается так много преступлений. На другой день после того, как Евтропий укрылся в церкви, при громадном стечении народа, взойдя на амвон, епископ велел открыть алтарную завесу и, указывая народу на жалкого старца, лежащего у алтаря, начал свою беседу словами: "Всегда, но особенно теперь благовременно сказать: суета сует, всяческая суета. Где теперь пышная обстановка консульства?" и т. д. Его упрекали впоследствии, что он сделал всенародное зрелище из несчастия человека. Быть может, было бы тоньше, гуманнее не обнаруживать перед толпой страданий и страха, которыми был объят вчерашний повелитель империи, но не следует забывать, что Златоуст имел в виду не только показать пастве назидательный пример, но и расположить народ к состраданию. И он достиг этого. У многих его речь вызвала слезы. Пользуясь этим настроением, проповедник убеждал народ просить царя, чтоб он "во имя Церкви, во имя алтаря даровал священной трапезе одного человека", — просить о помиловании Евтропия. Конечно, святитель спас бы жизнь поверженному временщику, если бы последний не позволил выманить себя из церкви. Когда же он оказался вне ее покрова, то был схвачен и сначала отправлен в изгнание на остров Кипр, а потом судим и обезглавлен в Халкидоне.

Позднейшие памятники (житие Порфирия Газского, житие Епифания Кипрского, составленное Полибием, и житие св. Иоанна Златоуста, написанное Георгием Александрийским) передают, что причиной недоразумений между императрицей и святителем послужил следующий факт. Императрица хотела отнять виноградник у вдовы Феогноста, умершего в изгнании. Этот виноградник был последним достоянием вдовы, оставшимся в ее распоряжении от когда-то большого состояния. Узнав об этом, Златоуст, как древний пророк, восстал против такого низменного хищничества и, убеждая императрицу отказаться от своего намерения, напомнил ей о винограднике Навуфея и об Иезавели. В более достоверных памятниках нет упоминания об этом факте, но некоторые данные заставляют исследователей предполагать, что в основе этого повествования лежит действительное происшествие.

Даже после первого изгнания св. Иоанн Златоуст не побоялся выступить против императрицы, когда ее распоряжения оказались в противоречии с требованиями религии. По настоянию Евдоксии в честь ее была поставлена серебряная статуя на порфировой колонне близ церкви Софии. Постановка статуи сопровождалась шумными народными увеселениями полуязыческого характера. Златоуст, всегда восстававший против зрелищ, имел тем более оснований протестовать против этих празднеств, что непристойные крики черни врывались в храм и мешали богослужению. Он обратился с соответствующим заявлением к префекту города и сказал проповедь к народу. Обо всем этом в извращенном виде было доложено императрице, и верность долгу послужила причиной новых гонений на святителя.

Б. Ни о чем св. Иоанн Златоуст не говорил так много и так часто, как о богатстве и бедности. Он рассматривает этот вопрос с различных сторон и по различным поводам. Поэтому высказанные им идеи составляют сложное целое, в котором нелегко разобраться. В
целях правильного понимания их необходимо прежде всего отметить основную точку зрения проповедника.

Имущественные отношения можно обсуждать с политической, социальной и моральной точки зрения. Соответственно различию этой последней получаются неодинаковые результаты, хотя их частичные совпадения не исключаются. В лице св. Иоанна Златоуста перед нами стоит проповедник религиозно-нравственного возрождения общества. По одному этому можно уже догадываться об общем характере его учения.

Как бы велики ни были совпадения между отдельными элементами этого учения и социалистическими теориями, в общем оно сохраняет свою своеобразность и движется как бы в совершенно иной плоскости.

Чтобы раздельнее изложить взгляды св. Отца на собственность, мы расположим их в следующем порядке:

а) имущественные отношения в конечном идеале,

б) рекомендуемые проповедником способы осуществления идеала в реальной действительности,

в) критика действительных имущественных отношений,

г) заботы святителя о развитии нравственного самосознания бедных.

а) В идеальном христианском обществе, по учению Златоуста, не должно быть никакого неравенства. Отличительная черта христианского общества — это любовь, которая связывает между собой всех его членов. Но "любви свойственно отвергать всякое неравенство, не знать преимущества и достоинства, но нисходить к низшему из всех". Отсюда истинных христиан не должны разделять жестокие слова "твое" и "мое", тем более что это не соответствует воле Божией, так ясно выраженной в создании мира. "У животных все общее — земля, источники, пастбища, горы и леса, и ни одно из них не имеет больше другого". У людей также общая природа, общая участь и многое, кроме природы и участи: общее небо, солнце, луна, воздух, море. Общие также и духовные блага: Тело и Кровь Господа, баня возрождения, обетование Царствия. "Поэтому, — заключает св. Отец свои слова, не безумно ли тем, которые имеют между собой столько общего — и природу, и благодать, и обетования, и законы, — быть пристрастными к богатству, не соблюдать в этом равенства, но превосходить свирепостью зверей".

б) Учение св. Иоанна Златоуста о способах осуществления идеала имущественного равенства в реальной действительности не отличается единством. Святитель высказывает две существенно различные теории и ставит их друг подле друга, не пытаясь примирить между собой. Одна из них является более радикальной, другая не затрагивает существенно сложившийся строй жизни. Можно догадываться, что сознание неосуществимости первой побуждало проповедника чаще, подробнее и настойчивее останавливаться на второй. Точкой отправления для той и другой служили известные церковные учреждения, предносившиеся уму проповедника и расширяемые им на все христианское общество. Первый рекомендуемый святителем способ разрешения имущественного вопроса — добровольный коммунизм, второй — индивидуальный, но для каждого обязательный отказ от части имущества в пользу бедных. Библейским основанием для проповеди коммунистического пользования имуществом святителю служил пример Иерусалимской Церкви апостольского времени.

Члены этой общины "изгнали из своей среды неравенство". Они продавали все свое имущество и сносили деньги к ногам апостолов, а те, как распорядители, распределяли эти богатства между всеми. Но опыт Иерусалимской Церкви, по мысли св. Иоанна Златоуста, можно повторить и в более крупных размерах. Описав единодушие верующих в Иерусалиме, он приглашал жителей столицы сделать подобный же опыт — принести Церкви все свои деньги, поля, имения, жилища, с тем чтобы эти средства были употреблены на удовлетворение общих нужд. Рассчитывая составить таким образом сумму в три миллиона литров золота, а также принимая во внимание выгоды общего хозяйства, он приходит к заключению, что все были бы с избытком удовлетворены, что, испробовав на деле и убедившись в благе общения имуществ, все охотно перешли бы к новому строю жизни, что это привлекло бы к вере во Христа всех язычников. Свою речь проповедник заканчивает словами полными надежды: "Послушайтесь меня, устроим дела таким порядком, и если Бог продлит жизни, то я уверен, что мы скоро будем вести такой образ жизни". Предлагая жителям столицы предоставить все свое имущество в распоряжение Церкви, которая из общего достояния выдавала бы всем на удовлетворение необходимых потребностей, Златоуст упоминает о монастыре. Экономическую жизнь большого города он предполагал организовать по типу монастырской. Он исходил не из отвлеченной идеи, а из того, что было уже осуществлено в церковной жизни, хотя и в малых размерах. Тем не менее в этих призывах к добровольному коммунизму во имя братской любви к ближнему было более благородной мечты, чем практического расчета. Между порядками, принятыми в тогдашних монастырях, и тем, что рекомендовал Златоуст жителям столицы, была одна существенная разница: в монастырях был принят не только коммунизм потребления, но, как его необходимое дополнение, и коммунизм труда. Поскольку община, устроившаяся на коммунистических началах, не пользуется притоком средств извне, она необходимо должна требовать от своих членов обязательного труда и участия в производстве необходимого для жизни. Возможность же социализации труда в крупных масштабах — в городах и государствах — стояла вне кругозора того времени. Поэтому, говоря об общении имуществ в Иерусалиме и о желательности перехода к нему в Константинополе, проповедник христианской любви и милостыни не связывает этот переворот с идеей совместного труда и не решает вопроса, откуда будут пополняться средства общины. Ближе подходит он к основной проблеме современных социалистических теорий в другом месте, где говорит о городе богатых и городе бедных. Город, населенный бедными ремесленниками, не знающими, что такое золото и драгоценные камни, но имеющими мозолистые, привычные к труду руки, может существовать, производя для себя все необходимое; город же богатых, не умеющих и не желающих трудиться, должен или пригласить ремесленников, или отказаться от праздности, или погибнуть. Но это сравнение двух воображаемых городов сделано проповедником только для того, чтобы показать бессилие богачей и невозможность для них обходиться без бедных. Общность же и обязательность труда не связывается в сознании Златоуста с общением имуществ, как условие последнего. Вследствие этого он ясно видел невозможность осуществления коммунистического устройства общества и обычно свой идеал имущественного уравнения выражал в другой форме, обращаясь с ним не к обществу, а к индивидуальной совести.

Неравенство состояний необходимо, потому что именно на нем держится весь порядок жизни. Нужда есть изобретательница всех искусств. "Уничтожь бедность, и тогда не будет ни корабельщика, ни кормчего, ни земледельца, ни домостроителя, ни кузнеца, ни кожевника, ни хлебопекаря и никого из подобных ремесленников, а без них у нас все расстроится. Теперь бедность служит для них лучшей учительницей, как бы сидя при каждом из них и даже против воли побуждая к работе".

Чтобы сохранить побуждение к труду, Бог вверяет все материальные блага, принадлежащие в собственном смысле Ему, немногим лицам, богатым, на определенных условиях.

Прежде всего, богатый не должен смотреть на имущество как на свою личную собственность, с которой он может поступать по своему усмотрению. Он только казнохранитель Божий, которому вверено богатство не для того, чтобы тратить его на свои удовольствия, а для совершенно определенных целей. Отсюда богатство не всегда есть зло. Оно является благом при наличности двух условий. Во-первых, если оно действительно подается Богом, а не наживается путем хищения, несправедливости и присвоения чужого. Во-вторых, в том случае, если оно расходуется на нужды бедных.

Иногда богатство подается Богом. Таково было богатство Авраама и Иова. Златоуст признает имущество этих праведников богодарованным потому, что оно состояло главным образом из скота, размножение которого в условиях патриархальной жизни очень часто не зависит от владельца, а обусловлено стоящими вне его власти стихийными силами. Богатство вверяется Богом отдельному лицу для раздачи его бедным. "Как казнохранитель, получивший царские деньги, если не раздаст их кому приказано, а истратит на собственную прихоть, подвергается наказанию и гибели; так и богач есть как бы приемщик денег, следующих к раздаче бедным, получивший повеление разделить их нуждающимся из его сослужителей; посему если он истратит на себя сколько-нибудь сверх необходимой нужды, то подвергнется за грабеж жесточайшей ответственности, потому что имущество его принадлежит не ему собственно, но его сослужителям". Богатство — благо, если человек, умеренно пользуясь им, остальное раздает бедным на пропитание. Идеал богатого, который смотрит на имущество, находящееся в его руках, как на общее достояние, был осуществлен апостолами. Верующие, продавая свое имущество, сносили вырученные деньги к их ногам, но апостолы остались выше богатства. Далее, примером подобного же праведного отношения к богатству служит Иов и особенно Авраам. Последний отказывал себе во всякого рода излишествах. Его жилищем, несмотря на богатство, были не роскошные палаты, а куща у дуба. Он не ждал, пока бедный обратится к нему с просьбой о помощи, но, выходя из своего жилища, искал, "нет ли где странника, нет ли где нищего, чтобы помочь нищете и принять путника".

Во всем сказанном ранее предполагается, что богатый может употреблять часть своего имущества и на удовлетворение своих личных нужд. Несколько раз и прямо делаются оговорки в этом смысле. Богатый умеренно должен пользоваться удовольствиями имущественной обеспеченности, остальное же должен раздавать на пропитание бедным. Не на излишества, а на необходимое он может удерживать для себя из вверенного ему достояния. В связи с этой мыслью нужно отметить и тот факт, что Златоуст обыкновенно говорит не об имуществе, а о богатстве. Он отрицает не всякое вообще владение, а роскошь. "Что такое богатство, — спрашивает он в одном месте и тотчас отвечает: золото, серебро, драгоценные камни, шелковые, пурпуровые и золотые одежды". "Хотел бы я узнать, — говорит он в другом месте, — зачем люди так много заботятся о богатстве? Ведь Бог назначил природе меру и границы, чтобы мы не имели никакой необходимости искать богатства. Он повелел, например, одевать тело одной или двумя одеждами, а затем лишняя не нужна для защиты тела. Для чего же тысячи одежд — эта молеедина? Положена также и мера в принятии пищи, и употребленное выше этой меры необходимо вредит всякому живому существу; для чего же эти стада, пастбища и скопление мяса? Нам нужен только один кров, для чего же эти хоромы, эти многоценные жилища?"

Таков принципиальный взгляд Иоанна Златоуста на богатство. В основе этой теории лежит идеализированная церковная практика. Как исходной точкой для предложения жителям столицы передать все свое имущество на общие нужды служил тогдашний монастырь с его строгим коммунизмом, так прототипом праведного богача был епископ, распределяющий церковные имущества. Главное назначение церковного имущества состояло в помощи нуждающимся, поэтому на языке того времени оно называлось достоянием бедных, и такое словоупотребление не было фразой. Известная часть этого имущества шла на нужды богослужения; из него же получал на свое содержание клир. Это последнее обстоятельство нисколько, однако, не противоречило понятию о церковном достоянии как имуществе бедных, потому что клир сам был беден, добывал себе средства к жизни собственным трудом и получал пособие из церковных средств только на необходимое и только в том случае, если не мог снискивать пропитание собственными руками. Епископ тоже пользовался церковными доходами, но и от него требовалось, чтобы он жил в бедности и был умерен в пище и питии. Полновластный распорядитель церковных имуществ, он мог взять на свое личное содержание больше или меньше по своему усмотрению, но он должен был помнить, что все, обращенное им на собственные нужды, взято у бедных. А это, при отсутствии юридического контроля, создавало для человека с совестью страшную ответственность и могучее нравственное ограничение. Вот этот-то взгляд на епископа Златоуст и стремится распространить на всякого собственника вообще.

Теперь поставим вопрос, отрицал ли Златоуст богатство. Ясно, что на этот вопрос можно ответить и да и нет, и такой двойственный ответ допустим с двух различных точек зрения. Великий святитель не только не требовал насильственного отчуждения богатства, что противоречило бы всем его принципам, но не отрицал его принципиально и с нравственной точки зрения. Он постоянно повторяет, что борется не с богатством, а с дурным употреблением богатства. Однако допустимость богатства он обставляет такими ограничениями, которые равносильны самому отрицанию его. Если человек искренно станет считаться с этими ограничениями, то фактически он не в состоянии будет обогатиться, а если и получит в свои руки значительное состояние, то не в состоянии будет удержать его. Богатство хорошо, если оно нажито без нарушения интересов другого. Но трудно и вообразить такой способ обогащения. Богатство благо, когда оно расходуется на бедных. Но так как бедных много и все они страшно нуждаются, то при серьезной попытке помочь им богатство растает очень скоро. Та же двойственность получается при взгляде на предмет еще и с другой точки зрения. Решение вопроса о способах приобретения богатства и о границах допустимого пользования им вверяется совести самого богатого, но совесть растяжима. Для человека с покладистой совестью очень многие способы приобретения богатства могут казаться невинными и понятие необходимого может раздвигаться до очень широких границ. Напротив, для чуткой совести все способы обогащения покажутся чуждыми Евангелию, а понятие необходимого сузится до одной одежды и куска хлеба. Он станет рассуждать так, как рассуждает Василий Великий в беседе о богатом юноше: "Видно, что ты далек от заповеди любви и ложно засвидетельствовал о себе, что возлюбил ближнего, как самого себя. Ибо вот повелеваемое Господом вполне изобличает тебя, что нет в тебе истинной любви. Если б справедливо было утверждаемое тобой, что от юности сохранил ты заповеди любви и столько же воздавал каждому, сколько и себе, то откуда у тебя такое огромное состояние? Попечение о нуждающихся расточительно для богатства. Хотя каждый на необходимое содержание берет немного, однако же, так как все вместе получают часть из имения, то издерживают его на себя. Поэтому кто любит ближнего, как самого себя, тот не имеет у себя ничего излишнего перед ближним. Но ты оказываешься имеющим стяжания многа. Откуда же это у тебя? Не ясно ли из этого, что собственное удовольствие предпочитаешь ты облегчению участи многих?.. Если бы одевал ты нагого, если бы отдавал хлеб свой алчущему, если б дверь твоя отворена была всякому страннику, если б ты был отцом сирот, если б ты сострадал всякому немощному, то о каком имении стал бы ты скорбеть теперь?" Что действительно в существе подобных воззрений лежала неопределенность, что вся сумма этих понятий является слишком растяжимой, лучше всего показывает пример отношений к церковному имуществу тогдашних епископов. Григорий Богослов, Василий Великий, Иоанн Златоуст ограничивали свои потребности до последней степени, чтобы не пользоваться предназначенным для бедных, а Нектарий и Сисинний тратили эти деньги на роскошь и удобства жизни. Таким образом, при той постановке вопроса об имуществе, какая дана была Златоустом, его разрешение ставилось в зависимость от чуткости индивидуальной совести. Поэтому самый план реформы имущественных отношений требовал суровых обличений. Логика вещей вызывала на резкие обращения к богатым с целью дать им почувствовать, что богатство их и приобретено неправильно, и употребляется не так, как должно. Сводя все к решению индивидуальной совести, необходимо было по крайней мере обострить ее и не позволить ей успокоиться на мысли, что если вообще возможно праведное богатство, то оно является таковым и в эмпирической действительности. Именно в этом видел необходимость строгих обличений и сам святитель. "От кого ты услышишь слова обличения, если не от меня, — обращается он к богатому. — Все боятся тебя, а я не смотрю на тебя, презираю тебя, презираю страсть твою. Я делаю разрез, ты кричишь, но я не боюсь крика твоего, потому что я — врач"121. Эти соображения заставляли Златоуста как можно чаще возвращаться к вопросу, законно ли приобретены богатства, которые он видел вокруг себя, и правильно ли они употребляются. Так мы переходим к третьему пункту.

в) На первый вопрос он отвечает почти всегда отрицательно. Допуская абстрактную возможность происхождения богатства от Бога, он с большим сомнением относится к богатствам, которые видел в окружающей действительности. Он не имел перед глазами ни одного случая, когда богатство было бы приобретено вполне безукоризненно, и искал таких примеров в отдаленном прошлом — в лице Авраама и Иова. Рассказав в слове "О Лазаре", как разбойники на больших дорогах грабят прохожих и делают хищнические набеги, он прибавляет: "Так рассуждай о богачах корыстолюбивых. Они какие-то разбойники, засевшие при дорогах, грабящие проходящих и зарывающие имущество других в своих кладовых, как бы пещерах и подземельях". В другом месте он говорит: "Не всякий богат от Бога, но многие и от неправды, грабительства и любостяжания. Разве Тот, Кто повелел не собирать богатства, подаст то, чего не велел приобретать?" Исходя из этой мысли, Златоуст не только осуждает богатство, приобретенное явно бесчестным путем (богатство блудницы, гробокопателя, хищника), но и вообще высказывает сомнение в возможности нажить большое состояние, не обижая других. "В отношении имущества, — говорит он, — невозможно быть одному богатым без того, чтобы наперед другой не сделался бедным". "Не с богатством приходит правда; хотя через него, но не с ним приобретается. Невозможно любостяжанию и правде обитать вместе". "Если хочешь оставить детям богатство, приобретай богатство честное, если только таковое бывает". Многие, защищая свои богатства, ссылались на то, что они получены по наследству. Св. Иоанн Златоуст по этому поводу говорит, что наследование имущества не разрешает вопрос о его происхождении, а только отодвигает его. "Скажи мне, откуда ты приобрел богатство? От кого ты получил его? А другой откуда взял? От деда, скажешь ты, от отца. Но можешь ли ты, восходя через длинный ряд поколений, доказать таким образом, что имущество это законно приобретено? Никак не можешь этого сделать. Напротив, начало и корень его непременно должны скрываться в какой-нибудь несправедливости. Почему так? Потому что сначала Бог не сделал одного богатым, а другого бедным и, приведши (людей), не показал одному многих золотых сокровищ, а другого лишил этого приобретения, но всем предоставил для возделывания одну и ту же землю. Каким же поэтому образом, когда она составляет общее достояние, ты владеешь столькими-то и столькими участками, а ближний не имеет ни клочка земли?"

Употребление богатства в окружавшем обществе вызывало не менее резкие обличения и порицания святителя. Безумная роскошь и полное равнодушие к жалкому положению, в котором находились бедные, шли рука об руку. Златоуст смотрел на эти излишества как на похищение собственности бедного, как на оскорбление Христа, отождествившего Себя с нуждающимся. "Господь твой, — говорит проповедник, — ходит алчущим, а ты живешь в роскоши! И не это одно странно, а и то еще, что, живя в роскоши, ты дерзаешь презирать Его, притом тогда, когда Он просит не многого чего-либо, а только одного хлеба, чтобы утолить голод. Он ходит, цепенея от холода, а ты, одетый в шелковые ткани, не обращаешь на Него внимания, не показываешь никакого сострадания, но без всякого милосердия проходишь мимо. Какого извинения может это заслуживать?" "Для чего, скажи мне, ты носишь шелковые одежды, ездишь на златосбруйных конях и украшенных лошаках? Лошак украшается снизу; золото лежит и на покрывале его; бессловесные лошаки носят драгоценности, имея золотую узду; бессловесные лошаки украшаются, а бедный, томимый голодом, сидит при дверях твоих и Христос мучится голодом". "Покажи мне руку жены, любящей украшение, и ты увидишь, как эта рука снаружи покрыта золотом, а внутри подвергнута осаде. Достояние скольких бедных, скажи мне, носит рука твоя?" "Ты, вымывшись в бане, облекаешься в мягкие одежды и возвращаешься с радостью и веселием, поспешая к приготовленному роскошному ужину, а бедный, непрестанно гонимый холодом и голодом, ходит по всем площадям с поникшей головой, протягивая руки и даже от страха не смея напомнить сытому и покоющемуся о необходимой пище, и часто отходит, осыпанный укоризнами. Потому, когда ты возвратишься домой, когда возляжешь на ложе, когда в доме твоем будет устроено блистательное освещение и приготовлена роскошная трапеза, вспомни об этом бедном и несчастном, который, подобно псам, ходит по переулкам во мраке и грязи и возвращается оттуда часто не домой, не к жене, не на ложе, а на кучу сена, подобно псам, лающим всю ночь… Какой зверь не будет поражен этими обстоятельствами?"

г) Проповедь св. Иоанна Златоуста о богатстве и милостыне имела в виду, помимо моральных интересов богатых, материальные интересы бедных. Милостыня должна была хотя бы до некоторой степени сгладить ужасающие размеры имущественного неравенства. Но святитель рассматривал вопрос о богатстве и бедности не с экономической, а с религиозно-нравственной точки зрения. Поэтому он не ограничивался заботами об устранении подавляющей материальной нужды бедных классов, но ставил своей задачей возвысить бедняка нравственно, ободрить его, дать ему почувствовать, что он не только ни в чем не уступает богачу, окруженному блеском, по своей внутренней ценности, но может бесконечно превосходить его в этом отношении. Эта сторона учения св. Иоанна редко затрагивается, а между тем в ней-то с особенной ясностью и выражается широта сердца, тонкость морального суждения и любовь к бедным проповедника.

Бедняк везде и всегда является существом пренебрегаемым. Его вынужденное невежество, грубость и неопрятность возбуждают в высших классах презрение. То, чего мы никогда не позволили бы себе по отношению к человеку своего круга, мы на каждом шагу, не задумываясь, допускаем по отношению к бедному. Даже Церковь апостольского времени, когда дух взаимной любви и братства верующих проявлялся с несравненной силой, не была свободна от лицезрения. "Если в собрание ваше, — читаем в послании апостола Иакова, — войдет человек с золотым перстнем, в богатой одежде, и вы, смотря на богатую одежду, скажете ему: тебе хорошо сесть здесь, а бедному скажете: ты стань там, или садись здесь у ног моих; то не становитесь ли вы судьями с худыми мыслями?" Во всяком обществе имущественно слабый наименее защищен от обид и насилий. Но на внутреннем состоянии человека неизбежно отражается общественное мнение о нем. Пренебрежение среды, в которой живет человек, в качестве естественного рефлекса, превращается во внутреннее пренебрежение его к себе самому. Он начинает смотреть на себя как на существо, для которого нет места в Божием мире. И перед горечью и обидой такого сознания материальная нужда может отодвигаться уже на второй план. Но кроме своей мучительности, эта внутренняя разбитость и приниженность часто делает бедняка совершенно неспособным к нравственной жизни. Все это видел св. Иоанн Златоуст и добровольно поставил себя в ряды бедных, чтобы поднять их до себя, вдохнуть в них нравственную бодрость, освободить их от внутренней приниженности.

В одной беседе святитель говорит: "Свод звездный и круг луны — не всем ли равно принадлежат? Даже, странно сказать, мы, бедные, пользуемся им более, нежели они (богатые)". "Мы — бедные…" Здесь только два слова, но они служат выражением внутреннего строя личности, который стоит за ними. Когда ставится вопрос об отношении богатых и бедных, господ и слуг, предпринимателей и рабочих, то чрезвычайно важно знать, на стороне какого класса стоит проповедник внутренно, среди каких людей чувствует он себя своим, кто для него кровно близок. "Мы бедные", — говорит первый иерарх восточной половины Римской империи. В настоящее время не только ни один епископ, но даже ни один сельский священник не может без лицемерия обратиться с такими словами к бедным: не беднейшая часть населения является для настоящего духовенства тем классом, с которым его связывает внутренняя, кровная близость. Но в устах св. Иоанна Златоуста эти случайно оброненные слова были глубоко правдивы. Они показывают, что бедный для него был более своим, чем богатый. В этом случае святитель не представлял собой исключения. Он был выразителем церковного быта. Так же еще продолжали чувствовать лучшие епископы той эпохи. Св. Василий Великий тоже однажды сказал: "Мы, бедные, не имеем ничего, кроме свободы". Как уже было сказано ранее, представители клира, принимая на себя служение Церкви, нередко отказывались от своего личного состояния и ставили себя в положение бедных, пользующихся подаянием Церкви для удовлетворения лишь самых настоятельных нужд. Это сразу роднило клир с угнетенными и презираемыми. Но, с другой стороны, самое это отречение от преимуществ рождения и состояния было актом величайшего милосердия. Нужно только представить себе, каким утешением и ободрением было для бедного видеть, как люди аристократического круга отказывались от огромных состояний и добровольно становились в ряды нищих, получающих на пропитание из церковных сумм. Подобные факты поневоле заставляли бедняка задуматься, нет ли в его тяжелой доле чего-нибудь светлого и достойного, и одного этого было уже достаточно, чтобы смягчить горечь бедности. Кроме того, только добровольная бедность могла давать Златоусту и другим пастырям нравственное право говорить к богатым об отречении от излишков в пользу бедных и к бедным о ничтожестве богатства. Когда епископ, живущий в роскоши, осмеливается проповедовать об евангельской простоте и милосердии, его проповедь в лучшем случае является обрядом, никого ни к чему не обязывающим, а когда он тратит свое красноречие на описание благ и счастья бедности, то становится смешным для всех вообще, а для бедных сверх того его слова звучат и обидным резонерством.

В своем стремлении ободрить бедных и поднять их нравственно, Златоуст прежде всего восстает против пренебрежительного отношения к обездоленному, которое само собой превращается в его внутреннюю подавленность. Он порицает представителей высших классов за то, что они не имеют жизненного общения с бедными. "Почему ты, — обращается он к богачу, замыкающемуся в своих палатах, — будучи сам человеком, не хочешь сообщаться с людьми, но ищешь пустыни среди городов, не думаешь, что Господь твой вкушал пищу с мытарями, беседовал с блудницей, распялся с разбойником и обращался между людьми?"135 Он убеждает богатых оказывать помощь нуждающимся, не входя в обсуждение вопроса, достойны ли они помощи. Авраам не расспрашивал странников, кто они и откуда, и удостоился принять у себя Бога и ангелов. Отец Небесный посылает дождь на праведных и неправедных. "Милостыня потому так и называется, что мы подаем ее и недостойным". "Достоинство бедного составляет одна нужда". Мы должны подавать "не нраву, а человеку, и жалеть его не за добродетель, а за несчастье". Нужно не только помогать бедным деньгами, но и служить им своим трудом. Наши руки освящаются таким служением, и когда мы после него простираем их на молитву, то Бог умилостивляется и подает нам просимое. Нищий, пробуждающий в нас человеколюбие, служит нашему спасению. "Помышляя об этом, мы должны смотреть на бедных как на благодетелей, как на людей", "доставляющих нам средство к спасению; мы должны подавать им милостыню с щедростью и горячим усердием, никогда не делая неприятного вида при подаянии, но разговаривая с ними весьма кротко и показывая великую снисходительность к ним". В лице нищего перед богатым стоит сам Христос. В нем Господь как бы продолжает Свой искупительный подвиг. Златоуст влагает в уста Спасителя следующие слова: "Склонись жалостью к самому естеству, видя Меня нагим, и вспомни о той наготе, какую Я терпел за тебя на Кресте. А если не хочешь вспомнить о ней, представь наготу, которую терплю в лице нищих. И тогда Я нуждался для тебя, и теперь для тебя же нуждаюсь, чтобы ты, тронувшись тем или другим, захотел оказать какое-либо милосердие; для тебя Я постился и опять для тебя же терплю голод, жаждал, вися на Кресте, жажду и в лице нищих, только бы тем или другим привлечь тебя к Себе и для твоего же спасения сделать тебя человеколюбивым". Очень часто Златоуст защищает бедных даже против обвинений, которые были не совсем неосновательны. Богачу, упрекающему нищих в праздности, он отвечает: "А ты разве не проводишь время в праздности и забавах? Или часто не предаешься ли такой деятельности, которая хуже всякого бездействия, занимаясь грабительством, насилием, любостяжанием?" Бедный под влиянием нужды и недостатка в необходимом совершает преступления. Но, отвечает Златоуст, "никто из бедных, никто не делает столько злодеяний от бедности, сколько совершают их богатые из желания большего богатства и из опасения, как бы не потерять уже хранящегося у них". Бедные притворяются, чтобы выпросить для себя подачку, говорили другие. Да, отвечает Златоуст, бедный притворяется, но если и так, то "притворяется по бедности и по необходимости, по причине твоего жестокосердия и бесчеловечия, требующего такого притворства и иначе не приклоняющегося на милость. Кто в самом деле так несчастлив и жалок, чтобы без всякой нужды, для куска хлеба, принимать столь безобразный вид, терзать себя, терпеть такую муку? Итак, притворство его возвещает всем о твоем бесчеловечии". Сравнивая нищего, живущего милостыней, с жадным и бессердечным богачом, Златоуст отдает все преимущества первому, находя его способ снискивания пропитания более почетным. Бедный берет на свои нужды у того, кто гораздо достаточнее его, а богатый требует от бедного. "Бедный получает от дающих добровольно и расположенных к тому, богатые же — от нежелающих и противящихся". Бедный просит, будучи одет в рубище, богатый, одеваясь в шелковые одежды, держит у себя престарелых бедных, чтобы овладеть их имуществом в ущерб законным наследникам. Прося милостыню, нищие всякий раз говорят много поучительного, обращаясь к богатому со словами "любомудрия, назидания, совета". "А каковы речи богатых? Свойственные свиньям, собакам, волкам и другим животным".

Возвышая бедных в глазах богатых, Златоуст в то же время поднимает их собственное самосознание. Для этой цели он старался бедность вынужденную обратить в добровольную, как бы в свободно принятый на себя подвиг. Он убеждал бедных довольствоваться своей судьбой и не искать богатства, но из дальнейшего изложения читатель увидит, как далека была эта проповедь от призыва к пассивному терпению, который в настоящее время звучит с церковных кафедр всех вообще исповеданий.

Богатство имеет обаяние. Почет, блеск, роскошь, окружающие большие состояния, ослепляют бедного и влекут его к себе с неудержимой силой. Невозможность же достигнуть желаемого превращается в жгучую зависть, разъедающую, как ржавчина, душу человеческую. Св. Иоанн Златоуст в своем стремлении отстоять внутреннюю свободу бедного ни о чем не говорит так часто, как о призрачном блеске богатства. Обращаясь к бедным, он любит повторять и объяснять слова псалма "не убойся, егда разбогатеет человек или егда умножится слава дому его". Эти слова — сокровище и опора, источник внутреннего богатства и изобилия. "Ты выходишь, — обращается проповедник к бедному, — и видишь человека, гордо сидящего на златосбруйном коне и окруженного множеством копьеносцев; затем видишь человека бедного и униженного. В тебе рождается зависть к богатому и возбуждается отвращение к бедному. Но является Давид, приступает к тебе и говорит: "Неубойся, егда разбогатеет человек". Иди с пророком и не бойся". Богатство не прочно. Оно возбуждает к себе всеобщую ненависть. Блеск богатства не имеет никакого отношения к нравственному достоинству личности. Мраморные колонны, золотые карнизы, фонтаны, портики, ковры, великолепные спальни — "все это слава дома, а не слава человека". "Стены обложены мрамором: какое же отношение к человеку, живущему в них? Потолки в золоте: какое отношение к их владельцу? Главы колонн золотые: какое отношение к голове хозяина, оскверненной грехами? Пол чист? Но совесть не чиста". "Если ты увидишь кого-нибудь облеченного блестящей одеждой и окруженного толпой телохранителей, то раскрой его совесть — и ты найдешь внутри его много паутины и увидишь много нечистоты". "Не смотри на пышные одежды богатых, но раскрой их душу и вглядись, не полна ли она бесчисленных ран, не одета ли в рубище, не одинока ли она и не беззащитна ли? Какая польза в этом безумном пристрастии к внешнему? Гораздо лучше быть бедным, но жить добродетельно, чем быть царем, но порочным". Даже тело бедного, питающееся простой и естественной пищей, чище, чем тело богача. Последнее напоминает собой печь, в которой горят мясо и кости, распространяя смрад и дым. "Таковы и утробы богатых. В них ты найдешь еще больше, чем в той печи, и смрада, и зловонных испарений, и отвратительного запаха, потому что все тело их и каждая часть его от пресыщения отзывается большой несваримостью желудка. Ведь когда естественная теплота обессилена, не может переварить всей пищи, то последняя пробивается на поверхность тела, подобно дыму, и производит отвратительный запах".

Подрывая обаяние богатства в глазах бедных, Златоуст всячески старался возвысить бедность. И это вытекало у него не из приспособления к слушателям, не из желания просто утешить их, а из искреннего убеждения в преимуществах бедности. Эту веру в высокую ценность простой, чуждой излишеств жизни он доказал самым делом, отказавшись добровольно от богатства и роскоши. Сверх того, проповедь бедности в эпоху Златоуста звучала иначе, чем в настоящее время. Стремление освободиться от богатства каким бы то ни было путем в тогдашнем обществе было широко распространено. Лучшие люди того времени как из язычников, так и из христиан осуществляли этот идеал в жизни. Отречение от собственности высоко ценилось как киниками, так и новоплатониками. Среди христиан и особенно клириков это было довольно обычным делом. Религиозные и нравственные основания такого отречения усиливались еще политическим гнетом, произволом властей, тяжестью повинностей. Эти условия делали пользование состоянием крайне тяжелым и держали богатого человека в вечном трепете за свою личность и имущество. Страницы сочинений Златоуста, посвященные раскрытию мысли о непрочности богатства и о беспокойстве богатых, наглядно рисуют, насколько правовое положение граждан было шатко. Вот как Григорий Богослов описывает тяжесть управления более или менее значительным имуществом: "Непрестанные и тяжкие заботы, день и ночь снедая душу и тело, низводят меня с неба к матери моей земле. Во-первых, управлять служителями — поистине сеть пагубы. Жестоких владык они всегда ненавидят, богобоязненных бесстыдно попирают; к злым не снисходительны, добрым не благопокорны, но на тех и других дышат неразумным гневом. А сверх того, надо заботиться об имуществе, всегда чувствовать на своих плечах тяжесть императора, переносить угрозы сборщика податей, потому что подать, возрастая с имением, унижает для людей цену самой свободы, а на устах лежат узы. Надо проводить время среди многолюдных собраний, близ высоких седалищ, с которых решаются человеческие распри, надобно выслушивать громкие возражения противника или по закону терпеть скорби в запутанных сетях. Вот бремя, вот труд! А злые берут преимущество перед добрыми; блюстители законов могут быть куплены той и другой стороной. Необходимо или опрометью бежать и оставить все злым, или очернять свое сердце". При таких условиях бедность казалась истинным благом: она давала свободу. Вот именно эти-то чувства Златоуст и старается вдохнуть беднякам.

Часто он рисует идиллию бедности. Бедный имеет все необходимое для жизни и наслаждается ею полнее, чем богатый. Всю жизнь он пьет чистую ключевую воду, которая приятней, полезней и необходимей вина. В его распоряжении огонь, воздух, свет солнца. Богатый и бедный наслаждаются этим в равной мере или даже бедный имеет преимущество, благодаря тому что чувства у него живее, зрение острее, все силы восприятия совершеннее. Сон бедного, после трудов, гораздо крепче и приятнее, чем сон богача, который мечется в своей роскошной постели всю бессонную ночь. Бедный употребляет простую пищу, но здоровый аппетит служит ему лучшей приправой. Главным же преимуществом бедности служит нравственная свобода и независимость. Бедному нечего терять, "у богатого же много поводов потерпеть вред; он боится за дом, за слуг, за поля, за сокровища, как бы кто-нибудь не отнял у него чего-либо из этого. Кто владеет многим, становится рабом многого. Напротив, бедный, как человек свободный и чуждый всех этих поводов, есть лев, дышащий огнем, имеет душу отважную и, отрешившись от всего, легко делает все, что может принести пользу церквам, хотя бы нужно было обличить, хотя бы укорить, хотя бы потерпеть множество бедствий для Христа; однажды пренебрегши настоящей жизнью, он удобно и с великой легкостью совершает все".

Вся эта вполне искренняя аргументация богатого человека, на опыте убедившегося в тяжести и стеснительности большого состояния и добровольно отдавшего предпочтение бедности, быть может, и не вполне была доступна чувству бедных по необходимости. Поэтому практически важнее был другой ряд мыслей, сообщавший бедности смысл и нравственную цель. Для человека особенно горьки бывают те страдания и несчастия, которые представляются ему вполне бесцельными, ни для кого не нужными, звучащими неуместным диссонансом на жизненном пиру, тяжелыми для страдающего и тягостными для окружающих его. Напротив, нравственная природа человека не только примиряется со страданиями, полезными по крайней мере для других, но и черпает в них высокое наслаждение. Подвиг самопожертвования и высокое удовлетворение, связанное с ним, возможен не только в активной форме героизма, бросающегося в опасность, не думая о себе, но и в пассивной форме добровольного согласия на то тяжелое положение, в которое ставит человека сама необходимость. Солдат не может не идти в сражение, и если он идет в битву с внутренним протестом против силы, его принуждающей к этому, то он не более как трусливое животное, которое ведут на убой. Но если внутренно он принимает эту обязанность, если он чувствует в своем сердце готовность ради блага родины отдать свою жизнь, то дело необходимости он превращает в дело свободы, и его героизм становится вполне сознательным и сладким для него. Златоуст указывает бедным цель и смысл их страданий, открывает для них возможность превратить бедность вынужденную в добровольную и, притом ради великой цели — спасения своих братий. Бедных не должно смущать то, что они вынуждены жить подаянием и причинять богатым неприятные минуты своими просьбами, своим бедственным существованием, вызывающим на благотворительность. Они просят у богатого не то, что принадлежит ему, а то, что принадлежит Богу и что Богом вверено богатому для раздачи им. Богатый не имеет никаких оснований тяготиться подобными просьбами о помощи. "Он помогает бедному, но подает им не свое, а Господне, общее для всех подобных ему рабов Господа". С другой стороны, в Церкви, этом прекрасном теле, в котором каждый член имеет свое назначение, бедные имеют великое призвание. "Что ничтожнее просящих милостыню? Однако и они приносят в Церкви великую пользу, находясь постоянно при дверях храма и составляя великое украшение, так что без них не была бы совершенна полнота Церкви". "Не менее нас, сидящих перед народом и поучающих вас, — продолжает проповедник, — поучает и нищий своим молчанием и видом, сидя у дверей церковных. Мы каждый день внушаем вам: не высокомудрствуй, человек; скоротечно и непостоянно естество человеческое… То же самое и еще больше того внушают и они своим видом и примером, и внушение их есть самое ясное". Милостыня умилостивляет Бога. "Если бы не было нищих, — говорит Златоуст, — то ты не освободился бы от множества грехов: они врачи твоих язв, их руки предлагают тебе лекарство… Ты дал ему серебро — и вместе с ним удалились твои грехи". Нищие видом своим сильнее всякого слова призывают нас к человеколюбию. "Как в преддвериях молитвенных домов обыкновенно устрояются умывальницы, чтобы идущие молиться Богу сначала омыли руки и тогда простирали их на молитву, так и бедных отцы поставили перед дверями, подобно источникам и умывальницам, чтобы мы как умываем руки водой, так, очистив наперед душу человеколюбием, потом приступали к молитве".

Если бы нищий, проникнувшись сознанием своей пользы и значения в Церкви, принял добровольно свой жребий, как жертву за других, то, конечно, он поднялся бы этим самым до нравственных высот несравненного героизма.

В. Св. Иоанн Златоуст жил в обществе, которое было построено на рабовладельческих началах, и эти начала проникали собой весь общественный организм и отражались на нравственном строе личности. Не отрицая рабства в принципе, святитель, следуя апостолу Павлу, вливает христианское содержание в это учреждение.

Своим происхождением рабство обязано греху. Первоначально его не было. "Бог, созидая человека, сотворил его не рабом, но свободным. Он сотворил Адама и Еву, и оба они были свободны". Причиной возникновения рабства был грех, а поводом — непочтительность Хама к опьяневшему отцу. С этого момента появилась роскошь и стремление пользоваться чужими трудами для личных целей. "До этого времени между людьми не было такой изнеженности и такой роскоши, чтобы один нуждался в услужении других, но каждый служил сам себе, все были в равной чести и не было никакого неравенства. А как явился грех, то и нарушил свободу и уничтожил достоинство, дарованное человеку от природы". "Рабство произошло от любостяжания, а также от зависти, от ненасытной алчности… Потом возникновению рабства способствовали войны, сражения, где стали брать пленных".

Таким образом, рабство неестественно и по существу своему есть насилие, которое алчность и прихоть одного делает по отношению к другому. Отсюда может быть только один вывод, что в обществе, всецело проникнутом христианскими началами и отрешившемся от противной Евангелию роскоши и алчности, рабов не должно быть. Однако прямо сам проповедник этого вывода не делает, хотя уму его эта мысль несомненно и предносилась. Говоря об апостольской Церкви в Иерусалиме, он вскользь замечает: "Не говорю о рабах — их тогда не было, быть может, отпускали их на волю". Яснее уже говорит проповедник об ограничении рабства возможным минимумом, причем основанием для этого служит недозволительность роскоши и христианское человеколюбие. "Для чего иметь множество слуг? Как в отношении к одежде и пище надобно заботиться только о необходимом, так и в отношении к слугам. И какая в них нужда? Нет никакой. Одному господину надлежало бы иметь только одного слугу или, лучше, двоим и троим господам одного слугу… Бог для того дал нам руки и ноги, чтобы мы не имели нужды в слугах; и не нужда ввела сословие рабов, — иначе вместе с Адамом был бы сотворен и раб, — но это есть следствие греха и преслушания. А Христос, пришедши, прекратил и это: о Христе Иисусе несть раб, ни свободь". Характерно, что уже при первом упоминании об одном слуге для нескольких господ проповедник, вообще зорко следивший за своей аудиторией, заметил среди слушателей движение недовольства и тотчас же, отвечая на него, прибавил: "Если это неприятно слушать, то вспомни о тех, которые не имеют ни одного слуги". Далее св. отец переходит к другой мысли: "Если ты собираешь множество слуг, то делаешь это не из человеколюбия, а из роскоши; если бы ты заботился об их благе, то не заставил бы никого из них служить тебе, но, купив и научив их ремеслам, чтобы они могли продовольствовать сами себя, отпустил бы их на волю. Если же ты бичуешь их, если налагаешь на них оковы, то это уже не дело человеколюбия". Можно себе представить, до какой степени неприятно было слышать это рабовладельцам, и настроение окружающих тотчас же отразилось на проповеди. Оратор резко обрывает свою мысль довольно безнадежным замечанием: "Знаю, что я говорю неприятное для слушателей, но что мне делать? На то я поставлен, и не перестану это говорить, будет ли какая польза или нет".

Уничтожение рабства в древнем мире было исторической невозможностью, которую чувствовал всякий. Поэтому Златоуст, подобно другим Отцам Церкви, не вступая в борьбу с самим учреждением, принимает его как данное и наполняет христианским содержанием. Со своей проповедью он обращается к рабам и свободным, выясняя тем и другим их взаимные обязанности.
Господин должен помнить, что его раб — тоже человек, искупленный Христом. Апостол Павел не постыдился назвать раба сыном, утробой своей, братом и возлюбленным. Не только Павел, но и Владыка Павла не стыдился называть рабов братьями Своими. Поэтому и господин не должен презирать рабов, но должен иметь общение с ними во всем.

Далее, господин должен быть снисходителен к рабам, прощать им проступки, не позволять себе обижать их, не прибегать к жестоким наказаниям. "Не думай, — обращается Златоуст к рабовладельцу, — что за обиду, причиняемую рабу, Бог простит потому, что она причинена рабу. Внешние законы, как законы человеческие, допускают еще различие по происхождению, но закон общего Владыки не знает никакого различия, так как он благодетельствует всем вообще и наделяет всех одним и тем же". Златоуст не отрицал телесного наказания, как не отрицала его и вся вообще древность, так как оно логически связано с рабовладельческим строем общества. Человека, лишенного свободы и поставленного в положение раба, можно удерживать в повиновении только жестокостью телесных страданий, а рабство само по себе настолько унижало личность, что при нем унизительность розги для наказывающего и наказываемого уже не ощущалась. Но допуская наказания рабов в некоторых исключительных случаях, проповедник указывал другие способы их исправления. Воспитание и устранение поводов к проступкам — вот средства воздействия на рабов, которые он рекомендует. "Исправляй рабу, — обращается он к знатной даме, — не бичами только, но и лаской, и добрым обращением… Если она склонна к пьянству, отними у нее возможность пьянствовать, призови мужа, увещевай… Но что делать, говорят, если она предается распутству? Выдай ее замуж, пресеки повод к распутству, не позволяй развратничать. Но что если она ворует? Наблюдай и присматривай за ней. О, скажешь, что за претензии? Мне быть сторожем? Какое безумие! Отчего, скажи, и не быть тебе сторожем? Разве у тебя не такая же душа, как и у нее? Разве она не удостоена тех же даров от Бога? Не к одной ли она приступает с тобой трапезе? Что же, говоришь ты, если она бранчива, сварлива, склонна к пьянству? А сколько есть таких и между свободными женами?.." Этот мудрый призыв к милосердию и справедливости, эта защита бесправного и стоящего вне закона потревожила совесть присутствующих. Свою речь проповедник прерывает словами: "Что вы все так покраснели? У нас речь не о всех, но только о тех, которые предаются такой зверской жестокости". Но не на словах только защищал святитель рабов от жестокого обращения господ. Он запретил служение своему диакону за то, что тот бил своего раба, мальчика Евлалия. Обида несчастного ребенка отозвалась праведным негодованием в сердце первого святителя Восточной Церкви, и никому ненужное, для всех чужое дитя нашло защиту в служителе Евангелия! По тогдашним понятиям, общественным отношениям и правовому сознанию это было дело необычайное. Факт этот приводится в длинном списке обвинений против Златоуста на соборе, осудившем его.

Наконец, если рабы служат господам, то и господа должны служить своим рабам. Под словом "так же" в 9 ст. 6 гл. послания апостола Павла к Ефесянам (и вы, господа, поступайте с ними так же) Златоуст разумеет полное повторение того, что сказано апостолом в обращении к рабам: господа должны служить рабам не как человекоугодники, но со страхом и трепетом. Это служение состоит в содержании рабов и их христианском воспитании. "Ты приобрел, купил раба? — говорит Златоуст. — Приказывай ему прежде всего жить по воле Божией, чтобы он был кроток в отношении к своим товарищам, чтобы особенно заботился о добродетели. Дом каждого есть как бы город, и каждый хозяин есть начальник над собственным домом". Идеалом доброго отношения к рабам служит Авраам: он имел рабов, "но известно, что он обращался с ними не так, как с рабами".

Учение Златоуста об обязанностях рабов имеет целью возвысить их нравственное достоинство и внутренно освободить их от тирании человека. Христианин, по апостолу, куплен дорогой ценой и не должен быть рабом человека. Это имеет одинаковую силу как по отношению к свободному, так и по отношению к рабу. Последний не должен стремиться к тому, чтобы получить свободу от внешнего принуждения, но должен освободить себя внутренно и перестать быть еловекоугодником, рабом человека. Для этого он должен стать рабом Бога, господином над собой поставить волю Божию, а своему поработителю повиноваться лишь постольку, поскольку это соответствует воле Божией. Таким образом дело необходимости раб превращает в свой свободный подвиг. Христос заповедал терпеть обиды. Ударившему в ланиту он повелел обратить другую, взявшему верхнюю одежду отдать и нижнюю. Терпеть обиды и не сопротивляться причиняемому насилию заповедано всем христианам без различия. Но свободный может и не испытать таких обид и насилий, раб же по самому существу рабства есть непременно обиженный. Увлечение роскошью и алчность господина лишила его самого дорогого — свободы. Но именно потому-то он и стоит в особенно благоприятных условиях по отношению к Евангелию. Воспользовавшись своим несчастьем и добровольно решившись не только исполнять то, что от него требует насильник, но еще гораздо больше, он осуществит в своей жизни Нагорную проповедь Господа. Пусть раб служит господину не на глазах только его, не по страху наказания, но как самому Богу со всевозможным усердием, от всей души, по совести. Пусть он сделает больше, чем от него желает получить несправедливо овладевший им, и это будет равносильно обращению левой ланиты ударившему в правую. Потому-то апостол и советует рабам, для которых есть возможность получить свободу, не стремиться к этому, а наоборот, еще больше поработить себя, ибо оставаясь в рабстве, они удобнее других могут осуществить евангельскую проповедь о непротивлении насилиям.

Поэтому не всякому насилию он должен подчиняться. Свои личные обиды он должен терпеть. Но ему не следует исполнять приказаний, противных воле Божией, ибо он раб не хозяина, а Бога. Не человеку он угождает, а Богу. Поэтому обратной стороной добровольного подчинения требованиям господина служит обязанность сопротивления, которую налагает на раба Евангелие… "Когда господин, — говорит Златоуст, — не требует ничего противного воле Божией, тогда должно повиноваться ему и покоряться, а простираться далее не должно: так раб остается свободным! Если же ты простираешься далее, то делаешься рабом… Не делайтесь рабами человеков, то есть не повинуйтесь людям, когда они повелевают что-нибудь постыдное".

Иосиф осуществил в своем лице идеал раба. Он добровольно и по совести служил своему господину и этим приобрел его расположение, но когда госпожа влекла его ко греху, он отказался подчиниться ее требованию.

Таким образом, св. Иоанн Златоуст призывает рабов не к пассивному повиновению господам без всяких рассуждений. Он имеет в виду создать в душе раба состояние величайшей активности и этим возвысить его нравственно. Если представить себе этот идеал осуществленным, то в лице такого раба мы, действительно, имели бы пример высокого нравственного героизма, моральная ценность которого перевесила бы бесконечно унизительность внешнего положения. Чувствуя себя служителем Бога, такой раб был бы свободен от самого горького в рабстве — от чувства принуждения, так как внутренно в каждый момент своей жизни — и противясь господину, и подчиняясь ему — сознавал бы себя совершенно свободным. Но идеал этот слишком высок, чтобы мог быть исполним не в виде исключения. Он предполагает необыкновенную полноту и интенсивность духовной жизни, которая с трудом может развиваться в условиях рабства. Затем высота и, так сказать, тонкость учения Златоуста имеют то неудобство, что легко могли сделать его непонятным для последующих проповедников и превратить благовестие нравственной свободы в призыв к пассивному повиновению.

Выяснив учение св. Иоанна Златоуста о власти, богатстве и бедности, рабах и свободных, мы считаем не лишним в качестве обобщения отметить теперь его характеристические особенности. Точка зрения святителя на социальные неравенства исключительно религиозно-нравственная. Ни злоупотребления власти, ни бедность, ни насильственное лишение свободы не являются в его глазах бедствиями общества, развращающими его. Это не более как безразличное, способное порождать как добродетель, так и порок, в зависимости от отношения к ним моральной воли индивидуума. Личность при всяких обстоятельствах может быть добродетельной и подняться до высочайшей степени нравственного достоинства. Такой взгляд основывается на признании безусловной свободы воли, или, вернее, точкой отправления для него служит абстрактная возможность для человека, независимо от внешних условий, достигнуть какой угодно степени нравственного развития. Но абстрактная возможность не всегда совпадает с реальной возможностью. Рассуждая in abstracto, мы можем сказать, что всякий бедняк может стать таким же добродетельным, каким Златоуст рисует евангельского Лазаря, а всякий раб таким, каким изображен в его беседах Иосиф прекрасный. Но допуская это, мы делаем в глубине нашего сознания как бы мысленную оговорку: если при неблагоприятных внешних условиях находится налицо вся совокупность необходимых нравственных условий. Каждый отдельный бедняк и раб могут стать героями духа, если имеют достаточное умственное развитие, если о них позаботится высокоодаренный руководитель, если им доступен источник нравственного освежения, если их окружают прекрасные примеры и благородные влияния. Если все это в избытке предоставлено им, то бедность и рабство не помешают их победоносному шествию к идеалу личной святости. Но, по большей части, внешние условия — бедность, зависимое положение, — сами по себе, действительно, безразличные в моральном отношении, устраняют человека от нравственных влияний. Угнетающая бедность и жестокое рабство, если они овладевают еще не развившимся и не определившимся человеком, до такой степени подавляют его физическим трудом и до такой степени удаляют его от всяких нравственных влияний, что высокое духовное развитие в этих условиях является чудом и редким исключением. Вот почему абстрактная возможность не превращается обыкновенно в реальную действительность, и мы видим, что в общем бедность и рабство не способствуют развитию добродетели… "Везде признается, — говорит в одном месте и сам Златоуст, — что рабы вообще грубы, необразованны, упрямы, очень не восприимчивы к наставлениям в добродетели, — не от природы, нет, но от обращения и нерадения об них господ их, так как везде владеющие ими не заботятся ни о чем другом, как только об их службе, а если иногда заботятся и об их нравах, то делают это также для собственного спокойствия, чтобы не вверять дел своих людям распутным, ворам или пьяницам. Естественно, что они, будучи оставлены без всякого попечения и не имея никого, кто бы позаботился об них, погружаются в самую бездну зла. Ведь если даже там, где наблюдают и отец, и мать, и приставник, и воспитатель, и учитель, и сверстники, где возвышает человека сознание своего благородного происхождения и многое другое, если и там редко кто избегает сообщества с людьми порочными, — то что думать о тех, которые лишены всего этого, которые соприкасаются с людьми развратными, без всякой осторожности обращаются с кем захотят и не имеют никого, кто бы позаботился об их знакомствах? Подумай, что будет с такими? Вот отчего трудно рабу быть добродетельным". Но приведенное место в сочинениях св. Иоанна Златоуста является исключительным. В общем в них преобладает высокая оценка нравственной свободы и самоопределения.

Второй отличительной чертой учения святителя служит известного рода индивидуализм во взгляде на человеческое общество. Имея в виду достигнуть социальных результатов и сгладить неравенство классов, он обращается все же к индивидууму и через него исключительно стремится обновить общество. Хотя он и сравнивает иногда Церковь с организмом, в котором каждый член имеет свое назначение и необходим для целого, однако эта аналогия в его сознании не связана с той полнотой содержания, которая характеризует современные учения об обществе. Каждая личность для него — это совершенно отдельный атом. Ее нравственное развитие не зависит от влияний, исходящих от общества как целого. С другой стороны, состояние общества есть не более как сумма того, что дано в каждом индивидууме. Совместная деятельность последних не создает никаких перемен в самом строе социального организма. Вследствие этого каждая личность начинает свое развитие сначала. Златоуст ставит своей задачей не развитие общества, а нравственное преуспеяние членов его. Свою мысль мы поясним следующей аналогией. В развитии личности громадное значение имеет привычка. Без нее мы не могли бы двинуться вперед ни в одной области. Сначала всякое сознательное действие поглощает всю нашу внутреннюю энергию, потом, становясь привычным, совершается автоматически, а силы, которые сначала тратились на него, освобождаются для новой деятельности. Когда мы учимся писать, то все наше внимание сосредотачивается на мускульной работе, а когда процесс писания станет механическим, мы получаем возможность одновременно и писать, и мыслить. То же и в моральной области. Всякая хорошая привычка, созданная свободно, освобождает нравственные силы для новых задач. Что в нравственном развитии личности привычка, то в развитии общества право. Всякая достигнутая ступень нравственного сознания, будучи закреплена в праве, становится прочным приобретением общества, а освободившиеся силы идут далее и влекут его на высшую ступень. Но этот идеал развивающегося общества совершенно чужд творениям св. Иоанна Златоуста.

Наконец, как проповедник религиозно-нравственных начал, вселенский учитель обращается к совести отдельной личности и дает ей только основные руководящие принципы, предоставляя прочее свободной инициативе. Он говорит власти, что она должна заботиться о благе народа и не пользоваться своим положением в корыстных целях. Богатым он проповедует, что они не должны приобретать состояние путем нарушения права других и что из приобретенного имущества они могут удерживать для себя лишь на удовлетворение необходимых потребностей. Рабовладельцев он увещевает не наказывать рабов напрасно и не обращаться с ними жестоко. Но во всех этих случаях к услугам страсти является софистика, раздвигающая область дозволенного до весьма широких пределов.

Все эти три черты, составляя особенность учения Златоуста в сравнении с принципами современной этики, не выделяют его из ряда прочих этических учений, но их необходимо иметь в виду, чтобы ответить на вопрос, чего же достиг вселенский учитель своей самоотверженной деятельностью и своим горячим словом.

В развитии общества как целого он не оставил заметного следа. Константинополь и Антиохия по всему строю жизни, по своему быту остались после него тем же, чем были до него. Евангельский идеал, который проповедовал святитель, не стал общественной силой. Напротив, проповедь его возбудила ожесточенную реакцию в обществе, поставила против него все имущие и влиятельные классы и необходимо должна была повести к его падению даже в ту эпоху, когда Церковь была гораздо свободнее, чем теперь. Но влияние святителя на индивидуальную жизнь верующих было громадно. Трудно и вообразить, сколько отдельных религиозно-нравственных актов совершено под впечатлением его проповедей, сколько христианских характеров сформировалось благодаря воспитательному воздействию его сочинений. Св. Иоанн Златоуст был руководителем совести не только в Антиохии и Константинополе. Благодаря огромному литературному наследию, завещанному им Церкви, благодаря ясности и жизненности своих бесед, он поистине стал вселенским учителем. В частности русский народ, воспитавшийся на творениях святителя, ему именно более чем кому-либо другому, обязан самыми светлыми, самыми гуманными чертами своего национального благочестия. Изучающие древнерусскую литературу знают, какую неизгладимую печать наложил Златоуст на религиозные понятия и быт Древней Руси. Если мы примем во внимание широту и продолжительность влияния творений цареградского святителя на христианские народы, то значение его в истории Церкви предстанет перед нашим духовным взором во всем своем величии. Проповедник евангельской любви, он является одним из самых великих благодетелей человечества. Он не уничтожил бедности, но, подумайте, читатель, сколько миллиардов переложил он из туго завязанной мошны богачей в карманы бедных своей полуторатысячелетней проповедью о милостыне…

Обыкновенно говорят: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты. С не меньшим правом можно судить о человеке, зная, кто его враги. По большей части вражду создают не частные столкновения — они служат только поводом, — а различие моральных типов. Характер открытый, мужественный, способный самоотверженно защищать дело справедливости оскорбляет самым своим существованием лукавого, трусливого и злого эгоиста. Вот почему естественным дополнением настоящего очерка должна быть краткая характеристика врагов великого святителя.

Первыми врагами св. Иоанна Златоуста были его подчиненные. Мы уже говорили о пороках константинопольского клира, с которыми святитель начал борьбу тотчас по вступлении на столичный престол. Это не могло нравиться духовенству, особенно после снисходительного Нектария. Введение ночных богослужений, лишавшее клириков привычного покоя, могло только усиливать их недовольство. Меры, принятые против бродячих монахов, и обличения, направленные против них, возбуждали ненависть к епископу и среди мнимых подвижников благочестия. "По этим причинам негодовали на него клирики, — говорит Созомен, — и многие их монахов, и называли его тяжелым, гордым, жестоким и высокомерным". Из клира открытыми врагами святителя были два пресвитера и пять диаконов. Диакон Иоанн и монах Исаак выступали обвинителями на соборе при Дубе. На раздражение клира указывает далее и характер самих обвинений. Обвинители жаловались, что святитель отлучил диакона Иоанна за то, что тот бил своего раба, что он приказал бить и связать как бесноватого монаха Иоанна, поносил клириков, написал книгу, оскорбительную для клира, перед собранием всего духовенства обвинял двух диаконов в том, что они украли его омофор, выдал Евтропию для изгнания пресвитеров Порфирия и Верения, жестоко обращался с монахом Исааком.

Скоро к недовольству клириков присоединилась ненависть богатых. Человек становится неумолим, когда дело касается его кармана, а мы видели, с какой решительностью святитель защищал бедных и обличал богатых. Производимое им впечатление на слушателей очень метко характеризует Созомен: "Своим словом восторгал он народ, особенно когда распространялся в обличении согрешающих и с дерзновением негодовал на оскорбителей Церкви либо на обидчика так, как бы сам терпел обиду. Простому народу это, конечно, нравилось, но богатым и сильным должно было казаться оскорбительным". Но и из самых бесед проповедника видно, насколько неприятны были они для богатых. Мы уже говорили, что святитель вынужден был прервать свою речь о несовместимости христианской любви и обладания рабами. В другой раз, сравнив тело богатого с печью, в которой горит мясо, проповедник хотел продолжить развитие своей мысли и прибавил: "С чем бы еще сравнить утробы богатых?" Но для богатых было крайне неприятно и первое сравнение. Среди них возникло движение недовольства. В ответ на него Златоуст говорит: "А вы не оскорбляйтесь моими словами, но, если говорю неправду, изобличайте меня. Итак, с чем же еще сравнить бы их?" Во многих беседах святитель и прямо говорит о недовольстве богатых. Вот два примера. "Многие обвиняли нас и говорили: перестанешь ли ты вооружаться языком против богатых? Перестанешь ли постоянно враждовать против них?" "Опять, скажут мне, ты против богатых? А вы опять против бедных. Опять ты против хищников? А вы опять против тех, у кого похищают. Вы не насыщаетесь, пожирая и терзая бедных, и я не насыщаюсь, исправляя вас. Постоянно ты покровительствуешь этим людям, постоянно покровительствуешь бедному? Но отступи ты от овцы моей, удались от стада моего, не вреди ему. Ты вредишь моему стаду и осуждаешь, что я отгоняю тебя". Во главе недовольных стояли три придворных дамы: Марса, вдова военачальника Промота, бывшего опекуна императрицы, Кастриция, вдова Сатурнина, и Евграфия, старая кокетка, являвшаяся в церковь вся завитая и подкрашенная. Эти богатые вдовы имели двойное основание ненавидеть святителя, потому что он обличал не только их жадность, хищничество, роскошь, но и страсть к нарядам, а Евграфии в частной беседе пастырь дал понять, что ее старания скрыть свои года напрасны. Императрица Евдоксия не превосходила своих придворных дам ни честностью, ни благопристойностью поведения. Поэтому обличения, в которых последние узнавали самих себя, косвенно задевали и императрицу, тем более что содержание бесед святителя передавалось ей в извращенном виде.

Но в эпоху Златоуста Церковь имела свои права. Нельзя было удалить епископа с кафедры административным порядком, без суда собора, хотя бы он и не пользовался расположением императора. Поэтому для низложения Златоуста императрице необходимы были орудия в лице епископов. Их не трудно было подобрать. Отсутствие строгих юридических норм касательно порядка созыва и состава собора, чем так восхищаются некоторые современные епископы, открывало для этого полную возможность. Собор при Дубе был составлен из врагов Златоуста, которые были его судьями, обвинителями и свидетелями. В одном из своих писем святитель сказал: "Никого я так не боюсь, как епископов, за исключением немногих". И действительно, самыми ожесточенными врагами его были именно епископы: Акакий Верийский, Антиох Птолемаидский, Севериан Гавальский и Феофил Александрийский. Из них Акакий Верийский, за исключением участия в позорном деле низложения Златоуста, был самым почтенным. О нем рассказывают много хорошего. Воспитавшись в монастыре, он вел строгий образ жизни и на епископской кафедре. Между прочим, двери его жилища всегда были открыты. Всякий желающий мог войти в его дом и видеть его во время обеда и в часы сна. "Значит, — добавляет Созомен, — он или так жил, что всегда был уверен в самом себе, или придумал это с намерением противодействовать склонности нашей природы ко злу, ибо, ожидая, что приходящие всегда могут застать его врасплох, он был беспрестанно на страже и ни в чем не отступал от своего долга". Причина вражды этого человека к Златоусту не ясна. Палладий объясняет возникновение ее тем, что Акакий был оскорблен слишком простым обедом, предложенным ему святителем. Предметом для одного из обвинений против последнего на соборе при Дубе служило высокомерное обращение с Акакием. Если действительно Акакий не мог простить Златоусту простоту, с которой он им был принят, то это свидетельствует о низменности характера верийского аскета, которая легко может уживаться с внешней корректностью поведения.

Антиох Птолемаидский (в Финикии) и Севериан Гавальский (в Сирии) воскрешали в своем лице тип языческих странствующих софистов, искавших славы и денег в больших культурных центрах Римской империи. Оба христианских епископа отличались красноречием, но Антиох превосходил Севериана своей дикцией, а последний Антиоха — ученостью, обилием мыслей и знанием Св. Писания: в произношении Севериана слышался сирийский акцент, неприятный для избалованной публики столицы. Первым посетил Константинополь Антиох, имел здесь большой успех и собрал множество денег. Возвратившись домой, он поспешил, однако, составить особое сочинение "Против корыстолюбия". Столь дешево купленные лавры побудили и Севериана попытать счастья. После продолжительных упражнений в риторике, приготовив большой запас проповедей, он явился на эти своеобразные гастроли в столицу, вкрался здесь в доверие св. Иоанна и снискал себе популярность среди народа и при дворе. Уезжая в Ефес, архипастырь поручил ему управление своей кафедрой. Но Севериан злоупотребил его доверием, и действовал в ущерб ему не без тайных расчетов занять его кафедру. Отсюда между ним и Златоустом возникли неприятности.

Но из четырех епископов самой рельефной фигурой был Феофил Александрийский, представлявший по своему характеру прямую противоположность Златоусту. Подробная характеристика этого хитрого интригана потребовала бы от нас слишком много места и слишком удлинила бы настоящий очерк. Поэтому мы наметим лишь в общих чертах отличительные особенности его личности.

Хитрый, корыстный и мстительный, Феофил весьма ценил расположение гражданской власти и не останавливался ни перед чем, чтобы снискать его. "Когда царь Феодосий, — рассказывает Сократ, — вел войну против тирана Максима, Феофил, посылая дары царю через своего пресвитера Исидора, вручил ему два письма и приказал дары и письмо поднести победителю. Повинуясь ему, Исидор прибыл в Рим и ожидал конца войны, но это дело не надолго оставалось в неизвестности; бывший при нем чтец похитил упомянутые письма. Исидор поражен был страхом и тотчас убежал в Александрию".

Св. Иоанн Златоуст был противником насильственных мер в деле религии. Совсем другие взгляды господствовали в Александрии. "Когда оскорблен Бог в Его почитании, — говорит преемник Феофила по кафедре, — тогда быть милосердным не безопасно; и даже весьма вредно — не вовремя разнеживаться в слабодушном взаимном благорасположении. Об этом-то, я думаю, и сказал Господь: "Кто любит отца или матерь больше Меня, не достоин Меня". Пусть тогда исчезнет закон сочувствия и удалится сила естественной любви и все, что относится к человеколюбию, чтобы, так сказать, посредством благочестивой жестокости воздано было почитание Богу. Не благочестивым ли назовешь ты делом, чтобы немилосердно наказывались совершающие неизвинительное отступничество, как оскорбляющие высшую над всем славу и не отказывающиеся беззаботно бесчестить Того, Которого лучше было бы радовать стараниями о твердости". Теории этой давно уже предшествовала практика. Кровавые столкновения религиозных партий начались еще при Афанасии Великом. Впоследствии стало еще хуже. По просьбе Феофила, император Феодосий разрешил ему обратить храм Диониса в христианскую церковь. Феофил не удовлетворился этим, но, желая предать язычество публичному посмеянию, извлек из храма предметы закрытого культа и приказал носить их по улицам вместе со статуей Приапа. По господствующим представлениям времени, перешедшим и в христианскую дисциплину, обнаружение тайн мистерических культов перед непосвященными считалось ужасным преступлением и нечестием. Естественно, это вызвало взрыв ненависти язычников. "Воспламененные одним чувством, все они, по сделанному условию, устремились на христиан и начали совершать убийства всякого рода. Тем же, со своей стороны, платили христиане — и одно зло увеличивалось другим". Затем, под предводительством философа Олимпия, язычники заняли великолепный храм Сераписа и оттуда делали вылазки против христиан. Захватывая неосторожных в плен, защитники старых богов принуждали их приносить жертвы идолам, а тех, которые отказывались, подвергали пыткам и распинали на кресте. Так "погибло несколько язычников и очень много христиан, а раненых с обеих сторон было без числа". Чтобы положить предел кровопролитию, император Феодосий приказал разрушить все языческие храмы в Александрии. Феофил охотно исполнил это приказание.

Те же воинственные приемы патриарх употреблял и против христиан, имевших несчастье возбудить против себя его гнев. Преследуя пресвитера Исидора и так называемых "длинных братьев", он самолично явился с вооруженной толпой в Нитрию, возбудил против них монахов и изгнал своих противников из скитов. Пример такого нехристианского отношения к иномыслящим со стороны самих пастырей действовал заразительно на паству. При преемнике Феофила дважды возгоралась вооруженная борьба между христианами и евреями и зверским образом была убита толпой, руководимой чтецом Петром, всеми уважаемая философесса Ипатия.

В противоположность св. Иоанну Златоусту, Феофил любил пышность и полагал славу Церкви в великолепных зданиях. Палладий говорит, что Феофил, точно древние фараоны, был одержим манией возводить ненужные для Церкви постройки. Св. Исидор Пелусиот называет Феофила "неистовым любителем камней и поклонником золота" и тоже сравнивает его с фараоном, "который строил города, притеснял трудящихся, лишал платы строителей и доныне упражняется в том же". Чтобы достать денег для этих построек, Феофил не стеснялся в выборе средств. Прежде всего, он не хотел считаться с тем взглядом на церковные имущества, который в доконстантиновский период был господствующим и которого строго держался св. Иоанн Златоуст. Употребить деньги на украшение и построение храма для него было уже делом более благочестивым, чем израсходовать их на дела христианской любви. Вот причины вражды Феофила к пресвитеру Исидору, по свидетельству Созомена. "Исидор, которому, как попечителю бедных, приносимо было множество денег, не хотел давать их Феофилу, издержавшемуся тогда на построение церквей и старавшемуся взять их, но говорил ему, что лучше надлежащими врачеваниями восстановлять тела больных, которые с большей справедливостью почитаются храмами Божиими и для которых, собственно, жертвуются деньги, чем строить стены". Затем, Феофил в унизительных для своего сана формах выпрашивал деньги у богатых женщин. По свидетельству Палладия, он простирался перед диакониссой Олимпиадой и целовал ее колени, лишь бы выпросить подачку. Бросать деньги без разбора направо и налево не есть христианское отношение к собственности. Это скорее свойственно избалованному богачу, не зарабатывающему денег тяжелым трудом, не знающему им цены и уверенному в своей обеспеченности на завтра. Приятно чувствовать эту свободу в отношении к тому, что так связывает других. Не так смотрел на отношение к собственности Златоуст. Поэтому он не мог одобрить слабости Олимпиады. Христианин, сказал он ей однажды, "должен быть домостроителен, между тем как ты, расточая богатство богатым, не более делаешь, как вливаешь свою собственность в море. Разве не знаешь, что имущество ты добровольно посвятила просящим ради Бога и что, быв поставлена распорядительницей в деньгах, как бы уже вышедших из твоей власти, ты подлежишь отчету?"

Характерны для Феофила и средства борьбы с противниками. Св. Василий Великий, обвиняемый в аполлинарианстве, в одном из своих писем сказал: "У нас всегда так: кто нам неприятен, тот и не православен". Таким образом, прием, столь распространенный в наши дни, - сводить счеты с противником на почве догматических укоризн - имеет за собой почтенную давность. Феофил был особенно искусен в этом отношении. Он не был первоначально врагом Оригена. При возникновении среди монахов антропоморфистского движения он доказывал и с церковной кафедры, и в пасхальном послании, что Богу, как существу бестелесному, не следует приписывать человеческий образ. Он порицал также св. Епифания за его сочувствие антропоморфизму. После того как исчезли поводы скрывать симпатии к Оригену, Феофил снова стал читать его открыто, заявляя, что "оригеновы сочинения подобны лугу, усеянному цветами всякого рода, что хорошее он срывает, а тернистое оставляет, как колючее". Но было время, когда Феофил отрекался от Оригена и преследовал своих противников под предлогом недопустимости оригенизма. Когда монахи узнали, что епископ не разделяет их антропоморфистских представлений, то, оставив свои монастыри, пришли в Александрию с целью убить Феофила. Находясь в столь затруднительном положении, последний, однако, не растерялся. Он вышел к антропоморфитам с ласковой улыбкой и приветствовал их словами: "Созерцая вас, я как будто созерцаю лицо Бога". Но монахи потребовали более определенных заявлений. "Если правда, что у Бога такое же лицо, какое и у нас, — ответили они, — то предай проклятию сочинения Оригена… а если не сделаешь этого, то прими от нас жребий людей нечестивых и богопротивных". "Исполню ваше желание, — сказал на это Феофил, — не гневайтесь на меня: я сам не люблю оригеновых сочинений и порицаю тех, которые принимают их". После этого, преследуя по личным мотивам "длинных братьев", он добился их изгнания из Нитрии путем обвинения их в оригенизме, а затем возбудил простосердечную ревность Епифания Кипрского к тому, чтобы тот обвинил в оригенизме и св. Иоанна Златоуста.

Таковы были враги великого святителя. Они представляют собой как бы темный фон, на котором тем яснее выделяется исключительная личность вселенского учителя.

Св. Иоанн Златоуст был совестью Церкви своего времени, и в лице его врагов против него, как против голоса совести, восстали все страсти. Они восторжествовали. Насилие заставило смолкнуть его негодующее слово. Но совесть нельзя заглушить надолго. В 407 г. Златоуст скончался в изгнании. В 417 г. его имя было внесено в диптихи Аттиком, патриархом Константинопольским, а в 419 г. Кириллом Александрийским. В 428 г. память святителя в первый раз была почтена празднованием при дворе, а десять лет спустя мощи его были перенесены в Константинополь и погребены в церкви Апостолов. Сын императрицы Евдоксии, Феодосий II, склонился перед ними, прося святителя о прощении своих родителей. В своих сочинениях вселенский учитель по-прежнему призывает верующих к жизни по Евангелию, к милосердию и нравственной свободе. Да будет же для нас священным его завет: сила и слава Церкви созидается не железным мечом императора, не пышностью культа, не привилегиями духовенства, не проклятиями иномыслящих, а единственно осуществлением евангельской любви во взаимных отношениях верующих.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/