Работу выполнил Соболев Антон Андреевич
Почему избранное именно это произведение? Да потому что этот роман – самый тургеневский. Необыкновенно чистый роман. Если есть в мире книги, очищающие и возвышающие душу, то «Дворянское гнездо» к ним относиться в первую очередь.
И сейчас, как 150 лет назад, люди страстно хотят счастья. Ну, если не всеобщего, то хотя бы своего индивидуального счастья. А оно (счастье) всё чаше и чаше ускользает, и не помогают при этом не деньки, ни удовольствие, не путешествия, не красивые и модные вещи. Как говориться « Всё есть кроме счастья». Между тем все уже давно знают умом (да и подсознательно тоже), что счастье – в человеческих отношениях. Не ужели так просто?
Нет, если хотите, отношения между людьми – самое сложное во Вселенной. Печальнее всего то, что этому надо учиться, и учёба эта очень тяжёлая. Не все могут решиться на труд, а многие сходят с дистанции. Как же учиться «воспитанию чувств»? Читать умные не лёгкие книги. Ни кинофильм, не дружеские беседы, ни лекции – ничто не заменяет отобранную (из пяти тысяч – одну) книгу. Кто экономит время на чтении, тот экономит на своей жизни.
Роман о Лизе Калитиной и Фёдоре Ивановиче Лаврецком – это повествование о сияющий чистоте отношений, благородстве помыслов, соединённых с раздумьями о служение Росси – своей Отчизне. Но роман реалистический – здесь есть и не симпатичные автору персонажей, есть не последовательность действий – как в самой жизни.
Не забываемо описана возникновения и восхождения глубочайшего чувства двух одинаково смышляющих существ. Летняя звёздная ночь, усадьба, музыка … Нет, не стоит это всё переписывать за Ивана Сергеевича. И такой печальный, полный безысходности финал. То, что «Дворянское гнездо» - шедевр из шедевров – видели все – и русская читающая публика второй половине века, и Европа, и Америка – Генри Джеймс, например.
Роман создавался не сколько месяцев, начиная с середины июля с 1858 года, когда писатель приехал в Спасское – Лутовиново, до середины декабря того же года, когда в Петербурге им были внесены последьнии исправления. Но замысел произведения, по собственному признанию Тургенева, относиться к 1956 году. Всё это время Тургенев жил в Риме, где, по словам писателя, заставили его первые вести о намерении правительства освободить крестьян. Вести эти горячо встречены соотечественниками, находившиеся тогда в Риме вместе с Тургеневым – устраивали сходки, произносили речи, обсуждалась идея создания специального журнала для освещения важнейших сторон «жизненного вопроса».
Напряжённая работа с «Дворянским гнездом» началась после возвращения писателя на Родину, в спокойной обстановке, в Спасском. Но и предшествующий период, насыщенный разнообразными впечатлениями, - частые переезды в новые места, встречи с многими людьми, беседы с Черкасским, Боткиным, Анненковым, Герценом, с другими современниками, олицетворявшими мысль и дух века; размышления о событиях, происходивших в русской общественной жизни, о развёртывавшей подготовки к освобождению крестьян, о роли дворянства в этом процессе, - был периодом интенсивного накопления материала и вынашивания основных образов и идей романа.
П.В. Анненков, встречавшийся с Тургеневым весной 1858 года в Дрездене, так характеризует в своих воспоминаниях этот этап, весьма знаменательный в истории создания романа: «Дворянское гнездо» зрело в уме Тургенева … Тургенев обладал способностью в частых и продолжительных своих переездах обдумывать нити будущих своих рассказов, так же точно, как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед кругом себя и часто участвуя в них весьма деятельно».
М. Е. Салтыков – Щедрин в письме к В. П. Анненкову от 3 февраля 1859 года высказывал впечатления о романе тотчас после прочтения «Дворянского гнезда» : «Я давно не был так потрясён» - признаётся автор письма, глубоко взволнованный «светлой поэзией, разлитой в каждом звуке этого романа». «Да и что можно сказать вообще о всех произведения Тургенева? То ли, что после прочтения их легко дышится, легко верится, тепло чувствуется? Что осушаешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора? Но видь это будет только общие места, а это, именно это впечатление оставляет после себя эти прозрачные, будто сотканные из воздуха эти образы, это начало любви и света, во всякой стране бьющие живым ключом…»
Слова классика лучше всего подтверждает мелодичная и чистая, как музыка, элегическая проза Тургенева:
«…» А Лаврецкий вернулся в дом, вошёл в столовую приблизился к фортепиано и коснулся одной из клавиш; Раздался слабый, но чистый звук и тайно задрожал у него в сердце: этой нотой начиналась вдохновенная мелодия, которой, давно тому назад, в ту же самую счастливую ночь, Лемм, покойный Лемм, привёл его в такой восторг. Потом Лаврецкий перешёл в гостиную и долго не выходил из неё: в этой комнате, где он так часто видал Лизу, живее возникал перед ним её образ; ему казалось, что он чувствовал вокруг себя следы её присутствия; но грусть о ней была томительна и не легка: в ней не было тишины, навеваемой смерть. Лиза ещё жила где то глухо, далек; он думал о ней, как о живой, и не узнавал девушки, им некогда любимой, в том смутном, бледном признаке, облачённом в монашескую одежду, окружённым дымными волнами ладана. Лаврецкий сам бы себя не узнал, если б мог так взглянуть на себя, как он мысленно взглянул на Лизу. В течение этих восьми лет совершился, наконец, перелом в его жизни, тот перелом, которого многие не испытывают, но без которого нельзя остаться порядочным человеком до конца; он действительно перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях. Он утих и – к чему таить правду? – постарел не одним лицом и телом, постарел душою; сохранить до старости сердце молодым, как говорят иные, и трудно и почти смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил веры в добро, постоянства воли, охоты к деятельности. Лаврецкий имел право быть довольным: он сделался действительно хорошим хозяином, действительно научился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян.
Лаврецкий вышёл из дома в сад, сел на знакомой ему скамейке – и на этом дорогом месте, перед лицом того дама, где он в последний раз напрасно простирал свои руки к заветному кубку, в котором кипит и играет золотое вино наслажденья, - он, одинокий, бездомный странник, под долетавшие до него весёлые клики уже заменившего его молодого поколения, оглянулся на свою молодую жизнь. Грустно стало ему на сердце, но не тяжело и не прискорбно: сожалеть ему было не отчем, стыдиться – нечего. «Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, - думал он, и не было горечи в его думах, - жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придётся, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть – и сколько из нас не уцелело! – а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами. А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остается дать вам последний поклон – и, хотя с печалью, но без зависти, без всяких тёмных чувств, сказать, в виду конца, в виду ожидающего бога: «Здравствуй одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!»
Ю. А. Абрамов, В. Н. Демин. «Сто Великих книг»