Основные парадигмы политической науки
1. Теологическая парадигма
Несмотря на развитие научного знания содержание «политики» постоянно остается открытым, подвергаясь изменениям и дополнениям по мере возникновения новых теоретических моделей. Оно демонстрирует тщетность однозначных интерпретаций феномена политики, стремления поймать ее вечно ускользающую специфику в границах единожды найденной логики, без доопределения уже имеющихся дефиниций альтернативными суждениями. Множественность складывающихся образов политики – неоспоримое свидетельство полисубстанциональности политического, как такового. Политическая наука не терпит претензий на выражение «единственной» истины в знаниях о политике.
Термин «политика» возник еще в Древней Греции (от греч. polis – город) и первоначально означал различные формы государственного правления. Так, название одного из первых произведений, посвященных изучению политики, трактат Аристотеля «La politika» дословно так и переводится: «То, что относится к государству». Впоследствии за политикой закрепилось множество смыслов: сфера, линия поведения и действий, способ урегулирования, характер человеческих отношений и т.д. По мере накопления представлений о свойствах и сущности политики, полученных с помощью разных областей знания, по мере составления ее многочисленных типологизаций, классификаций и оценок, подготавливалась почва для того «информационного шока», который не только разнообразит понимание политической действительности, но и нередко блокирует саму возможность выделить в ней нечто главное.
В то же время во всей совокупности научных представлений о политике существуют и такие теоретические конструкции, которые концептуализируют всю гамму идей, оценок, чувств, представлений. Эти основополагающие по своему характеру представления о природе и сущности политики выступают своеобразным теоретическим фундаментом, на котором выстраивается вся совокупность наблюдений и выводов о разнообразных, описываемых на протяжении веков, формах государственного устройства, отношений между элитарными и неэлитарными слоями общества, деятельности структур институтов власти и т.д. Выражая те или иные принципы понимания политики, эти основополагающие воззрения задают направленность исследованию данной области действительности, служат критерием выбора методов ее исследования и отбора фактов, выступают основанием для соответствующих обобщений и классификаций политических явлений.
Для того чтобы подчеркнуть специфику такого рода теоретических построений в общественной науке в целом, в 20-х гг. XX столетия американский историк науки Т. Кун ввел в научный оборот понятие «парадигма». В целом он дал более двадцати определений этого понятия, связывая их с этапами развития научного знания и определения статуса науки. Однако в наиболее общем смысле он трактовал парадигму как своеобразную логическую модель постановки и решения познавательной проблемы. Правда, при таком подходе парадигмальным характером могли обладать любые целенаправленные исследования, в том числе и посвященные изучению отдельных сторон и компонентов политической жизни (например, поведения элит, деятельности партийных и государственных институтов и т.д.).
Вместе с тем фундаментальное значение для политической науки в целом имеют те парадигмы, которые истолковывают ее природу и сущность, источники формирования и развития, масштабы распространения, наиболее важные черты и свойства этой области действительности. Задавая основные единицы измерения политики, подобные теоретические конструкты формируют целостные, концептуально оформленные представления о политической сфере, одновременно давая возможность вписать сформированный теоретический образ политики в более широкие идейные рамки, раскрывающие сложившиеся у той или иной группы исследователей представления о картине мира. Все это придает таким парадигматическим представлениям статус и значение основополагающих теоретических конструкций, которые организуют все политическое знание и дают начало целым классам доктрин, развивающих их основные идеи.
Организуя мощнейший интеллектуальный поток познания политики и одновременно воплощая различные способы объяснения ее природы и сущности, такие концептуальные конструкты превращают политологию в мультипарадигматическую науку, в отрасль знания, допускающую различные способы теоретической интерпретации политических явлений. Как мы увидим далее, не все парадигмы обладают одним и тем же значением в общей картине научного знания. Однако, обладая разными познавательными достоинствами, в своей совокупности они способствуют необычайно богатому и всестороннему описанию данного общественного явления.
Фундаментальный характер политологических парадигм проявляется и в том, что соответствующие подходы к пониманию политики служат концептуальным основанием не только для сугубо теоретических, но и для прикладных исследований. Иначе говоря, раскрывая ее внутренние и внешние связи политики с другими сферами общественной жизни, указанные парадигмы используются и для разрешения конкретных политических проблем.
С высот нынешнего дня можно увидеть, как в течение веков откристаллизовывались теоретические концепты, обладающие четко сформировавшейся способностью к целостному и специфическому описанию природы и сущности политики. Предельно обобщая основания классификации подобных основополагающих для политологии парадигм, можно отметить попытки объяснения сущностных характеристик политики действием самых разных – сверхъестественных, природных и социальных – факторов. В силу этого можно условно выделить соответственно теологическую, натуралистическую и социоцентристскую парадигмы.
Такая классификация имеет не только логический характер, исчерпывающий все варианты толкования политики. В самом главном и основном она демонстрирует, что и в настоящее время не прекращаются попытки вывести природу политики за рамки социального, объяснить источники и механизмы ее развития, не прибегая к помощи общественных факторов.
Как известно, на ранних этапах существования общества источники социальных связей и поведения людей объяснялись по преимуществу в рамках учения о божественном происхождении человеческой жизни: Бог (демиург, абсолют) полностью определяет земные порядки, источая власть и повелевая человеком. В рамках заданных им отношений «царь» и «народ» полностью зависели от божественного промысла, ни в малейшей степени не претендуя на какую-либо самостоятельность в сфере власти. Их роль заключалась лишь в передаче, воплощении небесной воли. Такое сверхъестественное объяснение природы власти, полностью исключавшее человека из числа творцов политики (государства) свидетельствовало о неспособности политической мысли того времени дать рациональное истолкование этого вида реальности, выявить его внешние и внутренние связи.
Это положение сохранялось вплоть до появления трудов Фомы Аквинского, утвердивших иную интерпретацию теологического подхода. Средневековый мыслитель исходил из наличия трех основных элементов власти: принципа, способа и существования. Первый исходит от Бога, второй и третий являются производными от человеческого права. Таким образом, и власть, и субъекты власти определялись не только сверхъестественным проявлением божественной воли, но и волей Человека. Власть выступала как некая комбинация невидимого, провиденциального управления и человеческих усилий. Божественный промысел формировал самые общие установления власти, а ее реальное, земное пространство и формы наполнялись действиями услышавших глас Божий людей, обладавших собственной волей и имевших собственные интересы.
Конечно, удельный вес или авторитет человеческого права не играл решающей роли в объяснении перепитий политической жизни. Могущество власти исходило от Бога, а роль и назначение человека состояли в необходимости точного и полного отражения в своем поведении предначертаний Всевышнего. Признание властных полномочий Божества означало также внутреннюю ограниченность, несвободу властных притязаний людей, которые вынуждены были ограничивать свои интересы соображениями высшей и непререкаемой воли.
В эпоху господства тоталитарных режимов весьма точно копировалась логика политических взаимоотношений людей и власти, предложенных средневековым философом, – строгую иерархичность, наличие высших авторитетов, способных «правильно» истолковать все политические и властные коллизии, недоступные для понимания непосвященных, и т.д. Однако некоторые важные черты политики и власти, сформулированные теологическим подходом, проявились не только в деспотиях XX в.
По существу история политики продемонстрировала определенную неподвластность человеку многих политических связей и отношений, которую теологи связывали с невидимым влиянием Божества. Даже мыслители, совершенно иначе трактовавшие природу политики и власти, также отмечали наличие какой-то необъяснимой загадки, тайны человеческого существования в этой сфере, вечной недосказанности, недоговоренности в действиях реализующего здесь свои интересы человека.
Как можно заметить, в основе такого подхода лежат не присущие научному знанию логические и рациональные подходы, а принципы веры, необъяснимой с точки зрения разума убежденности в потусторонних источниках творения мира. В современных условиях в основном лишь богословские философы исповедуют подобные постулаты, однако надо признать, что данная парадигма зафиксировала некоторые важные характеристики феномена политики. Ряд ученых полагают, что, не получив сегодня широкого распространения в интеллектуальной среде в силу своей чувственной и потусторонней заостренности, этот подход сможет проявить себя на следующих ступенях развития научного знания, накопления новых данных о строении мира.
2. Натуралистическая парадигма
С помощью натуралистической парадигмы ученые пытаются объяснить природу политики, исходя из доминирующего значения факторов внесоциального характера. В отличие от принципов теологического подхода в основе этой группы идей лежат воззрения рационального толка. В своей совокупности они открывают возможности для попыток обоснования приоритетности природных источников политической жизни, выступающих либо в виде физико-географической среды, либо различных свойств живой природы, включая биологические характеристики самого человека. Учитывая разнообразие подобного рода факторов и предпосылок, действующих в рамках этого широкого круга явлений, можно говорить и о различных ответвлениях внутри натуралистической парадигмы.
Так, если в качестве основных детерминант, определяющих формирование и развитие политической жизни, рассматриваются территориальные, экономико-географические, физико-климатические и другие аналогичные явления, то можно признать наличие географического подхода. Концепции, авторы которых объясняют природу политического поведения как одну из форм эволюции и адаптации организма к условиям его существования, сложившуюся под влиянием естественного отбора, как результат действия его физиологических механизмов, образуют так называемый биополитический подход. Те же концепции, где в качестве исходного начала, объясняющего природу политики, рассматриваются врожденные психические свойства человека, его эмоциогенные, инстинктивно-рефлекторные черты и механизмы поведения, составляют психологизаторский подход. Рассмотрим эти подходы и соответствующие им идеи более подробно.
В целом идеи о влиянии географической среды на политику высказывали еще Гиппократ, Платон, Аристотель и другие античные мыслители. Но, видимо, основателем доктрины, объясняющей природу политики воздействием географических факторов, можно считать французских мыслителей Ж. Бодена (XVI в.), сформулировавшего теорию влияния климата на политическое поведение людей, и Ш. Монтескье (XVII в.), первым связавшего форму государственного устройства с размером занимаемой им территории.
Так, Ж. Боден в одном из своих трудов писал, что народы умеренных областей более сильны и менее хитры, чем народы Юга. Они умнее и сильнее, чем народы Севера, и более подходят для управления государством. Поэтому великие армии пришли с севера, тогда как оккультизм, философия, математика и прочие созерцательные науки были порождением южных народов. Политические науки, законы, юриспруденция, искусство красноречия и спора ведут свое начало от срединных народов, и у них же возникли все великие империи: империи ассирийцев, мидийцев, персов, парфян, греков, римлян, кельтов. Сформулированные Боденом представления о фатальной связи общества со средой были развиты впоследствии Ш. Монтескье, который писал: «Если небольшие государства по своей природе должны быть республиками, государства средней величины – подчиняться монарху, а обширные империи – состоять под властью деспота, то отсюда следует, что для сохранения принципов правления государство должно сохранять свои размеры и что дух этого государства будет изменяться в зависимости от расширения и сужения пределов его территории».*
Впоследствии, особенно на рубеже XIX-XX вв., эти идеи и представления получили интеллектуальную поддержку ученых, которые выдвинули идею сопоставления истории человечества с историей природы (К. Риттер), сформулировали антропогеографические принципы политических исследований (Ф. Ратцель, Г. Маккиндер) и электоральной географии (А. Зигфрид), обосновали самые разные сценарии международной стратегии государств (К. Хаусхофер, А. Мэхэн и др.), оформив таким образом относительно самостоятельные научные направления – геополитику и политическую географию.
За долгие годы эволюции географической парадигмы как формы политической мысли решающее значение в объяснении природы политики придавалось разным факторам, к примеру, «хартленду» – срединному «сердцу» земли, включающему районы Евразии (Г. Маккиндер), «римленду» – освещающему мощь океанических держав (Н. Спайкман), элементам «почвы», характеризующим: положение страны, пространство и границы (Ф. Ратцель), либо определенным тенденциям в развитии географической среды, в частности идущему с Востока на Северо-Запад «иссушению Земли» (Э. Хантингтон), и т.д. Тем не менее суть подхода, географической парадигмы оставалась прежней: политические процессы неизменно признавались зависимыми от географической среды в целом или ее отдельных компонентов. Смысл данной парадигмы А. Тойнби сформулировал так: все стимулы к развитию цивилизаций растут строго пропорционально враждебности среды. Потому-то и политическое искусство коренится в борении с этими силами и является специфическим ответом на вызовы среды.
В ряде теорий однозначность геодетерминизма значительно смягчалась. Например, представители так называемой школы «человеческой географии» (Ж. Брюн) утверждали, что географическая среда представляет собой лишь канву человеческой деятельности, давая человеку возможность «вышивать по ней свой рисунок». Идеи этого географического поссибилизма (фр. possibilite – возможность) значительно оживили и усилили теоретическую аргументацию географической парадигмы, позволяя более гибко и реалистично объяснять влияние природной среды на политические процессы.
Неразрывная связь данного концептуального подхода с практическими проблемами, т.е. возможность объяснить с его помощью те или иные стороны поведения государств или других политических акторов, способствовала формированию особой отрасли политологических знаний – геополитики. Впервые данный термин выдвинул шведский ученый Р. Челлен в конце XIX в. Первоначально задача геополитики виделась в анализе географического влияния на силовые отношения в мировой политике, связанной с сохранением территориальной целостности, суверенитета и безопасности государства. Впоследствии представители геополитики стали более широко трактовать отношения политически организованного сообщества и территориального пространства, пытаясь выявить особую логику властных взаимодействий, формируемую государствами (институтами) в зависимости от физико-географических факторов (наличия сухопутных или морских границ, протяженности территорий и т.д.).
В целом геополитика трактует территорию, географическое положение страны как уникальный политический ресурс, определяющий возможности государства в деле своего жизнеобеспечения, развития торговых, финансовых и других отношений. Соответственно геополитика породила целый ряд частных теорий, объясняющих необходимость проведения той или иной политики в сфере международных отношений (например, теории «естественных границ» Р. Хартшорна, «окраинных зон» С. Коэна, теория «домино» и др.) или сохранения целостности страны во внутриполитическом плане (разнообразные теории федерализма).
В настоящее время геополитические методы политического регулирования способны оказывать серьезное влияние на решение правящими режимами многих внешне- и внутриполитических проблем, например, в разрешении конфликтов между центром и периферией; в организации административно-государственного устройства нацменьшинств; в проведении избирательных кампаний, выработке новых геостратегий в связи с окончанием «холодной войны» и т.д. Вместе с тем очевидно, что детерминирующее влияние природной среды на политику не может объяснить все другие факторы ее формирования и развития, а следовательно, и сформировать достоверный концептуальный образ политики.
Биополитика как самостоятельная методология изучения политики сложилась в основном в 70-х гг. XX в. в американской науке. Ее сторонники рассматривают в качестве ведущего источника политического поведения человека чувственные, физиологические, инстинктивные факторы, или так называемые ультимативные (первичные) причины, отражающие видовое своеобразие человека как живого существа и играющие решающую роль в его адаптации к условиям существования. Эта первичная причинность создает у человека различного рода «склонности», «влечения», «предрасположенности», которые впоследствии опосредуются разнообразными вторичными (проксиматичными) причинами – культурными обычаями, традициями, моральными нормами и др., но при этом они ничуть не теряют своей ведущей роли.
Такого рода теоретические установки опираются на ряд естественно-научных положений, в частности, на теорию естественного отбора Ч. Дарвина, теорию «смешанного поведения» Н. Тинбергена, на исследования агрессивности животных К. Лоренца, доктрину итальянских ученых Ц. Ламброзо и М. Нордау о биологической природе господствующего класса, на биологизаторские тенденции в позитивистской философии, натурализм и некоторые другие идеи.
В современном виде биологическая парадигма представляет собой сознательно сконструированную теорию, базирующуюся на синтезе физиологии, генетики, биологии поведения, экологии и эволюционистской философии. Если, к примеру, Э. Дюркгейм считал, что биологизация культурных норм, связывающих субъектов политики, приводит к аномии (распаду ценностных основ), а впоследствии и к разрушению самой политической жизни, то сторонники биологической парадигмы придерживаются прямо противоположных подходов. С их точки зрения, примат инстинктивных, генетически врожденных свойств и качеств людей только и может служить достаточным основанием для существования политической сферы.
В принципе вся биометодология в политической науке строится на признании наличия общих для человека и животного начал и понятий. Для доказательства этого широко используется принцип антропоморфоза, приписывающий животным «человеческие» свойства (которыми они не обладают или обладают частично), а затем снова транслирующий их на человеческое поведение. Считается, например, что людей и животных роднит генетическая приспособляемость к внешней среде, альтруизм (способность уменьшать индивидуальную приспособляемость в пользу другой особи), агрессивность, способность к взаимодействию и др. Таким образом, признается, что существует единая для живых существ основа их поведения. И хотя сторонники биополитических подходов далеки от признания схожести всех физиологических признаков животного и человека, все же органическую предопределенность политического поведения людей и политики в целом они под сомнение не ставят.
Основным объектом изучения биополитиков является человеческое поведение, а исследовательской задачей – обоснование условий сохранения его биологической первоосновы. При этом универсальной, объясняющей загадки социальной и политической активности людей является формула-триада австрийского этолога К. Лоренца «стимул-организм-реакция», которая задает жесткую связь человеческих поступков с особенностями его генетической реакции. Логично, что при таком подходе акцент делается на изучении политических чувств человека (например, «политического здоровья», которое испытывает подчиненный вблизи своего вождя, или чувство «обреченности» лидера, лишенного ожидаемой им массовой поддержки, и т.д.). В силу этого главный источник политических изменений (конфликтов, революций) видится в механизмах «передачи настроений» от одного политического субъекта к другому.
Надо признать, что не все приверженцы биологического подхода категоричны в признании односторонней зависимости политической жизни от физиологически врожденных свойств человека. Так, немецкий ученый П. Майер выдвинула концепцию двухуровневой модели человеческого поведения. По ее мнению, аффекты и генетические качества человека регулируют его поведение только на низшем уровне. На высшем же его активность направляется разумом, символами и культурными нормами. Ведущим является высший уровень регуляции. В то же время стремление упорядочить социальную и политическую деятельность человека на низшем уровне за счет норм высшего уровня не может привести к успеху.
На Западе модели и установки биополитики широко используются при изучении особенностей женского (В. Рудал, Е. Михан, А. Руш) или возрастного стилей политического поведения, описания расовых и этнических архетипов политического мышления и т.д. Для отечественного обществоведения восприятие подобных теоретических установок, уяснение их рациональных начал крайне затруднительны. Марксизм, долгие десятилетия царивший в духовной жизни страны и задававший направленность не только теоретическому, но и обыденному мышлению, по существу отрицал непосредственное влияние биологических свойств и качеств людей на их политическое поведение. Маркс и его последователи полагали, что биологическое начало может оказывать какое-либо влияние на политические процессы только в «снятом», преобразованном на социальном уровне, виде. Роль таких биологических факторов, как пол, возраст, темперамент человека, не только не изучалась, но и не осознавалась в качестве политически значимой. Не удивительно поэтому, что в стране, где лидеры-геронтократы (Л. Брежнев, К. Черненко) нанесли обществу немалый ущерб, сама проблема влияния возраста и других подобных качеств людей на исполнение политических ролей до недавнего времени попросту не существовала.
Оценивая значение биополитического подхода в целом, можно сказать, что эвристически он не вправе претендовать более чем на статус частной методики изучения политической жизни, поскольку всю гамму мотивов и стимулов человеческого поведения в политической сфере невозможно редуцировать к его биологическим основаниям. Тем не менее, хотя теоретическая дискуссия, ведущаяся в науке относительно роли биополитики, еще далека от завершения, многие ее положения можно с успехом использовать в прикладных исследованиях уже сегодня.
В специфических формах доминирование натуралистических факторов при объяснении природы политики выражено и в психологизаторском течении, сложившемся в основном в XVIII-XIX вв. на фоне кризисных событий в европейской общественной мысли. С одной стороны, эти подходы явились острой реакцией на ряд социологических теорий (прежде всего позитивизм О. Конта), отрицавших право психологии на собственное существование, а с другой – они представляли попытку объяснения (альтернативного учению Маркса) развития социальных систем.
У истоков этих поначалу весьма своеобразных учений стояли такие ученые, как Г. Тард, Г. Лебон, Л. Гумплович, А. Дильтей, Э. Дюркгейм и др. С их точки зрения, источником и фактором, объясняющим социальное и политическое развитие, являются психологические свойства людей. Как писал, например, Г. Тард, все общественные движения можно однозначно свести «к первичным психологическим элементам, возникающим под влиянием примера и в результате подражания».* Если оставить за скобками особенности различных школ и направлений, разделявших психологизаторскую парадигму, то следует признать, что и сегодня, как и на заре ее появления, основной идеей психологизаторских теорий служит сведение (редуцирование) всех политических явлений к преобладающему влиянию психологических качеств человека. Причем в качестве таких доминирующих свойств выступают, как правило, психологические качества индивида или малой группы, которая, по мнению американского ученого Г. Самнера, «представляется человеку центром всего, и все остальное шкалируется и оценивается по отношению к ней».
Подобные установки психологизаторская парадигма пытается распространить и на изучение политической жизни в целом, в частности, интерпретируя таким образом всю политическую историю. В этом смысле вся политическая жизнь в ее временном протяжении объясняется скрытыми мотивами поведения индивидов и широких социальных слоев. Иными словами, психологические факторы рассматриваются не как звено, опосредующее влияние внешних и внутренних факторов политического поведения, а как его самостоятельный и приоритетный источник. Особый характер психологического доминирования – только не любых, а лишь подсознательно накопленных чувств и эмоций – рассматривают в качестве начала, объясняющего природу политического поведения, представители такого специфического проявления данного направления, как психоанализ.
Однако, независимо от частных различий тех или иных школ и направлений, можно констатировать, что редукционизм таких исследовательских подходов явно недостаточен для создания непротиворечивого и доказательного общеконцептуального образа политики. В то же время недостатки психологизма как макротеоретической модели политики отнюдь не свидетельствуют о низком статусе данного подхода на прикладном уровне. Напротив, такие методы получили самое широкое распространение в поведенческих (бихевиористских) науках, изучающих микрофакторы политического участия и адаптации граждан к внешней среде, компоненты внутренней структуры и мотивации действий акторов и т.д.
В этом смысле психологизм, как и все названные разновидности натуралистической парадигмы, довольно популярен в исследованиях различных фрагментов поля политики. Обладая известной доказательной базой, они позволяют весьма зорко рассматривать политические явления, обращая внимание на такие их стороны и аспекты, которые не удается в полной мере отразить с помощью иных теоретических конструкций.
3. Социоцентристская парадигма
политика парадигма теологический натуралистический
Социоцентристская парадигма объединяет самую широкую группу теоретических представлений, авторы которых при всем различии толкований и объяснений ими феномена политики, тем не менее, единодушно признают ее общественное происхождение и природу. Таким образом, во всех этих теоретических концептах политика рассматривается как та или иная форма социальной организации жизни человека, определенная сторона жизни общества.
В самом широком плане сторонники этих подходов пытаются объяснить природу политики двумя основными способами. Одни из них исходным моментом признают определяющее воздействие на политику тех или иных собственно социальных элементов (отдельных сфер общественной жизни, ее институтов, механизмов, структур). Иными словами, в данном случае ученые оперируют внешними по отношению к ней факторами. Другая группа теоретиков пытается объяснить сущностные свойства политики как типа социальности, опираясь на внутренние, присущие самой политике источники самодвижения и формы саморазвития. И в том, и в другом направлении сложилось множество специфических логик теоретического объяснения, породивших немало противоречивых суждений и оценок, которых мало что объединяет кроме самого общего видения природы политики.
Хронологически социоцентристский подход сформировался еще в Древней Греции. Сложившаяся там нерасчлененность государства и общества в форме единого «города-полиса», не обладавшего еще развитыми механизмами и институтами властвования, побуждала древних мыслителей описывать сферу политики через субстанцию государственности. В силу этого политика рассматривалась по преимуществу как особая форма управления и способ интеграции общества, совокупность определенных норм и институтов, механизм правления разнообразных групп и индивидов, обладавших собственными интересами и целями.
Позднее существенное влияние на данный тип представлений оказали представления, связывавшие сущность политики с отношениями власти. Так, М. Вебер считал, что понятие «политика» означает стремление к участию во власти или оказанию влияния на распределение власти между государствами или внутри государства между группами людей, которые оно в себе заключает. «Кто занимается политикой, – писал Вебер, – тот стремится к власти: либо к власти как средству, подчиненному другим целям (идеальным или эгоистическим), либо к власти ради нее самой», чтобы «наслаждаться чувством престижа, которое она дает».* Потому-то Вебер и говорил о политике не только как о специализированной управленческой деятельности государства, но и как о любой деятельности, связанной с руководством и регулированием, включая даже политику «умной жены» по отношению к своему мужу. В русле такого подхода политика уже представала в качестве способа обеспечения господства и доминирования определенных социальных сил, макросоциального механизма регулирования общественными процессами и отношениями.
Впоследствии в ряде теорий, развивавших эти две наиболее значимые традиции в толковании политики, политику стали объяснять и даже отождествлять с более широким кругом таких явлений, как авторитет (Ж. Мейно), управление (П. Дюкло), влияние (Р. Даль), контроль (Ж. Бержерон), целенаправленные и общественные действия (Т. Парсонс, А. Этциони), борьба за организацию человеческих возможностей (Д. Хелд), классовые отношения (А. Миронов), организация (Ю. Аверьянов) и т.д. В данном русле основаниями концептуализации политики служили элементарный поведенческий акт, поступок, деятельность, различные формы человеческого взаимовлияния. Но в результате политика оценивалась с точки зрения не того, что ее отличает от иных проявлений социального мира, а того, что объединяет ее с ними. Таким образом, она не просто признавалась неотъемлемой частью человеческой жизни, но как бы растворялась в социальном пространстве, приобретая черты универсального общественного явления. В результате политический процесс рассматривался как целиком и полностью совпадающий с историческим процессом. Такое социальное растворение и, следовательно, исчезновение политики как самостоятельного явления в наиболее ярком виде выразилось в позиции немецкого ученого М. Хеттиха, утверждавшего, что политика, не имея «самостоятельной экзистенции» (существования), представляет собой лишь определенную форму мышления и говорения.
К подобного рода универсалистскому подходу непосредственно примыкает и стремление ряда ученых отождествить политику с теми или иными сферами общественной жизни. В связи с этим можно вспомнить позицию Аристотеля, рассматривавшего политику как «публичную мораль», или Платона, расценивавшего ее в качестве формы умножения блага или управления в соответствии с познанной справедливостью. Например, сторонник такого подхода русский мыслитель В. Соловьев писал, что «здравая политика есть лишь искусство наилучшим образом осуществлять нравственные цели в делах праведных».*
Таких же по сути концептуальных подходов придерживался и К. Маркс, объяснявший природу и происхождение политики детерминирующим воздействием отношений производства, обмена и потребления. Таким образом, политика (политическая надстройка) полностью подчинялась тенденциям, господствовавшим в материальной сфере, обладая лишь некоторой степенью самостоятельности.
Известное распространение получили и попытки представить право в качестве порождающей политику причины. Со времен Дж. Локка, И. Канта и некоторых других провозвестников такого подхода именно право расценивается целым рядом зарубежных ученых (Р. Моором, Дж. Гудменом, Г. Макдональдом и др.) как системообразующая сфера общества, обеспечивающая равновесие властных институтов, контроль за их деятельностью и, в конечном счете, предотвращающая все, в том числе политические, конфликты. С их точки зрения, не политика, а право должно формировать общую властную волю общества, которой должны руководствоваться как государство, так и отдельные индивиды.
Одним из решающих аргументов в данном случае является ссылка на конституцию как основную форму высшего права, ограничивающую власть своими установлениями. Особенно сильна привязанность к подобного рода аргументам у представителей классического западного консерватизма, усматривающих в конституции наличие высших, чуть ли ни божественных начал, обусловливающих содержание всех политических процессов.
К такого рода подходам непосредственно примыкают и идеи немецкого теоретика К. Шмитта, который также считал, что существование политики предполагается наличием государства, но при этом политика не имеет собственной основы, черпая свою энергию из всех других областей жизни. Не составляя специфической сферы, политика формируется как результат нарастания человеческих противоречий, повышения их интенсивности до стадии отношений «врагов» и «друзей». Такой характер взаимодействия заставляет рассматривать политику как результат разъединения (диссоциации) людей и как орудие осознания и отражения угрозы со стороны «чужаков».
«Враг» – это борющаяся совокупность людей, противостоящая такой же совокупности, т.е. образ «чужого» означает не личного противника, облик которого складывается под влиянием симпатий или антипатий, а именно общественного противника, борьба с которым может предполагать и формы его физического уничтожения. По мнению Шмитта, «политическая противоположность – это противоположность самая интенсивная, самая крайняя, и всякая конкретная противоположность есть противоположность политическая тем больше чем больше она приближается к разделению на группы "друг/ враг"».* Вместе с тем политика выступает и как средство объединения (ассоциации) и интеграции «своих». Таким образом, Шмитт, подчеркнув способность политики вырастать из различного рода отношений, по сути обосновал механизм политизации социального мира.
Особый взгляд на природу политики предлагают творцы культурологической парадигмы. Они исходят из того, что целостность политики и ее единство с обществом определяются целостностью человека, как такового. В силу этого приверженцы подобного подхода (М. Шеллер, Ф. Боас, Э. Канетти, X. Арендт и др.) рассматривают политику как продукт смыслополагающей деятельности людей, а ее главным назначением признают осуществление творческой функции человека.
Представляя личность в качестве источника и ядра политической жизни, ученые, работающие в русле культурной антропологии, делают акцент на признании неизменности природы человека, наличии в его внутренней структуре некоего инварианта – совокупности качеств, не изменяющихся с течением времени. Данные свойства человека, не зависящие от общества и групповой среды, воплощаются в его социокультурных чертах и свойствах. Культурные качества индивидуализированы, через них человек воспринимает окружающий мир, реакция на который строго персональна и оттого непредсказуема. Именно путем приращения индивидуальной культурной оснащенности происходит развитие и человека, и политики. В конечном счете все это означает, что человек может быть понят только из самого себя, а динамика социальных и политических изменений диктуется его социокультурными свойствами.
С позиций такого подхода к интерпретации отношений общества (государства) и личности политика рассматривается не как сфера реализации социальных интересов или, например, регулирования межгрупповых конфликтов, а как область свободного самовоплощения и самоосуществления человека. По мысли X. Арендт, человеческая «свобода и политика совпадают и соответствуют друг другу как две стороны одного и того же предмета». При этом политическая сфера жизни обладает комплексом весьма принципиальных черт, на которые раньше представители других подходов не обращали столь пристального внимания.
Так, поскольку человек самостоятельно, суверенно выбирает конкретные цели и средства их достижения, постольку политика выступает областью не запрограммированного (экономикой, правом, моралью и т.д.), а вероятностного, поливариативного развития, постоянно сохраняющего возможность изменения человеком своих целей и методов действий. Но коль скоро человек не имеет при этом гарантий осуществимости намеченного, то и политическая форма его самореализации приобретает свойства рисковости (венчурности), необеспеченности желаемого результата. А учитывая, что через культурную сферу человека в политику проникает множество разнообразнейших внешних влияний, нетрудно догадаться, что и данную сферу невозможно редуцировать к влиянию какой-либо одной группы факторов – психологических, природных, экономических и т.д.
Важные характеристики политики вытекают и из понимания сторонниками данной позиции общего интереса людей в этой сфере. Поскольку предполагается, что человек включается в сферу политики, только испытывая реальные влечения, постольку политика обретает свойство парциальности (т.е. действий, совершаемых по принципу «здесь и сейчас»), отрицающее наличие в политике интересов, которые или не осознаются человеком, или навязываются ему кем-то со стороны. В силу этого и общий, совместный интерес людей в политической жизни может быть лишь результатом сбалансированных частных интересов людей, а не искусственно смоделированной, гипотетической целью, исходящей, к примеру, от власть предержащих. Такой подход отвергает саму возможность какой-то организации или группы лиц трактовать и навязывать людям потребности и цели, которых они не осознают.
Важно, что договорной характер общегруппового интереса рассматривается при таком подходе в качестве главного механизма достижения политических целей – консенсуса и компромисса. При этом люди могут ошибаться в выборе политической позиции, но одновременно имеют возможность перерешить, переиначить свой выбор. Это и превращает политику из напряженной, перенасыщенной конфликтами сферы отношений в «радостную» для человека «игру», прибежище «счастья» и самоудовлетворения.
Как видно из сказанного, культурологическая парадигма не только весьма тонко характеризует чисто человеческие основания политики, но и разрушает традиционные представления об этой сфере. Рассматривая человека, его культурную оснащенность как главный источник развития, сторонники данной парадигмы преодолевают логику линейной детерминации политического, демонстрируя ее внутреннюю альтернативность и непредсказуемость реакции на социальные конфликты. Перенесение акцентов политического исследования на изучение особенностей менталитета общества, его культурных норм и традиций позволяет точнее «расколдовать» ту загадку человеческого поведения, которая вечно преследует нас в этой сфере жизни. И хотя так нарисованная картина политики имеет весьма нормативный и романтический характер, тем не менее она не дает забыть, что и в политике человек должен оставаться самим собой и следовать хорошо известному принципу «homo homini homo» («человек человеку человек»).
Несколько иные подходы к пониманию основополагающих черт политики характерны для авторов теорий, объединенных стремлением объяснить природу политического взаимодействия не внешними по отношению к политике факторами, а действием ее внутренних структур, отношений, институтов и механизмов. Такого рода идеи связаны с анализом взаимосвязи государства и гражданского общества (Б. Спиноза), межгрупповых отношений (А. Бентли), деятельности элит (Г. Моска), механизма межгрупповой интеграции (Б. Крик), разворачивающихся на политическом поле конфликтов (М. Крозье) или консенсуса (Э. Дюркгейм). В данном смысле можно отметить и разнообразные функциональные трактовки политики. Сторонники такого рода подходов, как правило, рассматривают ее как определенный вид рационально организованной деятельности, в принципе не рефлексируя значения макросоциальных факторов, обусловливающих его формирование и развитие.
Наиболее ярко логика, по которой политика возникает и развивается, подчиняясь собственным законам и механизмам, выражена Гегелем. Правда, у него форма существования такого внутренне мотивированного развития политики весьма мистифицирована, ибо политика он понимал как определенную стадию «развертывания мирового духа», хотя сама попытка отыскать внутренние источники формирования политики является вполне конструктивной. Плодотворность этой идеи подтверждается исключительным разнообразием выражающих ее подходов. В зависимости от выбранного аспекта или компонента политики, положенного в основание ее объяснения, складываются самые разные теоретические подходы. Мы же, прежде всего, коротко познакомимся с теориями, ставящими во главу угла основные внутренние источники формирования политики – конфликт и консенсус.
Идея внутренней противоречивости, конфликтности политической жизни получила признание еще в XIX в. Г. Зиммель, К. Маркс, А. Бентли, К. Боулдинг, Л. Козер и др. теоретики расходились разве что в понимании присхождения, роли отдельных конфликтов и методах их урегулирования, но отнюдь не в признании их первичности для политической жизни. Современные ученые, придерживающиеся подобных подходов (Р. Дарендорф, Дж. Бертон, К. Ледерер и др.), также полагают, что конфликт отражает глубинную суть общества в целом и политической жизни в частности. Тем самым наличие конфликтов не рассматривается как угроза политическому развитию общества, ибо конкуренция по поводу ресурсов власти, социального дефицита или позиций престижа (что традиционно расценивалось сторонниками этих подходов в качестве источников противоречий) трактуется как источник самодвижения и эволюции политических организмов.
По мнению большинства сторонников данного подхода, конфликты не обладают антагонистическим, непримиримым характером. Например, противоречия между противостоящими друг другу прежде всего в экономической сфере классами, которые Маркс характеризовал как антагонистические, Р. Дарендорф относит к политическому контексту XIX в. Нынешняя же эпоха, по его мнению, не создает ситуаций, когда бы собственность выступала в качестве основания непримиримого противоборства граждан. Да и вообще знамением нашего времени немецкий ученый считает постепенный переход от групповых к индивидуальным ценностям.
Признание неизбежности конфликта сочетается с признанием его позитивности, которая прежде всего заключается в вынесении на поверхность тех скрытых причин напряженности, которые изнутри способны разрушить политически организованное сообщество. Более того, ситуация спора между отдельными сторонами, определение сторонников и противников тех или иных сил, идеологий и позиций на деле структурирует политическое пространство, давая возможность совершенствовать механизмы представительства социальных интересов. В свою очередь, неискоренимость конфликтов предполагает их непрерывное выявление и урегулирование, что также приучает людей к сотрудничеству, прививает им умение защищать свои интересы, учит координировать свои публичные действия.
Таким образом, влияние конфликтов на политическую жизнь рассматривается как исключительно конструктивное. Ненужную напряженность могут принести лишь скрытые (латентные), неурегулированные или сознательно инициируемые конфликты. Так что все основные проблемы сторонники такой позиции сводят по преимуществу к поиску наиболее эффективных технологий управления и контроля за конфликтами. Однако у такой точки зрения существует немало авторитетных противников.
В противовес парадигме конфликта в науке сложилось направление, сделавшее концептуальным методом интерпретации политики консенсус. Конечно, ученые, работающие в рамках данного направления, не отвергали наличия конфликта. Однако А. Дюркгейм, М. Вебер, Д. Дьюи, Т. Парсонс и некоторые другие ученые исходили из признания вторичной роли конфликта, его подчиненности тем ценностям и идеям, которые разделяет большинство населения и по которым в обществе достигнут полный консенсус. Вот он-то и конституирует политику как целостное и качественно определенное явление.
С точки зрения сторонников рассматриваемого подхода, единство идеалов, основных социокультурных ориентиров населения позволяет осознанно регулировать отношения между людьми, разрешать конфликты, поддерживать стабильность и функциональность норм правления. Таким образом, революции, острое политическое противоборство не могут рассматриваться, с точки зрения сторонников данной парадигмы, иначе, нежели в качестве аномалий политической жизни, выходящих за пределы норм и принципов организации общества. Поэтому для своего органичного существования политика должна препятствовать конфликтам и кризисам, поддерживать состояние «социальной солидарности» (А. Дюркгейм), оказывать постоянное «педагогическое» воздействие на граждан общества (Д. Дьюи) и т.д.
Признание верховенства норм и ценностей свидетельствовало о гуманизме этих мыслителей и их уверенности в возможностях человека осознанно распоряжаться своими индивидуальными и общественными ресурсами. В самом общем виде такое возвышение политической значимости консенсуальных начал политики основывалось на преодолении Западом ценностных расколов противоборствующих классов и резком возрастании роли средних слоев. Тем не менее усложнение политических связей и отношений дало в 70-80-х гг. толчок теоретическому сближению парадигм конфликта и консенсуса. Правда, и в этом случае, хотя сторонники данного направления и стали в большей степени учитывать значение конфликта, главный упор делался или на их вторичность (Э. Шиле), или на ведущую роль «интегрированной политической культуры», пронизанной едиными фундаментальными ценностями (Э. Таллос), либо на умеренный конфликт, существующий в рамках консенсуса (Л. Дивайн) и т.д.
В то же время столкновения сил, формирующих свои властные притязания на различных – и в ценностном, и в идеологическом отношении – программах, острота борьбы за властные ресурсы в обществах различного типа заставили ученых предложить более гибкие, акцентирующие внимание не на двух основных, а на множестве факторов, определяющих формирование политического пространства и внутренние источники политики.
Своеобразную позицию в истолковании политики занимают ученые, которые исходят из принципиальной неразрешимости вопроса о ее истинной сущности. Сторонники такой позиции в объяснении политики абстрагируются от детерминирующего влияния тех или иных «внешних» (природных, социальных и т.д.) по отношению к ней факторов, оперируя в основном категориями, соответствующими теориям среднего уровня. Так, один из видных современных социологов П. Бурдье рассматривает политику как определенное социальное пространство («поле политики»), которое одновременно и детерминирует разнообразные виды политических практик (событий, способов бытия) разнообразных акторов, и вбирает в себя относительно автономный ансамбль политических отношений. Под влиянием практик, воплощающих разнообразные статусы, пространственные «позиции» («топосы») и «капиталы» (контролируемые ресурсы) акторов, это политическое пространство динамично изменяется.
В результате политика предстает как постоянный процесс взаимодействия предшествующих и актуальных, воплощенных и субъективных, институциональных и символических элементов. При этом «практики» представляют собой не форму «рациональных» или как-то иначе определенных по характеру действий акторов, а некий итог воплощения реального сознания, формирующегося при активном взаимодействии личности со средой и рождающего как осознанные, так и неосознанные мотивации. Поэтому практики нельзя однозначно объяснить ни прошлым, ни будущим, ни рациональным, ни иррациональным образом.
Такой характер толкования политических практик снимает не столько односторонность, сколько определенность в объяснении сущности политики. Будучи понята таким образом, политика становится открытой самым широким истолкованиям ее источников, причин, форм и способов существования.
На современном этапе развития политики, когда чрезвычайно разнообразились цели и способы взаимодействия людей в этой области социальной жизни, на свет появилось немало модернистских и постмодернистских теорий политики. Например, сформировались «игровые» модели политики, представляющие ее как результат поддержания сложного межгруппового и межличностного баланса, разнообразных форм и способов взаимодействий людей. Это «игра», но в нее «играют» серьезные люди, поведение которых подчинено правилам, составляющим основу для стабильной жизни. Возникли и попытки рассматривать политику в качестве требующего особого прочтения «социального текста» или глобального «турбулентного процесса» (Д. Розенау) и т.д.
Если попытаться рационально использовать социоцентристские подходы, то процесс формирования и развития политики можно описать с помощью двух важнейших субстанций – государства и власти, соединение которых и создает этот особый тип социальности.
27