МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ УКРАИНЫ

ДОНЕЦКИЙ ТЕХНИКУИМ ПРОМЫШЛЕННОЙ АВТОМАТИКИ

РЕФЕРАТ

НА ТЕМУ :

Томас Стернс Элиот

«ПОЭЗИЯ»

ВЫПОЛНИЛ СТУДЕНТ ГРУППЫ

1АЭС-2000

АНДРЕЕВ ВИТАЛИЙ

2001

СОДЕРЖАНИЕ

1. ВВЕДЕНИЕ

2. Одноклеточный еврей и перспектива КАНАЛЕТТО*

3. Критика в работах Элиота

4. Основная тема поэзии Элиота

[pic]

ВВЕДЕНИЕ

На русском языке стихи Т.С.Элиота впервые появились в переводах М.

Зенкевича и И. Кашкина, выпустившими в 1939 г. антологию «Поэты Америки.

XX век». В своих работах они старались не столько представить переводимого ими автора целиком, сколько заботились о качестве переводов, многие из которых и по сей день, представляют значительный интерес. И, тем не менее, вполне очевидно, что в государстве, подвергавшем опале собственных гениев, Элиот прижиться не мог. О нем, как и о Джойсе,

Паунде, Беккете упорно умалчивали, считая их творчество инакомыслием, не вписывающимся в тоталитарное искусство. Не оставим без внимания факт, что у нас эстетические и культурофилософские статьи Элиота увидели свет лишь в 1997 г., войдя в книгу «Назначение поэзии» (под редакцией И. Булкиной), а за четыре года до этого появилось первое издание «Улисса» Джеймса

Джойса.

2.ОДНОКЛЕТОЧНЫЙ ЕВРЕЙ И ПЕРСПЕКТИВА КАНАЛЕТТО*
Т. С. Элиот по сей день является одной из неоспоримых поэтических вершин не только англоязычной литературы, но и всемирной литературы XX века. Со времен первой мировой войны до пятидесятых годов он был единоличным властителем современной «модернистской» литературы. Название его знаменитых поэм «Бесплодная земля» (1922) и «Полые люди» (1925) стали нарицательными при любом описании «портрета столетия».

Элиот как бы наново переложил на язык столетия английскую драму 17 века, французских символистов, Данте, невероятно обогатив этот язык.

Вместе с Ейтсом и Паундом Элиот перевел и развил разговорный язык времени в поэтическую материю. Все они творили в зоне взаимовлияния, и Элиот в свою очередь находился под влиянием «имажистов» (главным образом, Паунда),
Лафорга, Бодлера и Готье (французские символисты). Стихи его как бы сотканы из различных нитей, создающих ткань сложнейших намеков, многоступенчатых метафор (вспомним «Божественную комедию» Данте).

Главное его новшество, особенно повлиявшее на несколько поколений поэтов, это конструирование поэтического содержания, сегодня уже привычного, а тогда потрясавшего всех: он просто ставил образы и поэтические фрагменты один рядом с другим без связывающих фраз и вообще какого-либо перехода.

Главным для него было развитие «исторического самосознания», как он сказал, отвечая на вопросы корреспондента. Он весьма хорошо осознавал свое лидерство в литературе и культуре и определял себя «классиком в литературе, роялистом в политике и английским католиком в религии».

Элиот фигура сложная и противоречивая. Демоны, скрытые в подсознании, точившие его душу, то и дело прорывали ту общественную маску, которой само время пыталось скрыть истинное лицо поэта. Так, в 1919 году в эссе
«Традиция и талант индивидуальности» Элиот писал, что чутье к традиции является базой для обновления поэта, и это противоречит всему тому, что он думал и писал позднее об ущербном влиянии «темного субъективизма и туманной чувствительности романтизма», имея в виду понятие, введенное другим выдающимся английским поэтом-романтиком Вордсвортом - «поэзия - это чувство, восходящее в памяти безмятежностью и покоем».

«Поэзия, - говорит Элиот, - это не взрыв чувств, а бегство от них, не выражение личности, а бегство от нее». Но тут же добавляет, словно бы прислушиваясь к нашептыванию демона своей души: «Несомненно, лишь тот, кто обладает чувствами и является личностью, понимает, что это - желание сбежать от них».

И хотя Элиот был убежден, что поэтом может тот лишь быть, кто убегает от своей личности, сам он не всегда достигал в этом успеха. Личность его все время угрожала расщепить тщательно оберегаемую им маску иронии и объективности.

Элиот неоднократно подчеркивал, что поэзия требует постоянного подчинения
«я» чему-то более «великому и бесценному». Когда в 1927 году он принял англиканскую веру, «великое и бесценное» обернулось «небесным царством на земле», служением цели: спасти христианскую культуру от идолопоклонства и вульгаризации.

И тут, к сожалению, как всегда, начинаются поиски козлов отпущения, тех, кто, по его мнению, приведет человечество к полному хаосу. В плену этих поисков он сам вызывал демонов - женщин, секс, американизм, просвещенный протестантизм - пытаясь защитить матрицы порядка и веры, придуманные им самим, от собственной необузданной фантазии, угрожавшей этим матрицам.

И к еще большему нашему сожалению, опять же, как всегда, первыми козлами отпущения оказались евреи: тот факт, который тщательно сводится под сурдинку или вообще смазывается «элиотологами».

И это не просто заметки на полях, или одна-две строчки, наносящие досадный ущерб его величию. Речь идет о теме, просачивающейся через всю его поэзию, подчас демагогичной, не чурающейся намеков «традиционного антисемитизма», говорящего о власти евреев над мировыми финансами, об их низменной сексуальной морали, об их грубой космополитичности.

Особенно антисемитизм ощутим в ранних его стихах «Суини среди соловьев»,
«Бербэнк с бедекером, Блиштейн с сигарой», «Геронтион», а также в «Траурном гимне», который был написан в 1921 году, а опубликован после смерти поэта.

Как говорится, из песни слова не выкинешь. Он поддерживал группу «Аксьон франсез», являющуюся открытой антисемитской организацией, он безоговорочно выступил на стороне Паунда при дискуссиях о награждении последнего премией
Болингена (Паунд в свое время поддерживал Гитлера) в 1948 году. И даже в том, что он говорил, что нет в его душе места личной ненависти к евреям, он далеко не был оригинальным.

В евреях Элиот видел «темную силу», ненавидящую и стремящуюся разрушить христианскую культуру.

Вряд ли является простым совпадением резкое антиеврейское выступление
Элиота в первые месяцы прихода Гитлера к власти: «...религия и раса сплетаются так, что делают присутствие любой группы «свободомыслящих» евреев нежелательной...» В глазах Элиота еврей - демон, возвещающий приход массового вульгарного сознания, которое вытеснит цивилизацию.

Вот стоят друг перед другом примитивный турист Бербэнк и вечно кочующий космополит Блиштейн, однако главный свой яд Элиот припас для последнего, кого и обвиняет в уничтожении в прошлом прекрасной Венеции, превращении ее в вульгарное, гниющее и подвергающееся порче место...

Таков был путь Блиштейна:

печально согбенные колени и локти

подошвы, вывернутые наружу -

венский семит из Чикаго.

Глаз выпяченный тусклый

удивленно выглядывающей

из одноклеточной слизи

в присутствии перспективы Каналетто.

(вольный перевод)
Блиштейн - вечный Жид, лишенный корней, вечный попрошайка-шнорер, порождение греховного союза вульгарности и

культуры.

«Элиот, - пишет один из известных критиков, - забыл, очевидно, венских
«одноклеточных» евреев - Зигмунда Фрейда, Арнольда Шенберга, Артура
Шницлера, Стефана Цвейга и Макса Рейнхарда».

Еврей, ассоциируемый Элиотом со «слизью», является по Элиоту главным архитектором разрушения культуры...
Однажды над Риальто.

Мыши - из-под груд отбросов.

Еврей - из-под груд земли.

Деньги, обернувшиеся мехами...

(вольный перевод)
В одном из самых знаменитых своих стихотворений «Геронтион» Элиот снова приберегает яд для еврея. Стихотворение, по сути, драматический монолог
«персоны»...
Дом пришел в упадок,

На подоконнике примостился хозяин, еврей, -

Он вылупился на свет в притонах Антверпена,

Опаршивел в Брюсселе,

залатан и отшелушился в Лондоне.

(Перевод Андрея Сергеева. Т. С. Элиот.

Бесплодная земля. Прогресс. 1971, стр 32.)
У Элиота устойчивый ряд эпитетов, строящий образ еврея - «вылупился»,
«опаршивел» (вариант: пархатый), «отшелушился», точнее, размножился из
«одноклеточной слизи», этакий демон вульгарности и нищеты, обладающий необузданной похотью, порождающий несметные скопища низменных существ.
Ветхость, развал и коррупция у Элиота неизменно выступают в облике еврея, символизирующего закат западной цивилизации.

Иногда возникает соблазн проанализировать этот феномен неприятия евреев на более глубоком, чисто абстрактном, словесном, точнее, этимологическом уровне. Элиот со своей тягой к игре слов явно выпадает из ортодоксальной классической поэтики Европы. И вот тут, буть может, тот «пунктик», которым по другому поводу Томас Манн пытался объяснить взаимную ненависть немцев и евреев: они очень схожи своим гениальным проникновением в сферы музыки и абстрактного мышления. Ведь языковая «игра слов» явно открытие иудеев, которые достигли в этом гениальных высот в своих нескончаемых комментариях библейского текста, в перестановке букв, в игре смыслами, то есть того вечного и изначального текста, который является источником и поэзии, и мироощущения Элиота, всего лишь обернувшись католическим Катехизисом.

Иначе трудно понять, как один из великих поэтов нашего столетия мог до того облегчать себе задачу, рисуя вульгарность массового сознания в устоявшемся, вызывающем тошноту своей примитивностью и шаблонностью, «демоническом» образе еврея.

Примечание:
* Каналетго - выдающийся итальянский художник, прославившийся изображением
Венеции

3.Критика в работах Элиота

Элиот человек неприятный, неприятный почти всем (так говорили многие великие люди). Это его свойство, безусловно, говорит о его цельности. В мире, в котором где угодно встречаешь "the fool, fixed in his folly", думающего, что "He can turn the wheel on which he turns", в котором для писателя Павича история разделилась на прошлое, то есть время, когда люди жили без компьютеров, и будущее, в котором люди от компьютеров не оторвутся, в мире, в котором всюду fools соревнуются в смелости прогнозов о великой миссии интернета, короче говоря, в мире полых людей, Элиот не должен быть никому приятен.

Трудно найти другого поэта, который столько внимания уделял бы критике.
Согласно Элиоту, любой текст имеет смысл только в контексте всей литературной традиции, так что значение и ответственность критика очень велики - он помогает читателю выработать чувство прошлого. Это, в свою очередь, имеет и этический смысл, поскольку от истории нельзя уйти, ее можно только повторить. Следование традиции помогает осознавать реальность такой, какой она есть, закрывающий же на традицию глаза служит этому миру
(разумеется, это христианские взгляды), а мир наш:

The whole earth is our hospital
Endowed by the ruined millionaire,
Wherein, if we do well, we shall
Die of the absolute paternal care
That will not leave us, but prevents us everywhere.

Элиот также много писал об истории критики. Для него было важен тот факт, что в каждый момент настоящая литература занята взаимодействием с действительной реальностью (момент появления реализма как универсального метода означает, очевидно, полное исчезновения контакта с реальностью, забвение ее былого существования), поэтому история критики нужна для сохранения жизни в современной литературе. Элиот очень часто употребляет слово "чувствительность", это для него есть умение замечать изменения в мире, вообще любые оттенки и различия. Нельзя позволить себе перестать создавать поэзию, поскольку это влечет утрату способности использовать язык как действенный инструмент для выражения различных чувств, а от этого гибнет и литература прошлого, которую мы по причине огрубления чувств перестаем понимать. Кроме того, литература, не равняющаяся на традицию, пьет из нее соки, бесчисленными бездумными повторениями лишая ее смысла.

Итак, критика важна так же, как и любое средство усложнения восприятия и упрочения чувства традиции. Элиот очень много бился за то, чтобы отвести поэзии определенное место, выделить то, что относится именно к поэзии, а не к философии, религии, политике и т.д. Согласно его взглядам, Поэт с большой буквы, с регалиями и авторитетом означает невиданный упадок поэзии. Однако, его желание быть собственно поэтом не спасло его от желающих сделать его кем-нибудь еще. Он не избежал общей участи, поэтому нет, пожалуй, плоскости, на которую бы его взгляды и поэзия не были бы спроецированы.

В России Элиот отражается достаточно странно. Все, что по мнению Элиота поэту говорить нельзя, Бродский говорит. Будучи образцом абсолютной безвкусицы (впрочем, что возражать - это ведь поэт "на нервах"), Бродский в каждом своем слове противоположен тому духу точности и ответственности, которым проникнут Элиот. Бродский вообще к Элиоту был совершенно равнодушен и не проявлял никаких признаков его понимания. Это ясно и в стихах на смерть ("будет помнить лес и дол"), и во всех мелких высказываниях, вроде слов о том, что sky / Like a patient etherised upon a table плохо, потому что Пушкин уже написал "Нева металась как больной", а это проще и доступнее, из его признания, что он переводил "Четыре квартета", но получилось плохо, потому что вышло много отсебятины (пере! водил бы уж сразу книгу Иова или нагорную проповедь - ну, добавил бы что- нибудь от себя, почему нет?).
Элиот писал: "я больше всего благодарен критику, который может убедить меня посмотреть на то, чего я раньше никогда не видел или смотрел только глазами, затуманенными предрассудком; критику, который сумеет развернуть нас лицом друг к другу и затем оставить наедине". Эту задачу (развернуть лицом к Элиоту) книга выполняет очень добросовестно, но в результате она оставляет с Элиотом именно наедине, так что сказать о ней нечего, кроме того, что это очень хорошая работа, автор которой, кажется, не поддался ни одной из возможных для исследователя слабостей. Впрочем, естественно, что книга, написанная об авторе, который так много и подробно говорил о том, каковы должны быть добродетели литературного исследователя, сама отличается этими добродетелями. В отечественной филологии часто просматривается желание "научить читателя понимать стихи", "объяснить, что такое литература и из чего она делается" что, вообще говоря, есть хамство и явный пережиток эпохи дефицита. Обычно добавляется еще мысль, что "культурный человек обязан понимать поэзию" и т.д. Для Элиота понятия обязанности и ответственности никогда не было отвлеченным, поэтому он четко отделял ответственность, которая может быть только перед богом и совестью, от поэзии, на которую у свободного человека есть право. Данное исследование, дающее все, что должно дать исследование, свободно от того, чего в исследовании быть не должно.

4.Основная тема поэзии Элиота

Мур и Коллингвуд не преувеличивали, характеризуя Элиота как пророка, мировую фигуру невероятных размеров: Элиот прервал ренессансную традицию воспевания человека, сказав эпохе всю правду о язвах и ужасах, разъедающих ее. Конечно, не он – первый, но изобразительные средства, виртуозный язык, глубинный подтекст, изощренный интеллектуализм и утонченная интуиция в соединении с уникальной элиотовской тайнописью сделали его вызывающее современным, наиболее адекватным нашей страшной эпохе.
Каждое слово, каждый образ, каждая метафора – целое напластование: философий, религий, этик и одновременно – правд жизни со всеми ее грязнотами и вульгарностями. Здесь необходима даже не дешифровка, как у
Джойса, а способность погрузиться в этот круто заваренный интеллектуальный мир, насытиться этим горько-соленым раствором.
Бесконечные напластования намеков, недомолвок, реминисценций, открытые и замаскированные цитаты, сложнейшая система отсылок, тщательная имитация разных поэтических техник, виртуозные ассоциации, полифилософские метафоры, парафразы, речитативы, аллитерации, ассонансы, расширенные виды рифм, смешение арго и сакральных текстов, увеличенная до крайних пределов суггестивность слова – вот из какого "сора" "сделаны" его стихи. При всем этом – редкостная органичность, необыкновенная глубина, связь с традицией.
Как у великих предшественников, усложненность и зашифрованность – не нарочиты, а естественны, адекватны нарастающему хаосу мира.
Основная тема поэзии Элиота – скорбь, переживание убожества мира и человека, неизбежность возмездия за растрату жизни. Великое ничтожество природы, суини эректус, творит тщетную историю, где все – ложь и обман.
Нет, не неверие в человека, тем более не мизантропия – поэтическое предупреждение, метафизический Римский клуб. Не навязчивая идея гибели мира, не распад человечности – вопль отчаяния, попытка остановить бодро марширующих к трагическому концу. Предвосхищение и итог ХХ века...

"Пустошь" свидетельствует, что наш век преждевременно одряхлел, настолько одряхлел, что даже не может найти слова, чтобы оплакать собственное бессилие; что он навечно обречен одалживать песни ушедших поэтов и склеивать их воедино.
Нет, я не согласен с тем, что величие умерло с Вергилием или Данте, – своим творчеством Элиот доказал обратное. "Пустошь" – новая "Одиссея", поэтический "Улисс". С той разницей, что герой опустошенного человечества не ограничен временем и пространством, он тысячелик: Тиресий из Финикии, рыцарь святого Грааля, шекспировский Фердинанд, блаженный Августин и Будда одновременно. Вот уж где мифотворческая поэзия! Антология человеческого сознания и пересмотр человеческой истории.
Мифологический фон необходим Элиоту как декорация безвременья – вечности, на подмостках которой жизнь повторяет одни и те же фарсы. Но миф не только фон – сущность происходящего и тайный смысл сокрытого, иррациональность человеческого и бессмысленность великого. Дабы постичь хаос происходящего, необходимо разглядеть прах произошедшего. И наоборот: настоящее вынуждает переосмыслить прошлое.
Творчество Элиота и есть переосмысление философии, истории, культуры, содержания сознания. Как считал он сам, появление нового произведения искусства влияет как на все будущие, так и на прошлые творения. После
Элиота мы по-новому смотрим на Данте. По словам У. Эко, изменение восприятия делает художественное произведение иным, не равным самому себе.
Величие художника, возможно, измеряется глубиной изменений духовного мира.
Элиот не только повторил то, что, по его словам сделал Шекспир, – выстроил свои стихи в единую поэму, некую непрерывную форму, успевшую созреть и продолжающуюся разрастаться, но, в значительной степени, повлиял на парадигму, изменил мировоззрение, создал новую концепцию человека, потеснившую Фауста.