Нодия Г.
Падение коммунизма в Восточной Европе и на территории бывшего Советского Союза немедленно повлекло за собой как огромные достижения в области либерализации и демократии, так и возрождение национализма. На взгляд многих исследователей, здесь таится противоречие, поскольку они рассматривают национализм как явление принципиально антидемократическое. Я же полагаю, что это поверхностный взгляд, который мешает понять реально происходящее в посткоммунистических странах, а также и в других частях света. Как бы там ни было, опыт антикоммунистических революций требует от нас переосмысления не только отношений между национализмом и демократией, но и многих других постулатов, на которых основана современная цивилизация.
Первой значительной попыткой подобного переосмысления были раздумья Ф.Фукуямы (Francis Fukuyama) о "конце истории", изложенные в его работе, вышедшей в свет летом 1989 года (1). Основная идея Фукуямы, развитая им в дальнейшем в целую книгу, сводилась к тому, что распад коммунизма оставил идеи либеральной демократии без реального противовеса, когда невозможно было определить какую-либо идеологию-конкурента (2). Иными словами, наступила постисторическая стадия развития человечества, которая, сколь ни скучна она на первый взгляд, более не содержит в себе никакой идеологической угрозы для либеральной демократии.
В целом разделяя мысли, изложенные в работе Фукуямы, я не согласен с его чисто негативной оценкой роли национализма в возникновении, развитии и победе либеральной демократии. Проще говоря, Фукуяма (несмотря на ряд оговорок и сносок) согласен с доминирующим на Западе оценкой демократии и национализма как явлений взаимовраждебных (3). Победа одного из них возможна лишь за счет другого. Более того, демократия в данном контексте представляется термином, к которому легко применимы такие определения, как "хороший" "цивилизованный", "прогрессивный", "рациональный" и т.д., в то время как национализм ассоциируется с "отсталостью", "незрелостью", "варварством", "иррациональностью" и т.д. С учетом вышесказанного, исходное положение работы Фукуямы сводится к тому, что "иррациональность национализма", не может быть серьезной альтернативой демократии, и история таким образом благополучно закончилась. Весьма оптимистическая позиция! Между тем, пессимисты вроде Шломо Авинери (Shlomo Avineri) не согласны с этой точкой зрения, и утверждают, что не либеральная демократия а именно национализм явился реальным наследником коммунизма, а это означает, что история продолжается(4).
Но что, если национализм и демократия это не две разные философии? Что если национализм является компонентом более сложного явления, которое со всеми его составляющими как раз и именуется "либеральной демократией"? Поднимая эти вопросы, я имею в виду, что идея национализма невозможна - даже теоретически - без идеи демократии, и что демократия никогда не существовала без национализма. Эти два компонента соединены причудливым браком, не могут жить друг без друга, хотя и сосуществуют в состоянии постоянного напряжения. Развод представлялся бы логичным выходом из положения для западного либерала, напуганного опытом национализма в Европе ХХ века. Но с учетом реальной расстановки политических сил такой подход можно считать просто выдачей желаемого за действительное.
Распад коммунистической системы и развал Советского Союза продемонстрировали наглядно верность моей точки зрения. И напротив, неспособность основных политических учений Запада проанализировать развитие посткоммунистического Востока во многом объясняется односторонним подходом к оценке национализма и его отношениям с демократией.
Эта односторонность во многом объясняется излишней ориентированностью западной политологии на экономический детерминизм и непроверенные постулаты. Считается само собой разумеющимся, что социальное развитие общества нельзя "научно объяснить", не опираясь на условия экономического развития данного общества. Однако и это лишь шаг к современной инструментальной доктрине, в соответствии с которой нации и национализм возникают в результате 1) индустриализации 2) манипуляций массами народа, предпринятыми элитами, преследующими свои собственные (исключительно экономические) интересы. Этот "научный" подход однако, не мешает тем же самым исследователям пользоваться терминами "демократия" и "национализм" как оценочными, а не описательными категориями. Демократии отводится роль положительного героя, не имеющего ничего общего с "плохим" национализмом.
Безусловно, ни один политолог не может избежать оценочности в своих описаниях. Это не удавалось еще никому,. Я, например, согласен с Уинстоном Черчиллем в том, что демократия - это очень плохая политическая система, у которой есть лишь одно оправдание - все другие еще хуже. Однако оценочность несовместима с теоретическим подходом. Будучи теоретиком, я не могу рассматривать национализм в категориях "плохо" или "хорошо". Важно то, что он существует. С другой стороны - и здесь я согласен с Фукуямой - социальные реалии не зависят исключительно от объективных данных; субъективные факторы человеческого отношения, сводящие на нет все попытки схематизировать ситуацию, могут влиять на ситуацию и влияют на нее. Совершенно очевидно, что мы должны иметь в виду это положение, пытаясь понять отношение между демократией и национализмом.
Принципиальным моментом в нашем анализе национализма и демократии является изначальное введение определенных разграничений. Во-первых, в то время как термин "демократия" зачастую считается взаимозаменяемым с термином "либеральная демократия", последний включает в себя две самостоятельные идеи. Либерализм и демократия это понятия, совместимость которых на сегодня не столь очевидна, как казалось еще недавно среднему западному гражданину. Между ними существует различие и даже напряженность, которая заставляет их по-разному относиться к национализму.
Во-вторых, нельзя игнорировать важность различий между нарождающимися демократиями (которые обычно характерны для вновь образованных государств) и устоявшихся демократических режимов, существующих в государствах с долгими традициями непрерывавшейся суверенности. Национализм работает по-разному в каждом из этих типов стран. Соединив два эти различия, можно сказать, что экзамен на зрелую демократию может считаться сданным только там, где удалось достичь правильного соотношения либеральных и демократических принципов, в то время как родовые потуги, характерные для рождающихся демократий, это лишь усилия к достижению подобного компромисса.
Третье различие, которое я считаю полезным здесь ввести, это различие между "доморощенными" и "импортированными" моделями либеральной демократии. Современная демократия впервые зародилась на северо-западе Европы и в Северной Америке. В дальнейшем демократическая модель распространилась по всему миру, и теперь, после поражения коммунизма в "холодной войне", похоже, воцарилась во всем мире. Но можно ли считать, что исторические предпосылки и механизмы, которые объясняют реальное зарождение демократии, сопоставимы с теми, которые привели к ее распространению? Можно ли говорить, что соотношение либеральных и демократических принципов было одним и тем же в "исконных" и "импортированных" демократиях?. Играл ли в обоих случаях национализм одну и ту же роль? Ответ, на мой взгляд однозначен - нет. Это так же полезно иметь в виду при ведении анализа.
И наконец, необходимо помнить, что сейчас мы имеем дело с явлением беспрецедентным в истории: переход к либеральной демократии после коммунизма. Все предыдущие переходы происходили в более традиционных обществах. Предполагает ли это, что национализм сыграет в данной модели более принципиальную роль в демократических преобразованиях? Я полагаю, - да.
Логика демократии
Основой основ демократии является принцип народной власти, который предполагает, что правительство может быть легитимировано только через волю тех, кем оно правит. Этот принцип можно отличать от тех демократических процедур, которые разработаны как средство определения того, чего же на самом деле хочет народ. Основной из этих процедур, безусловно, являются выборы. Другой набор процедур помогает защитить демократию, ограничивая власть избранных правителей через разделение властей, ограничение перевыборов, специальных требований к внесениям поправок в конституцию и т.д.
Предполагается, что демократия - это высокорациональная модель. Ее связь с рационалистическими и философскими традициями легко прослеживается через понятие социального контракта. Социальный контракт предполагает, что общество состоит исключительно из свободных и умеющих считать индивидов, нацеленных на максимализацию собственных интересов. Демократия - это система правил, легитимированных волей народа: предполагается, что волеизъявление народа всегда будет четко соответствовать интересам этого народа.
Таким образом, все, что не является достаточно рациональным, будь то иррациональная философия или иррациональные человеческие чувства, обычно рассматривается как нечто противоречащее идее демократии. Национализм - это лишь один из примеров "иррационального" феномена, который, как полагают, противоречит завоеваниям демократии. Настаивая на том, что существует необходимая и позитивная связь между национализмом и демократией, я сознательно восстаю против этой общепринятой точки зрения.
Чтобы убедиться в том, что нерациональный феномен, такой как национализм, может быть жизненно важным элементом демократической системы, можно сравнить данную систему с игрой. Демократия, подобно игре, имеет свои правила, незыблемость которых полностью зависит от готовности определенного сообщества (будь то игроки или граждане) соблюдать их. Эта аналогия хорошо соотносится с обоими упомянутыми аспектами демократии: принципом народовластия и тем фактом, что власть народа может реально быть выражена только в пределах определенного набора правил (конституции и законов), созданных от имени этого народа.
Народовластие сводится к притязанию на то, что "Мы, народ..." собираемся играть только по тем правилам, которые мы сами для себя свободно выбрали. Эти правила (в отличие от правил игры) обычно предполагают наличие неких независимых моральных ценностей, которые в свою очередь могут основываться на определенных религиозных верованиях ("веруем во единого Господа"). Однако конкретная интерпретация этих абсолютных ценностей (или воли Господней) зависит от личности верующих - от "нас, народа". Таким образом, демократия принципиально отличается от политических систем (будь то традиционные или современные системы), в которых некая правящая элита трактует божественную волю (либо как ее эквивалент, марксистские "законы" исторического развития) и в соответствии с этой трактовкой правит обществом.
Если рассматривать демократию как игру, многие ее аспекты будут выглядеть абсолютно рационально. Но продолжив аналогию, мы вскроем и иррациональный аспект демократической модели. Помимо правил, игра предполагает наличие команд игроков и игровой площадки. В играх все это сугубо условно и случайно. Но с демократией дело обстоит не так. Законы демократии (правила игры) могут быть продуктом консенсуса рациональных политиков, но состав и территория ("игроки" и "игровая площадка"), в рамках которых действуют эти законы, определить таким же способом невозможно.
Демократия, безусловно, имеет набор стандартных категорий для определения состава игроков и игровой площадки: гражданство и границы. Но критерии, определяющие, кто именно является гражданином, и где именно проходят границы, уже не удается вывести из каких-либо логических построений в рамках демократической модели. Успешное развитие демократии предполагает урегулирование этих вопросов, независимо от того, обладает ли демократическая модель какими-либо внутренними ресурсами для логичного и рационального их разрешения. Справедливо, что демократический принцип самоопределения и демократические процедуры голосования могут способствовать их разрешению, но сама логика демократии не дает никаких специфических критериев для влияния на электоральное поведение граждан либо для определения того, какие именно народы и территории должны быть включены в политику. Не позволяет она объяснить и того, почему данная группа граждан или данная территория должна - или наоборот, не должна - войти в состав (или выйти из состава) некой более крупной политической единицы.
Поскольку идеи демократии универсальны, логичным было бы распространить принцип власти народа повсеместно. Но это предполагает, что повсеместно должны пройти демократические преобразования, и что именно этих преобразований повсеместно желают народы. История показывает, что оба эти предположения не выдерживают проверки реальностью. Демократия всегда возникала в отдельных сообществах. Еще нигде не зафиксирован случай, когда свободные, не связанные друг с другом сознательные индивидуумы спонтанно сошлись бы вместе, чтобы заключить демократический социальный контракт на пустом месте. Нравится нам это или нет, национализм есть та историческая сила, которая позволила объединить политические организмы в демократические модели правления. "Нация" вот другое название понятия "мы, народ".
Традиционный европейский национализм пытался сформулировать объективные характеристики жизни наций, которые позволили бы любому сообществу людей высказать рациональное суждение по поводу своих прав на "самоопределение". К этим характеристикам относились язык, общие корни, историческая традиция государственности или чего-то соответствующего государственности. Все это должно было - как минимум предполагалось, что сможет - заложить рациональный фундамент в основу будущей демократической конструкции. Таким образом, должен был бы найтись всеобщий объективный критерий, позволяющий определить принципы "честного" распределения территории между народами. И если бы у кого-то возникли сомнения по поводу правомерности членства неких групп граждан в данной нации, эти критерии должны были предоставить однозначные справедливые стандарты для ответа на все спорные вопросы.
Но реальная история национализма, не говоря уже о теоретических изысканиях, предложенных такими исследователями как Ганс Кон и Эрнст Геллнер (Hans Khon and Ernest Gellner) показали, что такие объективные и всеобщие критерии в реальной жизни недостижимы (5). Развитие наций из предшествовавших им этнических сообществ всегда сопровождалось историческими катаклизмами и сознательными усилиями политиков. В мире просто нет национальных границ, данных от Бога, или предопределенных естественным развитием.
Если последнее суждение и подрывает претензии национализма на универсальный рациональный подход, оно тем не менее ничего не меняет в функции национализма как плавильного котла демократических (в смысле самоопределяющихся) политических сообществ. Критерии, по которым нации отличаются одна от другой, могут не быть универсальными, но политическое единство, необходимое для демократии, не может быть достигнуто без того, чтобы люди не определили себя сами как "нацию".
Не вполне рациональный характер националистических принципов может потрясать основы демократии и даже вести к кровопролитию. При отсутствии универсальных критериев принадлежности к нации возникают конфликты, урегулирование которых не всегда возможно на основе рациональных решений. Сложно найти какую-либо, пусть даже островную нацию, у которой не было бы территориальных споров с соседями. Типичным средством разрешения подобных конфликтов служит война. Многие нации вынужденно рассматривают этнические меньшинства как потенциальных предателей, а те в свою очередь видят в этнически более крупных сообществах потенциальных угнетателей. Существуют различные способы разрешения подобных проблем: радикальным, финальным решением служит геноцид или изгнание; взвешенным решением может служить ассимиляция, компромиссным решением - различные схемы коммунальной и региональной автономии в рамках федерального государства. Лишь крайне редко решение достигается без боли и насилия, что и объясняет стремление сторонников современных моделей демократии сознательно избежать националистических подходов. Однако желаемое и действительное - это не одно и то же.
Попытки отрицать реальное положение вещей и важность национализма зачастую проистекают из нежелания признать тот факт, что демократическая модель, которую представляют вершиной рационального развития, в действительности опирается на иррациональный фундамент. На ранних стадиях становления демократической модели особенно очевидно, что иррациональность политических дефиниций (определяющих, кто именно входит в понятие "мы, народ") является необходимым предварительным этапом рационального политического поведения. Непризнание этого факта для многих западных мыслителей не позволила последним понять, что же в действительности происходило в Советском Союзе (а вернее, с Советским Союзом) во время перестройки. Их предупреждения о том, что национализм окажется основным препятствием на пути демократических реформ, игнорировали тот непреложный факт, что все реальные демократические движения (кроме демократических движений в самой России) были одновременно и движениями националистическими.
Лидерам республик, ориентированных на независимость, задавали вопросы, чего именно они надеются достичь с помощью независимости для своей экономики, в то время как для этих лидеров независимость была конечной целью сама по себе, а не просто средством достижения экономического процветания. Взаимозависимость между демократией и национализмом проявилась еще и в другом.
Современные демократические режимы, как и современные нации, являют собой искусственные конструкции. Демократии, зародившиеся на более раннем этапе, были напрямую связаны с полисами, классическими городами-государствами. Эта демократия была личностной: модель действовала на малой территории, граждане знали друг друга в лицо и общались напрямую. Современные демократические модели вышли далеко за пределы этих интимных границ, что заставляет граждан развить в себе чувство сообщества, основанное не на их личных ощущениях, а, скорее, на оценках и представлениях (6). Для большинства из них, то есть граждан, современные нации и демократии слишком велики, чтобы можно было обойтись без "домысливаемых" свойств.
Очерк Эжена Вебера "Превращение крестьян во французов" показывает, что во времена Французской революции (когда и возникла французская нация в современном смысле этого слова) очень немногие из сельских жителей во времена старого режима считали, что они являются французами также и потому, что многие из них даже не говорили по-французски (7). Интеграция явилась плодом запланированных централизованных, иногда даже суровых политических мер. Поэтому сложившаяся французская нация получилась скорее "искусственной", чем "естественной". Эту книгу можно было бы назвать также "Превращение крестьян в граждан", что подчеркнуло бы парадокс, заключающийся в возникновении граждан ("жителей городов") из крестьян ("жителей сельской местности") без перемещения их в города. Таков парадокс, на котором базируется возможность существования современной демократии, ибо демократия, будучи прежде всего городским явлением, должна была распространиться по всей стране (в смысле, по всей сельской местности, где большинство людей жило на рассвете демократизации). Это могло быть осуществлено только путем сознательных политических мер, предпринимаемых либо централизованной государственной бюрократией, культурной элитой или иными органами. Фактически превращение крестьян во французов и граждан явилось единым процессом. Крестьян можно было превратить во французов, только превратив их в граждан, и наоборот: эти два момента могут быть разделены только теоретически, но не практически (8).
Таким образом, сам процесс построения демократии связан с формированием наций из прежде существовавшего этнического материала. Высказывание Эрнста Гельнера ("Национализм порождает нации") подразумевает также, что демократические преобразования (а не только индустриализация или капитализм) порождают нации (9). Вот почему в зарождающихся демократиях движение за независимость и движение за демократию часто совпадают. И то и другое действует во имя "самоопределения": "Мы, народ" (то есть нация) будем решать нашу собственную судьбу; мы будем соблюдать только те правила, которые сами устанавливаем, и мы не позволим никому - будь то абсолютный монарх, узурпатор или иностранная держава - править нами без нашего согласия.
Этот аргумент имеет особенную силу в случае зарождающихся демократий, где необходим национализм для запуска механизма демократизации. Роль национальных чувств в сохранении процесса демократизации различна. Как только демократии станут стабильными и надежными в своих границах, интенсивность и важность национальных чувств может постепенно снижаться. Можно спорить о том, происходит или нет нечто подобное в современной Западной Европе, но это отдельный вопрос.
Многие упреки национализма во имя демократии являются на самом деле упреками национализма во имя либерализма. Под либерализмом я имею в виду то учение, согласно которому свобода индивида является основной политической ценностью. Напротив - национализм отдает приоритет коллективным требованиям на основе рассовой, культурной или какой-либо иной общинной идентичности. Либерализм отстаивает право личности выбирать, в то время как национализм выдвигает на первое место то, что не зависит от личного выбора.
Однако это противоречие означает нечто большее, чем предпочтение тех или иных ценностей. В основном либеральная критика национализма заключается в утверждении, что нация "нереальна" ("воображена", "создана", "выдумана" и так далее), в то время как отдельная человеческая личность вполне "реальна". С этим мнением тесно связано понятие о том, что индивид (носитель неотъемлемых прав) "рационален", в то время как нация "иррациональна". Нации считаются иррациональными и нереальными, потому что, как мы видели ранее, не существует общепринятых объективных критериев нации. Фукуяма дает следующее оправдание такой дифференциации:
"Различие между человеческим и нечеловеческим вполне рационально: только человеческие существа свободны, то есть способны бороться за признание в битве за чистый престиж. Это различие основано на природе или, скорее, радикальном различии между царством природы и царством свободы. С другой стороны, различие между одной человеческой группой и другой - это случайный, произвольный побочный продукт человеческой истории (10)".
Этот отрывок показывает сколь шаткими являются притязания либерализма на рациональную обоснованность. Различие между человеческим и нечеловеческим рациональны в том смысле, что оно очевидно и может быть описано в "естественных" терминах. Но фокус заключается в том, что притязания на всеобщее признание человека человеком (то, в чем я согласен с Фукуямой, и что является стержнем либерализма) не основаны просто на различии между человеческим и нечеловеческим царствами. Доктрина "личного достоинства" зиждется не просто на факте, что человек отличен, но на идее, что существует нечто, обладающее абсолютной ценностью в этом отличии. Однако эта ценность не является эмпирически очевидной или "естественной". Сам Фукуяма признает, следуя в этом за Гегелем, что притязания на всеобщее личное признание основано на христианстве, которое он именует "рабской идеологией" (в отличие от "идеологии хозяев", которая означало бы признание только хозяев) (11). Именно христианство приписало своего рода трансцендентальную ценность исключительно человеческой душе. Однако, если христианство является просто "идеологией" (что означает, что оно по определению ложно), тогда всеобщее человеческое признание покоится на ложной предпосылке и таким образом не может быть названо "естественным" и "рациональным". Конечно, не обязательно быть верующим христианином, чтобы быть человеческой личностью с человеческим достоинством, но равным образом не обязательно заявлять, что мое требование признать ценность моей личной свободы основано на каких-то "рациональных" (в смысле, научно доказуемых) предпосылках.
Хотя либеральная демократия обязана, быть может, многими своими победами прогрессу научной рациональности, ни демократический ни либеральный принципы не основаны на рациональном фундаменте. И те и другие можно описать как "нерациональные" или "предрациональные" (но не обязательно "иррациональные", так как это слово обычно подразумевает враждебность рациональности). Предпочтение ценностей в этом случае (как я думаю, и во всех других случаях) должно быть в конечном итоге основано на вере (во многом сходной с христианской верой), а не на рациональном знании.
Верно, что современное инструменталистское учение о случайном характере наций взорвало националистический миф о нации, как неисторическом единстве, непосредственно коренящемся в каком-то трансцендентальном или естественном порядке. Однако ни то, ни другое не делает нацию "нереальной" для обычного человека, рожденного в конкретном обществе, в конкретной культуре или в конкретном государстве, и стоящего перед лицом конкретного выбора в социальном и политическом, также как в духовном и экзистенциальном планах. Нация должна быть "рациональной", чтобы быть "реальной"
До сих пор мы не сказали ничего, что противоречило бы традиционному представлению о том, что либерализм и национализм - это два взаимоисключающих принципа, между которыми человек должен выбирать. Но давайте зададим себе другой вопрос:а не существует ли между ними какого-либо позитивного связующего звена, типа безусловно существующей позитивной связи между понятиями "нация" и "человеческая личность"?
Не вызывает вопросов утверждение о том, что оба эти понятия связаны с периодом новейшей истории. Отношения между ними не могут регулироваться только "объективными" механизмами модернизации. На самом деле связь между ними восходит к современной парадигме политической мысли, из которой развилась либеральная идеология.
В основе этой парадигмы лежит концепция автономии человеческой личности. Будучи носителем уникальной и трансцендентальной ценности (пользуясь терминологией Канта, это всегда цель и никогда не средство), человеческая личность всегда хочет следовать тем правилам, которые возникли как результат ее свободного волеизъявления (самоопределения). Идея эта, несмотря на все современные ее толкования, по сути своей восходит к христианской традиции. В принципе для отдельной личности возможно признать наличие абсолютного божественного порядка, даже оставаясь на точке зрения, в соответствии с которой интерпретация этого порядка и проведение в жизнь его основных предписаний в конечном итоге есть дело разума и морального выбора отдельного человека, а не сообщества людей или какой-то структуры (12).
Понятие "нация" также напрямую связано с понятием "человеческая личность", и это положение составляет основу различий между современным сознательным национализмом и этнической ориентированностью предыдущих эпох. Сущность этнической ориентированности сводится к тому, что понятие "семья" распространяется до макросоциального уровня. Сообщество людей рассматривается как большая семья, происходящая от общих предков. Однако, когда нация начинает создавать представление о себе, она видит себя не семьей, но единой личностью с отчетливо выраженным характером.
Существуют два аспекта выражения национального самосознания через отдельную человеческую личность. Во-первых, нация рассматривается как сообщество людей, организованных вокруг идеи о самоопределении. Современная нация как современный сознательный индивидуум (и в отличие от древнего этноса) признает только те законы, которые она сама для себя выбрала, и отвергает законы, навязанные внешними силами. Во-вторых, нация так же, как и индивидуум, предполагает, что существуют определенные законы взаимодействия и взаимного признания прав. Нациям нужны другие нации. Нация может осознать и признать себя только в контексте истории человечества в целом - подобная мысль казалась немыслимой даже для самых передовых этнических сознаний (как, например, у древних греков). Идея принадлежности к нации как форма членства в человечестве и идея о том, что человечество - это "семья наций" в течение долгого время была краеугольным камнем либерального национализма.
Концептуальная связь между понятиями нация и личность - это важное положение нашей теории. Нация требует самоопределения не как исключительной привилегии, но как средства реализации общего положения о том, что каждой нации необходимо собственное государство. Я не понимаю, почему Фукуяма считает, что национализм по определению "мегалотимен" (то есть требует признания больших прав одних по сравнению с другими), в то время как либеральный индивидуализм он определяет как "изотимный" (то есть требующий равного признания прав для всех). Национализм в его истинном смысле не требует, как это утверждает Фукуяма, "признать права только членов данной нации или этнической группы" (13). Подобное отношение скорее следует охарактеризовать термином "расизм" или "шовинизм". Национализм не требует признания и индивидуальных прав только членов данной национальной и этнической группы. На самом деле требуется лишь признание нации как единого целого, то есть набора черт, характеризующих нацию как таковую: законный статус независимого государства (сравнимый со статусом гражданина, если перенести это на индивидуальный уровень) и равноправное членство в "единой семье народов". То есть базовые идеи национализма как минимум не менее "изотимны", чем индивидуализма, хотя нации, как и отдельные личности, могут стать "мегалотимными".
Другим знаком связи между либерализмом и национализмом может служить то, что оба они часто подвергаются критике за одно и то же: это средство разделения. Индивидуализм, рассматривающий личности как атомы единого вещества, ассоциируется с либерализмом, который разделяет сообщества, в то время как национализм разделяет человечество. Эти обвинения в известном смысле справедливы, но если посмотреть на реальные исторические факты, то мы увидим. что либерализм и национализм оказались самыми эффективными объединительными силами современной истории, что явно недооценивалось теоретиками этой проблемы.
Либеральный индивидуализм на эмоциональном уровне - идеология разделяющая. Но только либеральным обществам удалось достигнуть стабильного гражданского мира, в то время как "теплые" идеологии человеческого общежития в конечном итоге приводили к рекам крови. Все попытки объединить мир на основе универсальных доктрин, таких, например, как христианство (здесь я рассматриваю христианство как политическую силу), или коммунизм, привели только к росту межнациональной вражды. И хотя моря крови были пролиты во имя соблюдения "национальных интересов", единственной организацией, включающей в себя все нации мира, стала Организация Объединенных Наций (а не мировая Церковь или Коммунистический Интернационал), и эта организация основана на принципах изотимического национализма ("уважение к национальной независимости", "нерушимость национальных границ" и т.д.). На сегодняшний день основные принципы национализма получили более широкое распространение в мире, чем принципы либерализма или любой другой идеологии (14). Западная Европа, та часть света, где национализм зародился и развился, далеко обошла все другие части света в разработке новых схем международных объединений. Европа достигла самого высокого уровня объединения национальных государств не через отрицание национализма, как многие утверждают, но, напротив, всячески способствуя укреплению изотимических составляющих данной идеологии. Движение от мегалотимии к изотимии возможно не только на индивидуальном, но и на национальном уровне.
Хотя большинство либералов со времен Второй мировой войны клеймят национализм как варварский атавизм, отношение классических либералов Х1Х века к нему было более сложным. На теоретическом уровне либеральная идеология исключает какое-либо признание принципов национализма, так как для истинного либерала человеческая личность сама по себе является определяющей единицей любого анализа. Однако, отношение либералов к национализму уравновешивается их отношением к государству.
Государство как таковое неизбежно предполагает некое подавление и высшую власть над личностью, а это либералам, естественно, не нравится. Они рассматривают государство как неизбежное зло, приемлемое лишь постольку, поскольку отсутствие такового грозит индивидуумам еще большими бедствиями. Либералы готовы примириться с государством, так как государство - это единственная сила, способная предотвратить войну всех против всех и обеспечить соблюдение индивидуальных прав граждан. Но здесь встает вопрос, о каком государстве идет речь. Сегодня кажется очевидным, что либералы должны отдавать предпочтение демократическим государствам. Но отнюдь не все либералы однозначно встают на эту точку зрения. Почему бы, например, не предпочесть старую форму достойной просвещенной монархии? В конце концов, социальную базу либерализма всегда составляли элиты аристократов (если не наследственных аристократов, то хотя бы аристократов совести и духа). Либералы всегда боялись демоса как силы, несущей угрозу свободе (15). Тирания большинства - а большинство всегда есть большинство посредственности - это страшная угроза демократии. Но в конце концов либералы возненавидели тиранию крови над душой и своеволие династических правителей еще больше и поэтому восприняли демократию. При этом им пришлось уважать и даже в некоторой степени следовать за общей волей. Однако, как мы видели, эта воля не могла не стать более или менее националистической.
Заключенная здесь дилемма получила яркое выражение в работах великих либеральных философов Х1Х века, таких, как Джон Стюарт Милль и лорд Актон. Милль не был эмоциональным националистом, он был скорее твердым сторонником демократического либерализма и утверждал, что "действия свободных государственных институтов почти невозможны в стране, состоящей из различных наций... Необходимым условием свободной деятельности этих институтов является совпадение границ распространения власти правительств с границами расселения данных наций" (16). Таким образом, прославляя демократию, Милл обнаружил, что у него нет другого выхода, кроме как восславить и национализм.
С другой стороны, лорд Актон был безусловным противником национальных принципов, которые казались ему несовместимыми с принципом личной свободы. В отличие от Милля, он считал, что "комбинация различных наций в одном государстве - это необходимое условие цивилизованного образа жизни, равно как и наличие в обществе мужчин и женщин" (17). Этот постулат логически привел его к принятию расизма и имперского правления (18). Он также вплотную подошел к полному отрицанию демократии. И в конце концов он пришел к отрицанию принципов равенства людей, провозглашенных Жан-Жаком Руссо, не в меньшей степени, чем принципов коммунизма и национализма (19). Но, опровергая все теории и разработки либеральных аристократов, подобных лорду Актону, сами народы, когда наступает их очередь создавать свои демократии, начинают с создания независимых национальных государств, которые в конечном итоге могут занять гораздо более жесткую позицию по отношению к личным свободам их граждан, чем занимали предыдущие свергнутые режимы.
Сегодня народ, превращенный в средний класс, по-видимому, не представляет большой угрозы. Но и сегодня либералы как никогда решительно отвергают национализм. Почему?
Этому, безусловно, есть несколько причин. Свое влияние оказал, безусловно, тот факт, что националистический экстремизм дважды в течение этого века сыграл свою страшную роль в ходе двух мировых войн. Процесс деколонизации, начавшийся после второй мировой войны, перенес проблему "национального самоопределения" главным образом в сферу стран третьего мира, тем самым усилив тенденцию к отождествлению проблем национализма с "отсталостью".
Я думаю, что здесь присутствует и старая боязнь либералов народа. Но сейчас отпала возможность противопоставить идею просвещенного абсолютизма, так как либерал не может позволить себе роскоши быть открыто антидемократичным. И его боязнь народа приобретает более респектабельные формы отрицания народного национализма. Когда возникает вероятность зарождения на руинах советского коммунизма серии режимов, подобных старому, западные либералы отдают предпочтение неизбранному просвещенному монарху Михаилу Горбачеву перед всенародно избранным, но грубоватым Борисом Ельциным (лидером столь же непредсказуемым, как и народ, приведший его к власти), не говоря уже о демократических законно избранных национальных лидерах других республик.
Несмотря на то, что мы говорили до сих пор о наличии теоретической связи национализма с демократией и либерализмом, невозможно отрицать, что национализм на практике противоречит принципам либерализма, а иногда и демократии.
Национализм - это медаль, имеющая две стороны: одна политическая, другая - этническая. До сих пор делались попытки представить это как два разных национализма, то есть национализм "хороший" и национализм "плохой" (20). Но это лишь идеальные модели. На самом деле национализм всегда и политический, и этнический, хотя на разных стадиях та или иная его сторона может оказаться решающей . Идея принадлежности к единой нации - это всегда политическая идея, таким образом, невозможен национализм без политического элемента. Но суть этого понятия очевидно этническая. Я описал бы это через следующую метафору: политический компонент - это душа, оживляющая этническое тело.
Нельзя полностью отрицать антилиберальной сущности этнической ориентации, но если обращаться с ней умело, то отрицательные последствия можно приглушить. Гордость этноса общими предками, славной историей, великими традициями, общим языком, великой культурой и т.д. может быть сублимирована в патриотическое уважение к государственным институтам и достижениям демократической власти (а не власти чисто этнической). Соединенные Штаты предлагают нам модель подобной сублимации: национальная гордость была сфокусирована на "американском образе жизни", "свободных и стабильных органах государственной власти в стране" и роли страны как "лидера свободного мира". Патриотическое восхваление подобных вещей соответствует национальным чувствам либералов-индивидуалистов и не несет в себе угрозы этническим меньшинствам. Напротив, традиция терпимости и уважения к национальным меньшинствам может также стать предметом национальной гордости, как это случилось с американцами или гражданами других стран с глубокими и долгими традициями демократии. Невозможность направить в нужное русло всплески этнического национализма приводят к шовинизму, расизму или даже фашизму.
Однако эти проявления страшной стороны национализма проистекают не из завышенной этнической самооценки, но скорее из отсутствия выхода национальных чувств на политическом уровне. Когда у народа нет реального механизма для выражения гордости своей политической системой или государственным устройством, он начинает вместо этого гордиться своей наследственной принадлежностью к определенной расе, гордиться своим языком или культурной идентичностью.
Эти рассуждения подводят нас вплотную к выводу о различиях между национализмом "автохтонным"(почвенным) и национализмом "импортированным". Демократические институты, как мы уже видели, требуют определенных условий для переплавки исходной политики: национализм создает для этого все условия. В демократиях Западной Европы и Северной Америки, то есть "автохтонных" демократиях, институты свободного народного правления вырастали постепенно в течение нескольких веков, распространяя свое влияние на культуру, общество, политическую мысль и экономику. Либеральные идеи и соответствующие им социоэкономические и культурные институты на шаг опережали политическую демократию, которая рассматривалась скорее как средство ограничения власти, чем как самоцель. Принадлежность к единому этносу не играла здесь взрывоопасной роли, а скорее укрепляла традиционные моральные и культурные ценности, на которых зиждился новый демократический порядок.
Должны ли и все прочие нации идти по этому пути, чтобы прийти к стабильной демократии? Существует ли в принципе некая общая демократическая схема перехода к новому режиму, которой должны были бы следовать различные страны? Ф.Фукуяма считает, что подобная схема существует, и описывает ее следующим образом: индустриальный прогресс, основанный на научно обоснованной рациональности, и капиталистическая экономика "подводят нас к воротам земли обетованной либеральной демократии, но еще не обеспечивают вход в эти ворота". Для того, чтобы сделать последний шаг, человечество должно "предпринять усилия в сфере, лежащей вне экономики, то есть бороться за признание прав".
Другими словами, речь здесь идет об обеспечении чувства человеческого достоинства (21). Экономического благосостояния можно достичь и без соблюдения равных прав всех граждан. Но, достигнув благосостояния, рано или поздно граждане будут стремиться к обеспечению собственных прав и используют все имеющиеся у них ресурсы (богатство, образование и т.д.), чтобы добиться осуществления демократических реформ. Таким образом, определенные социоэкономические условия (а сюда относится и "мощное чувство национального единства") обеспечивают рывок страны к демократии, но лишь стремление обеспечить равные права граждан завершает процесс (22).
В целом схема Фукуямы достаточно точна. Индустриальное развитие и свободное предпринимательство - это необходимые условия создания стабильных и сбалансированных демократий. Но вряд ли все страны должны ждать, пока они "дозреют" до демократии, прежде чем сделать последний шаг. Случаи, подобные ситуациям в Восточной Азии и Чили, где социоэкономические условия, необходимые для демократии, были обеспечены прежде, чем авторитарные режимы были сметены, малотипичны. Скорее наоборот, в большинстве случаев демократия распространялась иррациональным способом - как приходят в провинцию последние моды из Парижа. Установившись в отдельных странах, она постепенно начинала становиться более и более привлекательной для других народов (а почему в одних странах процесс шел быстро, а в других медленно, это уже другой вопрос).
Роль национализма была двойственной и в распространении демократии, как двойственна в принципе и сама природа национализма, включающая в себя политические и этнические элементы. То, что Фукуяма называет "духовной гордостью", особенно в своем изотимическом аспекте, действительно обеспечивает конечный рывок к либеральной демократии, но восходит к чувству национального и личного достоинства. Способность нации создать систему либерально-демократических политических институтов определяет меру ее политической зрелости, а провал подобной попытки - это национальный позор. Только независимые государства со стабильными либерально-демократическими системами правления достойны на равных вступить в престижный клуб прогрессивных современных наций. В противном случае страна может, самое большое, внушать страх, как это было с бывшим Советским Союзом, но никто не будет относиться к ней с истинным уважением.
Однако чувство национального унижения не воспринимается однозначно всеми слоями общества. Только космополитические элиты, проникнутые либеральными идеями "нормального" "цивилизованного" порядка, воспринимают это со всей остротой. Но с развитием международных средств массовой информации даже широкие массы населения начинают чувствовать унижение "политической отсталости". И именно чувство национального - а не только индивидуального - достоинства направило многих русских на баррикады, чтобы защитить власть от попытки переворота в августе 1991 года.
В странах, куда демократия была "импортирована", отсутствие благоприятных социальных, экономических, духовных и культурных условий ее развития приводит к сохранению глубокой пропасти между либеральными элитами и широкими массами населения. Либеральные элиты обычно слишком малы и слабы, чтобы провести преобразования в стране. При этом обычно отсутствует сильный средний класс, который мог бы быть их союзником. Тем не менее в соответствии с некой схемой, преобразования проводятся от имени народа, ибо предполагается что таким образом последний может быть вовлечен в политическую активность. Однако зарубежные доктрины классического либерализма оказываются малоподходящими для мобилизации масс на политические действия. Ускоренная политизация населения требует более приемлемой идеологии, напрямую отвечающей представлениям граждан.
Для решения этой задачи подходят два ответвления западного либерализма: социализм и национализм. Каждая из этих идеологий борется за утверждение своего влияния в одной и той же среде. Кроме того, было много попыток слить воедино эти две идеологические народные религии, одна из которых обращается к своей пастве как к классу, а другая как к нации.
Другими словами, в отсталых странах популистские и антииндивидуалистические теории как социализма, так и этнического национализма, стремятся занять пространство, свободное от влияния политической культуры Запада, для которой характерна ведущая роль гражданского общества, массовая грамотность, традиции толерантности и стабильная юридическая система. В отсутствие этих условий, на базе социалистической идеи справедливости легко может разрастись чувство зависти, а национализм вырождается в доктрину "крови и почвы".
Описанные выше внутренние сложности и противоречия националистической политики, можно смело прогнозировать, сулят ее сторонникам целую серию последовательных политических провалов, что в свою очередь поднимет невиданные волны фрустрации, которые унесут националистическую идею далеко от берегов либерализма и изотемии в бездны шовинизма и расизма. Причем это не будет результатом недомыслия, интеллектуальной ошибки или сознательной провокации, но неизбежным элементом общей схемы переходного периода. И крайний национализм, и принудительный социализм всегда были, в конечном итоге, средствами достижения модернизации в кратчайшие сроки (пускай даже и превратно понимаемой модернизации).
Раньше переход к демократии предполагал отход (хотя и не тотальный отрыв) от традиционного общества. По мере перехода к демократической системе от каких-то традиций отказывались, какие-то сохранялись, и так зарождалось новейшее общество (23). Тем самым обеспечивалась историческая преемственность общества, а все развитие рассматривалось как движение вперед к тому, что сейчас пытаются назвать "концом истории". Однако многие из текущих демократических преобразований сегодня - это переход от коммунизма, а коммунизм не имеет ничего общего с традиционным обществом. Хотя коммунизм когда-то и был объявлен венцом исторического развития, сегодня его рассматривают скорее как исторический тупик (24). Распад коммунизма предполагает не движение вперед к венцу исторического развития, но скорее отход назад, на нормальную историческую дорогу после долгой летаргии. Просыпаясь от этой летаргии, народы посткоммунистических стран часто считают, что при коммунизме не было создано ничего полезного или достойного сохранения для новой "цивилизованной" жизни. Коммунизм настолько глубоко проник в все сферы человеческой жизни, что отношение подавляющего большинства населения к развитию страны после распада этой системы может быть сформулировано как начало с нуля и необходимость строить на пустом месте.
Поэтому сценарий Фукуямы оказывается совершенно неприменим к реалиям посткоммунистического мира. Конечно же, нельзя понимать буквально утверждения о том, что в будущую либеральную эпоху нельзя брать с собой ничего зародившегося при коммунизме. Многие задачи модернизации при коммунизме были решены: общество было урбанизировано, была обеспечена всеобщая грамотность населения, построены железные дороги и автомобильные трассы и т.д. От всего этого нельзя отказываться. Урбанизация и достижение всеобщей грамотности при коммунизме во многом облегчило переход к новой демократической системе на посткоммунистическом этапе. Однако, среди главных социоэкономических условий перехода к свободному обществу на первом месте стоит все же не урбанизация и не обеспечение всеобщей грамотности, но частная собственность. Экономическая система, основанная на принципе частной собственности, является непременным условием, позволяющим гражданам обеспечить здоровое соотношение между свободой и ответственностью - то соотношение, которое и определяет демократию, и которое никогда нельзя заменить одними теоретическими выкладками. Образованные городские элиты могут быть движущей силой демократических преобразований, но они должны опираться на массы.
Посткоммунистические нации хотят начать свою жизнь с того исторического момента, на котором она была прервана установлением коммунистических режимов. Таким образом, по всей Восточной Европе и территории бывшего Советского Союза неизбежно возникают попытки реставрации прежних государств на основе исторической памяти. С другой стороны, эти нации уже больше не отрезаны от всего мира "железным занавесом". И попытка отказаться от коммунизма неизбежно приводит к стремлению воссоединиться с внешним миром, с миром, который сильно изменился после 1918 или 1945 года. Неудивительно, что стремление восстановить исходные контуры своей государственной идентичности, с одной стороны, и стремление воссоединиться с внешним миром, с другой, неизбежно ведет к конфликту, так как образ "того государства", который пытаются восстановить, относится к прошлому, а "мир", с которым пытаются воссоединиться, живет в настоящем. Это приводит к тяжелому кризису коллективной самоидентификации и аберрации посткоммунистических наций, а также создает многочисленные проблемы для мирового сообщества в целом. Посткоммунистические страны делают отчаянные попытки догнать историю, но приходят к выводу, что ход истории уже остановился.
Тоталитаризм, в течение нескольких десятилетий подавлявший всякую нормальную деятельность гражданского общества, оставил после себя толпы людей-роботов, отчаянно пытающихся найти для себя какой-то общий принцип, на котором можно строить новую совместную жизнь. В этих условиях национализм становится основным - если не единственным - принципом, способным свести людей в единое общество. Но поскольку национальная политическая традиция была прервана, самым сильным ее элементом становится этнический. Это не означает, что в обществе не существует других социальных или идеологических сил: есть религия, есть прозападные либеральные элиты.
Однако любая политическая сила либо несет на себе метку национализма, либо самоопределяется по отношению к нему. То, что называется "культурным возрождением", является скорее национальным возрождением, чем культурным в истинном смысле этого слова. Религиозное возрождение следует скорее назвать национально-религиозным возрождением: до сих пор оно было призвано главным образом способствовать "объединению нации" и противостоять атеистическому коммунистическому мировоззрению, а не нести мир и спасение людским душам. Все призывы к либерально-демократическим ценностям имеют результат лишь до тех пор, пока эти ценности совпадают с контурами "наших политических традиций", "нашей национальной идентификации". Таковыми воспринимаются сейчас ценности западной, европейской или христианской культуры. Сами по себе либеральные идеи не имеют практически никакого влияния на политические процессы.
Национализм таким образом становится одновременно и деструктивным (для коммунизма), и конструктивным (для возвращения в единую семью народов) - он несет в себе одновременно и угрозу для либеральной демократии, и основной источник надежды для нее. Быть националистом в посткоммунистических странах Восточной Европы означает все, что угодно, националист может быть как либералом, так и фашистом. Те, кто говорят, что отвергают национализм, по сути могут иметь в виду лишь внутреннее несогласие с этническим шовинизмом. Многие из таких антинационалистов являются ярыми сторонниками независимости собственных стран. Однажды один из британских активистов Либерального Интернационала пожаловался мне на то, что либеральные партии Восточной Европы оказались слишком "правыми" и националистическими. Но я не думаю, что восточноевропейские либералы непременно менее либеральны, чем их западные коллеги. Отличает же их от западных коллег лишь неизбежная ориентация на национализм в посткоммунистической политической жизни, сколь бы это ни казалось старомодным для современных западных мыслителей.
Здесь нужно отметить и еще один аспект: существует четкое различие между русскими и другими бывшими членами "социалистического лагеря". Коммунизм впервые установился в России, коммунизм распространился на республики бывшего Советского Союза, а затем и на страны Восточной и Центральной Европы в результате военных побед Советской России. В нерусских регионах коммунизм рассматривался не только как политическая, но и как национально враждебная сила - система, навязанная агрессором извне. Поэтому победа над этой идеологией означала победу над оккупантами. Это, конечно, выдача желаемого за действительное - хотя социализм и был принесен этим народам на штыках Красной армии, он так глубоко проник во все слои общества, что одного революционного порыва явно недостаточно для его искоренения - для решения этой задачи потребуется много десятилетий. Нельзя, однако, отрицать, что национализм явился ведущей силой в борьбе против коммунизма, но если видеть источник зла только во внешней силе, можно проглядеть глубокие проблемы, оставленные нашим обществам после падения коммунизма. И тут возникает соблазн возложить вину за все беды тоталитаризма на некую общественную группу, неких "предателей", в результате чего начинается охота на ведьм, всеобщая истерия подозрительности и т.д.
Что касается России, то там национальный компонент посткоммунистической идеологии оказывается еще более сложным. Традиционно Российское государство было имперским; в советский период эта традиция слилась с ролью России как лидера коммунистического мира. Распространение коммунизма и распространение российского влияния были практически синонимичны (лишь в последнее время некоторые государства начали выходить из-под российского влияния). Благодаря коммунизму Россия достигла пика своего влияния и мощи. Российская имперская националистическая традиция совпала с коммунистическими принципами, поэтому в России посткоммунистический кризис идентичности оказался особенно болезненным. Российский этнокультурный национализм был открыто антизападным и, следовательно, антилиберальным. Хотя экстремистские националисты видят в коммунизме еврейскую заразу, привнесенную в страну для уничтожения русского народа, это не мешает им заключать союз с самыми твердолобыми сталинистами. Что касается прозападных демократов, они до сих пор не смогли выработать какой-либо жизненной теории будущей российской государственности. Их политическая риторика колеблется между самоуничижением, относящим Россию к "стране рабов", и похвальбой о возрождении национальной гордости, быстро принимающей империалистические и авторитарные формы. Малые народы рассматривают даже сегодняшнюю Российскую Федерацию как империю, отсюда стремление автономных республик к независимости. Правительство более и более тяготеет ко взгляду на Россию как на "единое и неделимое государство", включающее в себя все территории в пределах сегодняшних границ Российской Федерации, и время от времени не может удержаться от территориальных притязаний к Украине и другим республикам. На сегодня все еще не выработан не-имперский подход ко взгляду на российскую государственность.
Интерес посткоммунистических режимов к национальным вопросам несет в себе реальную угрозу. Дело здесь не в национализме - демоне, которого нужно обуздать, как нечто самостоятельное силе,- но скорее в общей слабости демократии в посткоммунистических странах. Переходный период требует сильной исполнительной власти, а это вызывает справедливые опасения возможности установления авторитарных режимов (лишь немногим посткоммунистическим лидерам удалось избежать обвинений в диктаторском стиле правления). Но отсутствие сильной руки на пульте управления может привести к анархии и распаду, что в свою очередь может заставить ужесточить репрессии в дальнейшем. Поскольку национализм как идеология сегодня работает лучше всего, вполне естественно, что авторитарные тенденции имеют националистическую окраску. Почти во всех посткоммунистических странах, где четко прослеживаются этнические меньшинства, возникают болезненные проблемы конфликта между нестабильным и не уверенным в себе большинством, и еще менее стабильным и уверенным меньшинством. Почти во всех этих странах правительства - по западным стандартам - виновны в ведении политики, мало напоминающей либеральную по отношению к меньшинствам. И я не вижу на ближайшее время реального решения этнических проблем для этих стран.
Из всего этого возникает вполне реальная угроза возникновения на территории посткоммунистических стран целого ряда очагов войн, что в конечном итоге воспроизведет картину Европы между 1914 и 1945 годами (то есть того периода, к которому эмоционально хотят вернуться сегодня все посткоммунистические страны). Единственным противовесом этой угрозе на сегодня служит наличие западного мира, живущего в более стабильную историческую эпоху.
Я настаиваю на термине "наличие", так как не слишком верю в реальное прямое вмешательство Запада (посреднические функции, экономические санкции и т.д.) в разрешение конфликтов на территории посткоммунистического мира. В любом случае подобные меры, как показал опыт, имеют очень слабый эффект, хотя в ряде случаев даже их оказывается достаточно для оправдания вмешательства Запада. Лучшим противовесом национализму, обращенному мысленно в прошлое и живущему старыми представлениями, иллюзиями и амбициями, может служить альтернативный вариант сублимации национальных чувств, при котором предметом национальной гордости является членство в клубе цивилизованных государств в роли равноправного и уважаемого партнера. Чувство изолированности от сообщества наций может оказаться гораздо болезненней любой конкретной санкции. Цивилизованный мир обеспечивает адекватную (хотя и не безупречную) модель не только процветающей рыночной экономики, но и образ политического режима, разработавшего реальный дееспособный баланс сил демократии, либерализма и национализма. Сила этого примера как модели для посткоммунистических государств не может быть переоценена.
Список литературы
1. Francis Fukuyama, "The End of History?" The National Interest 16 (Summer 1989), 3-18.
2. Он же, The End of History and the Last Man (New York: Free Press, 1992).
3. Там же, Примеры колеблющегося отношения Фукуямы к национализму смотри на стр. 37, 215, 272. Он дает фактически 3 существенно отличных высказывания: 1) национализм противоречит либеральной демократии; 2) национализм не противоречит демократии; 3) демократия нуждается в национализме.
4. Sholomo Avineri, "The Return to History: The Breakup of the Soviet Union," Brookings Review 10 (Spring 1992): 30-33.
5. Ernest Gellner, Nations and Nationalism (Ithaca: Cornell University Press, 1983). Hans Kohn, The Idea of Nationalism: A Study in Its Origin and Background (New York: Macmillan, 1944).
6. Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism (London: Verso Press, 1983).
7. Eugen J. Weber, Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870-1914 (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1976).
8. Эрик Хобсбом (Eric Hobsbawm), который ни в коей мере не склонен подчеркивать положительные отношения между демократией и национализмом, также находит, что "самый акт политики демократизации, то есть превращения субъектов в граждан, имеет тенденцию производить популистское сознание, которое в некотором отношении трудно отличить от национального и даже шовинистского патриотизма..." Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth Reality (Cambridge: Cambridge University Press, 1990), 88.
9. Gellner, op. cit., 55.
10. Fukuyama, op. cit., 201.
11. Ibid., 196-98.
12. Некоторые аспекты этого отношения представлены в моем очерке "Humanism and Freedom," in Paul Peachey, John Kromkowski, George F. McLean, eds., The Place of the Person in Social Life (Washington, D.C.: Council for Research in Values and Philisiphy, 1991), 33-43.
13. Fukuyama, op. cit., 266.
14. "Национализм не только скрепляет историю ХIХ и ХХ столетий, показывая, что она является частью продолжающегося кризиса. Он также соединил историю Азии, Африки и островов Тихого океана с европейской историей, сделав их частью всемирной истории". E.Kamenka, "Political Nationalism: The Evolution of the Idea," in E.Kamenka and J.Plamenatz, eds., Nationalism: The Nature and Evolution of the Idea (London: Edward Arnold, 1973), 3.
15. Например, "отцы-основатели [американской демократии] думали, что свободе, которой они более всего были озабочены, угрожает демократия". Richard Hofstadter, The American Political Tradition (New York: Vintage Books, 1954), 10.
16. John Stuart Mill, Considerations on Representative Government (New York: Liberal Arts Press, 1958 [1861]), 230, 232-33.
17. Lord Acton, Essays on Freedom and Power (Boston: Beacon Press, 1948), 186.
18. "Мы должны сделать вывод, что те государства в основном являются самыми совершенными, которые, наподобие Британской или Австрийской империй, включали различные национальности без их угнетения". Там же, 193. "Низшие расы возвышаются путем жизни в политическом союзе с расами интеллектуально высшими". Там же, 186.
19. Там же, 168.
20. Лорд Эктон (Lord Acton) проводил различие между плохим (французской) и хорошим (британской) пониманием национальности: в первом случае государство соответствует национальности; во втором - национальность происходит от государства. (Там же., 183-84, 187.) Энтони Д.Смит (Anthony D. Smith) различает "территориальные" и "этнические" нации, что соответствует различию между политическим и этническим национализмом. The Ethnic Origins of Nations (Oxford: Basil Blackwell, 1986), 134-38.
21. Fukuyama, op. cit., 134-35.
22. Там же, 216.
23. "Либеральные демократии... не являются самодостаточными: жизнь в общине, от которой они зависят, вероятно, происходит в конечном итоге из источника, отличного от самого либерализма". "Стабильная демократия требует иногда иррациональной демократической культуры и спонтанного гражданского общества, вырастающего из предлиберальных традиций". Там же, 334-35.
24. Avineri, op. cit., 30.