Министерство образования и науки Российской Федерации
Федеральное государственное образовательное учреждение
высшего профессионального образования
Чувашский государственный университет имени И.Н. Ульянова
Филологический факультет
Кафедра русской литературы
Дипломная работа
Жанр притчи в прозе рубежа веков (И. Бунин, А. Куприн и Б. Зайцев)
Выполнила:
Студентка V курса
Буковская Наталья Николаевна
Научный руководитель:
К. ф. Н., доцент
Ляпаева Л.В.
Чебоксары 2004 год
Содержание
Введение
Глава I. Притча как литературоведческая проблема
Глава П.Особенности притч И. Бунина, А. Куприна и Б. Зайцева
2.1 Аллегоризм притч А. Куприна
2.2 Библейские мотивы в притчах И. Бунина
2.3 Философский характер притч Б. Зайцева
Заключение
Библиография
Введение
На рубеже веков в литературе произошла смена жанров. Ведущее положение в русской литературе занял малый жанр. Ломка системы жанров не могла не отразиться на творчестве таких писателей, как И. Бунин, А. Куприн и Б. Зайцев (42, 13).
Александр Куприн и Иван Бунин вступили в литературу в 90-е годы Х1Х века, Борис Зайцев в начале 900-х гг. Объединяет их приверженность к жанрам малой прозы и особое отношение к А.П. Чехову, в котором они видели мастера русского рассказа.
Исследователи (В.А. Гречнев, Э.А. Шубин, А.В. Огнев) обращают внимание на то, что А. Куприн и И. Бунин сыграли важную роль в развитии малых жанров (42, 13; 60; 55, 6). Они говорят о ведущем положении рассказа в прозе И. Бунина, А. Куприна, Б. Зайцева, и отмечают, что беллетристы обращаются к жанрам древнерусской литературы, среди которых и притча (55, 6).
Традиционная, устоявшаяся веками поэтика притчи, легенды, сказки активно влияла на структуру «малой прозы» таких писателей, как А. Куприн, И. Бунин и Б. Зайцев. Они обращались к жанрам легенд, притч, аллегории, к формам, прежде всего, очень ёмким и доступным. По мнению В.А. Гречнева, это жанры, в которых стихия лирических чувств самым удивительным образом сочеталась с эпической широтой и философской углубленностью (43,7).
Несмотря на то, что А. Куприн, И. Бунин и Б. Зайцев являлись писателями одной эпохи, тем не менее, сопоставительных работ о прозе этих художников нет. Нам представляется, что писателей объединяет тяготение к жанру притчи.
О жанровом своеобразии писателей говорили многие исследователи: В.Н. Афанасьев, П.Н. Берков, А.А. Волков, О.Н. Михайлов, Ф.И. Кулешов, М.В. Михайлова, Н.И. Пак (15;16;17;18;29;30; 22;25;32;33) и другие.
В.Н. Афанасьев пишет: «К середине 900-х годов Куприн уже выработал в общих чертах тип своего собственного купринского рассказа… Прежде всего Куприн, - и это отличает его от Чехова, Бунина – сохранил пристрастие к остросюжетному фабульному рассказу. Сюжет в этих произведениях не просто способствует изображению характера героя, но помогает его раскрытию в какой-то значительный момент жизни героя» (15, 162-163).
Таким образом, В.Н. Афанасьев выделяет фабульный рассказ у А. Куприна и бесфабульный у И. Бунина (15, 162).
Исследователь также акцентирует своё внимание на рассказе-очерке А. Куприна: «Характерные особенности Куприна – тонкая наблюдательность, повышенный интерес и внимание к маленьким, незаметным, а иногда и деклассированным, брошенным на дно жизни людям.… Стремясь нарисовать типичные фигуры той или иной социальной категории, той или иной профессии, Куприн даёт обобщённые образы, а героев называет не по имени, а по принадлежности к той или иной группе – певчий, пожарный, квартирная хозяйка, художник и т.д.» (15, 17). Однако о жанре притчи и притчеобразности В.Н. Афанасьев не упоминает.
А.А. Волков (17;18), говоря о жанровом своеобразии А. Куприна и И. Бунина, отмечает наличие легенд и аллегорий у Куприна, а у Бунина - аллегорического рассказа и притчи. Исследователь отмечает, что «повесть «Суламифь» Куприна проникнута духом восточных легенд»(18, 244), а в 1905 году писатель создаёт аллегорию «Сны»(18, 27).
В творчестве И. Бунина А.А. Волков выделяет аллегорический рассказ «Сны», причём свободно пользуясь понятиями аллегорический рассказ и притча. Исследователь не просто рассматривает творчество двух писателей, но и находит один и тот же жанр, к которому обращаются А. Куприн и И. Бунин – аллегорию с одинаковым названием «Сны».
Ф.И. Кулешов также находит в творчестве Куприна и Бунина – аллегорический рассказ, легенду. Он пишет о Бунине: «Романтическая легенда «Велга» явилась данью Бунина тем увлечением условными формами словесного искусства, которые так явственно обозначились в русской литературе уже с середины 80-х годов (аллегории и сказки Толстого, Гаршина, Короленко, Лескова) и получила широкую распространённость на рубеже веков в романтических сказаниях, легендах и аллегориях Куприна, Вересаева, Телешова, Андреева, Тана-Богороза» (23, 310).
В 900-е годы Бунин увлекается бесфабульным рассказом, как говорит Ф.И. Кулешов, «он в ту пору явно предпочитал бесфабульный рассказ, в котором вместо «события» и «случая», то есть вместо чёткого и связного сюжета, был лишь намёк на сюжет. Чаще всего в лирической прозе отсутствовало резкое столкновение характеров, приглушались интриги. Человек ставился лицом к лицу с природой, воспринимаемой с необыкновенной обострённостью чувств» (23, 310).
Исследователь говорил и о жанровом своеобразии Куприна:
«…Куприн – реалист охотно пользовался и условно-фантастической формой, как это он делал в 90-е годы, когда им были написаны легенды «Аль-Исса», «Палач», аллегорический рассказ «Собачье счастье». В формах художественной условности выдержан целый ряд купринских произведений периода первой революции. Таков не только фантастический «Тост», но и «Сны» - рассказ предельно насыщенный образной символикой…. Элементы художественной условности, несомненно, присутствуют в сюжете ряда реалистических рассказов, очень различных по содержанию и системе образов, таких, к примеру, как «Штабс-капитан Рыбников», «Обида», «Бред», «Исполины» (23, 263).
Далее Ф.И. Кулешов продолжает: «Заключенная во многих рассказах символика, моральная или философская аллегория являлась одним из средств художественного обобщения явлений, фактов, черт обновляющейся современности, которая предсказала чуть ли не готовые сюжеты, неожиданные и, казалось бы, неправдоподобные, выдвигая острые конфликты, сложные коллизии, столкновения характеров и страстей.
Использование средств и приёмов условной трактовки тем и образов, привлечение фантастики, аллегории, поэтической символики, сатирического гротеска и гиперболизации, эзопова языка, форм сновидения, жанра легенд и сказок – всё это, в конечном счете, было подчинено задачам обобщённо-образного раскрытия авторской мысли о значительности и грандиозности событий, происходивших в реальной действительности» (23, 263-264).
Об особенностях прозы А. Куприна и И. Бунина писал и О.Н. Михайлов (29;30;31). А в творчестве И. Бунина помимо рассказа исследователь выделяет и другие жанры – легенды, предания, притчи, сказания… - при этом не касаясь сути жанровых признаков указанных явлений (30, 83).
Таким образом, исследовательский материал показал, что вопрос о притчеобразности прозы Бунина, Куприна, Зайцева только заявлен, но не раскрыт, вопрос о притчеобразности не освещался.
Некоторые исследователи творчества А. Куприна, такие как П.Н. Берков, Л.В. Крутикова, говорят об увлечении писателя Библией (16, 20; 24, 82).
П.Н. Берков пишет: «В 1894 году писатель отдаёт дань жанру неглубоких «легенд», подражая известному тогда «королю фельетона» В. Дорошевичу, прославившемуся своими «Легендами и сказками Востока» (26, 25).
А к 1906-1907 году у Куприна окончательно сложилось творческое мировоззрение, которое в значительной мере сказывалось в произведениях предшествующего периода, и суть которого сводилась, по мнению П.Н. Беркова, к следующему: «человек воспринимается им не как часть коллектива и не в коллективе. Понятие коллектива как-то не укладывается в художественном сознании Куприна» (16, 113).
П.Н. Берков считал, что «принцип индивидуального восприятия жизни у Куприна остаётся незыблемым на всём протяжении творчества» (16, 114).
«Эта мысль проводится в ряде произведений, но особенно отчетливо выражена она в аллегорическом рассказе «Собачье счастье» (16, 115).
Л.В. Крутикова также выделяет аллегорические рассказы, притчу (24, 63).
Исследователи творчества И. Бунина также говорили о жанровом своеобразии писателя.
Исследователь В.А. Гейдеко отмечает: «Рассказ – излюбленный жанр… Бунина» (19, 255). «Особенность Бунина-рассказчика в том, что в рамках одного рассказа он соединял различные принципы сюжетной организации материала» (19, 266).
Л.А. Смирнова о жанровом своеобразии писателя говорит: «Малые формы прозы Бунина вызваны его стремлением сосредоточиться на внутреннем облике героев (в какой-то конкретной временной ситуации). Внешняя среда воспроизводится писателем очень экономно. И хотя бытовая конкретность присутствует во всех рассказах Бунина, его, прежде всего, волнуют вечные проблемы – смысл жизни, счастье, любовь, смерть» (37, 82).
Об особенностях бунинского рассказа писал К. Паустовский: «Каждый рассказ… Бунина подобен сильному магниту, который притягивает из самых разных лет, все частицы, нужные для этого рассказа» (34, 187).
А.А. Убогий назвал творчество Бунина мифотворчеством «он творил миф о России… Он уверенно «подправлял» сырой материал бытия – в направлении одушевленного идеала… Это и есть свойство мифа – такого свидетельства о событиях жизни, которое, не по всем совпадая с реальностью, всё же точнее, вернее, чем эта реальность, выражает глубинную истину бытия….
Творчество в чистом своём проявлении есть всегда мифотворчество, есть созидание высшего, вневременного представления о бытии. Так и бунинский труд по спасению бывшей России от мрака забвения, от «гроба беспамятства» и небытия есть не труд летописца – но труд миротворца» (39, 230). Проблема жанра притчи в творчестве И. Бунина не изучена.
Еще намного меньше эта проблема изучена в творчестве Б. Зайцева. Вообще само творчество писателя мало изучено, лишь в последние десятилетия к Б. Зайцеву возвращается интерес.
Творчество писателя изучили Л.А. Иезуитова, М.В. Михайлова,
Т. Прокопов, Н.И. Пак(9;32;35;33) и некоторые другие исследователи.
Л.А. Иезуитова пишет о возвращении имени Бориса Зайцева.
Сам А. Куприн отмечал, что талант Б. Зайцева дорог ему чрезвычайно: «простой, вдумчивый, элегический, тонкий», у Б. Зайцева, по словам
А. Куприна, «есть глаз, умение проникнуть в жизнь» (9,8).
С. Осипов пишет: «В 1902 году Зайцев напечатал один из первых своих рассказов «Волки», который сразу поставил его в один ряд с известными писателями. А в 1906 году выходит и первая книга – «Рассказы». Книгу заметили, на неё появляются благожелательные рецензии авторитетнейших писателей – З. Гиппиус, В. Брюсова, А. Блока, упоминая о зайцевской прозе, рассматривает её «…как вступление к чему-то большому и яркому» (7, 4).
Е.А. Колтоновская также говорит о рассказах писателя: «Ранние рассказы интересны своей непосредственностью. В них Зайцев выразился весь со своими задатками и возможностями.… Обнаружился в ранних рассказах и особенный философский, синтетический склад Зайцева как художника. Он улавливает общее прежде частного, жизнь стихии, а не отдельных индивидуальностей» (23, 212).
Современный исследователь Н. Пак отмечает, что Зайцев обращался к древнерусской литературе, в которой следует искать истоки притчи: «В поэтике произведений писателя обращает на себя внимание принцип создания образов персонажей, близкой древнерусской литературе, основанного на характеристике – через канонический портрет и через поступки героев, структура многих произведений, обусловление категорией вечности проявляющейся, в частности, через чудеса, чары, символические христианские образы» (33, 35).
М. Михайлова также обращает внимание на то, что Б. Зайцев создавал «образы праведников, противопоставлял православную и католическую традиции» (32, 158).
Проза Б. Зайцева обнаруживает интерес к древности лишь тематически: его стремление писать «романтизированные биографии (в том числе Сергия Радонежского) его обращение к христианским сюжетам («Алексей Божий человек», «Сердце Авраамия»)» (14, 11).
Таким образом, исследователи выделяют в творчестве писателей рассказ как основной жанр. Так, В. Шкловский пишет о нём: «Лаконичность, единовременность эстетического воздействия на читателя, целеустремленность сосредоточенность на решении конкретной идейно-эстетической задачи… способствует тому, что рассказ нередко выступает в роли первооткрывателя, разведчика новых тем, образов и проблем, он реагирует на социальные и духовные изменения, происходящие… в жизни не только обращением, но и изменением свей структуры» (59, 6).
Но нельзя не отметить, что и А. Куприн, и И. Бунин, и Б. Зайцев, по мнению исследователей, обращаются к жанрам древнерусской литературы, среди которых и притча.
Таким образом, проблема притчи и притчеобразности практически не изучена, исследовательских работ незначительное количество, что говорит об актуальности работы.
Цель работы – выявить черты притчи, притчеобразности в рассказах А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева.
Для этого необходимо решить следующие задачи:
систематизировать представление об особенностях притчи и её чертах;
- исследовать творчество писателей с точки зрения поставленной проблемы – об особенностях притчи в творчестве И. Бунина, А. Куприна и Б. Зайцева.
Работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии. Структура и содержание работы определены логикой развёртывания проблемы. Во введении поставлены цель и задачи, говорится о степени изученности темы, даётся обзор литературы. Первая глава посвящена проблеме притче. Вторая глава представляет собой анализ притч писателей и призвана выявить роль притчи в художественном сознании А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева. В заключении подводятся итоги проделанной работы.
Глава I. Притча как литературоведческая проблема
Притча относится к очень древним жанрам. Но несмотря на древность изучено это явление явно недостаточно. Вопрос об определении понятия предоставляется всё еще открытым.
Проблема притчи осмысляется Т. Давыдовой и В. Прониным, Н.Л. Мусхелишвили, А.И. Княжицким, А. Бочаровым, Н.И. Прокофьевым и академиком Д.С. Лихачёвым (45;54;48;40;46;49;50;53).
Т. Давыдова и В. Пронин обратили внимание на такую особенность притчи, как «параболическое развитие мысли» (45, 197). Н.Л. Мусхелишвили говорит о притче как средстве коммуникации (54, 101-104). А.И. Княжицкий рассматривает притчу только как жанр древнерусской литературы. О притчеобразности литературы ХХ века писал А. Бочаров. Н.И. Прокофьев обращает внимание на происхождение жанра притчи. Также выделяет такие виды притч как «сюжетно-аллегорические, краткие – афористические и пословичные» (46, 7).
В. Солоухин характеризует притчу: «В притче может быть сказано так много, что хватает потом на многие века для всех народов и любых социальных устройств» (57, 37).
При таком устойчивом и разностороннем интересе к притче, удивляет тот факт, что монографий о притче нет.
Исследователи отмечают, что «притча» (более древнее – причта) имела различное значение в Древней Руси, это слово изначально обозначало прибавку к чему-либо, затем загадку, пословицу как прибавку в речи. Впоследствии слово «притча» стало обозначать образ, пример, аналогию (подобие), нравоучительное и загадочное изречение, пророчество и, наконец, определенную литературную форму» (46, 5).
Академик Д.С. Лихачёв отмечал, что притча единственный жанр, где в аллегорической форме преподносится нравоучение читателям, это как бы образное обобщение действительности. Притча говорит не о единичном, а об общем, постоянно случающемся. Лихачёв считает, что для Древней Руси она имеет еще и библейское происхождение. Притчами усеяна Библия. Притчами говорит Христос в Евангелии. Соответственно притчи входили в состав сочинений для проповедников и в произведения самих проповедников» (49, 15).
Наиболее удачным представляется определение Н.И. Прокофьева, в котором суммированы все особенности притчи. «Притча – это малый повествовательный жанр, в котором абстрагированное обобщение носит назидательный характер и утверждает моральное или религиозное наставление. Действие притчи логически и конструктивно направлено на то, чтобы создать концентрированную иллюстративность для выражения нравственных идей» (46, 6).
Как и любой другой жанр, притча имеет ряд особенностей. Исследователи отмечают следующие черты: Д.С. Лихачёв обратил внимание на то, что в ней события не определены ни хронологически, ни территориально, но большей части нет прикрепления к конкретным историческим именам действующих лиц.
Притчи повествуют о действительности в обобщенно-трансформированной форме. Они фиксируют то, что, кажется средневековому автору и читателю, существовало и будет существовать всегда, что неизменно и часто случается постоянно» (53, 45).
А. Бочаров так говорит о своеобразии притчи: «Символика образов, философский подтекст, определённая запрограммированность сюжетной коллизии на раскрытие её «поучающего» содержания, заострённость морально-философских выводов и ситуаций – всё это характерные особенности притчи» (40, 95).
Н.И. Прокофьев отмечает в притчах – аллегоризм: «Аллегория в притчах по своей сущности близко стоит к символико-аллегорическим представлениям устной, народной поэзии. Иносказательный разговор, пословица, загадка находят своё образное осмысление в притчах» (46, 6). Эту же черту выделил и М.И. Сухомлинов (58, 317).
Исследователи отмечают, притчи входят в состав самых различных явлений культуры, в летописные сборники, четьяхминеи, прологи, т.е. различные сборники святых, в слова и поучения, даже в литературные памятники деловой письменности. Но не только в древней письменности Руси, они жили и живут до наших дней в устной речи, в устной народной поэзии. Иначе говоря, они стали явлением литературного творчества и устного поэтического слова.
Таким образом, можно говорить о фольклорной притче и литературной. Но нас, прежде всего, интересует притча литературная.
Литературная притча скорее приглашает к размышлению, и к формированию в ней идеи - не абсолют, а только повод к размышлению (48, 13).
По мнению, А.И. Княжицкого, два главных качества присущи притчи, - «иносказание и поучительность» (48, 14). Причём они могут проявляться в большей или меньшей степени. Если они проявляются достаточно полно, то перед нами притча, если же они ослаблены, и притчей в точном смысле произведение назвать трудно, то можно говорить о том, что в нём проявляется притчевое начало. Разумеется, чёткую границу в данном случае провести невозможно.
Исследователи говорят также о том, что для притчи характерна, параболическое развитие мысли: « мысль движется как бы по кривой, начинаясь и заканчиваясь одним предметом, а в середине удаляясь со всем, казалось бы, другому объекту» (45, 197).
Интеллектуализм – это содержательно стилистические особенности литературы, которые появляются благодаря чрезвычайно всеобьемлемому проникновению в произведение философского начала.
Интеллектуальное произведение обычно включает в себя параболическую мысль, то есть притчу, историю, казалось бы, отходящую от современности» (66, 48-49).
Вопрос о классификации притч только начинает осмысляться.
Н.И. Прокофьев делит притчи на «сюжетно-аллегорические, краткие афористические и пословичные» (46, 7). Исследователь пишет: «…в период становления жанров древнерусской литературы притчи-пословицы сливались с мирскими сказаниями, формируя из них постепенно и собственно причти как жанр – повествовательные эпические произведения малой формы аллегорического содержания и назидательного назначения» (46, 12).
Н.И. Прокофьев выделяет также «притчи оригинальные, мирские и библейские, летописные и авторские, притчи-пословицы, притчи-басни» (46, 15). Причём исследователь не исключает существование и других притч, например, притч-загадок (46, 15). Особую роль притча как самостоятельный жанр играла в древнерусской литературе и в XVIII в.
«Притчи в системе жанров выполняли свою роль в общем литературно-эстетическом комплексе, который обслуживал различные сословия и классы Древней Руси. С древнейших времён вплоть до XVIII века притча имела морально-религиозное содержание» (66, 123).
Следует также разграничивать, по мнению А. Бочарова, саму притчу и притчеобразность. «Притчеобразность – одна из красок, а не единственный или магистральный путь интеллектуальной прозы» (40, 70).
Исследователь обращает внимание на то, что «притчевость вообще наиболее эффективна тогда, когда она выводит нашу мысль к общечеловеческим качествам, вопросам, сплетням» (40, 82). Притчевый эффект может достигаться и благодаря параболичности.
«Да, в «притчеобразности» всегда есть определенный художественный риск… - размышлял А. Адамович. – Заостряя мысль, свою нравственную позицию до «притчи», оголяя их, автор может впасть в нравоучительность, но и лишая своё произведение той действительности, во имя которой он мысль-то и заострял. Как бы ни внедрялась в сознание читателя заострённая, но публицистическая, «открытая» авторская мысль, идея, она не проникает в те глубины сознания и чувства читателя, куда западают (как бы без всякого усилия, старания) мысли, выраженные истинно поэтически, художественно» (40, 106).
Таким образом, опираясь на отмеченные исследователями черты и свойства притчи, мы можем сделать вывод.
В притче события не определены ни хронологически, ни территориально, но большей части нет прикрепления к конкретным историческим именам действующих лиц. Они повествуют о действительности в обобщенно-трансформированной форме. Притчи были характерны для интеллектуальной литературы. Символика образов, философский подтекст, определённая запрограмированность сюжетной коллизии на раскрытие её «поучающего» содержания, заостренность морально-философских выводов и ситуаций – всё это характерные особенности притчи.
Притчи – это малый повествовательный жанр литературы, для которого характерно параболическое развитие мысли, дидактизм, аллегоризм.
Глава II. Своеобразие притч И. Бунина, А. Куприна и Б. Зайцева
Притча получила распространение на рубеже ХIХ-ХХ веков. Это не могло не отразиться в творчестве передовых писателей того времени:
А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева. Свои притчи писатели создавали в одно и то же время.
Но исследователи по-разному называют одни и те же произведения: аллегорический рассказ, притча, фантастический рассказ. Они свободно пользуются этими понятиями, не разделяя их: например, произведения «Сны» и «Тост» А. Куприна Л.В. Крутикова называет философскими миниатюрами,
Ф.И. Кулешов – фантастическими рассказами, а А.А. Волков – аллегориями. Мы относим их к жанру притчи.
К притчам А. Куприна относятся такие произведения, как «Собачье счастье» (1896), «Сны» (1905), «Тост» (1906), «Исполины» (1906), «Искусство» (1906).
У И. Бунина – это «Перевал» (1892-1898), «Сны» (1903), «Смерть пророка» (1911), «Сны Чанга» (1916), «Готами» (1919), «Ночь отречения» (1921).
В творчестве Б. Зайцева притчами являются следующие произведения: «Хлеб, люди, земля» (1905), «Священник Кронид»(1905), «Миф» (1906), «Завтра!» (1906), «Молодые» (1906), «Черные ветры» (1906).
притча творчество бунин куприн зайцев
2.1 Аллегоризм притч А. Куприна
В 1896 году Александр Куприн пишет свою первую притчу «Собачье счастье», которая ставит важные вопросы о поведении человека, о том какие нравственные принципы должны руководить настоящими людьми, желающими «избавится от рабства» (24, 15).
Ценность и интерес произведения заключается не столько в осуждении эксплуататорского буржуазного общества, хотя и это в высшей степени важно, сколько в том, что писатель здесь даёт ответ на вопрос о том, где пути избавления народа от угнетения, голода, смерти. В иносказательной, аллегорической форме в произведение говорится о господствующих в России социальном неравенстве, гнёте и насилии.
Иерархическое «общество» собак выглядит лукавой пародией на человеческое общество при капитализме. Многочисленное «общество» собак, очутившихся в железной клетке поразительно напоминает людское: тут имеется и свой аристократ-дворянин в образе старого мышастого дога, и болтливый буржуазный либерал, выступающий в маске белого пуделя – профессора Арто, и спесивые нервические аристократки, и подобострастно преданные им слуги Бутоны, и прочие.
«В клетке уже собралось довольно многочисленное общество. Прежде всего, Джек заметил мышастого дога, с которым он чуть не поссорился на улице…. Посредине клетки лежал, вытянувший умную морду между ревматическими лапами, старый белый пудель…. Рядом с ним сидела, дрожа от утреннего холода и волнения, хорошенькая выхоленная левретка с длинными тонкими ножками и остренькой мордочкой…» (10, 470-471).
Так называемому благородному обществу противостоит в притче бедный фиолетовый пёс, о котором говорится, что он всегда «был зол, голоден, отважен и силён» - аллегорический образ человека труда, голодного, сильного и отважного.
«Благородное общество» питает к фиолетовому псу инстинктивные чувства враждебности, оно шокировало его «грубостью», «бестактностью», «резкостью» и категоричностью тона его озлобленных речей.
- Эка невидаль послышался хриплый голос из тёмного угла. – Я в седьмой раз туда ему.
Несомненно, голос, шедший из угла, принадлежал фиолетовому псу. Общество было шокировано вмешательством в разговор этой растерзанной личности и потому сделала вид, что не слышит её реплики. Только один Бутон, движимый лакейским усердием выскочки, закричал:
Пожалуйста, не вмешивайтесь, если вас не спрашивают! (10, 472).
Собаки размышляют о собачьем счастье, и белый пудель делает вывод, что оно счастье в руках людей. «Вся собачья жизнь, всё собачье счастье в их руках» (10, 475).
Но фиолетовый пёс опровергает его слова, показав, в чьих руках собачье счастье. Фиолетовый пёс сбежал из живодёрна, перемахнув через забор. «Старый белый пудель долго глядел ему в след. Он понял свою ошибку» (10, 476).
Эта притча А. Куприна всею системою образов, своим духом объективно заключает в себе призыв к активной борьбе с бесправием и эксплуатацией народа.
Тема, начатая в этой притче, будет продолжена и в других притчах.
В 1905 году А. Куприн пишет притчу «Сны». Она обобщила размышления и переживания, связанные с революционными событиями. Правда во «Снах» есть несколько строк, выражающих наивно-утопическую веру Куприна в стихийное духовное прозрение человека.
Главному герою притчи в детстве снился «страшный сон, повторяющийся почти каждый месяц…» (12, 130).
«На минуту мы все видим огромную комнату, залитую багровым светом, в котором мечутся бледные измученные тени, слышим крики боли и отчаяния и, наконец, видим его – Палача! Он стоит неподвижно, огромный, сильный и серьёзный, красное платье тесно обтягивает его мускулистое тело, его широкое лицо бледно. Это – Палач, и так его зовут потому, что у него нет другого имени… « если бы я спал, то не думал бы о том, что сплю. Всё это живая, настоящая действительность: эти отчаянные, безмолвные фигуры, кровавая комната. Палач, ожидающий меня… Смерть!» (12, 131).
Палач, очевидно, собирательный образ буржуа, который издевается и мучает людей. Во все века палачи несли смерть, они исполняли приговор, лишали людей жизни. И не зря Палач одет в красное платье, красный цвет – цвет крови.
«Но теперь всё чаще и чаще снится мне земля – это огромное живое ядро, которое, вращаясь, летит стремительно в какую-то чёрную, бесконечную бездну, летит, повинуясь точным и таинственным законам. И кругом земли – тьма, густая, красная тьма, насыщенная испарениями крови и запахом трупов. Это навис и сгустился над нею страшный, липкий кошмар, и она стонет и меняется во сне и не может проснуться.
Вижу и свою бедную, прекрасную, удивительную, непонятную родину…. Вижу её неизмеримо громадную, от Ледовитого океана до теплых морей, от Запада до сказочного Востока, и вся она в зареве пожаров, вся залита кровью и усеяна трупами, вся содрогается от стонов и проклятий. Кровавый сон ходит над нею, и в этом сне озверелые шайки с хохотом убивают женщин и стариков, разбивают головы детей о камни мостовой, и в этой красной мгле руки людей дымятся от крови» (12, 131).
«Я вижу людей с телами, иссушенными огнём, с руками, подорванными непосильной работой, людей с разбитой чахлой грудью.
Наш труд – проклятие, не хотим рабство! – слышу я их беззвучные вопли.
Терпите! – отвечают одни.
- Молчите! – кричит другие – Терпите рабство – или смерть вам и щенятам вашим. И вижу я также сытых, изрыгающих обильную пищу, которая не вместилась в желудках их, и вижу недоверчивых, что прячут от голодного недоеденную корку хлеба, и вижу рабов, убивающих по неведению, и трупы мучеников попранными и оплёванными» (12, 132).
Герой как будто живёт в своих снах, там проходит его жизнь. Но эти сны – это явное отображение действительности. «Земля – огромное живое ядро – образ народа, который бесконечно страдает и умирает от голода. А зарево пожара – это разгорающаяся революция. «Зарево пожара», «красная тьма», «кровавый сон», «красное платье», «кровавая комната», «руки дымятся от крови», «окровавленный мир» - эту цепочку можно продолжить. А. Куприн не зря повторяет эти словосочетания, так близкие по значению.
Люди на протяжении всей своей истории проливали кровь, сражаясь за что-то: за территорию, за свободу, ни одна война не прошла без потерь и разрушении.
В притче «Сны» писатель как раз в аллегорической форме и говорит о наступающей революции, о том, что народ устал жить в рабстве. Будет пролито много крови невинных людей, женщин и детей, но они погибнут за свободу и справедливость.
А. Куприн в последнем сне выражает веру в справедливость, в стихийное духовное прозрение человека.
«Чудится мне, что однажды ночью или днём, среди пожаров, насилия, крови и стонов раздаётся над миром чьё-то спокойное мудрое тяжёлое слово – понятное и радостное слово. И все проснутся, вздохнут глубоко и прозреют. И сами собою опустятся взведённые ружья, от стыда покраснеют лица святых. Светом загорятся лица недоверчивых и слабых, и там, где были кровь, вырастут прекрасные цветы, из которых мы сплетём венки на могилы мучеников.
Тогда вчерашний раб скажет: «Нет больше рабства». И господин скажет: «Нет в мире господина, кроме человека!» А смеющая, пробуждённая земля скажет всем ласково: «Дети! Идите к соснам моим, идите все равные и свободные. Я изнемогал от обилия молока» (12, 132).
Как бы ни были наивны эти строки, прекрасен и одухотворён пафос, которым дышит каждое их слово, прекрасна глубокая вера писателя в светлое будущее человечества.
Но главная сила притчи «Сны» не в утверждении положительных идеалов, а в отрицании зла и пороков буржуазного общества. Нигде ни ранее, ни после Куприн не достигал такого гражданского пафоса, как в этом произведении.
Пророчество, заключающее притчу «Сны», является ключом к этой очень своеобразной вещи.
«Я верю: кончится сон, и идёт пробуждение. Мы просыпаемся при свете огненной и кровавой зари. Но это заря не ночи, а утра. Светлеет небо над нами, утренний ветер шумит в деревьях! Бегут тёмные ночные призраки. Товарищи! Идёт день свободы!
Вечная слава тем, что нас будит от кровавых снов.
Вечная память страдальческим теням» (12, 132).
Эта глубокая вера писателя в то, что чаша страданий народа переполнена и поэтому неминуемо настанет время преображения жизни, придаёт «Снам» героико-романтический характер.
Анализируя притчу А. Куприна «Сны», было бы правильнее разобрать притчу И. Бунина с аналогичным названием именно в этой главе, потому что их объединяет не только общее название, но и тема. Свою притчу И. Бунин написал намного раньше, в 1903 году, за два года до начала революции.
Бунин писал перед смертью о притче «Сны»: «Рассказ (Бунин определяет «Сны» как рассказ) «Сны» написан мною в конце 1903 года, - полвека тому назад! – сдан был наспех в первый сборник «Знамя» и напечатан в нём без моей корректуры, - я был тогда в Ницце, - чем и объясняются многие погрешности этого рассказа в его первой редакции (ныне мною устранённые). Весь он – вымысел, кроме того, что в нём главное, - вещее и даже зловещее, ибо уже недалёк был роковой 1905 год… - этот сон старичка священника, те три петуха, которых он будто бы видел и слышал ночью в своей церкви. Разговоры о них шли тогда в народе упорно, а лично я о них слышал в нашем уездном городе, в Ельце, в базарном трактире, от мещан, пивших там чай. Рассказ мой, повторяю, был в некоторых частностях далёк от совершенства (и, как я уже сказал, не совсем по моей вине).
Однако вот что писал о нём Чехов в письме к Амфитеатрову 15 апреля 1904 года, незадолго до своего рокового отъезда за границу: «Пишу я теперь мало, читаю много…. Сегодня читал «Сборник» изд. «Знание», между прочим, горьковского «Человека», очень напоминавшего мне проповедь молодого попа, безбородого, говорящего басом, на о, прочёл и великолепный рассказ Бунина «Чернозём» (Рассказ «Сны» и «Золотое дно» были напечатаны под общим заглавием «Чернозём»), это в самом деле превосходный рассказ, есть места просто на удивление!..»
Я узнал об этом отзыве Чехова совсем недавно из собрания чеховских сочинений и писем, вышедшего в Москве тоже сравнительно недавно. Узнал, конечно, с большой радостью» (1, 565).
Рассказчик говорит о сне, приснившемся на Покров священнику.
Аллегорический смысл притчи «Сны» иногда получает упрощенное толкование не соответствующее замыслу писателя. Такова на наш взгляд интерпретация О. Михайлова: «О каких делах» (заявление монашки священнику) идёт речь автор сказать не может, так как его замечает рыжий мужик со «злыми» глазами. «Не господское это дело мужицкие побаски слушать» (1, 165). Но прозрачен аллегорический смысл притчи с призраком «красного петуха», который скоро загуляет по господским усадьбам. Подобная «расшифровка» притчи произвольна.
Смысл «снов» священника далеко не «прозрачен» и вывод, что «красный кочет» означает начало крестьянского восстания, противоречит общественным взглядам И. Бунина, его пониманию отношений между помещиками и крестьянами» (17, 39).
Рассказ, поведанный в душном вагоне, вызвал разные эмоции:
Вот за это-то за самое и называют вашего брата храпоидолами, чертями, - громко сказал мещанин, открывая глаза и угрожающе нахмуриваясь. – Ночь, скука, а он лишь какие суеверия сидит разводит! Ты к чему всё это гнёшь-то, а?
Да, ведь я ничего плохого, - несмело пробормотал рассказчик.
Позволь, - ты откуда взял-то всё это?
Как откуда? Сам священник, говорят, рассказывал.
Священник энтот помер, - перебил мещанин.
Это верно, верно… помер… вскорости и помер…
Ну, значит, и брешут на него, что в голову влезет. Ведь это сновидение. Дубина!
Да я-то про что ж? Известно, сновидение.
Ну и молчи, - опять перебил мещанин. – Да и курить-то давно пора бросить, надымили – овин чистый!
В первый класс иди, коли не нравится, - сипло и зло сказал рыжий мужик.
Побреши ещё!
Брешут собаки да твои свояки!
Буде, буде, ребята! – закричали мужики, заволновавшись.
Бранившиеся смолкли, и в вагоне на время наступила тишина» (1, 164).
И. Бунин говорит о революции, которая не за горами. Именно её испугался мещанин, услышав о «красном кочете». И. Бунин, как и А. Куприн использует цветовую символику. Красный цвет – цвет крови.
Конечно же, это противоречило взглядам И. Бунина, по признанию самого писателя «Сны» – это черновой вариант и в отредактированном виде, возможно, мы увидели бы совсем другое произведение. Но писатель не мог не отреагировать на события, происходящие в России.
«Сны» И. Бунина, написанные в 1903 году, и «Сны» А. Куприна, написанные в 1905 году, являются как бы главами одного произведения, и это объединяет писателей.
Продолжением же «Снов» А. Куприна является притча «Тост». Если в «Снах» есть пророчества, то в «Тосте» оно уже сбылось.
Куприн мысленно переносит читателя на тысячу лет вперёд, рисуя поэтические светлые картины того чаемого будущего, во имя которого сегодня революционеры совершают чудеса героизма.
«Истекал двухсотый год новой эры. Оставалось всего пятнадцать минут до того месяца, дня и часа, в котором, два столетия тому назад, последняя страна, с государственным устройством, самая упрямая консервативная и тупая из всех стран – Германия – наконец решилась расстаться со своей давно устаревшей и смешанной национальной самобытностью и, при ликовании всей земли, радостно примкнула к всемирному анархическому союзу свободных людей. По древнему же, христианскому летоисчислению теперь был канун 2906 года» (12, 132-133).
Весь мир – это электроземно-магнитная Ассоциация, которая состоит из Северного и Южного полюсов.
Все люди этого мира собрались на праздник, председатель поднимает тост. Он восхваляет жизнь. «Слава вечно юной, прекрасной, неисчерпаемой жизни. Слава единственному богу на Земле – Человеку. Воздадим хвалу всем радостям Его тела и воздадим торжественное, великое поклонение Его бессмертному уму!» (12, 134).
Что удивительно, хвала человеку была произнесена и в «Снах».
Люди этого мира восхваляют и труд. «Труд наш – это наслаждение. И любовь наша, освобожденная от всех цепей рабства и пошлости, - подобно любви цветов: так она свободна и прекрасна. И единственный наш господин – человеческий гений!» (12, 135).
Эти люди читают книгу «История революции ХХ столетия». Они никак не могут поверит, что предки жили как-то иначе. «Порочные, грязные, заражённые болезнями, уродливые, трусливые – они были похожи на омерзительных гадов, запертых в узкую клетку…. Но и тогда среди покорных вьючных животных, среди трусливых пресмыкающихся рабов вдруг подымали головы нетерпеливые гордые люди, герои с пламенными душами. Как они рождались в тот подлый, боязливый век, - я не могу понять этого! Они выходили на площади и на перекрёстки и кричали: «Да здравствует свобода!.. Долой тиранов!» (12, 135).
Люди этого мира поднимают тост за своих предков, лишая себя всего. Они пьют за мучеников.
Однако, восхищаясь полнотой всемирного счастья, достигнутого людьми будущего, писатель даёт понять, что среди этих счастливых людей – «сильных, торжествующих» - есть и такие, у которых вдруг рождается желание вернуться к героической эпохе первой русской революции, чтобы снова пожить жизнью, «нетерпеливо гордых людей, героев с пламенными душами».
А все-таки… как бы я хотела жить в то время… с ними… с ними… (12, 136).
Гармоничный строй будущего, оказывается, более скучен и не столь радостен, как радостны дни и годы самоотверженно - героической борьбы за его утверждение.
Революционные борцы в притче «Тост» - риторически изображённые «люди с горящими глазами, герои с пламенными душами». Царство будущего в «Тосте» выглядят статично и бесперспективно: люди 2906 года томятся в стеклянных дворцах нового мира и тоскуют о досоциалистических временах. В притче отразились некоторые анархо-индивидуалистические представления Куприна.
С другой стороны, в концепции мира, предложенной Куприным, прослеживается влияние утопической теории социалистов К. Маркса и Ф. Энгельса.
Идея революции прослеживается и в притче «Искусство» (1906).
Притча была написана в ответ на просьбу газеты к деятелям искусства высказаться «в краткой афористичной форме» на тему «Революция и литература».
Истинная красота и правда там, говорит писатель, где искусство внушает «радость борьбы», подобно статуе освобождающегося раба, изваянного гениальным скульптором. Цель художника – не услаждать невежественного мецената, а служить народу, воспевать героев освободительной борьбы.
У одного гениального скульптора спросили, как согласовать искусство и революцию, и тот смог ответить, представив скульптуру. Эта была фигура раба, разрывающего оковы.
«В своём лучшем программном произведении, в притче «Искусство» Куприн воплощает идею революционного искусства в фигуре раба, усилиями всех мышц тела срывающего с себя оковы» (16,113).
Человек воспринимается писателем не как часть коллектива и не в коллективе. Понятие коллектива не укладывается в художественном сознании Куприна. Поэтому сам образ раба допускает в данном случае различное толкование.
Первое состоит в том, что раб, разрывающий оковы – это народные массы, свергающие давящий их политический и социальный гнёт, раб – это личность, восставшая против спутавших её условностей, предрассудков, стремящаяся к свободе. И это второе толкование, скорее всего, отвечает замыслу Куприна, то есть революция мыслится им (писателем) не как объединенные политические усилия массы, коллектива, а как индивидуальный процесс «освобождения личности».
Таким образом, писатель в иносказательной форме излагает свой принцип индивидуалистического восприятия жизни. Куприн считал, что жизнь прекрасна тем, что она в движении. Именно в жизни – движении и состоит настоящее счастье. Эта мысль характерна для всех притч писателя.
Притча «Исполины» написана в 1906 году в разгар первой революции. В словаре русского языка говорится: «Исполин-человек необыкновенного высокого роста и крупного телосложения; великан, богатырь» (64, 250).
Главные герои – господин Костыка – учитель гимназии по предмету русской грамматики и литературы. Ему противопоставлен господин Лапидарский – молодой учитель, который находится на вторых ролях, что не уменьшает его значимости в притче. Если учесть, что притча создана в период революции, можно сказать, что Костыка и Лапидарский это два разных мира – мира старого буржуазного общества и нового общества, которое идёт на смену.
Главным герой тоже когда-то верил в светлое будущее без угнетения и рабства.
«Ты, может быть, думаешь, что и я если не был глуп и молод, что и я не упивался несбыточными надеждами и дерзкими замыслами? Погляди, брат, вот они, живые-то свидетели. Он широко обвёл рукою вокруг себя, вокруг стен, на которых висели аккуратно прибитые… портреты великих русских писателей…» (12, 140).
Костыка верил в справедливость, равенство, но его вера оказалась слабой, и, пытаясь оправдать себя, он решил устроить экзамен великим писателям. Он назвал их «дилетантами» и обвинил в том, что они использовали талант на борьбу никому ненужную. Костыка порочит имена А.С. Пушника, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, М.Е. Салтыкова-Щедрина.
«Вот вы, молодой человек! (о А.С. Пушкине) Хорошего роду. Получили приличное образование. К стихам имели способность. К чему вы её употребили? Что писали? Гаврилиаду? Оду к какой-то там свободе или вольности? Ставлю нуль с двумя минусами. Ну. Хорошо. Исправились…. Так быть – тройка. Стали на хорошую дорогу. Нет, извольте: камер-юнкерский мундир вам показался смешным. Ведь нищим был, подумай-ка. Ещё нуль. Стишки писали острые против вельмож? Нуль с двумя. А дуэль? А злоба? На нехристианские чувства – единица.
А вы, господин офицер? (о М.Ю. Лермонтове) Могли бы служить, дослужились бы до дивизионного командира, а почём знать, может быть, и выше. Кто вам мешал развивать свой гений? Ну… там оду на случай иллюстрации, экспромт по случаю полкового праздника?.. А вы предпочли ссылку, опалу. И опять-таки умерли позорно. Верно кто-то сказал: собаке – собачья смерть. Итак: талант – три с минусом, поведение – нуль, внимание – нуль, нравственность – единица, закон божий – нуль.
Вы господин Гоголь. Пожалуйста сюда. За малорусские тенденции – нуль с минусом. За осмеяния предержащих властей – нуль, за один известный поступок против нравственности – нуль. За то, что жидов ругали – четыре. За покаяние перед кончиной – пять.
Так он злорадно и властно экзаменовал одного за другим безмолвных исполинов, но уже чувствовал, как в его душу закрадывался холодный, смертельный страх. Он похвалил Тургенева за внешнее благообразие и хороший стиль, но упрекнул его любовью к иноземке (имеется в виду Полина Виардо). Пожалел об инженерной карьере Достоевского, но одобрил за полячишек. «Да и православие ваше было какое-то (Ф.М. Достоевский окончил в 1843 году Петербургское военное инженерное училище. Купринский чиновник одобряет шовинистические выпады против поляков).
Но за подобные слова и мысли Костыка получает наказание. Но вдруг его глаза столкнулись с гневными расширенными, выпуклыми, почти бесцветными от боли глазами, - глазами человека, который, высоко подняв величественную бородатую голову, пристально глядел на Костыку. Сползший плед покрывал его плечи.
Ваше превосходительство… - залепетал Костыка и весь холодно и мокро задрожал. И раздался хриплый, грубоватый голос, который произнёс медленно и угрюмо!
Раб, предатель и…
И затем пылающие уста Щедрина произнесли ещё одно страшное, скверное слово, которое великий человек, если и произнести, то только в секунду величайшего отвращения. И это слово ударило Костыку в лицо, ослепило ему глаза, озвездило его зрачки молниями… (12, 142).
Великий Щедрин называет Костыку рабом и предателем, причём он вкладывает в слово «раб» совсем другое значение. Герой сам надел на себя оковы, стал рабом власти буржуа, он отказался от борьбы.
В притче встречаются слова – «Маркс», «Ницше», «Свобода», «народ», «пролетариат», «великие заветы» - именно они помогают нам понять призыв Куприна. И слово «исполин» писатель использует в переносном значении. Исполин – великий человек не по размерам тела и силы, а по значимости своего творчества, своей роли в жизни страны.
Куприн не случайно вводит в притчу имена великих классиков, ведь их роль в деле освобождения от гнёта, в борьбе за справедливость очень велика. Писатель оживляет их и переносит в свою современность. Великие писатели во главе с Щедриным выносят приговор герою – предатель.
Все притчи А. Куприна несут одну идею – призыв к борьбе с эксплуатацией. Притчам присущ аллегоризм – одна из черт жанра, причём одна и та же аллегория повторяется – аллегория свободы – разорванные цепи. В притче «Собачье счастье» это - собаки-люди сидят в клетке, они пленники, рабы, в «Снах» - «…раб скажет: «Нет больше рабства» (12, 132), в «Тосте» - «среди трусливых пресмыкающихся рабов» (12, 135), в «Исполинах» - «раб, предатель, в «Искусстве» - скульптура раба, разрывающего оковы.
Классифицировать их нужно как аллегорические притчи.
2.2 Библейские мотивы в притчах И. Бунина
В 1892 – 1898 году И. Бунин создает притчу «Перевал». Перевал – это место отдыха путника. Главным героем как раз и является путник, который никак не может дойти до перевала. «Скоро перевал, - говорил я себе. – Скоро я буду в затишье, за горами, в светлом, людном доме…» (4, 7).
На первый взгляд в произведении нет ничего непонятного. Но смысл гораздо глубже. Путником является сам автор. В его творчестве в этот период, в период создания притчи происходит переходный период. Прежний Бунин представлялся по преимуществу писателем обиженных и угнетённых, занимался общественными явлениями…. Теперь у писателя на первом плане только его настроение, другие люди для него – только повод высказать свои чувства, мысли, ощущения.
Иди, иди. Будем брести, пока не свалимся. Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов!..
День опять образует меня людьми и солнцем и опять обманет меня…. Где-то упаду я и уже навсегда останусь среди ночи и вьюги, на голых и от века пустынных горах» (4, 9).
И. Бунин писал свою притчу 6 лет, именно столько лет понадобилось писателю, чтобы пересмотреть свою систему взглядов на жизнь. «Жизнь так интересна, человек же в своём знании её ограничен, скоро приходится умирать. Я бы согласился жить бесконечное количество лет…» Именно эти строки отображают в высшей степени настроения, которые были характерны для И. Бунина того времени. Именно эти строки легли в основу всех последующих притч.
В 1911 году появляется притча «Смерть пророка», основанная на библейском сюжете. И. Бунин сосредоточен здесь на трагической коллизии человеческой жизни и смерти, решал эту проблему в духе противоположном философии современного декаданса. Глубоко ошибочны и опасны утверждения пессимистов, будто для человека смерть также «сладостна и желанна, как жизнь».
Желание смерти противоестественно в человеке, - только глупец тянется к чаше смерти при жизни. Но было бы недостойно человека не думать о том, что его ждёт в конце его земного пути. Мысль о неизбежности смерти помогает человеку уменьшить или вовсе одолеть «страх свой перед нею» и заставляет его заранее позаботиться о свершении в жизни хороших дел, способных увековечить его, обессмертить. И потому, «тот глупец, кто не думает о неизбежном» (3, 195).
Пророк из бунинской притчи говорит мудро: «Каждое мгновение своё должен человек посвящать жизни, помня о смерти лишь затем, дабы взвешивать дела свои на весах её и без страха встретить час неизбежный» (3, 197).
Час смерти «не так страшен, как мы думаем», и людям не следует пугать себя смертью, а надо чаще заботиться о том, чтобы, пока ты жив, творить на земле добро – «иначе не мог бы существовать ни мир, ни человек» (3, 198).
Бунин, повествуя о смерти пророка Моисея, освободившего еврейский народ, от рабства и идолопоклонства, развивает идею: стремление к нравственному идеалу побеждает страх смерти и, в конце концов, в своей деятельности, человек обретает бессмертие.
Бунин развивает эту идею в начале притчи, в середине отходит от неё, повествуя историю о пророке, но в конце возвращается к этой идее. «Кто может, тот свяжет рассказ поэта с нашим. Мир и радость всем живущим!» (5, 175). Такое развитие мысли называется параболическим.
Притчеобразность свойственна и «Снам Чанга», написанным в 1916 году, здесь важен притчевый зачин: «Не всё ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле» (2, 117).
В притче ощутимы настроения, навеянные знакомством писателя с философией и искусством Древнего Востока. Бунина привлекала вера древних во внутренние силы человека, которые способствовали бы его самосовершенствованию, однако для него был неприемлем аскетизм древневосточных мудрецов, проповедь отказа от жизни.
В произведение жизнь человека показана через собаку Чангу, который сменил не одного хозяина. В притче говорится, что «было когда-то две правды на свете, постоянно сменявших друг друга: первая та, что жизнь мыслима лишь для сумасшедших» (2, 116).
Капитан, второй хозяин Чанги утверждает, что есть, была и во веки веков будет только одна правда, последняя правда еврея Иова, правда мудреца из неведомого пламени экклезиаста» (2, 118).
По библейскому преданию, Иову, усомнившемуся в справедливости божьего промысла, принадлежат слова: «Но где премудрость обретается? Не знает человек цены её, и она не обретается на земле живых; «человек, рождённый женою, кратковремен и пресыщен печалями».
Правда мудреца из неведомого пламени, экклезиаста - экклезиасту, или Проповеднику, Библии приписывает слова: «Всё – суета и томление духа», человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем», «если человек проживает много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много» (2, 538).
Слова капитана: «Помни, человек, с юности твоей те тяжелые дни и годы, о коих ты будешь говорить, нет мне удовольствия в них!» (2, 118). Это неточная цитата из «книги экклезиаста, или Проповедника» (Библия).
Капитан очень много говорит о смысле жизни. Он упоминает в своем разговоре Будду, Тао - древнекитайского философа. Согласно буддийскому учению, все земное непостоянно, обречено на уничтожение; всякое бытие есть страдание.
Чтобы освободиться от страданий мира, от самой жизни, нужно достигнуть нирваны (Нирвана - это вода жизни, утоляющая жажду пожеланий), то есть состояние оцепенения, полнейшего бесстрастия и самосозерцания. Тогда человек будет избавлен от страданий сансары-бесконечной цепи перевоплощений в других земных существ, выйдет из этой цепи. Дао (Тао) - в древнекитайской философии - «Путь», основа всего сущего во вселенной, источник всего Человека, который следует Дао, должен покориться неизбежному, не впадать в «грех непослушания», и тогда он будет неподвластен радостям и печалям земным и достигнет гармонии с окружающим миром.
Капитан даже цитирует притчи Соломона «Золотое кольцо в ноздре свиньи - женщина прекрасна!» Коврами я убрала постель мою разноцветными тканями египетскими…(2, 129).
Слова приведены не совсем точно, но смысл не искажён. Человек должен ценить жизнь должен ценить то, что подарила ему судьба, с другой стороны, каждый человек может стать бессмертный в воспоминаниях любимых людей.
Ведь именно об этом говорится в конце рассказа. «Если Чанга любит и чувствует капитана, видит его взором памяти, того божественного, чего никто не понимает, значит еще с ним капитан, в том безначальном мире, что не доступен Смерти…» (2, 131).
Та же самая мысль, что и в «Смерти пророка», о бессмертии души.
Тему, начатую в предыдущих притчах, И. Бунин продолжил и после революции 1917 года.
В 1919 году он создаёт притчу «Готами». Главная героиня Готами - бедная крестьянская девушка незаурядной внешности. Высока ростом и на вид худощава была она, а душой проста, нетребовательна, и соседи дали ей недоброе прозвище» (2, 178).
Однажды её заметил царский сын и сделал своей наложницей. Она была очень покорна. Она с покорностью приняла свою беременность, рождение дитя и даже холодность царского сына. И была до времени счастлива, приготовляясь, сама того не ведая, к тем великим скорбям, что должны были прийти на законную смену этому счастью и направить её на путь единоистинный, в среду Братии Жёлтого облачения». (2, 180).
«… в среду Братии Жёлтого облачения» - то есть к бикшу, последователями Будды. По преданию, когда царевич Сакия-Муни (впоследствии Будда) покинул отчий дом, чтобы посвятить свою жизнь служению человечеству, он обменялся одеждой со встречным нищим, отдав ему своё царское одеяние, и оставил себе только жёлтый охотничий плащ. С той поры все его ученики должны были носить плащи жёлтого цвета.
Образ нищего присутствует в притче. «Готами, будь благословенна стезя твоя! (2, 180)
Мысль о бессмертии души выражена в конце притчи. «Блаженны смиренные сердцем, расторгшие Цепь.В обители высокой радости живём мы, ничего в этом мире не любящие и подобные птице, которая несёт с собой только крылья (2, 180). «… расторгшие Цепь», имеется в виду цепь земных существований.
Но этой притчей не исчерпывается тема жизни и смерти, характерная для И. Бунина. В 1921 году была написана притча «Ночь отречения». Писатель находился уже за границей, в Париже, его тяготила обстановка в стране после революции.
Г.Н. Кузнецов в «Грасском дневнике» пишет: «9 сентября 1932 г. И.А. [Бунин] читал мне переводы обращения Будды к монахам, восхищаясь высокой прелестью и общим строем этой речи. Потом попросил меня прочитать ему вслух его «Ночь отречения». Рассказал, как был в Кенди и видел в священной библиотеке пальмовые дощечки с начертанными на них круглыми знаками – буддийские книги. Показывал их ему верховный жрец, человек «с сумасшедшими, сплошь чёрными глазами». Библиотека помещалась в подземелье, решетчатые окна которого приходились почти вровень с водой рва, и так как вокруг мы много зелени, в комнате был зеленоватый отблеск. Стены были очень толстые, с нарисованными на них драконами. Жрец подарил ему одну пальмовую дощечку, на которой стилетом написал тушью с золотом своё имя.
2 октября. После обеда разговаривали в кабинете о Будде, учения которого И.А. читал мне перед тем. От Будды перешли к жизни вообще и к тому, нужно ли вообще жить и из каких существ состоит человек. И.А. говорил, что дивное уже в том, что человек знает, что он не знает… и что мысли в нём давно, и что жаль ему, что он не положил всю свою жизнь «на костёр труда», а отдал её дьяволу жизненного соблазна. «Если бы я сделал так – я был бы одним из тех, имя которых помнят». Но… Ананде было сказано Буддой: «Истинно, истинно говорю тебе ты ещё много раз отречёшься от меня в эту ночь земных рождений…» (2, 540).
В основе этой притчи эпизод из жизни Будды об отречении его ученика от него. Здесь мы находим описание самого Будды: «человек этот бос, с обрезанными волосами, с обнажённым правым плечом, в рубище отшельника»
(2, 191). Когда царевич Сакия-Муни Сиддархта (будущий Будда) покинул родительский дом, он обрезал свои длинные волосы (знак высокого происхождения).
Будда подвергался многим искушениям Мара – сатаны буддийского мира, искусителя-демона. Будда искушается дочерьми Мара, носящими имена: Желание, Беспокойство, Стремление.
Тщетно, Мара! Тщетно, Тысячеглазый, искушаешь ты, проносясь над землёй животворящими ураганами и ливнями, тучным и уже вновь благовонным тлением могил, рождающих новую жизнь из гнили и праха! Отступись Мара! Как дождевая капля с тугого листа лотоса, скатывается с меня Желание» (2, 191).
Любимый ученик Будды - Ананда отрёкся от него.
-Истинно, истинно говорю тебе, ученик: снова и снова отречёшься ты от меня ради Мары, ради сладкого обмана смертной жизни, в эту ночь земной весны. (2, 192).
Этот сюжет встречается и в Библии. Ученик Иисуса трижды отрёкся от него.
Бунин не случайно использует библейский сюжет. Он хочет сказать нам, что жизнь краткосрочна, но прожить её надо достойно, не растрачивая свои таланты попусту.
Притчи И. Бунина: «Смерть пророка», «Готами», «Ночь отречения», «Сны Чанга» объединяют библейские сюжеты. Писатель не случайно обращается к ним. Через них он хочет решить вопрос о жизни и смерти, хочет понять, в чём смысл жизни, ради чего стоит жить и как нужно жить, чтобы стать бессмертным.
И. Бунин находит ответы на все вопросы – человек бессмертен, пока его помнят.
Для его притч характерно параболическое развитие мысли. А классифицировать их можно как библейские притчи.
2.3 Философский характер притч Б. Зайцева
Б. Зайцеву тоже был близок жанр притчи.
Как и другие современники, он – бытийный художник. Бытийность у него особого рода: это обращение к жизненным первоэлементам, к субстанции вселенского «тела», «признание благую самой первоосновы жизни» - «сквозь жестокости и скорби» миропорядка.
Живое переживание сиюминутного и в то же время вечного, способность чувствовать человека в качестве составной части потока – земного и вселенского – постоянные величины художественного мира Зайцева. Они придают его творчеству цельность и единство.
В притчах «Хлеб, люди, земля», «Молодые», «Миф», «Завтра!» писатель размышляет в аллегорической форме о Мировой душе, о единение космоса. Не миг существования важен для него, а миг личностного переживания Космоса.
В притче «Хлеб, люди, земля» представлена подвижная картина ночного мига жизни России, великой страны, миллионов людей, тысяч сёл. «Среди полей станция: красный дом из кирпича, рядом водокачка. Мимо станции железный путь: разъезды, фонари, склады, вагоны…. Эти угрюмые товарные проходят ночью, в темноте издалека видны жёлтые огни…» (9, 30).
Всё живое просторно раскинулось на земле в разные стороны, по лицу праматери: Тоненькие ниточки железных дорог пронизывали тело страны и сосредоточивали в себе трудные ритмы земной жизни: тяжело идущие грузные поезда с хлебом - с юга на север и движущиеся в черноту ночи составы с солдатами: их везут на восток дикие песни, тяжёлые драки запасных, сотни спящих похожи на кули с мукой, что везут им навстречу» (9, 34).
Б. Зайцев постоянно повторяет слова «хлеб», «люди», «земля» и не зря. Люди обрабатывают землю и выращивают хлеб, но в этом им помогает природа, стихия воды в виде дождя, который рождается в космосе.
Каждый отдельный миг есть трепетное соединение отдельного (человеческого) с общим (космическим) есть способ протекания вечного. «Натуралистическая» зарисовка внешнего – откликов ночных далей, громады «гигантской патлатой земли с удушливыми деревушками и запахом печёного хлеба» (9, 34) – создаёт «портрет» одной из космических стихий; она дышит, стенает, дыбится…
Жизнь и смерть в творчестве Зайцева являются формами существования Космоса. В притчах Зайцева обитает не только поэзия Космоса, но и религия Космоса.
«Почти единодушно критики определили технику письма Зайцева то как прозрачную акварель, то как животную, рубенсовскую веру, - писал Чуковский, - он умеет облечь её в мягкие тона и нежные подкупающие краски». Голос его «томен, застенчив и нежен – женственно–мелодичен» опровергают заблуждения об однотонности ласковости, хрупкости его изобразительности. Если позволительно говорить об искусстве слова в категориях и понятиях живописи, то «Священник Кронид» и «Молодые» - это масло, сочное, яркое, сверкающее победными цветами (9, 7).
В притче «Священник Кронид» - главный герой священник Кронид. Ему дано одно из имен Зевса – бога ясного неба, земли, отца героев. Он ведёт своё имя от отца Зевса Крона, или Кроноса – титана, имя которого в народе служило символом бессмертного времени.
В контексте притчи имя Кронид, Крон воспринимается в свете народной этимологии как «Крона» - верхушки могучего вековечного дуба, пять его сыновей – здоровые, хорошие дубки. Семейство батюшки написано в образах древесно-животных, а окружающие их животные и деревья – в человеческих образах. Сам Кронид – языческий бог, крепкие брови, ласковая под солнцем борода, крепкие волосатые руки, ум, основательность. Его церковная служба – отпевание, исповедование, причащение – это помощь земле встретить «своего Бога в силе и свете» (9, 46).
Попадья – «плодоносная матушка», попята – молодые дубки, двуногие, они любят, погоготать, «поржать» на весенней свободе. Все они живут просто, естественно, как сама природа. Молчаливых голубоглазых баб Зайцев сравнивает с лошадьми, покойных и важных лошадей – с добрыми работниками, стройные липы и дубы – с молчаливыми бабами. В коровах отмечает задушевность, а в жеребятах – «ветрообразие». «Громаднейшее всемужицкое тело» - Россия встречает свой праздник – Пасху: «… копошится по стране, тащит пасхи в церковь, ждёт яркого и особенного дня» (9, 45).
Притча «Молодые» посвящена мистерии осени. В один ряд выстраивает Зайцев пахоту земли, сеяние озимых, поцелуи Глашки и Гаврилы, их обручение.
«Так обручились они друг дружке в светлый осенний день, при ласковом солнце, в двух шагах от пашни, в роще. И назад вышли спокойнее, уже гораздо важнее, - молодой четой» (9, 67-68).
То, что случилось с ними не просто любовь: великое действо самой природы. Именно она обручила их. Вся жизнь взаимосвязана и мы зависим от природы. Писатель напоминает нам, что все мы вышли из природы, из хаоса, космоса.
Иной вариант деревенской идиллии, нежели то было в «Молодых» и «Священнике Крониде», представлен притчей «Миф». Это самая светлая, нежно-мажорная, лирическо-взволнованная притча Зайцева.
«Один счастливый день на даче» - так прозаически назвал бы притчу писатель-бытовик. Зайцев создаёт вместо него «Миф». И действие в огромном храме природы, верховный божеством которого является золотое Солнце, а летнее утро простор полей, жнивья – гимногение и служение Богу – Солнцу, приготовление к новому миру.
«… Я ясно чувствую, - говорит герой притчи, - как все мы, живя, мысля, работая, как тот мужичонко… вон, пашет под озимое, что мы вместе плывём …как солнечная система к какой- то более сложной и просветленной жизни. Все мы переход: и мужики, и работники, и человечество теперешнее…. И то, будущее, не представляется вроде глубинного сиянья, облачки вечернего.
< …> Люди непременно станут светоноснее, легче… усложненней… и мало будут похожи на теперешних людей…» (9, 55). В будущем люди не станут ангелами, бесплотными духами, « Наоборот, они будут одеты роскошным плывучим и нежным телом… такое тело<…> будет как- то мягко кипеть, пениться и вместо смерти таять, а может, и таять не будет, и умирать не будет» (9, 55-56).
Зайцев дает здесь свою картину будущего, будущего, в котором все люди будут бессмертными. Это, конечно же, утопия, возможно именно поэтому притча названа « Миф».
Быт и повседневность, любовь, рождение, жизнь, смерть, душа человека, явления одушевленной природы объясняются Зайцевым в понятиях Космоса и воспринимаются им как его проявления. Точно так же оказываются истолкованными в его творчестве все явления социальной жизни.
В виде двух чёрных потоков космических сил показаны горячая волна колонны революционеров – рабочих и студентов – и движущаяся ей навстречу орда скифских зверей, черносотенной сыти: одна очищает жизнь от муки и боли, другая топит жизнь в стонах, боли, муке («Чёрные ветры»,1906).
«Чёрный поток всё виднее. Ломовики бурлят, наскоро выламывают слеги, появилось дубьё, бегут приказчики. Взмётываю батоги, и, как орда скифских зверей, рушатся они на противников. Тусклый ветер кружит над площадью, сумрак реет; мучные вихрастые волны змей; точно огненная буря охватила всех, гигантская масса воет, бьёт, кромсает; тело хляскает, бьют по живому, рвут. Лошади мечутся, телеги грохочут.
Узнали, как бунтовать! Узнали! Узнали!
Красная мгла застилает глаза» (9, 61-62).
Рёв ветров, гудение колоколов, полыхание зарев не фон, не аккомпанемент, а равнодействующие силы социального Хаоса (контрреволюции) и социального Космоса (революции).
В образах космических стихий описана революция в притче «Завтра!». О первом дне первой российской революции говорится как о первом дне рождении Космоса из хаоса бытия. Волны ночных эмоций, могучий шторм рождающейся ночной власти, запах бунтовского ветра, огромный вихрь криков, рукоплесканий волн – в таких формах и понятиях воспринял герой притчи Миша начало революции: это начало вселенского События, когда воскресает Мировая душа, пробуждается Великий дух. « Ты, великий дух, ты месишь, квасишь, бурлишь и взрываешь, ты потрясаешь землю и рушишь города, рушишь власти, гнёт, боль,- я молюсь тебе. Что бы ни было завтра, я приветствую тебя, Завтра!» (9, 61).Так молитвенно обращается к ним Миша.
Притчи Б. Зайцева очень своеобразны, в них нет героев-характеров. Писателя всегда обвиняли в том, что у него нет человеческой личности с ее моральными и интеллектуальными высотами, отличающими её от остального «тварного» царства.
Вообще такая направленность была характерна для всего творчества Притчи писателя, казалось бы, просты, банальны, порой непонятны. Человек приходит из космоса, и после смерти он опять же уходит в космос, он возвращается к истокам. Человек не исчезает бесследно, он вечен, земная жизнь – это одна из форм существования Космоса.
Притчи Б. Зайцева объединили в себе и аллегорическое начало, так характерное для притч А. Куприна, и параболическое развитие мысли, характерное для притч И. Бунина.
Наиболее выражена аллегоричность в притче «Священник Кронид», где образы людей представлены через образы деревьев.
Не оставил без внимания Б. Зайцев и революционные события 1905- 1907 гг., отразив это в притчах «Завтра!», «Чёрные ветры».
Утопические мысли, выраженные в притче «Миф» сближают писателя с
А. Куприным и его притчей «Тост».
Б. Зайцеву свойственен более обобщённый и условный взгляд на мир. Его притчи рассказывают о жизни и о мечте, которым не дано воплотиться. Нарисованные им люди земли обречены уничтожению. Зайцевская космогония находит выход и успокоение в чувстве христианского примирения с миром и надежды на то, что когда-нибудь в будущем посеянная красота даст свои всходы.
Подобные размышления писателя о жизни нашли отражение в его философских притчах.
Б. Зайцев синтезировал идеи И. Бунина и А.Куприна. А. Куприн - бытийный художник быт и повседневность характерны для него. И. Бунин – художник высоких идеалов, быт далёк от него. Б. Зайцев – тоже бытийный художник, но быт и повседневность он представляет через вечность, через единение с космосом.
Б. Зайцев вошёл в литературу позже, чем И. Бунин и А. Куприн, он усвоил опыт этих писателей. Если А. Куприн оставался со своими проблемами на земле, а И. Бунин возвысился к небу, то Б. Зайцев возрос ещё больше, он приблизился к космосу.
А. Куприн, И. Бунин и Б. Зайцев это такие индивидуальные писатели, но их объединяет притча, жанр очень ёмкий и доступный.
Заключение
Притча один из древнейших жанров литературы. На рубеже веков она получила распространение в творчестве А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева. Интерес их к этому жанру вызван, прежде всего, его уникальным свойством проявляться в качестве осознанного приёма в творчестве писателей.
Действие притчи логически и конструктивно направлено на то, чтобы создать концентрированную иллюстративность для выражения нравственных идей. Именно таковы притчи А. Куприна, И. Бунина и Б. Зайцева. Характерные черты притч писателей – малый объём, аллегоричность, параболическое развитие мысли.
Пародия на буржуазное общество, пророчество революции, концепция нового мира после революции, революционное искусство – всё это нашло отражение в притчах «Собачье счастье», «Сны», «Тост», «Искусство», «Исполины» А. Куприна. Они призваны решать социальные проблемы современности – борьба с эксплуатацией и угнетением народа.
В притчах писателя доминирует такая её черта, как аллегоричность, поэтому классифицируем мы их как аллегорические притчи.
В 1892-1898 годах И. Бунин пишет притчу «Перевал», которая ознаменовала начало нового периода в его творчестве. Писатель отошёл от бытовых проблем к более высоким: к проблемам жизни и смерти.
И. Бунин как-то сказал: «Жизнь так интересна, человек же в своём знании её ограничен, скоро приходится умирать. Я бы согласился жить бесконечное количество лет…»
Эти строки приоткрывают едва ли не самое мучительное для писателя противоречие: с одной стороны, кратковременность человеческого бытия и ущербность земного счастья, а с другой – желание каких-то истин, разомкнувших бы существование личности и наполнивших его высоким смыслом. Именно эти мысли нашли отражение в притчах: «Смерть пророка», «Сны Чанга», «Ночь отречения», «Готами».
Для бунинских притч характерно параболическое развитие мысли. В творчестве писателя преобладает библейские притчи, так как в их основе лежат библейские сюжеты.
Если А. Куприн решает социальные проблемы современности, И. Бунин – вечные, Б. Зайцеву свойствен более обобщенно-условный взгляд на мир.
Быт и повседневность, любовь, рождение, жизнь, смерть, душа человека, явление одушевленной природы объясняются Зайцевым в понятиях Космоса и воспринимаются им как его проявления. Жизнь и смерть у него являются формами существования Космоса. Философские размышления писателя о жизни нашли отражение в притчах: «Хлеб, люди, земля», «Молодые», «Миф», «Завтра!», «Чёрные ветры».
Притчи Б. Зайцева синтезируют параболическое развитие мысли и аллегоричность, философские размышления писателя позволяют нам классифицировать их как философские притчи.
Литература
Бунин И.А. Cочинения. В 3-х т. – М.: Худож. лит., 1982. - Т.1.Стихотворения; Повести и рассказы 1900-1914; Из рассказов «Тень птицы». / Предисл. О.Н. Михайлова; Состав, коммент. А.К. Бабореко. 1982.- 582с.
Бунин И.А. Сочинения. В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1982. - Т.2 Повести и рассказы 1914-1930 / Сост. и коммент. А.А. Саакянц, 1982. – 558с.
Бунин И.А. Собрание сочинений в 9-ти т. Т.3. – М.: 1967.
Бунин И.А. Собрание сочинений в 9-ти т. Т.2. – М.: 1962.
Бунин И.А. Собрание сочинений в 6-ти т. Т.3. Повести и рассказы 1907-1914/Редкол.: Ю Бондарев, О. Михайлов, В. Рынкевич; Подгот. текста и коммент. А. Бабореко, статья-послеслов. Л. Крутикова. – М.: Худ. лит., 1987. - 671 с.
Бунин И.А. Избранная проза. – М.: Олимп, ООО «Фирма» изд-во «АСТ», 1998. – 656 с.
Зайцев Б.К Люди Божии / Сост. и вступит ст., коммент. С.Н. Осипов. Худож. С.И. Мартенькова. – М.: Сов. Россия, 1991. - 432 с.
Зайцев Б.Н. Улица святого Николая: Повести и рассказы/ Вступ. статья О. Михайлова, ил. А. Костиной. – М.: Худ. лит., 1989. - 399 с.
Зайцев Б.Н. Земная печаль. Из шести книг/ Вст. Ст. А.А. Иезуитовой. – Л.: Лениздат, 1990. - 496 с.
Куприн А. Собрание сочинений В 6-ти т. Т.1 Произведения 1889-1990/ Сост. вступ. Ст. С. Чупринина. Примеч. И. Питаяр и В. Титовой. – М.: Худ. лит., 1991. - 524 с.
Куприн А.И. Собрание сочинений в 9-ти т. Т.1. – М., 1970.
Куприн А.И. Избранное. Рассказы. Очерки. Роман «Колесо времени». – М.: Высш. шк., 1981. - 302 с.
Куприн А.И. Повести. Рассказы. - М.: Олимп. Изд-во АСТ, 1996. - 688 с.
Ремизов А.М., Зайцев Б.Н. Проза. – М.: Олимп; ООО «Изд-во АСТ», 1997. - 752 с.
Афанасьев В.Н., А.И. Куприн. Кратко-библиографический очерк. Изд. 2-ое исп. и доп. – М.: Изд-во «Худ. лит», 1972. - 176 с.
Берков П.Н. Александр Иванович Куприн. Критико-библиографический очерк. – Л.-М.: Изд-во АН СССР, 1956. – 195 с.
Волков А.А. Проза Ивана Бунина. – М.: «Моск. рабочий», 1969. - 448 с.
Волков А.А. Творчество А.И. Куприна. – Изд. 2-е.- М.: Худ. лит., 1981. - 360 с.
В.А. Гейдеко. А. Чехов и И. Бунин. – М.: Сов. писатель, 1987. - 368 с.
Брелов А. Звезда одинокая И. Бунин// В кн. «Три судьбы»: - Л.: Сов. писатель, 1980. – с. 275-623.
Карпов И.П. Структура бунинского повествования знаки авторства// Филологические науки, 1997. - №3. – с. 96-105.
Качаев Л.А. Куприн учиться, Куприн учит// Литературная учёба, 1981. - №2. – с. 216-221.
Колтоновская Е.А.// Борис Зайцев/ В кн. Русская литература ХХ века(1890-1910)/ Под ред. Проф. С. А. Венгерова. В 2-х кн. – М.: Изд-ий дом «ХХ! век – Согласие», 2000. – Кн.2. – 472 с., 16 с.ил.
Крутикова Л.В. А.И. Куприн.- Л.: изд-во «Просвещение». Лен. Отд., 1971. -120 с.
Кулешов Ф.И. Лекции по истории русской литературы конца Х1Х – начала ХХ века.- Мн.: Изд-во БГУ, 1976. - 368 с.
Кулешов Ф. И. Творческий путь А.И. Куприна.-2-е изд., перераб. И доп. – М.: Изд-во БГУ, 1983. – 357 с.
Маркович Д.С. Иван Алексеевич Бунин// Русский язык в СССР, 1991. - №6. - с. 35-42.
Мескин В.А. Человек в круге бытия. О творчестве и. Бунина // Русская словесность.- 1993. - №4. – с. 16-24.
Михайлов О.Н. Строгий талант Иван Бунин Жизнь. Судьба. Творчество.- М.: Современник, 1982. - 279 с.
Михайлов О.Н. Страницы русского реализма.-м.: Современник, 1982. – с. 67-182.
Михайлов О.М. Куприн. - М.: Молодая гвардия, 1982. - 270 с.
Михайлова М.В. Б.К. Зайцев русский классик ХХ века // Вестник Московского Университета, серия 9, филология, 2001. - №5. - с.157-159.
Пак Н.И. Пути обретения России в произведениях Б.К. Зайцева и И.С. Шмелёва// Литература в школе, 2000. - №2. - с. 34-40.
Паустовский К. Иван Бунин// В кн. «Золотая роза», сост. Галина Георгиевна Арбузова. – М.: Сов. писатель, 1983. - с.179-193.
Прокопов П. Художник, которого мы узнаём… Борис Зайцев. - судьба и творчество писателя// Дон, 1989. - №9. - с. 161-170.
Рощин М. Князь. Кн. Об Иване Бунине, русском писателе// Октябрь, 2000. -№ 1. - с. 387, № 2. - с.81-135.
Смирнова Л.А. Иван Алексеевич Бунин: Жизнь и творчество. Кн. для учителя. - М.: Просвещение, 1991. – 192 с.
Точёный О. Александр Иванович Куприн// В кн. «Русские писатели в Москве. – М.: Моск. Рабочий, 1977. – с. 724-734.
Убогий А. Божественный мастер (памяти Ивана Бунина)// Наш современник. – 2003. - № 12. - с. 229-238.
Бочаров А. Свойство, а не жупел // Вопросы литературы. – 1977. - № 5. - с. 65-107.
Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. – Спб., 1861. - Т.2. - с.95.
Гречнев В.А. Рассказ в системе жанров на рубеже ХIХ-ХХ вв. К вопросу о причинах смены жанров// Русская литература, 1987. - №1. - с.131-144.
Гречнев В.А. Русский рассказ конца ХIХ-ХХ вв. – М.: Наука, 1979. - 208с.
Давыдов Н.В. Евангелие и древнерусская литература. Учебное пособие для учащихся среднего возраста. Сер. Древнерусская литература в школе. – М.: МИРОС, 1992. - 256с.
Давыдова Т., Пронин В. Басня и притчи// Литературная учёба. – 2003. - № 3. - с. 195-197.
Древнерусская притча/ Сост. Н.И. Прокофьева, Л.И. Алёхиной. Коммент. Л.И. Алёхиной; Предисл. Н.И. Прокофьева; Оформ. Б.А. Дидорова. – М.: Сов. Россия, 1991. - 528с.
История жанров в русской литературе XI-ХVII вв. (ТОДРЛ т.27). – Л.: Изд-во «Наука», Мн. Отд., 1972. - 468с.
Княжицкий А.И. Притчи. – М.: Мирос, 1995. - 216с.
Лихачёв Д.С. Великий путь: Становление русской литературы XI-ХVII веков. – М.: Современник, 1987. - 301с.
Лихачёв Д.С. Исследования по древнерусской литературе. – Л.: Изд-во «Наука» Мн. Отд., 1986. - 406с.
Лихачёв Д.С. Развитие русской литературы XI-ХVII веков. Санкт-Петербург: «Наука», 1986. - 206с.
Лихачёв Д.С. Поэтика древнерусской литературы. - 3-е изд. – М.: «Наука», 1979. - 360с.
Лихачёв Д.С. Славянские литературы как система// Славянские литературы: VІ Международный съезд славистов (Прага, август 1968).
Мусхелишвили Н.Л. Притча как средство инициации живого значения //Философские науки, 1989, - № 9. – с. 101-104.
Огнев Л.В. Русский советский рассказ 50-70-х годов. Пособие для учителя. – М.: Просвещения, 1978. - 208 с.
Сахаров И. Сказания русского народа.- Спб, 1849.- т.2.- кн.5.- с 84.
Солоухин В. Работа.- М.; 1966. – с. 37.
Сухомлинов М.И. О сочинениях Кирилла Туровского // Исследования по древнерусской литературе академика М.И.Сухомлинова.- Спб, 1908.- с. 317.
Шкловский В. Художественная проза. Размышления и разборы.- М.: Сов писатель, 1961. - 608 с.
Шубин Э.А. Современный русский рассказ. Вопросы поэтики жанра.- Л.: Издательство «науки», Лен. отд., 1974. - 182 с.
Зуева Т.В. Русский фольклор: Словарь- справочник. Кн. для учащихся.- М.: Просвещение, 2002. - 334 с.
Квитковский А.Н. Поэтический словарь.- М.: Издательство «Сов. энц.» 1966. - 376 с.
Краткая литературная энциклопедия / Под ред. А.Л. Суркова.- М.: Издательство «Советская энциклопедия»,1964. т. 6. Присказка.- Сов. Рос., 1040 с.
Кузнецов С.А. « Исполин» / Большой толковый словарь русского языка / Сост. и гл. ред. С.А. Кузнецов.- Спб: Нфинт, 2000. - 1536 с. - с 250.
Литература и культура Древней Руси. Словарь- справочник /
О.М. Анисимова, В.В.Кусков, М. П. Одесскин, П. В. Тятнов. Под ред. В.В. Кускова.- М.: Высш. шк., 1994. - 336 с.
Тимофеев Л.И. Тураев С.В. Краткий словарь литературоведческих терминов. Кн. для учащихся / Ред.- сост. Л.И. Тимофеев, С.В. Тураев.- 2-е изд., дораб.- М.; Просвещение, 1985.- 208 с.
48