Реферат Игоря Кочевгина

Если музыка в шелесте травы, в шорохе шагов, в перезвоне часов в гостиной, в ребячьих голосах за окном, в стихах Пушкина и Шекспира... Если матушка, самое любимое существо, с первых дней твоих дарила тебе музыку... Если от первых звуков Моцартовой «Свадьбы Фигаро», которую играла дома волшебная оркестрина, замирало сердце и на глаза навертывались слезы...

Если часами можно сидеть за инструментом, играя по памяти иногда всего один раз услышанные мелодии... Если все нотные тетради матушки переиграны по много раз... Если голова разламывается от новых, никогда никем не записанных и не исполненных мелодий...

Если вея жизнь в музыке, можно ли оставить ее, можно ли заставить себя делить с музыкой другие занятия?..

Юноша попробовал: из родного Воткинска мать отвезла его в Петербургское училище правоведения, после окончания которого он был определен на службу в департамент министерства юстиции. Три невероятно долгих и скучных года он старался исправно выполнять свои обязанности. И наконец, не выдержал: не бросая службу, поступил в только что открывшуюся в Петербурге консерваторию. «Рано или поздно, — писал он сестре, — но я променяю службу на музыку... Буду ли я знаменитый композитор- или бедный учитель, но совесть моя будет спокойна и я не буду иметь тяжкого права роптать на судьбу и людей».

Проучившись год в консерватории, юноша, к великому огорчению и недоумению родных, бросил департамент, решив связать навсегда свою жизнь с музыкой.

«С Глинкой мне, может быть, не сравняться, — писал он старшему брату, возмущенному его «легкомысленным» шагом, — но — увидишь, что ты будешь гордиться родством со мной!»

Вера в свое призвание вела его трудным, беспокойным и не всегда радостным путем к славе и бессмертию".

Чтобы быть спокойным и счастливым, чтобы поведать кому-то о своих чувствах, ему нужны звуки. Несколько дней безделья между двумя фортепьянными занятиями уже делают его беспокойным, несчастным. Все, что мешает отдаваться сочинению, расстраивает до последней степени.

Слава, цветы, аплодисменты, восторженные отклики в газетах, десятки предложений приехать на гастроли в десятки городов России, Европы и Америки — все это было гораздо позднее. А сначала — годы упорных занятий и первые серьезные опыты. Похвалы и резкие замечания требовательного учителя Антона Рубинштейна, композитора и пианиста, директора и основателя консерватории. Уроки музыки в богатых домах ради заработка — утомительные, иногда унизительные. Изо дня в день они отбирали время у настоящей музыки, у творчества.

Но вот консерватория успешно окончена и вместе с дипломом свободного художника получено почетное предложение от «московского» Рубинштейна — Николая, брата Антона Григорьевича, переехать в Москву и взять класс композиции в только что организованной им второй русской консерватории. Не о преподавательской работе мечтал молодой Чайковский. У него были талант и знания, он многое мог дать начинающим музыкантам, но все существо его стремилось к иной деятельности. И характер, крайне застенчивый, скромный и мечтательный, не годился, казалось, для педагогической работы. Однако предложение Рубинштейна после некоторых колебаний было принято.

Потянулись двенадцать трудных лет жизни и работы в Москве. Занятия со студентами, полезные, нужные, интересные, но... отнимавшие столько времени и сил. Учитель сомневается: «Не обязан ли я все свое время, все свои силы отдавать тому делу, которое я люблю, которое составляет весь смысл, всю суть моей жизни?» Но и того времени, что у него было, хватало на создание многих замечательных творений.

В эти годы родились первые его оперы и симфонии, знаменитые симфонические фантазии «Ромео и Джульетта», «Буря», «Франческа да Римини», Первый концерт для фортепьяно с оркестром, романсы, камерные сочинения и музыка лучшего в мире балета «Лебединое озеро».

Теперь мы не устаем слушать эти произведения, всякий раз восхищаемся необычной их доходчивостью, простотой, богатством мелодий. В то время далеко не все с восторгом приняли молодого композитора. Он нуждался в поддержке, одобрении, а газеты обрушивали на него поток обидных, случайных, развязных замечаний: «жиденькие темки, интересная обработка», «расплывчатость, многословие и излишние подробности». Нам, чуть не наизусть знающим музыку «Лебединого озера», трудно поверить, что современники Чайковского могли писать о ней сухие, равнодушные отзывы: «Есть несколько счастливых моментов... но в общем музыка нового балета довольно монотонна, скучновата», «бедность творческой фантазии», «однообразие тем и мелодий». Быстро сошла со сцены первая опера Чайковского «Воевода». Партитуру другой оперы, «Ундина», он уничтожил сам. Не имели успеха и «Опричник» и даже «Кузнец Вакула», которого сам композитор очень любил.

Но Чайковский работал, творил музыку, страдал и верил, что время его впереди.

Потом пришел и трагический в его жизни 1877 год. Неудачная женитьба на оказавшейся ему совершенно чуждой студентке консерватории кончилась попыткой к самоубийству и тяжелым нервным потрясением. Чайковский немедленно уехал в Петербург, а оттуда, по совету врачей, за границу.

С ним рядом были любимые его младшие братья, друзья поддерживали его своими письмами из России. И среди них «добрый гений» композитора Надежда Филаретовна фон Мекк. Она тонко понимала музыку Чайковского, откликалась на каждую мысль его, на каждое чуть заметное движение души. В 1877 году, узнав о тяжелом положении композитора, Н. Ф. фон Мекк, богатая московская меценатка, в очень деликатной форме предложила Петру Ильичу свою дружбу и материальную помощь. В письмах ее было так много чуткости и заботы о нем, о его творчестве, что Петр Ильич не мог не принять этой помощи. Так началась их дружба. Это была необычная дружба. Бывало, они жили рядом, издали видели друг друга в концертах, на прогулках, но никогда не подходили друг к другу, не заговаривали. Таково было желание Надежды Филаретовны. А в письмах они открывали друг другу самые сокровенные свои мысли, без конца говорили о музыке, о творческих планах Петра Ильича, рассказывали о близких, родных.

Тринадцать лет продолжалась переписка. Три толстых тома писем Петра Ильича к фон Мекк и ее писем к композитору открывают нам теперь чрезвычайно богатую духовную жизнь Чайковского, взгляды, мысли, дают возможность заглянуть в тайники его творческой лаборатории.

Тринадцать лет Надежда Филаретовна ежегодно высылала Чайковскому большую сумму денег, заботясь о том, чтобы он мог свободно творить и не зависеть от службы. И только когда известность и слава пришли к композитору, она прервала переписку и перестала высылать ему деньги, спокойная за его судьбу. Чайковский пытался возобновить отношения, но она осталась неколебима.

Начиная с 1877 года композитор очень много странствовал за границей, а на зиму возвращался в Россию. За семь лет он объездил многие города Германии, Франции, Италии, Швейцарии. И путешествия не помешали творчеству. В эти годы написаны оперы «Евгений Онегин», «Орлеанская дева», «Мазепа», Четвертая симфония, «Итальянское каприччио», Струнная серенада, Торжественная увертюра «1812 год», Второй фортепьянный и скрипичный концерты, множество камерных сочинений и романсов, знаменитое Трио памяти Н. Г. Рубинштейна.

Все чаще и чаще исполнялись произведения Чайковского в Москве и Петербурге. Росло число поклонников и ценителей его музыки в России и за границей. Решающим оказался 1878 год, когда на Парижской всемирной выставке Николай Рубинштейн организовал «русские концерты», в которых исполнялись лучшие произведения Чайковского.

Однако ни шумный успех за границей, ни яркие красоты чужих городов, дорог, пейзажей не могли одолеть с каждым днем возраставшую тоску по родине. «Жить можно только в России, — пишет он Надежде Филаретовне, — и только живя вне ее, постигаешь всю силу своей любви к нашей милой, несмотря на все ее недостатки, родине». «Отчего простой русский пейзаж, — пишет он в другом письме, — отчего прогулка летом в России, в деревне по полям, по лесу, вечером в степи, бывало, приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка, словом, все, что составляет убогий русский родимый пейзаж. Отчего все это?» «Я еще не встречал человека, более меня влюбленного в матушку Русь... Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи».

Поэтому такими русскими получались у него романсы, камерные пьесы, оперы, симфонии.

Часто мотивы тоски, одиночества в его музыке вливаются в раздольные народные напевы и переходят в картины народного веселья. Это легко можно проследить, слушая знаменитую Четвертую симфонию. Композитор в письмах к фон Мекк по ее просьбе посвящает ее в содержание этой симфонии, рассказывает, какие мысли и переживания вложил он в музыку этой симфонии.

Первая часть. «Интродукция[1] есть зерно всей симфонии, безусловно, главная мысль...

Это фатум[2] , это та роковая сила, которая мешает порыву к счастью дойти до цели, которая ревниво стережет, чтобы благополучие и покой не были полны и безоблачны... Она непобедима, ее никогда не осилишь. Остается смириться и бесплодно тосковать...

...Не лучше ли отвернуться от действительности и погрузиться в грезы...

...Как хорошо. Как далеко уже теперь звучит неотвязная первая тема аллегро.

...Все мрачное, безотрадное позабыто. Вот оно, вот оно, счастье!

Нет! Это были грезы, и фатум пробуждает от них.

Итак, вся жизнь есть непрерывное чередование тяжелой действительности со скоропреходящими сновидениями и грезами о счастье».

Вторая часть. «Это то меланхолическое чувство, которое является вечерком, когда сидишь один, от работы устал, взял книгу, но она выпала из рук. Явились целым роем воспоминания. И грустно, что так много уж было, да прошло, и приятно вспоминать молодость... Были минуты радостные... Были и тяжелые моменты, незаменимые утраты. Все это уж где-то далеко. И грустно и как-то сладко погружаться в прошлое.

Третья часть не выражает определенного ощущения... На душе не весело, но и не грустно. Ни о чем не думаешь; даешь волю воображению, и оно почему-то пустилось рисовать странные рисунки. Среди них вдруг вспомнилась картинка подкутивших мужичков и уличная песенка... Потом где-то вдали прошла военная процессия. Это те совершенно несвязные образы, которые проносятся в голове, когда засыпаешь...

Четвертая часть. Если ты в самом себе не находишь мотивов для радости, смотри на других людей. Ступай в народ. Смотри, как он умеет веселиться, отдаваясь безраздельно радостным чувствам... Они даже не обернулись, не взглянули на тебя и не заметили, что ты одинок и грустен. О, как им весело! Как они счастливы, что в них все чувства непосредственны и просты! Пеняй на себя и не говори, что все на свете грустно. Есть простые, но сильные радости. Веселись чужим весельем. Жить все-таки можно...»

Эту симфонию Чайковский писал зимой 1877 года. Тогда еще не улеглось в душе смятение, в которое повергли его личные невзгоды. И все-таки радостью согрет финал симфонии с его знакомой мелодией народной песни «Во поле березонька стояла».

Первые три симфонии Чайковского, изящные по форме, мелодичные, навеянные картинами родной природы, бытовыми сценками, — только проба в его симфоническом творчестве. С Четвертой симфонии начинается волнующая исповедь души композитора, глубокое раздумье о жизни, борьбе, смерти.

В Пятой симфонии — та же борьба добра со злом, то же стремление к радости, к свету и столкновение с жестокой жизнью. Главная музыкальная тема симфонии пронизывает все части. Сначала мрачная и суровая, она к концу меняет свой характер, переходя в торжественную жизнеутверждающую мелодию звонкого марша.

Шестая, последняя, симфония — «Патетическая» — вершина симфонического творчества Чайковского. Он задумал ее как трагический рассказ о жизни человека, глубоко чувствующего и ясно мыслящего, о его борьбе и страданиях, о его надежде на светлое будущее и мечте о радости не только своей личной, но и своего народа. А мысли о нищете, безграмотности, бесправии народа России очень волновали композитора в последние годы жизни.

После семи лет странствий Петр Ильич поселился, наконец, в тихом провинциальном уголке на окраине города Клина, недалеко от Москвы. Здесь было все, к чему он так давно стремился: скромная, с детства дорогая русская природа, березки, любимые ландыши, поляны и перелески, река с ласковым русским именем Сестра. Жители Клина, приветливо кланявшиеся «доброму барину Петру Ильичу» и в трудную минуту приходившие к нему за помощью. Они и не знали, чем он занимается, почему так подолгу бродит один в окрестностях и что пишет, остановившись вдруг, в своей записной книжке...

Здесь не было назойливых посетителей, поклонников, городской сутолоки. Тишина, покой, труд. Простой березовый деревенский стол в спальне у окна. За ним писал Чайковский лучшие творения свои: «Пиковую даму» и Шестую симфонию. В окно глядят верхушки любимых берез и спокойное небо, а вдали открываются берега реки Сестры...

Рядом, в гостиной, — «Беккер», рояль, который настраивал сам хозяин. По вечерам он играл любимого Моцарта, Шопена, Бетховена, Шуберта — все, что было в его богатой нотной библиотеке. Вечера он иногда проводил с самыми близкими друзьями, которые приезжали к нему из Москвы. Тогда клавишами «Беккера» завладевали уже четыре руки — хозяин особенно любил исполнять переложения для четырех рук.

Концерты в Петербурге и в Москве (в последние годы Чайковский много дирижировал), гастрольные поездки по другим городам России, Европы и Америки иногда отрывали композитора от родных мест, от творчества. Но с тем большей радостью возвращался он в любимый дом на окраине Клина, с тем большей радостью садился к своему дощатому, грубо отесанному столу у окна.

Он и сейчас стоит, этот стол, в спальне композитора, где все осталось так, как было десятилетия назад. Стоит рояль, к которому прикасались руки великого Чайковского. Два раза в году — весной, в день рождения композитора, и осенью, в день его смерти, — лучшие пианисты страны, а иногда и почетные зарубежные гости с благоговением открывают крышку инструмента — и тогда дом наполняется чудесной музыкой.

На двери дома старинная металлическая табличка: «П. И. ЧАЙКОВСКИЙ Прием по понедельникам и четвергам от 3 до 5 ч.»

Невозможно без трепета открыть эту дверь и войти в дом, где все осталось так, как было в последний день его в Клину.

Когда Чайковский жил в Клину, местные жители знали о нем только, что он добрый барин, что он любит детей и всегда угощает их сладостями, что он задумал построить для клинских ребят народную школу и, хоть сам не был очень богат[3] , дал на эту школу свои деньги.

А теперь Клин — город Чайковского. Здесь каждый житель знает его музыку, его биографию и радостно встречает тех, кто из дальних краев приезжает в гости к Петру Ильичу. И нет другого места на земле, где бы так хорошо воспринималась музыка Чайковского, как в этом доме на окраине Клина.

Когда, потрясенный всем увиденным и услышанным, закрываешь за собой дверь дома с заветной дощечкой, в памяти всплывают взволнованные слова А. П. Чехова:

«Я готов день и ночь стоять в почетном карауле у крыльца того дома, где живет Петр Ильич, — до такой степени я уважаю его...»