Введение.

Многие русские исследователи уделяли внимание жизни и творчеству И.А. Бунина. Большую роль в этих исследованиях играет биография писателя и связь ее с периодами творческой деятельности. Так, например, работа А.Бабореко «И.А. Бунин: материалы для биографии» представляет собой исследования биографии писателя и своеобразную периодизацию творчества на ее основе.

В данной работе Бабореко не уделяет пристального внимания «Жизни Арсеньева» Бунина, говоря лишь о том, что английский перевод этого произведения имел в Лондоне большой успех и что «Арсеньев» вышел также в Италии, Швеции, Норвегии и во Франции.

А.П. Казаркин в книге «Русская литературная классика ХХ века» пишет главу «Иван Бунин», где упоминает и о «Жизни Арсеньева» как об итоговом произведении писателя. Здесь исследователь отличает жанровую специфику, называя это произведение лирико – философской повестью-поэмой; специфику образа главного героя; основные мотивы (любви и смерти); подтексты. Также Казаркин говорит, что «это не столько автобиография или исповедь, сколько подведение итогов жизни поколения, мысли о пути человека, о земном и небесном» (Казаркин: 16). Таким образом, исследователя в большей мере волнует образно-психологическая сторона «Жизни Арсеньева».

Михайлов О.Н. в своих книгах «И.А. Бунин. Очерк творчества» и «Строгий талант» не посвящает отдельной главы «Жизни Арсеньева», говоря об этом произведении как об итоговом произведении эмигрантского периода. В своих работах Михайлов отмечает итоговость и значительность произведения: условность имен и фамилий, прозрачность прототипов, раскрытие личности Арсеньева, медитации Бунина о смысле бытия – все это и составляет исключительность «Жизни Арсеньева». Кроме того, исследователь указывает на автобиографичность произведения.

А. Твардовский в своем предисловии к 6-ти-томному собранию сочинений И.А. Бунина освещает связь его биографии и творческой деятельности. Исследователь говорит об излюбленных мотивах и темах Бунина в определенные периоды, к примеру, крушение мира помещечьей усадьбы и опустение дворянских гнезд. Эта тема волновала Бунина до глубины души. Или тема деревни: писатель очень любит образы крестьян, деревенской жизни. Он сочувственно относится к своим деревенским героям.

Твардовский отмечает, что в эмигрантский период Бунин обращается к вечным темам: любви и смерти. Но эта линия не принадлежит исключительно Бунину. «В этот период реализм его делает заметные уступки модернистским поветриям» /Твардовский: 18/. Исследователь не выделяет «Жизнь Арсеньева» из общего потока произведений эмигрантской поры и говорит о данном произведении лишь для того, чтобы показать как реализуются основные бунинские мотивы. В частности, мотив любви, который неразрывно связан с мотивом смерти. «Любовь – причем любовь земная, телесная, человеческая – может быть, единственное возмещение всех недостач, всей полноты, обманчивости и горести жизни» /Твардовский: 20/. Твардовский утверждает, что любовь непосредственно связана со смертью, и смерть – итог, некое завершение любви, своеобразная развязка.

Таким образом, Твардовский, как и другие исследователи, обращает внимание на творческий путь Бунина, определяющийся его биографией, и на развитие основных мотивов в поэтических и прозаических произведениях.

В данной курсовой работе мы провели разграничение временных пластов: времени повествования и времени самого события. Это следует отметить в качестве основной проблемы, т.к время события и время повествования «вплетаются» друг в друга, организуясь категорией памяти главного героя, так что порой очень сложно отграничить прошлое от настоящего и наоборот.

Через соотношение времен можно проследить становление памяти и развитие сознания главного героя. Кроме того, через такое сопоставление обнаруживаются экзистенциальные вопросы, волнующие Арсеньева, т.е. основные мотивы (например, мотив смерти: понятие о смерти, данное априорно).

Новизна нашего анализа заключается в том, что посредством разграничения временных пластов мы прослеживали концепцию личности, категории памяти, особенности восприятия главного героя, что ранее не делали исследователи творчества И.А. Бунина.

В дальнейшем при исследовании «Жизни Арсеньева» планируется изучить работы Ю.Мальцева, В.Линкова «Мир человека в творчестве Толстого и Бунина», а также предисловие Паустовского к книге «Бунин» издательства «Московский рабочий».

Основная часть.

В 1-ой главе устанавливается тенденция переплетения двух пластов времени: времени повествования и времени непосредственно события, которая будет просматриваться на протяжении всего нашего анализа.

Первый абзац: «Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевление…» Эта фраза звучит в настоящем как постулат, однако она же отсылает и к прошлому. Именно эта фраза приотворяет дверь в прошлое Арсеньева.

Следующий абзац: «Я родился…» Здесь перед нами чистый факт, без философского подтекста, без авторской оценки. Это сразу отсылает нас к прошлому главного героя.

Далее идет авторская медитация, где наблюдается сплетение пластов времени. Здесь размышления в настоящем, но в этом размышлении есть и прошлое: «и очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился», и настоящее: «…я бы теперь и понятия не имел о свеем возрасте,- тем более, что я еще совсем не ощущаю его бремени», и даже ирреальное с установкой на будущее: «…и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть».

В последующем абзаце автор рассказывает о роде Арсеньевых. Это осознание своего происхождения в настоящем и анализ этого осознания: «Знаю, что род наш «знатный, хотя и захудалый», и что я всю жизнь ощущал эту знатность, гордясь и радуясь, что я не из тех, у кого нет ни рода, ни племени.

Далее идет авторская медитация.

После нее – снова рассказ Арсеньева о своем роде. Стоит отметить, что здесь еще нет чистого события. Он говорит о таком прошлом, которое лежит за пределами его биологической жизни и в какой-то мере за пределами его сознания.

Т.о., первая глава говорит о том, что не вошло в сознание Арсеньева, т.е. это даже не воспоминание, это то, что лежит за границами памяти, но передается как исторический факт, как некая дата или материя: «Я родился полвека тому назад», «О роде Арсеньевых, о его происхождении мне почти ничего неизвестно»; «В гербовнике наш род отнесен к тем…».

В самом начале 2-ой главы перед нами предстает время события, что актуализируется с помощью следующего: «Самое первое воспоминание мое…», т.е. уже с первой фразы автор раскрывает для читателя мир своего прошлого.

В этом же начальном абзаце есть авторская медитация. Своим воспоминанием он задает тему, на которую впоследствии рефлексирует и пытается ее осмыслить.

В начале второго абзаца есть установка на прошлое, на раннее детство Арсеньева: «младенчество свое я вспоминаю с печалью». Но дальше снова перед читателем авторские философствования. Здесь виден плавный переход от частного к общему: сначала автор говорит о своем младенчестве, потом: «Каждое младенчество печально». Прошлое рассматривается автором через призму зрелых философских умозаключений.

В следующем абзаце автор снова от общего осуществляет переход к частному: «Может быть, младенчество мое…» После этого идет элемент воспоминания. Нужно отметить, что автор не просто описывает или повествует о своем прошлом, перед нами постоянное движение мысли, перед нами размышления о прошлом в настоящем. Далее снова пространство размышления расширяется: «Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок, жаворонок?» Здесь, в этой медитации, автор пытается соотнести, сравнить природное чувствование и человеческое; человеческое знание и природное. И автор делает вывод: «А я уже тогда знал все это».

Следующий абзац начинается с постановки вопроса: « Где были люди в это время?» Автор пытается познать истоки бытия, перед нами устремление в прошлое, но это прошлое даже не входит в рамки жизни Арсеньева, это историческое (а может, религиозное) прошлое. Это медитация в настоящем. Далее идет описание хутора Каменка. И это будет относиться к прошлому Арсеньева. В абзац вкраплен вопрос – своеобразная медитация. Потом – описание эпизода детства Арсеньева. Но перед нами не прошлое в чистом виде, а уже пересмотренное через призму взрослого осознания. Т.о., это воспоминание о прошлом в настоящем. Об этом говорят вопросы экзистенциального содержания и другие эмоциональные отступления.

В последнем абзаце та же ситуация. Однако за основу взят другой эпизод из детства, другое воспоминание. Абзац заканчивается рядом вопросов, что говорит о том, что рассказчик еще не может ответить на них, до конца осмыслить свое прошлое.

Третья глава начинается с утверждения о том, что детство стало связывать Арсеньева с жизнью, что у него есть фрагментарные воспоминания о прошлом. Это первый абзац.

Второй абзац обращает читателя к прошлому Арсеньева. Однако и здесь размышления о прошлом в настоящем, что подчеркивается оборотом: «Помню до сих пор», «Помню, что».Эти переживания детства воссоздаются в настоящем, воссоздаются не только сами факты, события, но и чувства: «Зато как помню городское утро!» Читатель из контекста может понять отношение автора к своему пережитому детству. И это отношение очень неоднозначно: говорится о скудости детства, но в то же время прослеживается какая-то восторженность теми событиями.

Третий абзац раскрывает перед читателем эпизод из прошлого. Причем, здесь нет авторской рефлексии. Зато здесь есть эмоциональная оценка некоторых фрагментов, что

опять-таки говорит, что это размышление о прошлом в настоящем, хотя, наверное, лучше сказать не размышление, а воспоминание в чистом виде без перехода на бытийные темы.

Последний абзац – контаминация воспоминаний и философских размышлений.

Таким образом, перед нами нет чистого времени события, т.к. вес фрагменты прошлой действительности пропущены сквозь сознание автора, сквозь его накопленные философские знания, сквозь жизненный опыт (рацио + эмпиризм), читателю представлена особая реальность – реальность художественная как порождение авторского сознания и памяти.

В четвертой главе перед нами почти на протяжении всего повествования рисуется прошлое Арсеньева. Но это прошлое уже не столь фрагментарное, отрывочное, «безумное», как в предыдущих главах, но и не целостное прошлое: воспоминания более точны, но так же скудны, разрозненны. Здесь же автор делает оговорку философского характера:»Мы знаем, что помним – мы, с трудом вспоминающие даже вчерашний день!»

И эта оговорка наводит на мысль о том, что человек, в частности, сам Арсеньев, закреплен, укоренен в своем настоящем. Об этом также свидетельствует использование форм глагола настоящего времени для обозначения ситуаций из прошлого, т.е. Арсеньев говорит о своем детстве в настоящем времени: «детская душа моя начинает привыкать», «мир для меня все ограничивается усадьбой» и др. С помощью этого приема автор воссоздает колорит того времени, а также дает читателю детство, пересмотренное зрелым сознанием. Арсеньев будто возвращается в свое прошлое, но уже с багажом воззрений себя зрелого, взрослого, пережившего многое, с накопленным жизненным опытом. Он воссоздает и анализирует свои детские чувства, ощущения; рассматривает (прослеживает) эволюцию своего эмпирического и рационального знания. Если раньше его сознание воссоздавало отрывочные фрагменты детской бытийности, то теперь мир более категоризован, четче организован. Автор говорит о замкнутости мира: «мир для меня еще ограничивается усадьбой, домом и самыми близкими» - так может рассудить человек, который уже вышел за пределы этого замкнутого мирка и смотрит на него, как на прошлое. Отсюда, в прошлое, описываемое автором, косвенно (скрыто) вклеивается, вплетается настоящее.

Арсеньев из всего потока жизни уже выделяет самых близких людей, причем так, что лица этих людей не размыты, но создаются целостные портреты – характеры. Так, он с точностью описывает характер своего отца, подмечая его противоречивые черты. Тогда он с интересом уже наблюдает за отцом, делая это целенаправленно, чтобы хоть кое-что о нем узнать. Арсеньев вспоминает и категоризует свои чувства и эмоции, которые возникают у него по отношению к отцу: «Я уже чувствовал к нему не только расположение, но временами и радостную нежность, он мне уже нравился, отвечал моим слагающимся вкусам…» Таким образом, уже сам Арсеньев дает оценку своему детскому развивающемуся сознанию: «слагающиеся вкусы». То есть, перед нами формирование, динамика сознания, памяти, которая вбирает в себя все больше и больше.

Далее Арсеньев вспоминает няньку, осознает ее роль в их доме, говоря о близости ее к семье. И снова воспоминание проходит сквозь призму авторского сознания, наполняется оценочностью уже не детского рацио.

Арсеньев также вспоминает о определяет в своей жизни братьев и двух своих сестер. Говорит о том, что мать он осознал и почувствовал раньше всех, когда почувствовал и осознал себя самого. Здесь подчеркивается монолитность, неразделимость с матерью на чувственном уровне, однако сознание ребенка уже отделено от материнского.

Следующий абзац- авторская медитация. Здесь его воспоминание, чувство возводится в разряд всеобщего, философского. Сначала – постулат: «Всё и все, кого любим мы, есть наша мука». Далее идет подтверждение этой мысли собственным опытом.

Последний абзац – молитва о своей матери. По своему пафосу эта часть повествования подобна эпитафии и носит более возвышенный характер.

Заканчивается глава фразой «Пути мои выше путей ваших, и мысли мои выше мыслей ваших». Это еще более подчеркивает молитвенный характер этого высказывания. В этом абзаце автор не вспоминает прошлого, его сознание «работает» в настоящем. Это своеобразное отступление от общего потока повествования, направленного на осознание и воспроизведение фактов и чувств из прошлого.

Пятая глава также представляет собой повествование о прошлых чувствах, о пережитом в обработке настоящего сознания. Сказано: «однажды осенней ночью я

почему – то проснулся…». Арсеньев помнит сам факт пробуждения, но не помнит его мотивировки. В настоящем он говорит о себе-ребенке: «Но я уже знал, помнил, что я не один в мире, что я сплю в отцовском кабинете, - я заплакал, я позвал, разбудил отца». Это свидетельствует о том, что его детский багаж памяти постепенно заполнялся новыми знаниями, в его сознании проявлялись уже причинно-следственные связи. Кроме того, здесь указание на то, что жизнь маленького Арсеньева становилась все полнее, насыщеннее: «Постепенно входили в мою жизнь и делались ее неотъемлемой частью люди». В этой же фразе можно увидеть ссылку на то, что кругозор Арсеньева расширялся поступательно.

Как уже говорилось, он начинает подвергать мир категоризации. Здесь представлено уже более общее наблюдение, сделанное Арсеньевым в детском возрасте: «Я уже заметил, что на свете, помимо лета, есть еще осень, зима, весна, когда из дому можно выходить только изредка». Отметим, сто перед нами не простое деление на времена года, а вывод закономерности, которая присуща детскому сознанию: «когда из дому можно выходить только изредка».

Отметим, что первые моменты воспоминаний немотивированны. Даже зрелое сознание не отвечает на вопрос, почему в памяти именно это. Обратимся ко второй главе: «Почему именно в этот день и час, именно в эту минуту и по такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь ярко, что уже явилась возможность действия памяти? И почему тотчас же после этого снова надолго погасло оно?».

В пятой главе автор уже объясняет действие детской памяти: «…в детской душе остается больше всего яркое, солнечное,- и поэтому мне теперь вспоминается, кроме этой осенней ночи, всего две-три темных картины, да и то потому, что были они необычны»…

Здесь опять же подчеркивается фрагментарность воспоминаний, выборочный, отсеивающий характер детской памяти. В процессе воспоминания углубляется авторская рефлексия, уход в психологию: так, если раньше закономерность детской памяти запоминать лишь фрагменты не получала обоснования, авторской оценки, то теперь ответ на вопрос практически найден: детское сознание воспринимает только самые яркие моменты, некую «вспышку». И эти самые яркие моменты в совокупности и составляют целостную картину детского бытия: «В общем же, повторяю, раннее детство представляется мне только летними днями… или же, напротив, выламываются из нее».

В этой же главе представлен анализ собственного детства с точки зрения повидавшего мир человека: здесь говорится о ландшафте разных мест, о его непримечательности, с одной стороны, о его близости самому Арсеньеву, с другой.

От такой более общей медитации, от общего описания автор локализует свое внимание на собственном дворе. И здесь уже воспоминание, пошлое предстает в чистом виде. Здесь нет объяснения с позиции зрелого сознания, однако присутствует эмоциональная оценка случившегося, которая говорит о яркости воспоминания.

Показателен тот факт, что Арсеньев всегда (даже вспоминая детство) говорит о себе в первом лице. Это свидетельствует о том, что все события и он сам переосмыслены в настоящем. Он не говорит словами ребенка, чтобы передать сущность того самоощущения, но он анализирует и о своем раннем детстве говорит взрослым аналитическим языком.

Младенчество для Арсеньева равно одиночество: «Так постепенно миновало мое младенческое одиночество» (Глава V). В последующих главах перед нами расширение кругозора ребенка, когда его сознание впитывает каждое движение окружающей среды, когда он ведет активную познавательную деятельность. И это все нам представлено не как сухие события, а как переосмысленные взрослым Арсеньевым факты.

Его внимание еще «выхватывает» из действительности определенные моменты, определенных людей, еще нет целостной картины мира. Герой постепенно открывает все новые и новые такие моменты: «Мальчишка-подпасок, существование которого мы тоже наконец открыли, был необыкновенно интересен: посконная рубашонка и коротенькие портчонки были у него дыра на дыре, ноги, руки лицо высушены, сожжены солнцем и лупились, губы болели».

Постепенно шло приобщение его к жизни. Причем к жизни не социальной, а природной. О воссоединении с природным началом говорит следующее: «Подражая подпаску, можно было запастись посоленной коркой черного хлеба и есть длинные зеленые стрелки лука с серыми зернистыми махорчиками на остриях, красную редиску, белую редьку, маленькие шершавые и бугристые огурчики, которые так приятно было искать, шурша под бесконечными ползучими плетями, лежавшими на рассыпчатых грядках… На что нам было все это, разве голодны мы были? Нет, конечно, но мы за этой трапезой, сами того не сознавая, приобщались самой земли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан мир». Приобщение к естественному миру шло на чувственном уровне. Арсеньев не осознавал, не анализировал на уровне интеллектуальном, познание было чисто эмпирическим, в какой – то степени, бессознательным: «О, как я уже чувствовал это божественное великолепие мира и бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности!» И это чувство, сознание природной действительности на бессознательном уровне автор подвергает анализу в настоящем на уровне сознательного. В связи с природным единением, возникает образ идиллического мира детства; для которого, в какой-то мере. Характерна порывистость чувств, чистота эмоций: «Мало было в моей жизни мгновений, равных тому, когда я летел туда по облитым водой бурьянам и, выдернув редьку, жадно куснул ее и хвост вместе с синей густой грязью, облепившей его…» И автор, вписывая это событие в свою жизнь, говорит о его уникальности, о неповторимости того мгновения. Автор вспоминает тот вещественный мир, окружавший его в детстве, детально. Этот мир вещей был тесно связан с миром фантазий, например, дедушкин тарантас, который «дышал» стариной и манил в далекие края. В воспоминания Арсеньева вклеивается мысль в настоящем, которая напрямую не связана с описанием детства, а является обобщением его жизненного опыта:». Вот умрешь и никогда не увидишь больше неба, деревьев. Птиц и еще многого, к чему так привык, с чем так сроднился и с чем так жалко будет расставаться!» Здесь же авторская медитация, где он задается вопросом «почему с детства тянет человека в даль?» Далее Арсеньев говорит о «самом глухом из всех мест на свете» - Провале. Провал был дальше риги, за гумном, и это было очень далеко для маленького Арсеньева, что свидетельствует о том, что мир хоть и расширяется, однако он еще совсем узок. И этот-то мир и пытается передать Арсеньев, находясь уже во взрослом состоянии. Чем старше становится Арсеньев, тем его жизнь становится разнообразней. Она выходит уже не только за пределы усадьбы, но и за пределы хутора Каменка; кроме того, Арсеньев еще более детально видит и осознает быт усадьбы. Таким образом, автор показывает углубление знаний о близком и познании более далеколежащего. Но мир ребенка еще ограничен понятием «мы»: «просыпаемся и мы, с радостью от солнечного утра, - других, повторяю, я все еще не хочу или не могу замечать…» И даже зрелое сознание не определяет, «не могу» или «не хочу». Арсеньев помнит звуки, помнит, как пленяла его работа баб в лунные ночи: «…и чувствую поэтическую прелесть этой ночной работы».

Вспоминая, автор задает вопрос: «Много ли таких дней помню я?» и отвечает: «Очень, очень мало…» Стоит еще раз подчеркнуть избирательность и отрывочность воспоминаний как свойств памяти. Сознание хоть и не оформляется, но велика доля бессознательного: «Я уже что-то слышал о них на дворне – что-то непонятное, но почему-то запавшее мне в сердце». Он еще не понимает, но уже запоминает – так действует непроизвольная память, характерная для детского возраста.

Начинается социализация Арсеньева, он уже начинает осознавать изменения своего социального положения (в прошлом, в детстве) и говорит об этом в настоящем: «Я уже знал, что мы стали бедные, что отец много «промотал» в Крымскую кампанию, много проиграл, когда жил в Тамбове, что он страшно беспечен и часто, понапрасну стараясь напугать себя, говорит, что у нас вот и последнее «затрещит с молотка…» Автор заключает в кавычки слова «промотал» и «затрещит». Эти слова, скорее всего, он слышал от взрослых, до конца не понимал их значения, и чтобы это показать автор и прибегает к использованию кавычек.

Если все время для маленького Арсеньева было беспечным, то одно событие «омрачило эту счастливую пору» - в провале погиб Сенька. Автор вспоминает слова: «надо немедленно дать знать становому послать стеречь «мертвое тело». И в настоящем задает вопрос: «Почему так страшны были эти совершенно для меня новые слова? Значит, я их уже знал когда-то?» Во второй части вопроса автор и дает ответ. Напрашивается сам собою вывод: понятие о смерти дается человеку априорно.

Автор медитирует на тему Бога и смерти, говоря о том, что Бог и смерть неразрывно связаны друг с другом, задумывается над тем, когда эти понятия стали для него актуальными. Говорит о том, что, будучи ребенком, осознал, на интуитивном уровне понял конечность бытия: «…и я уже знал и даже порой со страхом чувствовал, что на земле все должны умереть…»

«Дни слагались в недели, месяцы, осень сменяла лето, зима осень, весна зиму… но что я могу сказать о них? Только нечто общее: то, что незаметно вступил я в эти годы в жизнь сознательную».Эта фраза подводит итог бессознательному, интуитивному, природному детству Арсеньева. Автор проводит невидимую границу между бессознательным и сознательным, этой границей является случай, когда Арсеньев увидел себя в зеркале и обнаружил перемену в своем облике. В настоящем автор задается вопросами, почему он обратил внимание на перемену; почему удивился, обнаружив ее.

С появлением Баскакова – учителя и воспитателя Арсеньева, жизнь Арсеньева изменилась. Он читает «Дон Кихота», журнал «Всемирный путешественник», Робинзона. Таким образом, сознание все больше расширяется, вбирая в себя новые знания. Смотря на то, как Баскаков рисует акварелью, Арсеньев мечтал стать живописцем, «и навсегда проникся глубочайшим чувством истинно божественного смысла и значения земных и небесных красок». Здесь на бессознательном уровне попытка уподобиться Творцу, ведь художник – это Бог в определенном смысле. Через живопись происходит сближение с красотой природы, которая является неким итогом: «Эту мгловую синеву, скворещую в ветвях и листве, я и умирая вспомню…»

Арсеньев подвергает анализу чувства, возникавшие у него при прочтении книг, которые давал ему Баскаков. Здесь переплетаются три пласта времени: настоящее, в котором автор анализирует; прошлое, когда представлены непосредственно мечты Арсеньева о рыцарстве и философское, когда автор размышляет о том, что когда-то принадлежал к миру рыцарей и таким образом высказывает идею о переходе человеческого бытия из одного состояния в другое. О точности своих детских представлений Арсеньев может судить лишь с позиции знающего, опытного человека: «Я посетил на своем веку много самых славных замков Европы, и, бродя по ним, не раз дивился: как мое я, будучи ребенком, мало чем отличавшимся от любого мальчишки из Выселок, как я мог, глядя на книжные картинки и слушая полоумного скитальца, курившего махорку, так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков и так точно рисовать себе их?» Таким образом, детские ощущения подтверждаются опытом многих лет сознательной жизни Арсеньева. И далее автор удивляется детской способности видеть картины, описанные в произведениях Пушкина и Гоголя. Но и здесь детское сознание делает выбор в свою пользу, определяя, что нужно, а что нет. Так и проходит становление личности и формирование жизненного пути Арсеньева.

У Арсеньева на тот момент было две жизни, о чем и размышляет автор: жизнь ирреальная, которой он жил благодаря книгам, и жизнь реальная. Жизнь ирреальная занимала большую часть сознания Арсеньева, а настоящая жизнь была бедна и тянулась от места к месту, от события к событию. Автор дает сведения о том, в какой среде рос Арсеньев, где налицо время давнопрошедшее. Однако здесь же автор медитирует на тему России, где переплетаются несколько пластов времени, обобщаясь до предела философского.

Очень интересен и сложен с точки зрения временной организации следующий момент: «А с какими задатками рос я, можно судить по следующему: стал однажды Николай рисовать мне мое будущее, - ну, что ж, сказал он, подшучивая, мы, конечно, уже вполне разорены, и ты куда – нибудь поступишь, когда подрастешь, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое-что скопишь, купишь домик,- и я вдруг так живо почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался…»

перед нами косвенная авторская оценка в настоящем: «А с какими задатками я рос можно судить по следующему…»

время события как факта: разговор с братом Николаем.

Установка в прошлом на будущее относительно настоящего, т.е. Арсеньев в детском возрасте задумывается о своем будущем и оценивает его.

Помимо этого, эпизод осложняется и присутствием инородного сознания - сознания брата Николая.

«В последний год нашей жизни в Каменке я перенес первую тяжелую болезнь – впервые узнал то удивительное, что привыкли называть тяжелой болезнью и что есть на самом деле как бы странствие в некие потусторонние пределы». С этого начинается «календарное» описание жизни Арсеньева. В настоящем автор выстраивает некий событийный календарь того года и показывает изменения сознания героя:

Болезнь. «Заболел я поздней осеню». Здесь автор анализирует переходное состояние рассудка и радость пребывания человека на земле, приобщение к жизни: «И какой неземной ясностью, тишиной, умилением долго полна была душа после того, как я вернулся из этого снисхождения во ад на землю, в ее простую, милую и уже знакомую юдоль».

Святки. «Святки эти прошли весело. Отец пил, и каждый день, с утра до вечера шло у нас разливанное море, и дом был полон гостей…»

«Затем умерла Надя – месяца через два после моей болезни, после святок».

«А весной умерла бабушка. Стояли чудесные майские дни…»

Смерть сестры Нади еще более повлияла на обращение Арсеньева к Богу: «Я пламенно надеялся быть некогда сопричисленным к лику мучеников и выстаивая целые часы на коленях, тайком заходя в пустые комнаты, связывал себе из веревочных обрывков нечто вроде власяницы, пил только воду, ел только черный хлеб…» - эта жизнь была зимой.

Весна. «Настал апрель, и в один особенно солнечный день стали вынимать, с треском выдирать сверкающие на солнце зимние рамы…»

Август. Здесь автор говорит уже о новом этапе жизни Арсеньева, о противоречиях в сознании, которые сопровождают переход из одного состояния в другое. «В августе того года я уже носил синий картузик с серебряным значком на околыше. Просто Алеши не стало – теперь был Арсеньев Алесей, учение первого класса». Несмотря на то, что это событие изображено как факт, авторская оценка присутствует и выражается она особым сочетанием временных форм: наречие «теперь», которое предполагает наличие глагола в форме настоящего/будущего времени сочетается с глаголом в форме прошедшего времени «был» («теперь был»).

Книга первая заканчивается сценой охоты: «Как-то в конце августа отец надел высокие сапоги, подпоясался поясом с патронами, перекинул через плечо ягташ, снял со стены двустволку, кликнул меня, потом свою любимицу, каштановую красавицу Джальму, и мы пошли по жнивьям вдоль дороги на пруд». Здесь вновь переплетают временные пласты: автор в настоящем повествует о былых событиях, представляет и анализирует мысли Арсеньева на тот момент.

В последнем абзаце автор изображает событие как таковое, но здесь же присутствует косвенная оценка произошедшего: «И, сразу забыв все свои думы, я со всех ног кинулся к нему – подбирать убитых, окровавленных и еще теплых, сладко пахнущих дичью и порохом дроздов». Мысль такова: несмотря на некое изменение статуса Арсеньева на тот момент, его сознание еще не принимает и не понимает сути этого изменения, он еще принадлежит к миру Каменки.

Автор с позиции зрелого сознания пересматривает жизнь Арсеньева, обнаруживая переходы от одной стадии развития сознания к другой. Этот прием помогает вникнуть в психологию героя и проследить становление сознания на определенных этапах жизни главного героя.

Заключение.

Мы провели разграничение времени события и времени повествования, чего ранее не делали буниноведы. Через такое разграничение был проведен анализ личности главного героя, становления его сознания и памяти. Что касается перспективы развития данной темы, то можно продолжить сопоставление временных пластов (исследована только первая книга), но уже более обобщенно, так как основная концепция развития личности Арсеньева ясна.

Кроме того, посредством выделения разного рода временных пластов, можно обнаружить развитие философской мысли автора. Об этом говорили многие исследователи, однако данные категории они называли мотивами и упоминали их вне соотносимости со временем. В дальнейшем можно проследить, как эти мотивы отражены в памяти, сознании Арсеньева и в какой период его жизни они представлены наиболее ярко, звучат наиболее злободневно.

Необходимо обратить внимание на то, как меняются и меняются ли взгляды Арсеньева на протяжении его жизни, в какой период времени он обращается к религии, а в какой – к философии, и как эти два направления (философия и религия) соотносятся в его сознании в определенные жизненные отрезки.

Таким образом, соотношение (разграничение) временных пластов есть некий универсум, помогающий раскрыть многие «загадки» данного произведения, в частности, главного героя; помогает совершить психоанализ личности Арсеньева. Из этого видно, что есть перспектива продолжить наше исследование в том же духе.