Содержание

Введение

1. Жизнь и творчество Владимира Набокова

2. «Защита Лужина» (В. Набоков) и «Большой шлем» (Л. Андреев)

3. Эмоциональное состояние Лужина во время игры

Заключение

Список литературы

Введение

Владимир Набоков оставил после себя, без преувеличения, огромное наследие. Только на русском языке им было написано восемь романов, несколько десятков рассказов (сборники «Возвращение Чорба», 1930; «Соглядатай», 1938; «Весна в Фиальте», 1956), сотни стихов, ряд пьес («Смерть», «Событие», «Изобретение вальса» и др.).

К этому нужно добавить обширное англоязычное творчество (с 1940 года) — романы «Действительная жизнь Себастьяна Найта», «Под знаком незаконнорожденных», «Пнин», «Ада», «Бледный огонь», «Лолита», «Прозрачные вещи», «Взгляни на Арлекина!», автобиографическую прозу, цикл лекций о русской литературе, книгу интервью «Твердые мнения», многочисленные переводы русской классики (чего стоит хотя бы его перевод «Евгения Онегина» в четырех томах, где три занимают приложения, в которых он, строка за строкой, прокомментировал весь пушкинский роман).

Тем знаменательнее (используя слова поэта) его «двусмысленная слава и недвусмысленный талант».

Цель данной работы – исследовать творчество В.Набокова, в частности роман «Защита Лужина».

Задачи:

проследить жизненный и творческий путь Набокова;

сопоставить роман Владимира Набокова и «Большой шлем» Леонида Андреева;

провести исследование эмоционального состояния Лужина.

1. Жизнь и творчество Владимира Набокова

Родился Владимир Набоков в Санкт-Петербурге в 1899 году. Семейство Набоковых являлось одним из первых владельцев автомобилей в Петербурге. Это было одно из богатейших семейств; Владимир Дмитриевич был англоман: из английского магазина выписывались все дорогие и модные новинки, как, например, походные надувные ванны, не говоря о ракетках, велосипедах и прочем спортивном инвентаре, включая сачки для бабочек.

Все это прекрасно описано самим Набоковым в «Других берегах». И это немаловажно отметить как одну из черт его образования как прозаика.

Набоков сам называл себя «английским ребенком» — у него была своя англичанка, и ее язык сопутствовал ему с младенчества, как и язык матери. Французским он владел так же свободно. Так что все три языка он вывез еще из России пригодными как для общения, так и для писания. И этого барьера преодолевать ему не пришлось.

И все свои хобби — бабочки, шахматы, спорт — Набоков также вывез из Петербурга, из России, из своего детства.

Из России он прибыл в Англию, чтобы как бы продолжить (после Тенишевского училища) образование. В Кембридже (которому он посвятил страницы в «Подвиге» и «Других берегах») он ловил бабочек, играл в теннис, греб на лодке по каналам и изучал романские и славянские языки (учиться ему было как бы и нечему, и учение, надо полагать, давалось ему легко). Он окончил Кембридж за три года.

Память о России особенно сильно и непосредственно ощущается в стихах (Набоков еще в юности успел выпустить в 1914 и 1917 годах, на средства отца, две книжечки, но профессионально заявил себе как поэт в 20-е годы — сборники 1923 года «Гроздь» и «Горний путь»). Здесь мы встретим и по - набоковски пленительный русский пейзаж, и мысленное возвращение в счастливое и безмятежное петербургское детство, и просто признание в любви под кратким заглавием «Россия»:

Была ты и будешь... Таинственно созданная

из блеска и дымки твоих облаков.

Когда надо мною ночь плещется звездная,

я слышу твой реющий зов!

Ты — в сердце, Россия! Ты — цель и подножие,

ты — в ропоте крови, в смятенье мечты!

И мне ли плутать в этот век бездорожья?

Мне светишь по-прежнему ты.

Эти довольно непритязательные и искренние стихи написаны уже за гребнем великих тектонических перемен: в пору революции семья: Набоковых перебралась на юг (отец был членом так называемого Крымского правительства — «минимальным министром юстиции», как не без горечи иронизировал сам он).

В 1922 году от пули террориста погиб отец Набокова. В этот же год Набоков перебирается в Берлин.

Здесь в эмигрантской периодике (особенно же поначалу часто на страницах берлинской газеты «Руль», издаваемой покровительствующим Набокову И.В. Гессеном) появляются стихи и рассказ молодого писателя, взявшего псевдонимом имя райской птицы Сирин, а затем и романы, ставшие событием в русском Зарубежье, особенно с публикацией их в главном тогдашнем литературном журнале «Современные записки» (Париж).

Россией наполнены набоковские стихи «Билет», «Расстрел», «России»:

Слепец, я руки простираю

и все земное осязаю

через тебя страна моя.

Вот почему так счастлив я.

В прозе русское тоже ощутимо — и отчетливее в ранних произведениях, но уже вынужденно стесненных горькой эмиграцией пределах обитания: меблированные, без уюта, берлинские комнатки, убогие квартир внаем, бесконечные переезды, нелепый быт. Меблированное пространство эмиграции позволило Набокову видеть Россию лишь сновидение, миф, несбывшееся воспоминание.

Наиболее «русский» из романов Набокова, конечно, первый «Машенька», так как воспоминания Ганина об оставленной там, в России, любви, ее перепадов, жизнь памяти сильнее и реальнее опереточного берлинского пансионата Лидии Николаевны Дорн и его обитателей. Однако хотя «Машенька» не только самое «русское» и наиболее «традиционное», близкое канонам нашей литературы набоковское произведение, все же атмосфера некоей странности, призрачности бытия и здесь охватывает читателя.

Реальность и иллюзорность, правда, еще лишь слегка размыты, вещный мир и ощущения попеременно торжествуют друг над другом, не выводя победителя. Но медленное и едва ли не маниакальное воспоминание о чем-то, что невозможно вспомнить (словно после вынужденного пробуждения), преследует героя. Самая характерная черта, свойственная всем проходным персонажам Набокова: их максимальный эгоизм, нежелание считаться с «другими». Ганин жалеет не Машеньку и их любовь: он жалеет себя, того себя, которого не вернешь, как не вернешь молодости и России. И «реальная» Машенька, как не без оснований страшится он, жена тусклого и антипатичного соседа по пансионату Алферова, своим «вульгарным» появлением убьет хрупкое прошлое.

«Зачем я вообще пишу? — размышлял Набоков.— Чтобы получать удовольствие, чтобы преодолевать трудности. Я не преследую при этом никаких социальных целей, не внушаю никаких моральных уроков... Я просто люблю сочинять загадки и сопровождать их изящными решениями». Девизом Набокова остается всепоглощающее эстетическое служение искусству как таковому, и это поневоле ограничивало и без того не столь уж глобальную память о России.

Россия для Набокова — это, прежде всего оставленные там детство, отрочество и юность, каждая крупица воспоминаний, о которых вызывает волну волшебных ассоциаций. В то же время реальная родина, покинутая им,— огромная страна, где миллионы бывших соотечественников стремились строить новое общество, побеждали и страдали, оказывались за колючей проволокой или воздавали хвалы «вождю всех народов», молились, проклинали, надеялись,— эта Россия не вызывала у него никакого тепла.

Раз и навсегда, сформулировав свое отношение к советскому строю, Набоков перенес это отрицание и на оставшегося там русского человека, который виделся ему теперь лишь «новой разновидностью» муравьев. «Я презираю коммунистическую веру,— заявил он,— как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное я, как поощрительницу невежества, тупости и самодовольства». Это было высказано в 1927 году, но могло быть повторено (и повторялось) и двадцать, и тридцать лет спустя.

Россия оставалась для Набокова, и в то же время ее уже как бы и не существовало. И несбывшиеся грезы Ганина («Машенька») составить партизанский отряд и поднять восстание в Петрограде есть не что иное, как дань непреодоленной инфантильности автора, в отличие от множества своих сверстников прошедшего в гражданскую войну мимо подвига.

Герой романа «Дар» (1937—1938), к примеру, лицо, явно несущее печать автобиографическую, мечтает о возвращении в родные места: «Быть может, когда-нибудь, на заграничных подошвах и давно сбитых каблуках, чувствуя себя привидением... я еще выйду с той станции и, без всяких видимых спутников, пешком пройду стежкой вдоль шоссе с десяток верст до Лешина... Мне кажется, что при ходьбе я буду издавать нечто вроде стона, в тон столбам...».

И если в «Других берегах» автор, уже от себя, выговаривает ностальгическое право «в горах Америки моей вздыхать по северной России», то в позднейшем фантастическом романе «Ада» проходной персонаж не без старческого брюзжания, в котором глухо перетряхиваются осколки былых надежд, выражает лишь сожаление, что владеет русским «в совершенстве».

Первый англоязычный роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» симметричен последнему русскому — «Дару». Как романист Набоков вооружен восьмью русскими романами, он изощрен как шахматный композитор, ему все подвластно; как прозаик — он лишь начинает и пишет почти на ощупь. Эта ощупь очень видна в изощренности приема, в параметрах исчисленного автором повествователя. Если в «Даре» герой — писатель, молодой и непризнанный гений, то в «Себастьяне Найте» — тоже как бы начинающий писатель, но никак как гений не заявленный, загипнотизированный бытием единородного брата, писателя великого, прослывшего тончайшим стилистом на неродном ему языке. Это роман-воспоминание, роман-следствие, роман-биография. Повествователь же, занимавшийся до того лишь техническими переводами, никогда беллетристику не пробовавший, как бы защищен этим от упреков читателей в недостаточной изощренности английского, в полной мере воплощенной в творчестве брата. Стремление выяснить окончательно мучительную тайну их взаимоотношений на протяжении жизни приводит повествователя в финале к постели умирающего брата. Ему удается умолить сиделку подменить ее. Всю ночь он просидел у постели, держа руку спящего в своих и проникаясь чувством прощения и любви настолько, что в темноте, по ошибке, он просидел у чужой постели, брат тем временем скончался в соседней палате. Но за ту же ночь герой прожил более реальную жизнь и почувствовал в себе брата. И кто умер, а кто остался, он уже не знает.

Этот не самый знаменитый роман Набокова очень важен для попытки постичь переход с языка на язык. Смерть, так напоминающая смерти из сирийских рассказов. Умер Сирии — родился Набоков.

«Лолитой» Набоков завоевал мир. А вместе с ним и право на все, что он написал «до», да и на все, что напишет «после». Завоевал он и покой. «С тех пор, как моя девочка кормит меня...».

В 1959 году Набоков возвращается в Европу. Он еще напишет «Бледный огонь» и «Аду», «Прозрачные вещи» и «Посмотри на арлекинов!».

Отношения с литераторами-эмигрантами у Набокова не сложились. И, видимо, поэтому на всем его творчестве отразилось его духовное одиночество. Он пережил страшную катастрофу — потерю России, но его герои, как и он сам, бережно хранят ее в своей памяти. Основная трагедия героев Набокова, видимо, в невозможности превратить придуманный мир в действительность. Но, когда действительность все же загоняет их в угол, они делают свой последний выбор — странным образом исчезают из нашего поля зрения, словно растворяясь в пространстве. В самых разных формах это происходит в романах «Защита Лужина», «Машенька», «Приглашение на казнь», «Подвиг», «Дар».

Герои произведений Набокова никогда не пойдут на сделку с действительностью. Не усомнятся, что память, фантазия живые сами по себе. Их выбор в окружающем мире не может быть расценен иначе как гибель. Но характерно для этих героев то, что они не умирают в буквальном смысле, а переходят в тот запредельный мир, который всю реальную жизнь занимал их воображение и помыслы. Почему-то Набоков уверен в том, что мечтать, способны только избранные люди. Эти набоковские мечтатели словно пользовались колдовским зельем: «Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему». («Приглашение на казнь»)

Метафизические состояния героев Набокова, в отличие от других, кажутся естественными. В этом есть какая-то тайна. Писатель так подает героя, что при всех его «вывертах» мы замечаем их лишь в момент кульминации, то есть в момент исчезновения из нашего поля зрения.

Например, Лужин — явно в метафизическом ореоле: над книгами он не задумывается, «стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмы ему в тягость». Но, тем не менее, Лужин удивляет своих весьма эрудированных и образованных знакомых: «И странная вещь: несмотря на то, что Лужин прочел в жизни еще меньше книг, чем она, гимназии не кончил, ничем другим не интересовался, кроме шахмат, — она чувствовала в нем призрак какой-то просвещенности, недостающей ей самой». Невежественный Лужин «таил в себе едва уловимую вибрацию, тень звуков, когда-то слышанных им».

Ощущения оторванного от реального мира героя — конек Набокова. Значение для русской литературы творчества Набокова состоит, прежде всего, в том, что он осмыслил ее саму в романе «Дар». Русскую литературу он сделал главным героем романа и олицетворил ее с отечеством.

Эпиграф к роману Набоков позаимствовал из «Учебника русской грамматики». Этим он явно хотел подчеркнуть, насколько распространены были эти истины в сознании русских людей. В условиях эмиграции одна из них: «Россия — наше Отечество» приобрело сразу и ироническое и трагическое значение. Набоков говорит в романе о непорочности в XX веке самых исконных понятий. Он дает понять, что русские эмигранты — люди, для которых ни советская Россия, ни чужбина не могут стать новым отечеством. Он тут же иронически изображает этих же «людей без отечества» на вечерах в доме Чернышевских. В той же иронической манере он описывает русских хозяев квартиры, которую снимает герой. Сумбур собраний союза литераторов и т. д. Основная спасительная идея здесь в образе «вечной» России, ключи от которой герой увез с собой, то есть «люди без отечества» все же понятие условное. Здесь он, используя личный опыт, показал все важнейшие составляющие творчества: жизнь писателя, жизнь его сознания, историю замыслов произведения, подтвердив тем самым заветную свою мысль, что творческая память способна воскресить прошлое и обессмертить его.

Сведя главные идеи В.В. Набокова вместе, можно сказать, что в русской литературе XX века его творчество есть духовный вызов и постоянное противостояние основным русским этическим проблемам.

2. «Защита Лужина» (В. Набоков) и «Большой шлем» (Л. Андреев)

В романе «Защита Лужина» вымышленный мир предстает в виде шахматного рая. Полный переход из мира реального в мир воображаемый для главного героя является защитой от надвигающегося безумия, вызванного неприятием действительности с ее пошлостью и регламентированностью. Полное духовное одиночество, непонимание со стороны окружающих приводят к тому, что нелюдимый мальчик, каким мы видим героя в начале романа, к концу произведения превращается в жалкого чудака с полной неразберихой в голове и манией игры. Действительность для Лужина — это проекция шахматной доски. Все, что окружает героя, лишено интереса. Лужин нашел способ защититься от надвигающейся на него страшной реальности — он кончает жизнь самоубийством. Самоубийство — логический итог жизни героя, полностью перешедшего в шахматный рай.

Естественно, что можно провести параллель с рассказом Л. Андреева «Большой шлем». Большой шлем - такое положение в карточной игре, при котором противник не может взять старшей картой или козырем ни одной карты партнера. И хотя в рассказе Андреева речь идет о карточной игре, а в у Набокова о шахматах, невозможно не заметить эту всепоглощающую страсть героев произведений.

В рассказе «Большой шлем» воссоздан тот же тип отношений героя со средой, с миром действительности, когда герой отрекается от самого себя, осознавая, что жизнь для него — страх и ужас. Подчиняясь тому высокому чувству, которое недоступно для созерцания и понимания, осознавая тщетность противостояния этой высшей силе, главный герой уходит в мир иллюзий с надеждой там найти спасение.

В рассказе «Большой шлем» закон, норма, рок обретают символико-фантасмагорические черты. Будни настолько обесценивают духовное содержание человеческой жизни, что она становится похожа на игру, в которой заключен смысл жизни персонажей. Из этой страшной игры нет выхода. Разговоры партнеров игры, даже смерть одного из них — ничто не может остановить действие бессмысленного закона.

Можно даже сказать о каком-то символизме, который присутствует в обоих произведениях, так как смерть и Лужина, и Масленникова наступила в четверг.

В четверг, 26 ноября, игра складывается необычно. «Когда после сдачи карт мрачным Прокопием Васильевичем Масленников раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразу упало, а в глазах стало так темно, что он покачнулся - у него было на руках двенадцать взяток: трефы и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем. Если он купит пикового туза, у него будет большой бескозырный шлем. Николай Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку... Падая, он свалил столик, на котором стояло - блюдечко с налитым чаем, и придавил своим телом его хрустнувшую ножку.

Когда приехал доктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича сердца, и в утешение живым сказал несколько слов о безболезненности такой смерти»1.

«Решившись, наконец, он поднял стул за ножки и краем спинки, как тараном, ударил. Что-то хрустнуло, он двинул еще раз, и вдруг в морозном стекле появилась черная звездообразная дыра. Был миг выжидательной тишины. Затем глубоко-глубоко внизу что-то нежно зазвенело и рассыпалось. Стараясь расширить дыру, он ударил еще раз, и клинообразный кусок стекла разбился у его ног... Стул стоял нетвердо, трудно было балансировать, все же Лужин долез. Теперь можно свободно облокотиться о нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя самого оглушал... Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком полез в пройму окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался, — и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним»2.

Опять же здесь видна параллель между героями Набокова и Андреева. Один умирает с картами в руках, другой – в последний миг перед смертью видит именно шахматную доску, в которую превратился для него окружающий мир.

И при жизни, оба героя не интересовались ничем, что выходит за рамки игры. Один живет только шахматами, другой – картами. В связи с этим можно вспомнить слова Ю.М. Лотмана, сказанные по поводу карточной игры, но они в не меньшей мере могут относиться и к Лужину: «Специфика карточной игры в ее сущности связана с ее двойной природой. С одной стороны, карточная игра есть игра, то есть представляет собой модель конфликтной ситуации. В этом смысле она выступает в своем единстве как аналог некоторых реальных конфликтных ситуаций. Внутри себя она имеет правила, включающие иерархическую систему относительных ценностей отдельных карт и правила их сочетаемостей, которые в совокупности образуют ситуации «выигрыша» и «проигрыша»3.

Карточная игра включает конфликтную ситуацию не только внутри себя, но и является самим предметом конфликта между реальной и нереальной жизнью. «Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его зеленой поверхности... В общем, однако, к игре относились серьезно и вдумчиво. Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушной материи, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы»4.

То же самое вполне можно сказать и о шахматной игре, которая явилась смыслом жизни Лужина. «Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом ужас, но в этом была и единственная гармония, ибо, что есть в мире, кроме шахмат? Туман, неизвестно небытие...». Для него реальная жизнь слилась с игрой в шахматы, и без шахматной игры он не мог представить себе свое существование. У Лужина в какой-то момент люди начинают ассоциироваться с шахматными фигурками, так же как и карты были для Масленникова не просто какими-то предметами.

3. Эмоциональное состояние Лужина во время игры

Уединясь от всех далеко,

Они над шахматной доской

Сидят, задумавшись глубоко,

И Ленский пешкою ладью

Берет в рассеяньи свою.

(«Евгений Онегин» А.С.Пушкин)

В романе о гениальном шахматисте угадываются даже отдельные черты вполне реального прототипа, разумеется, глубоко переосмысленные в согласии с художественной методой писателя. Друживший в эмиграции с великим Алехиным Л.Д. Любимов замечает в своих мемуарах «На Чужбине»: «Лужин не знал другой жизни, кроме шахматной, Алехин же был богатой натурой — он хотел взять от жизни как можно больше, во всех областях. Но когда, уже на родине, я перечитывал роман Сирина, мне показалось, что, быть может, Алехин тоже болезненно ощущал, как уже одни шахматы были способны дать ему на чужбине иллюзию действительно полнокровной жизни»5.

В романе удачно совместился предмет изображения с его методом: «Защита Лужина» в значительной степени выросла из увлечения молодого Набокова шахматами и главным образом — шахматной композицией «В этом творчестве, — говорит Набоков об искусстве составления шахматных задач, — есть точки сопряжения с сочинительством». Особенностью сюжетных сплетений в «Защите Лужина» является обратный мат, поставленный самому себе героем — гением шахмат и изгоем обыденности.

В 1964 году сам Набоков для американского и английского изданий написал «Русское заглавие» этого романа: «Сочинять книгу было нелегко, но мне доставляло большое удовольствие пользоваться теми или другими образами и положениями, дабы ввести роковое предначертание в жизнь Лужина и придать очертанию сада, поездки, череды обиходных событий подобие тонко замысловатой игры, а в конечных главах настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровье моего бедного героя».

Здесь, как мы видим, говорится о структуре, формостроении. В содержании же «Защиты Лужина» легко открывается ее близость едва ли не всем набоковским романам. Она в безысходном трагическом столкновении героя-одиночки, наделенного одновременно душевной «странностью» и неким возвышенным даром, с «толпой», «обывателями», грубым и тоскливо-примитивным «средне-человеческим» миром. В столкновении, от которого защиты нет.

В четверг, накануне рокового вечера, Лужин судорожно пытается применить пробную защиту. Защиту, уже однажды успешно использованную на шахматной доске, когда «Лужин, сделав бессмысленный на вид ход, возбудивший ропот среди зрителей, построил противнику сложную ловушку, которую тот разгадал слишком поздно». Так и теперь «прием состоял в том, чтобы по своей воле совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни». Применив эту защиту, в построенную противником ловушку попадает сам Лужин. У Лужина уже нет своей воли, как и нет представления об «общей планомерности жизни»6. И атака развивается фактически изнутри, из самого сознания Лужина. Это его состояние требует детального психологического исследования.

Попробуем проследить эмоциональное состояние Лужина на протяжении его игры с Турати.

«Сперва шло тихо, тихо, словно скрипки под сурдинку. Игроки осторожно занимали позиции, кое-что выдвигали вперед, но вежливо, без всякого признака угрозы, — а если угроза и была, то вполне условная, — скорее намек противнику, что и вон там хорошо бы устроить прикрытие, и противник, с улыбкой, словно это было все незначительной шуткой, укреплял, где нужно, и сам чуть-чуть выступал. Затем, ни с того ни с сего, нежно запела струна. Это одна из сил Турати заняла диагональную линию. Но сразу и у Лужина тихохонько наметилась какая-то мелодия. На мгновение протрепетали таинственные возможности, и потом опять — тишина: Турати отошел, втянулся. И снова некоторое время оба противника, будто и не думая наступать, занялись прихорашиванием собственных квадратов — что-то у себя пестовали, переставляли, приглаживали — и вдруг опять неожиданная вспышка, быстрое сочетание звуков: сшиблись две мелкие силы, и обе сразу были сметены; мгновенное виртуозное движение пальцев, и Лужин снял и поставил рядом на стол уже не бесплотную силу, а тяжелую желтую пешку; сверкнули в воздухе пальцы Турати, и в свою очередь опустилась на стол косная черная пешка с бликом на голове. И, отделавшись от этих двух внезапно одеревеневших шахматных величин, игроки как будто успокоились, забыли мгновенную вспышку: на лом месте доски, однако, еще не совсем остыл трепет, что-то все еще пыталось оформиться... Но этим звукам не удалось войти в желанное сочетание, — какая-то другая, густая, низкая нота загудела в стороне, и оба игрока, покинув еще дрожавший квадрат, заинтересовались другим краем доски. Но и тут все кончилось впустую. Трубными голосами перекликнулись несколько раз крупнейшие на доске силы, — и опять был размен, опять преображение двух шахматных сил в резные, блестящие лаком куклы. И потом было долгое, долгое раздумье...». Так мы видим первую половину игры. Можно заметить, что особого накала страстей здесь не предвидится. Лужин спокоен и уверен. Его игра, так же как и состояние довольно умиротворенное. Небольшие «вспышки», которые присутствуют в игре, не особенно отражаются на его эмоциональном самочувствии.

«...И Турати наконец на эту комбинацию решился, — и сразу какая-то музыкальная буря охватила доску, и Лужин упорно в ней искал нужный ему отчетливый маленький звук, чтобы в свою очередь раздуть его в громовую гармонию. Теперь все на доске дышало жизнью, все сосредоточилось на одном, туже и туже сматывалось; на мгновение полегчало от исчезновения двух фигур, и опять — фуриозо. В упоительных ужасных дебрях бродила мысль Лужина, встречая в них изредка тревожную мысль Турати, искавшую того же, что и он... Новые наметились возможности, но еще никто не мог сказать, на чьей стороне перевес. Лужин, подготовляя нападение, для которого требовалось сперва исследовать лабиринт вариантов, где каждый его шаг будил опасное эхо, надолго задумался: казалось, еще одно последнее неимоверное усилие, и он найдет тайный ход победы. Вдруг что-то произошло вне его существа, жгучая боль,—и он громко вскрикнул, тряся рукой, ужаленной огнем спички, которую он зажег, но забыл поднести к папиросе. Боль сразу прошла, но в огненном просвете он увидел что-то нестерпимо страшное, он понял ужас шахматных бездн, в которые погружался, и невольно взглянул опять на доску, и мысль его поникла от еще никогда не испытанной усталости...».

Во второй половине игры заметно накалилась обстановка, что, естественно, изменило и эмоциональное состояние Лужина. Уже нет спокойствия и умиротворения. Появилась тревожность. Конец поединка вообще вылился в огромный ужас перед жизнью.

Если попытаться графически выразить эмоциональное состояние Лужина на протяжении игры, то оно выглядит примерно так:

Эмоциональное состояние на протяжении игры

Как мы можем увидеть, пик эмоционального напряжения пришелся на конец игры. Это состояние так и осталось у Лужина. Он так и не смог выйти из него, и, как видно из концовки романа, можно сказать, что это послужило еще одной причиной его самоубийства.

Заключение

Пограничная клетка - комната с окном во двор. Через которое Лужин и уходит с шахматного поля жизни. Убирается с шахматной доски неведомой рукой, до следующей партии. Покидает шахматную жизнь в ночь с четверга на пятницу.

Самоубийство Лужина является буквально точным исполнением шахматной защиты Лужина. Необходимая в защите жертва легкой фигуры - черного коня, в жизни превратилась в самоубийство создателя этой защиты.

Первое прозрение и последнее решение Лужина. «Единственный выход, - сказал он. - Нужно выпасть из игры. То, что прежде гроссмейстеру Лужину представлялось сутью защиты против дебюта Турати и необходимейшей жертвой, то теперь Лужину кажется последней, призрачной возможностью спастись, а безумному Лужину представляется единственным шансом сбросить свою фигурность, освободиться от игры. Вся жизнь Лужина и весь мир романа сосредоточились в этом решении.

Произведения Набокова, не только «Защита Лужина», построены на противопоставлении двух миров. Довольно часто, мы можем увидеть в них смерть, как избавление от каких-либо переживаний. Можно вспомнить и другие произведения Набокова.

В основе двухактной драмы «Смерть», написанной в Берлине, также лежит взаимодействие двух миров: реального и потустороннего, и смерть умело использует события земной жизни человека: чем эта жизнь богаче, тем убедительней и продолжительней будет смерть воспроизводить прошлое.

Тот же мотив смерти как уподобления реальности встречается и в других произведениях Набокова: например, в повести «Соглядатай», рассказах «Катастрофа», «Совершенство».

«Дедушка» и «Полюс» — одноактные драмы, написаны в 1923 г. в имении Болье на юге Франции, недалеко от Тулона, куда Набоков уехал на лето из Берлина. В Болье он работал на фруктовых плантациях, принадлежавших Соломону Крыму, другу В.Д. Набокова.

Действие драмы «Дедушка» происходит в 1816 г., во Франции, спустя двадцать четыре года после событий Великой Французской революции.

Сюжет «Полюса» навеян дневниками английского полярного исследователя Роберта Фалкона Скотта (1868—1912). Действие драмы происходит в день гибели последних участников экспедиции к Южному полюсу. Автор не буквально следует исторической действительности, хотя и пользуется дневниками Скотта и прочими документами, относящимися к его последней экспедиции. Он наделяет персонажей драмы чертами реальных участников похода.

Таким образом, можно сказать о том, что почти все герои Набокова в той или иной мере «живут» в двух мирах, и многих из них настигает смерть.

Список литературы

Андреев Л. Большой шлем. // Дневник Сатаны. – М.: Азбука, 2004.

Лотман Ю.М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала 19 века. // Литературный сборник. – 1997.

Михайлов О. Король без королевства: Вступительная статья. // Вл. Набоков Романы. – М.: Художественная литература, 1988.

Набоков В. Романы. – М.: Художественная литература, 1988. – с.-237-238.

Сакун С.В. Шахматный секрет романа В. Набокова «Защита Лужина». // Филологический вестник, 1995. - №1.

1 Андреев Л.Большой шлем. // Дневник Сатаны. – М.: Азбука, 2004. – с.-17.

2 Набоков В. Романы. – М.: Художественная литература, 1988. – с.-237-238.

3 Лотман Ю.М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала 19 века. // Литературный сборник. – 1997.

4 Андреев Л.Большой шлем. // Дневник Сатаны. – М.: Азбука, 2004. – с.-7.

5 Цит. по: Михайлов О. Король без королевства: Вступительная статья. // Вл.Набоков Романы. – М.: Художественная литература, 1988.

6 Сакун С.В. Шахматный секрет романа В.Набокова «Защита Лужина». // Филологический вестник, 1995. - №1.