Реферат
Творчество А.П. Чехова как журналиста
План
Введение
Начало творческого пути
Чин или человек
«Трудно за юмором угоняться!»
Дальняя дорога
Заключение
Список использованной литературы
Введение
Семья Чеховых была очень талантливой: старший брат Антона Павловича – Александр стал писателем, Николай – художником, Михаил – способным литератором, Иван – выдающимся педагогом, сестра Мария обладала незаурядными художественными способностями. О себе, своих братьях и сестре Антон Павлович писал: «Талант у нас со стороны отца, а душа со стороны матери».1
Уже в гимназические годы Чехов увлекается театром и литературой. Законоучитель Ф.Н.Покровский вызывал симпатии гимназистов: иногда на уроках вместо священной истории рассказывал о литературе – о Пушкине, Гете и Шекспире. У Покровского были свои странности: он любил давать ученикам смешные прозвища. Это он прозвал будущего писателя «Антошей Чехонте» - имя это стало позднее одним из литературных псевдонимов молодого Чехова.
Чехов начал писать в сложную эпоху 80-х годов. В это время в России продолжается дальнейшее развитие капитализма. Народники вынесли решение – расправиться с царем Александром II. Но убийство царя 1 марта 1881 года не вызвало массовых революционных выступлений. Место убитого занял новый царь – Александр III. Идейный кризис народничества привел к тому, что большинство участников этого движения убедились в порочности тактики индивидуального террора и ошибочности своей программы – сохранить крестьянскую общину и через нее прийти к социализму. Народники отказались от революционной тактики. Началось перерождение революционного народничества в либеральное.
Боязнь политического пробуждения народа заставила правительство резко ограничить доступ в гимназии разночинцам и беднякам. Министр народного просвещения Делянов в 1887 году открыто заявил, что цель правительства – освободить гимназии «от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих… вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат».2
В целом 80-е годы – время реакции. Крылатой становится фраза: «Наше время – не время великих задач». Жизнь казалась бесперспективной, зашедшей в тупик.
В общественно-литературной борьбе 80-х годов большое место занимала журналистика. Один из персонажей романа мещанского беллетриста Баранцева «Борцы» говорит: «Мы вовсе не думаем о народе». Эти слова выражали принцип мещанской беллетристики 80-х годов: она утеряла здоровое народное начало, столь характерное для писателей-шестидесятников.
Но в это время появился и новый массовый читатель, жаждавший своей литературы, которая помогла бы ему разобраться в течении будничной жизни. Некоторые юмористические журналы («Осколки»), внешне, казалось бы, безобидные, начинают приобретать большую резкость и остроту, их смех становится иногда язвительным. И цензурные удары обрушиваются на «Осколки», а порой даже на «Стрекозу».
Именно в этих журналах появился новый писатель, который подписывал свои рассказы псевдонимами «Антоша Чехонте», «Человек без селезенки», «Брат моего брата», «Рувер», «Улисс» и многими другими.
В работе рассматривается творчество А.П. Чехова-журналиста, основная проблематика ранних рассказов и очерков «Остров Сахалин», особенности юмора его произведений.
1 Начало пути
Журналистская деятельность А.П. Чехова началась с конца 70-х годов XIX века. Еще в 1877 г. он участвовал в гимназическом журнале «Досуг». Одна из первых опубликованных юморесок Чехова – «Кому платить (снимок)»3 подписана псевдонимом «Юный старец». В марте 1880 в «Стрекозе» были напечатаны рассказ Чехова «Письмо донского помещика Степана Владимировича N. к ученому соседу д-ру Фридриху» и пародийная юмореска «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т.п.?». В студенческие годы Чехов сотрудничал в журналах «Стрекоза», «Будильник», «Зритель», «Москва» и других, в газете «Новости дня», с 1885 г. – в «Петербургской газете». Подписывался псевдонимами – Антоша, Человек без селезенки, Рувер, Брат моего брата, Улисс и др., чаще всего – Антоша Чехонте. С 1882 года писал для петербургского журнала «Осколки», вел обозрение «Осколки московской жизни» (1883-85). Многие рассказы и юморески Чехова вызывали цензурное вмешательство – вымарки или запрет. О рассказе «Унтер Пришибеев» (1885, первоначально названный – «Сверхштатный блюститель», «Кляузник») цензор писал, что там изображаются «…уродливые общественные формы, явившиеся вследствие усиленного наблюдения полиции».4
Подготовленный к печати в 1882 году сборник «Шелопаи и благодушные» (затем озаглавленный «Шалость») не вышел в свет, очевидно, по цензурным причинам. Первая книга рассказов Чехова – «Сказки Мельпомены» (1884). За ней следуют «Пестрые рассказы» (1886), «В сумерках» (1887, сборник отмечен в 1887 половиной Пушкинской премии).
С 1886 г. Чехов сотрудничал в газете «Новое время», издававшейся А.С.Сувориным, с 1888 – в «Северном вестнике». 26 марта 1886 г. Д.В.Григорович обратился к Чехову с письмом, в котором говорил о его «настоящем таланте» и призывал «бросить срочную работу…», поберечь «…впечатления для труда обдуманного».5 Письмо Григоровича явилось одним из толчков, ускоривших переход Чехова от юмористики и «мелкой» работы к «труду обдуманному». Переход этот, связанный с преодолением юмористических рамок, вторжением в «область серьеза», совершается в 1885-87 гг. Его рассказы той поры — начала 80-х годов — больше, чем «юношеские опыты». Без них неполным было бы наше представление о писателе. Лучшие из них, пережив время, стали живой и неотъемлемой частью чеховского наследства.
Всегда взыскательный и строгий к себе, Чехов, будучи уже зрелым, сложившимся художником, с удовольствием перечитывал свои произведения юности. Многие из них он включил в собрание сочинений. Если бы Чехов не написал ничего, кроме рассказов первых лет, он и тогда вошел бы в русскую литературу как непревзойденный мастер смеха, тонкий, умный, насмешливый писатель.
В наши дни рассказы молодого Чехова, или, как он тогда подписывался, «Антоши Чехонте», не потускнели. Какое веселое оживление наступает неизменно на концертах, когда объявляются рассказы Чехова, каким хохотом встречаются истории о папаше и мамаше, которые пытались поймать с поличным неосторожного ухажера и окрутить его законным браком, но впопыхах схватили вместо иконы портрет писателя Лажечникова; о пылавшей благородным негодованием даме: узнав, что ее муж мошенник, она от него ушла... в другую комнату; о статском советнике Шарамыкине с его «живой хронологией» — он безошибочно вспоминает возраст своих детей по датам приезда в город различных знаменитостей; о подводной битве за налима, кончившейся так плачевно; о «лошадиной фамилии», неожиданно, вроде того же налима, ускользнувшей из памяти приказчика в тот момент, когда она так была нужна измученному зубной болью генералу... Да разве перечислишь все эти истории, в которых столько жизни и непосредственности, столько искрометного веселья, брызжущего юмора!
Юмор многих рассказов молодого Чехова часто построен на неожиданной сюжетной развязке. Чтобы усилить эту неожиданность, автор направляет воображение читателя по ложному следу. Тем выразительнее оказывается развязка. Вот «Случай из судебной практики» (1883). Знаменитейший адвокат держит речь в защиту подсудимого Шельмецова, обвиненного в краже со взломом, мошенничестве и других правонарушениях. Говорит он трогательно, играет на нервах публики, «как на балалайке». Уже кто-то ахнул, вынесли из зала какую-то бледную даму, слышатся всхлипывания, даже судебный пристав полез в карман за платком. Но в самый напряженный момент, когда у прокурора, «бесчувственнейшего из организмов», из-под очков засверкали слезы,— не вынес и сам подсудимый. Растроганный адвокатским красноречием, он заплакал и закричал: «Виноват! Сознаю свою вину! Украл и мошенства строил! Окаянный я человек!..»
Характерная особенность рассказов Антоши Чехонте в том, что, вспоминая о них, мы воспроизводим в памяти вместе с сюжетом многочисленнейшие подробности, воссоздающие картину быта, атмосферу жизни.
Юмор бывает разный. Один юморист переводит любое жизненное противоречие в чисто комическое несоответствие, в смешную нелепицу. Шутя, он скорее отшучивается от жизни. Для него жизненный факт сам по себе не столь интересен и служит лишь предлогом для остроты. Это внешний, развлекательный юмор. Многочисленные образцы такого юмора мы находим на страницах журналов 80-х годов, где начинал свой путь будущий великий писатель.
Но есть и другой, неизмеримо более высокий юмор, воссоздающий неповторимую сложность и характерность жизни. Это — не средство отталкивания от жизни, но своеобразная форма раскрытия ее противоречий, приговор над действительностью.
Перечитывая один за другим рассказы Антоши Чехонте, мы все больше чувствуем за отдельным изображенным фактом явление, общественный уклад.
Толстенький, коротенький человек стоит в магазине у прилавка с нотами и мучительно припоминает, морща свой маленький лоб и подняв вверх глаза, какую же пьесу для игры на фортепиано ведено ему купить.
«— Мм... Мм... Дайте припомнить... Ну, как же быть? А без пьесы и ехать нельзя — загрызет Надя, дочь, то есть; играет ее без нот, знаете ли, неловко... не то выходит! Были у ней ноты, да я, признаться, нечаянно керосином их облил и, чтоб крику не было, за комод бросил... Не люблю бабьего крику! Велела купить... Ну, да... Ффф... Какой кот важный!..»
Он так смешон, этот замученный жениными и дочкиными поручениями человечек, когда беспомощно топчется у прилавка, закрыв глаза, пытается спеть фистулой ускользающий мотив, откашливается, выплевывает застрявшее в зубах семечко и снова пытается вспомнить мотив:
«Тру-ру-ру... Все этак вверх... а потом, знаете ли, вниз, вниз... Заходит этак бочком, а потом берется верхняя нота, такая рассыпчатая... то-то-ти... рууу. Понимаете?» — так смешон, что даже кот с удивлением смотрит на него и, засмеявшись, лениво соскакивает со стойки.
Гауптвахтов— так зовут героя — уже, махнул было рукой на проклятую мелодию, зашагал к дому, но вдруг резко поворачивает назад, врывается в магазин с криком: «Вспомнил!! Вот самое! То-то-ти-то-то!» — радостно голосит, и, наконец, благополучно покупает нужную пьесу.
Казалось бы — забавный случай, анекдот, не больше. И все-таки звучит здесь еще одна, пусть не сильная, но различимая для чуткого уха невеселая нота. Как вспомнил бедняга Гауптвахтов потерянный мотив?
«Он ругнул свою память и задумался...
Задумался он о том, как приедет он домой, как выскочат к нему навстречу жена, дочь, детишки... Жена осмотрит покупки, ругнет его, назовет каким-нибудь животным, ослом или быком... Детишки набросятся на сладости и начнут с остервенением портить свои уже испорченные желудки... Выйдет навстречу Надя в голубом капоте с розовым галстуком и спросит: «купил ноты?» Услышавши «нет», она ругнет своего старого отца, запрется в свою комнатку, разревется и не выйдет обедать... Потом выйдет из своей комнаты и заплаканная, убитая горем, сядет за рояль... Сыграет сначала что-нибудь жалостное, пропоет что-нибудь, глотая слезы... Под вечер Надя станет веселей и, наконец, глубоко и в последний раз вздохнувши, она сыграет это любимое: то-то-ти-то-то...»
Тут-то он и вспоминает неуловимый дотоле мотив и, «поймав», несется в магазин.
Мелодия из чудесной рапсодии Листа слита для Гауптвахтова со всем его бытом, бранчливой женой, безвкусной, манерной дочкой. Вот в чем юмор рассказа — мелодия эта становится как бы символом скучной, однообразной — почти совсем как на гауптвахте! — жизни Гауптвахтова. Потому-то она и зазвучала сразу в его душе при мысли о доме, о семье — веселая, радостная, но опошленная невеселым, безрадостным бытом.
2 Чин или человек…
Если глупец, пошляк, стяжатель, подхалим кажутся нам смешными, безобразными, стало быть, они воспринимаются как отступления от нормы. Обратимся к рассказу «Толстый и тонкий».
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий.
— Порфирий! Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет! — радостно восклицает толстый.
— Батюшки! — изумляется тонкий.— Миша! Друг детства!..
Приятели вспоминают дни детства, гимназию, рассказывают друг другу, кто как живет.
А живут они по-разному. Тонкий дослужился до «коллежского асессора» — чин небольшой и жалованье плохое, но ничего: жена дает уроки музыки, а он, тонкий, приватно делает портсигары из дерева и продает по рублю за штуку. В общем — перебивается кое-как. А толстый?
— Я уже до тайного дослужился...— говорит он тонкому,— Две звезды имею.
И вот уже сразу перечеркнута картина восторженной встречи двух людей, двух приятелей, друзей детства. Не два человека перед нами — толстый и тонкий, а два чина — большой и маленький, тайный советник и коллежский асессор. Один стоит на верхней ступени служебной лестницы, а другой где-то там внизу, со своей женой Луизой, урожденной Ванцеибах, с сыном Нафанаилом, с узелками, картонками и с портсигарами по рублю за штуку.
«Тонкий вдруг побледнел, окаменел...» Слова толстого парализовали его, убили в нем все живое.
«Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились... Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...»
Напрасно морщится толстый, слыша угодливую речь тонкого, с заученно подобострастными, неживыми интонациями. Они уже не друзья детства. Неслучайно тонкий заново представляет толстому жену и сына. Еще бы — тогда он знакомил с ними приятеля Мишу, а теперь — «Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги...» и т. д. и т. п.
Да и напрасно морщится толстый — ведь если бы ему пришлось встретиться с человеком выше его по чину, наверно уж самому пришлось бы играть роль «тонкого» — заискивать, унижаться, благоговейно пожимать начальственную руку.
Ты не у дел? Стало быть, ты бездельник. Живешь плохо? Значит, сам плох. Не в чести? Значит, нечестен, а если и честен, то к чему честь, коли нечего есть... Такова равнодушная и подлая философия мира, построенного на неправде и несправедливости, мира, где человек человеку — либо хозяин, либо слуга, повелитель или покорный исполнитель воли и прихотей «вышестоящего».
Сила чеховского юмора в том, что, нигде прямо не выступая против общественного правопорядка, писатель с огромной выразительностью передает атмосферу времени, высмеивает дух лакейства, угодничества, чинопочитания, пресмыкательства. В лучших произведениях молодого Чехова юмор возвышается до сатиры. Полицейский надзиратель Очумелов, (рассказ «Хамелеон», 1884) при всей его индивидуальной характерности, с подвижностью флюгера отражает реальное соотношение между людьми в мире социальной несправедливости. Высмеивая толстых и тонких, хамелеонов, Пришибеевых, писатель разоблачает их не как носителей извечных людских пороков, но как прямое порождение современной им социальной жизни.
Герои, люди разного социального положения и веса, не просто встречаются, но, казалось бы, вступают в столкновения друг с другом. Вот-вот — и произойдет ссора, скандал, конфликт. Но ничего не происходит. Чехов намеренно ставит своих «героев» — пока это слово звучит у него не иначе как в кавычках — в такие положения, что, казалось бы, уже никак нельзя не возроптать, не возмутиться, не взбунтоваться, наконец. Однако малейшая вспышка протеста кончается ничем, конфузом, пшиком. Так кончился, например, «бунт» Дездемонова: вместо того, чтобы высказать прямо в глаза «всю правду» начальнику, самодуру и толстопузу, он, неожиданно оробев, отдает последние двадцать пять рублей на лотерею, которую устраивает начальникова супруга («Депутат, или повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало», 1883). Точно так же либеральный тост в защиту прав личности от произвола «его превосходительства» конфузно завершается пожеланием здоровья... его же превосходительству, покровителю и благодетелю («Рассказ, которому трудно подобрать название», 1883).
Стоит лишь появиться главе департамента, стоит лишь встретиться недовольным чиновникам с его начальственным взглядом, как сразу же смолкают либеральные речи, призывы к протесту, крики о том, что «одним словом, господа, жить так далее невозможно!» — все мгновенно стихает, улетучивается, забывается. «Тонкий» подчиняется «толстому». Ведь не будет же спорить какая-нибудь карточная «семерка» с «тузом», и любая некозырная «дама» уступит «козырю».
Это сопоставление: люди—карты, закономерно рождается у молодого Чехова. Конечно, не все и не вообще люди, а именно люди, переставшие быть людьми, превратившиеся в обладателей чинов, носителей знаков отличий.
В рассказе «Винт» (1884) чиновники наклеивают на игральные карты фотографии действительных статских советников, их супруг, коллежских советников и прочих чинов четырех ведомств, заменяющих игрокам четыре масти.
Картина игры в карты одновременно и фантастична и до малейшей детали правдоподобна:
«—Хожу со статского... Бросай, Ваня, какого-нибудь титуляшку или губернского.
— Зачем нам титуляшку? Мы и Пересолиным хватим...
— А мы твоего Пересолина по зубам... по зубам...» На первый взгляд самое смешное здесь в том, как неожиданно совмещаются два совершенно различных плана: масти и достоинства карт, с одной стороны, чины и ведомства служащих, с другой. Но еще смешнее и одновременно печальнее то, что фантастическое оказывается возможным, неожиданное — оправданным, подсказанным жизнью.
3 «Трудно за юмором угоняться!..»
Персонаж Антоши Чехонте — преимущественно образ отрицательный. Молодой сатирик мог бы повторить слова героя щедринской сказки, написанной в 1880 году, в том самом году, когда Чехов вступил на литературное поприще: «Сколько я ни старался добродетельную куклу сделать — никак не могу! Мерзавцев — сколько угодно, а что касается добродетели, так, кажется, экого слова и в заводе-то в этом царстве нет!»
Внешне персонажи Антоши Чехонте вполне человекоподобны. У них есть и свое счастье, и своя любовь, и своя поэзия. Но все это только одна видимость, бутафория.
...Молодой человек, сверкая лакированными ботинками и изнемогая от волнения, едет к княжне, к милому, восхитительному созданию. Долго он не решается приступить к разговору, мнется, конфузится, а затем, собравшись с духом, делает, наконец, предложение...
— Предложение в высшей степени выгодное!..— жарко шепчет он, склонившись к ней.— Мы в один год продадим миллион пудов сала! Давайте построим в наших смежных имениях салотопенный завод на паях!
Княжна подумала и сказала:
— С удовольствием...
Предложение состоялось, но это совсем не то предложение, какого можно было ожидать. Впрочем, это даже и не совсем неожиданная концовка. С первых строк, внешне восторгаясь героем, автор издевается над ним, над его дешевой, затасканной, лакированной красивостью, над его банальной, взятой напрокат поэтичностью.
«Я люблю Машеньку, люблю страстно, больше жизни!» — бурно исповедуется герой рассказа «Два письма» (1884) в письме к дорогому дядюшке, умоляя его о содействии. Из ответа дорогого дядюшки выясняется, что непонятное, но красноречивое письмо племянника прочитали все дядюшкины соседи, никто его всерьез не принял, но письмо понравилось и влюбленного сочли «как бы сочинителем». Показывал дядюшка это письмо и самой Машеньке Мурдашевич и ее мужу, немцу Урмахеру, за которого она вышла замуж. Немец прочел и похвалил.
«И теперь,— заканчивает свой ответ дядюшка,— я всем показываю твое письмо и читаю. Пиши еще! А икра у Мурдашевича очень вкусная».
Так оборачивается любовь «героев» Антоши Чехонте рублем, «миллионом пудов сала», вкусной икрой Мурдашевича.
Лучшие из рассказов Антоши Чехонте, изображая частное, затрагивали и общее, наводили читателя на далеко идущие выводы о том, что же мешает человеку быть человеком. Не случайно с первых лет своей деятельности Чехов разделил участь передовых русских писателей, его современников и предшественников: произведения молодого юмориста вызывали самое настороженное отношение цензуры; сплошь и рядом на них накладывалась резолюция: «К напечатанию не дозволять».
И надо ли удивляться тому, что самый сильный рассказ молодого Чехова, знаменитый «Унтер Пришибеев», сразу же был встречен цензурой в штыки.
Ополчаясь против всего недозволенного законом, унтер и сам пришиблен, сам готов вытянуться во фрунт, выпятить грудь колесом и пожирать глазами начальство. Рыча на всех, он виляет при виде хозяина — совсем как цепной пес.
Ни в одном рассказе Антоши Чехонте не звучала еще такая сила насмешки и презрения к штатным и внештатным блюстителям бюрократического порядка, к должностным и добровольным держимордам, к охранителям неправого закона, пуще всего боящимся того, чтоб «народу волю давать».
В рассказе «Хамелеон» не было жертвы. Мастер Хрюкин, которого укусила собака, лицо комическое. В «Унтере Пришибееве» уже предстают перед нами люди, которые действительно страдают от произвола и могут быть названы жертвами пришибеевщины. И это знаменательно. В пестрой и шумной толпе самодовольных, невежественных и лицемерных персонажей Антоши Чехонте все чаще мелькают иные лица — молчаливых, бедно одетых, нечиновных, страдающих людей.
«Сиротливая» старушка, одетая в глубокий траур, пережившая свою единственную дочь, разоряемая вечно пьяным родственником («Приданое», 1883)...
Женщина с «заплаканными, тупыми от горя, почти безумными глазами» («75000», 1884)...
Гувернантка Машенька, живущая в «чужих людях» и подвергающаяся оскорблениям, хорошо знакомым «людям зависимым, безответным, живущим на хлебах у богатых и знатных» («Переполох», 1886)...
Маленькая, худенькая Анюта, «очень бледная, с кроткими серыми глазами» («Анюта», 1886)...
Извозчик Иона, оставшийся наедине со своим неизбывным, никем не разделенным горем («Тоска», 1886)...
Эти герои человечны, их страдания неподдельны, и рассказ о них требует уже иного тона.
«Да и, правду сказать, трудно за юмором угоняться! — признается Чехов в письме к редактору «Осколков».— Иной раз погонишься за юмором да такую штуку сморозишь, что самому тошно станет».6
4 Дальняя дорога
М. П. Чехов рассказывает, что «собрался Антон Павлович на Дальний Восток как-то вдруг, неожиданно, так что в первое время трудно было понять, серьезно ли он говорит об этом, или шутит».
Почему он решил поехать именно на Сахалин? Он никогда не проявлял никакого особого интереса к этому острову.
Поездка на Сахалин была по тем временам самым настоящим путешествием, утомительным и далеко не безопасным. Великой Сибирской железной дороги еще не было. От Тюмени нужно было ехать в тарантасе четыре тысячи верст. Антон Павлович хорошо знал, что его ждут и дорожная грязь, и разливы могучих сибирских рек, и жестокая тряска, и множество других испытаний, тяжелых и для вполне здорового человека. А он незадолго перед тем отказался от предложения об одной приятной поездке по той причине, что в вагоне у него всегда усиливается кашель. Но что значит вагонная тряска в сравнении с тарантасной, к тому же продолжающейся не день, не два, а многие недели!
Намерение Антона Павловича всем казалось непонятным. Его спрашивали о причинах поездки, писали ему недоуменные письма. Чехов отшучивался, стремился представить поездку легкомысленной, просто желанием «встряхнуться», а когда уж очень приставали с расспросами, то он делал серьезный вид: он хочет написать научный труд, диссертацию о Сахалине и тем самым хоть отчасти заплатить свой долг медицине — своей «законной жене», которой он изменил для литературы — своей «любовницы».
При «легкомысленном» варианте оставалось непонятным, почему нужно «встряхиваться» именно в тарантасе и именно в путешествии на Сахалин. Для того чтобы «встряхнуться», гораздо больше подходила обыкновенная комфортабельная поездка за границу. Кстати, после Сахалина Антон Павлович и совершил такую поездку.
При варианте же «деловом» опять-таки было неясно, почему для диссертации потребовался Сахалин. Чехов в свое время усиленно работал над интереснейшей научной темой — историей русской медицины, собрав для этого труда много материалов. Если ему так сильно хотелось «заплатить долг медицине» созданием научного труда, то почему бы он не мог вернуться к начатой и уже более или менее освоенной теме? Или почему бы он не мог, наконец, выбрать любую тему, не связанную с трудной поездкой?
Несомненно, что Антон Павлович хотел написать научный труд. Но несомненно и то, что он излагал далеко не все мотивы своего решения о поездке на Сахалин и тем самым «вводил в заблуждение» и своих родных, и своих знакомых, и, добавим, своих биографов. Один из последних, основываясь на объяснениях Чехова, свел все мотивы поездки к следующему: «В скучной и нудной жизни», которую до сих пор влачил Чехов, таких «двух-трех дней» не было (Антон Павлович писал в одном из писем, что в его поездке, вероятно, встретятся таких «два-три дня», о которых он будет вспоминать всю жизнь с восторгом или горечью), а надо, чтобы они были, иначе нечем будет жить! Вот как нам представляется настоящее объяснение неожиданного для всех решения Чехова поехать на Сахалин».7
Биограф не замечает, что он ничего не ответил на главный вопрос: почему же для ярких двух-трех дней надо было ехать на Сахалин, а не, скажем, в Ниццу?
Чехов очень хорошо знал, что Сахалин, превращенный царским правительством в место каторги и ссылки, стал островом ужасов. Он отдавал себе полный отчет в том, что ему предстоит встретиться с сосредоточением в одном месте всех возможных видов человеческого унижения и страдания. Со своим повышенным чутьем к страданию и боли он готовился к тому, что его пребывание на Сахалине будет для него сплошной мукой.
Ключ к разгадке наиболее важных мотивов решения Чехова следует искать в двух его высказываниях. Одно из них мы встречаем в ответе на недоуменный вопрос Суворина: зачем Антону Павловичу понадобился Сахалин? Суворин писал, что поездка не имеет никакого смысла, потому что, дескать, Сахалин никому не нужен и не интересен.
Прежде чем перейти к отповеди Суворину, Чехов сначала подчеркивает полное отсутствие у него каких бы то ни было претензий.
«Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий».8
Далее он приводит в объяснение своего путешествия не главный, но действительно имевший для него известное значение мотив: «Поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я... стал уже лениться. Надо себя дрессировать».
После всего этого он переходит к главному. Тут-то и прорывается и его раздражение письмом Суворина и признание подлинных мотивов своего решения о поездке.
«...Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно?.. Не дальше, как 25—30 лет назад, наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся на то, что бог дурно создал человека. Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. Работавшие около него и на нем решали страшные, ответственные задачи...
...Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно».
И Антон Павлович как бы спохватывается: не звучит ли все это претенциозно, не получается ли что-то вроде декларации, провозвещающей великие результаты его поездки? И он возвращается к первоначальному скромно-будничному тону письма.
«Нет, уверяю вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе.
Я же лично еду за пустяками».
Биограф, объяснивший, поездку Чехова на Сахалин только желанием Антона Павловича получить два-три ярких дня, трактует приведенное высказывание Чехова в письме к Щеглову в духе обывательской «скуки» и обывательского же стремления от скуки «проветриться».
Но мы хорошо знаем, что означала на чеховском языке скука и что означало его недовольство современной ему критикой. Мы знаем, что скучной историей он назвал тоску человека, не имеющего «общей идеи». Его недовольство критикой было связано все с той же тоской по великим целям и идеалам. И именно с этой тоской связывает он свое решение поехать на Сахалин.
Цель поездки Чехова на Сахалин была связана прежде всего с поисками ответа все на тот же вопрос: что делать?
В своей эпохе «малых дел», отсутствия идеалов у интеллигенции Чехов нашел для себя то, к чему всегда стремились русские писатели: возможность подвига.
Конечно, если бы ему сказали, что его путешествие на Сахалин — подвиг, он рассмеялся бы. Он сам всячески старался «снизить» свое путешествие, представить его «пустяком». И все же поездка была подвигом. И дело тут не в его болезни, не в трудностях пути, не в изнурительном, непрерывном полугодовом труде, а в стремлении прямо, лицом к лицу, сойтись с самой ужасной правдой и рассказать о ней всем.
Бывает, что писатель отправляется в экзотическое трудное дальнее путешествие под влиянием своего неуспеха, в заботе о своей репутации, о славе. Чехову, как мы знаем, не нравился его успех. Он боялся своей славы, боялся стать «модным писателем». Ему казалось, что он «обманывает» читателя, не указывая ему целей жизни.
Своей поездкой на Сахалин он хотел «заплатить долг» не столько медицине, сколько своей совести русского писателя.
Совесть великого народа — русский писатель всегда чувствовал свою ответственность перед народом за всю жизнь страны.
Когда Чехов пишет: «мы сгноили в тюрьмах миллионы людей», «мы... размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей», то это означает именно то, что написано: Чехов всем существом своим чувствует и свою личную ответственность за все преступления царского правительства.
Чехов знал, что на своем длинном пути он встретит множество людей, увидит жизнь страны. Подмосковье, Петербург, родные южные места, Кавказ, Крым, Украина — всего этого было ему мало в ненасытной его жажде познания родины.
Антон Павлович готовился к своей поездке со всей присущей ему научной обстоятельностью, дотошностью. Он изучил, проштудировал целую библиотеку трудов по самым различным отраслям науки. История, этнография, геология, биология, уголовное право, тюрьмоведение, метеорология, география — таковы были науки, по-новому, а многие впервые изучавшиеся Антоном Павловичем. «Целый день, — писал он, — сижу, читаю и делаю выписки... Умопомешательство. Приходится быть и геологом, и метеорологом, и этнографом».
Кажется, сама природа решила всячески затруднить Чехову его поездку. Сначала его долго мучил «страшенный холодище» и днем и ночью: весна выдалась необычно поздняя. Потом, с потеплением, пошла такая грязь, что он в своем тарантасе «не ехал, а полоскался». Не раз ему приходилось переплывать сибирские реки во время буйного разлива на лодках, ежеминутно рискуя утонуть. Кое-какие штрихи, дающие представление о поездке, мы получаем из писем Антона Павловича к сестре, обращенных и ко всей семье.
«...Грязь, дождь, злющий ветер, холод... и валенки на ногах9. Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня. Едем, едем и вот перед очами моими расстилается громадное озеро, на котором кое-где пятнами проглядывает земля и торчат кустики — это залитые луга. Вдали тянется крутой берег Иртыша; на нем белеет снег... Начинаем ехать по озеру. Вернуться бы назад, да мешает упрямство и берет какой-то непонятный задор, тот самый задор, который заставил меня купаться среди Черного моря, с яхты, и который побуждал меня делать немало глупостей... Должно быть, психоз. Едем и выбираем островки, полоски. Направление указывают мосты и мостики; они снесены. Чтобы проехать по ним, нужно распрягать лошадей поодиночке... Ямщик распрягает, я спрыгиваю в валенках в воду и держу лошадей... Занимательно! А тут дождь, ветер... Спаси, Царица Небесная!..»
Описывал он и столкновение своего «тарантасика» с встречными тройками, при котором только случайность спасла его от гибели или инвалидности.
Несмотря на все трудности пути, настроение Антона Павловича было бодрое. Больше тысячи верст он проехал по Амуру, наслаждаясь мощной красотой пейзажа.
Его чувство родины расширялось. И горько и радостно было ему. Он видел много грубого, тяжелого, его возмущал дикий произвол, хамство чиновников. Но наблюдения его над крестьянами, над простыми русскими людьми с повседневным героизмом их труда в тогдашних сибирских условиях, — светлы и радостны. В путевых очерках «Из Сибири» отмечает он разговор с крестьянином, который говорит ему: «Примерно, у нас по всей Сибири нет правды. Ежели была какая, то уж давно замерзла. Вот и должен человек эту правду искать». Рассказывает Чехов о молодой крестьянке и ее муже, которые взяли на время пожить у них ребенка одной проезжей мещанки и так привыкли к нему, что боятся, как бы мать не забрала его у них. Хозяйка со слезами говорит об этой возможности, а мужу ее тоже жалко ребенка, «но он мужчина, и сознаться ему в этом неловко». «Какие хорошие люди!» - не может Чехов удержаться от столь не свойственного ему открытого выражения своих чувств. А в письме к сестре он восклицает: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!»
Дальняя дорога, вызывавшая у русских писателей образы беспредельной шири, будившая грусть-тоску о скованной, заколдованной народной силе, томление грядущего счастья! И вот трясся в тарантасе, больной чахоткой, покашливающий, пристально внимательный русский врач и писатель, которого позвала в дальнюю дорогу всегда непоседливая, неугомонная русская совесть.
В этой дальней своей дороге Антон Павлович сделал такую, например, запись в очерках «Из Сибири»:
«На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась. На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивый из всех сибирских городов, а на том — горы, напомнившие мне о Кавказе, такие же дымчатые, мечтательные. Я стоял и думал: «Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега».
Вся необъятная страна вставала перед его взором, со своим даровитым, честным, ищущим правду, могучим народом. И чем яснее возникал в его мыслях и чувствах образ величия родной страны, тем больнее было думать о том, что она отдана во власть палачей, тупиц, Пришибеевых, тем сильнее хотелось сказать, что больше так жить нельзя!
По приезде на Сахалин Антон Павлович сразу начал свою грандиозную, лихорадочно-напряженную и вместе с тем систематическую, хорошо продуманную работу исследователя. Напряженность работы объяснялась тем, что в его распоряжении был очень ограниченный срок — всего три месяца, — иначе, по условиям навигации, ему пришлось бы задержаться на Сахалине на целый год.
«Не знаю, что у меня выйдет, — писал он в конце своего пребывания на Сахалине, — но сделано мною не мало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано. Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего Сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю не мало надежд».
В октябре он отправился в обратный путь на пароходе. Индия, Сингапур, Цейлон, Порт-Саид, Константинополь, Одесса. В Китайском море ему пришлось пережить сильнейший шторм. В Индийском океане, подстрекаемый все тем же «непонятным задором», он на всем ходу кидался с палубы носовой части и взбирался обратно' по веревке, которую ему бросали с кормы. Пышная, ослепительно-яркая природа, пальмовые леса, бронзовые женщины — все было таким странным, после Сахалина!..
«Доволен по самое горло, — писал он Щеглову, — сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия. Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был и в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне».
Огромны, богаты, сложны были его впечатления от поездки.
Каждый день на Сахалине приносил ему потрясения.
«Я видел голодных детей, — писал он в письме к известному прогрессивному судебному деятелю А. Ф. Кони, — видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных. Проституцией начинают заниматься девочки с 12 лет. Церковь и школа существуют только на бумаге, воспитывают же детей только среда и каторжная обстановка».
Если мы вспомним рассказы Чехова о детях, проникнутые нежной любовью к детворе, его боль за малейшую обиду, наносимую ребятам, то поймем, чего стоили Антону Павловичу встречи и разговоры с сахалинскими детьми.
Чехов видел на Сахалине наказание плетьми. Это зрелище потрясло его до того, что ему потом часто снились в кошмарах эти страшные сцены, и он просыпался в холодном поту.
Он вывез с Сахалина горечь на всю свою жизнь.
По возвращении в Россию Антон Павлович садится за «Остров Сахалин», одновременно работая и над другими произведениями.
Работа над книгой о Сахалине потребовала новых, дополнительных исследований и изысканий; иной раз, для того чтобы написать одну строчку, приходилось прочитывать новые горы книг. Ему хотелось дать читателю точное научное и художественное представление о Сахалине. «Вчера я целый день возился с сахалинским климатом. Трудно писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал чорта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно».
«Остров Сахалин» печатался главами в либеральном журнале «Русская мысль». Эта своеобразнейшая книга, сочетающая глубину и точность подлинно научного исследования с художественностью, явилась сильным разоблачительным документом. Верный своей манере внешне бесстрастного повествования, Чехов достигал тем большей силы воздействия на читателя, чем объективнее и «спокойнее» выглядело его исследование.
Заключение
Новые стороны действительности открывались взору молодого художника. Грязная изнанка жизни все чаще представала под его пером не в комическом осмеянии человекоподобных «толстых» и «тонких», а в трагической борьбе человека против буржуазно-мещанской жизни, лживой, собственнической морали. Изображая мир «невидимой правды», Чехов с самого» начала отказывается от филантропического призыва к помощи отдельным беднякам.
С каждым годом их все больше в произведениях Чехова—людей простых, зависимых, угнетенных. Тихие и незаметные, они сначала совсем теряются в толпе. Молча живут и молча страдают. Каждый — наедине со своей бедой. Но постепенно закрадывается в их сознание мысль, что жизнь несправедлива к ним, оттесняя их на задний план и отводя заранее каждому из них маленькое место, за пределы которого выходить не дозволено.
«И что это, думаю, за черта у русского человека! Пока ты свободен, учишься, или без дела шатаешься, ты можешь с ним и выпить, и по животу его похлопать, и с дочкой его полюбезничать, но как только ты стал в мало-мальски подчиненные отношения, ты уже сверчок, который должен знать свой шесток... Кое-как, знаешь, заглушаю мысль, а к горлу все-таки подкатывает»,— горько жалуется получивший в шею тапер Петя Рублев.
Так зарождается протест чеховского героя; как ни заглушает он мысль, а к горлу все-таки подкатывает, подступают обидные, горькие, злые мысли, растет глухое недовольство отношениями и установлениями, которые он раньше принимал смиренно и безропотно. И чем глубже разлад героя с существующим порядком, укладом жизни, тем ближе и дороже становится он автору. И современному читателю тоже.
В 1890 Чехов предпринял поездку на остров Сахалин. «Это место, - писал он, невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный». Поездка через всю страну, пребывание на Сахалине, внимательное изучение условий жизни каторжных и ссыльных, проведенная Чеховым перепись населения острова – все это оставило глубокий след в его творческом сознании. Непосредственным итогом сахалинских впечатлений явилась очерково-публицистическая книга «Остров Сахалин» (1893-94). По-своему отразились сахалинские впечатления и в художественных произведениях, в рассказах «В ссылке» (1892), «Убийство» (1895), особенно в повести «Палата №6» (1892).
А.П.Чехов мечтал о соединении науки с искусством. В одном из его писем есть интереснейшее замечание о родстве научного и художественного мышления и об их будущем синтезе, который представит собою «гигантскую чудовищную силу».
В своем «Сахалине» он стремился к такому синтезу.
Книга произвела большое впечатление и в научных кругах и у широкого читателя. Ее резонанс был настолько силен, что царское правительство вынуждено было даже назначить комиссию на Сахалин для «упорядочения» положения, но, разумеется, практического значения это почти не имело.
Интересно отметить, что сам Чехов, никогда не бывавший удовлетворенным своими произведениями, был доволен тем, что в его «литературном гардеробе будет висеть и этот жесткий арестантский халат».
Полезность его чисто художественных произведений представлялась ему сомнительной. Эта же книга делала прямое, бесспорное общественное дело, привлекала внимание к страшным язвам, не давала спокойствия всем и всяческим «милостливым государям». Она была, в глазах Чехова, честным, бесхитростным, но зато несомненным трудом.
Список использованной литературы
Чехов А.П. Собрание сочинений в восьми томах. Библиотека «Огонек». Издательство «Правда», М., 1969.
Еремин М. А.П. Чехов. Очерк творчества. Собрание сочинений Чехова в восьми томах. Т.8.
Ермилов В. Антон Павлович Чехов. Издательство «Молодая гвардия», М., 1949.
Захаркин А.Ф. Антон Павлович Чехов. Очерк жизни и творчества. Издательство «Советская Россия», М., 1961.
Краткая литературная энциклопедия. Главный редактор А.А.Сурков. Том 8. Издательство «Советская энциклопедия», М., 1975.
«Литературное наследство», т. 68. Чехов. М., 1960
Паперный З. А.П.Чехов. Очерк творчества. Государственное издательство художественной литературы, М., 1954.
Сергиенко Т.С. Антон Павлович Чехов. Биография. Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, Ленинградское отделение, 1963.
Чехов М.П. Вокруг Чехова. М., 1964.
1 Цитируется по книге: А.Ф.Захаркин. Антон Павлович Чехов. Очерк жизни и творчества. Издательство «Советская Россия», М., 1961, стр. 6.
2 Там же, стр.12
3 «Стрекоза», 1878, №45, с. 3.
4 Полн. собр. соч. и писем, т. 4, 1946, с. 596.
5 Краткая литературная энциклопедия. Главный редактор А.А.Сурков. Том 8. Издательство «Советская энциклопедия», М., 1975, с.484.
6 Письмо Н. А. Лейкину, апрель 1883 г.
7 Цитируется по книге: В.Ермилов. Антон Павлович Чехов. М., 1949, стр.224.
8 Там же, стр. 225
9Сапоги, купленные Антоном Павловичем в дорогу, оказались узки.