Пушкин! Слово, которое давно уже перестало быть для нас только фамилией писателя, пусть великого, а стало обозначением чего-то такого, без чего саму жизнь нашу помыслить нельзя. Почему?
Чудо Пушкина. Уже современники Пушкина, люди, лично его знавшие, общавшиеся с Пушкиным-человеком, с ним говорившие, первыми после гибели поэта произнесут слова о Пушкине как о безусловном, грандиозном, стихийном явлении. Алексей Кольцов написал о Пушкине стихи и назвал их “Лес”. “Солнце нашей поэзии”... Солнце! — навсегда все запомнили и эти слова Одоевского. А Белинский позднее сравнит Пушкина с Волгою, поящею на Руси миллионы людей. Почему?
Гоголь сказал: “Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла”. В Пушкине русский человек явился как модель, как программа и как прообраз будущего.
Мы так привыкли к тому, что Пушкин был первым во всем, что подчас забываем: так случилось и потому, что он был последним, концом всех концов, завершением великой эпохи — XVIII века. Он был последним человеком молодой, развивающейся нации и потому же самому первым человеком нации зрелой, развившейся. Герцен сказал, что на вызов, брошенный Петром, Россия ответила 100 лет спустя “громадным явлением Пушкина”. Мы знаем единственные для нас пушкинские слова: “Вольность”, “Я памятник себе воздвиг...”, “Гений чистой красоты...” — а ведь за ними Радищев, Державин, Жуковский...
“Муза Пушкина, — писал Белинский,—была вскормлена и воспитана творениями предшествовавших поэтов. Скажем более: она приняла их в себя, как свое законное достояние, и возвратила их миру в новом, преображенном виде”. Да, все в новой русской литературе идет от Пушкина. Создатель русского литературного языка. Основоположник реализма. Первый подлинный художник-историк. Первый... Первый... Первый...
Недаром великие наши писатели не только Пушкиным начинают, но, пройдя путями разными и сложными, снова выходят к Пушкину: поздний Достоевский и поздний Некрасов, поздний Блок и зрелый Маяковский, и Есенин, и Твардовский. Это не возвращение назад, “не движение по кругу, ибо каждый раз, на каждом новом этапе Пушкин — впереди. Движение от Пушкина оказывается движением к Пушкину.
Возрождение, начало XIX века в России, которое Луначарский, имея в виду собственно Пушкина, называл нашим Возрождением. Горький, в свою очередь, сравнивал роль Пушкина в русской литературе с ролью Леонардо в европейском искусстве. Вот какой смысл получает формула великого критика “Пушкин был первым русским поэтом-художником”. Первочеловек установившейся нации должен был явиться художником, а “Пушкин,— говорил Луначарский,— был русской весной, Пушкин был русским утром, Пушкин был русским Адамом”.
История показала, что Пушкин не только стал первым хронологически, но и остался первым по масштабам и характеру дарования. Никто лучше самого поэта не определил его эстетического универсализма:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов —
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва... Таков
И ты, поэт!
А. Н. Островский когда-то назвал стихи Пушкина благодеянием. И это — благодеяние свободы. Чувство свободы, может быть, самое удивительное, что рождает общение с Пушкиным. В “Памятнике” поэт сказал об этом, как о главной своей заслуге: ...что в мой жестокий век восславил я свободу...
Пушкин был близок к декабристам, их мысли и чувства питали молодую пушкинскую поэзию, а одно из первых своих произведений он прямо назвал “вслед Радищеву” — “Вольность”. Все его творчество от первой до последней строчки есть восславление свободы: антикрепостническая “Деревня”, но и фантастический, сказочный “Руслан” — свободная игра духовных сил свободного человека, предчувствие, по слову Белинского, нового мира творчества. Что же, в этом смысле “Руслана и Людмилу” можно назвать и называли “декабристской поэмой”. А после 1825 года, после поражения первого у нас революционного выступления, уже “только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением. Поэты, живущие во времена безнадежности и упадка, не слагают таких песен...” (Герцен).
Однако поразительное ощущение свободы поэзия Пушкина несет не только там, где она о свободе говорит. Поэтому он всегда оставался в подозрении у “жестокого” века, и даже тогда, когда не создавал крамольных, по характеристике Александра I, “возмутительных” стихов. Пушкин — сама свобода. Какое преодоление ограниченности, какая освобожденность от эгоизма в этом признании:
Я вас любил: любовь еще, быть может…
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Любой пушкинский образ бесконечно значителен. Вы помните “К***”:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
Пушкинское творчество—это творчество “по законам красоты”, одно из высших проявлений самой сути человеческого творчества вообще. Не в этом ли разгадка уникального явления единственного у нас романа в стихах “Евгения Онегина”, как “энциклопедии русской жизни” — прямое следствие “энциклопедизма” пушкинской души, пушкинского духа. Не в этом ли способность Пушкина к преодолению национальной ограниченности, своеобразный художественный интернационализм, названный Достоевским всемирной отзывчивостью: “В самом деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин.
Замечательная особенность Пушкина: мы, люди, можем разниться по степени понимания его произведений, просто по степени знания написанного им, и тем не менее мы всегда ощущаем всего Пушкина — в каждом стихотворении, в каждой строчке он весь. Даже самые чуткие и дальновидные из пушкинских современников и позднейших, часто выдающихся критиков находили у Пушкина “лучшее” и “худшее”, говорили об упадке таланта в “Борисе Годунове” и равнодушно проходили мимо “Повестей Белкина”.
Сейчас мы радуемся каждому пушкинскому слову, каждой фразе, им произнесенной, наслаждаемся любым письмом, им написанным. И это потому, что мы уже понимаем если не все в Пушкине, то всего Пушкина.
Любой художник вступает в жестокую схватку со временем, и если выходит победителем, то чаще всего с утратами. И нет у нас подобного Пушкину художника, на которого бы время работало так счастливо, так оплодотворяюще. С течением его значение Пушкина, насущная его для нас необходимость не только не становятся меньше, но все более возрастают.
200-летие—какой это светлый юбилей! День рождения Пушкина — какой это праздник! На котором не может быть ни тени фальши или скуки. На котором никакое обращенное к юбиляру слово, самое громкое, не может помешать никакому благодарному шепоту. Праздник Пушкина. Наш праздник!