СОДЕРЖАНИЕ
Глава I. Местные истоки авангарда
Глава II. Авангард и революция
Введение
Феномен искусства XX в., определяемый термином «русский авангард», не соотносится с какой-либо конкретной художественной программой или стилем. Этот термин окончательно закрепляется за радикальными новаторскими течениями, складывающимися в русском искусстве в предвоенные – 1907–1914 годы, выходящие на авансцену в годы революции и достигающие зрелости в первое послереволюционное десятилетие.
Культурно-исторические рамки русского авангарда отмечены завершением предшествующего и появлением нового направления: его становление совпадает с концом эпохи «последнего Большого стиля» – стиля модерн (во Франции – ар-нуво, в Германии – югендстиль, в Австрии – сецессион и т.д.), завершение – с утверждением в нашей стране «единственно правильной концепции искусства» – социалистического реализма. Однако, если взглянуть на это явление в широком контексте истории европейской художественной культуры, то можно увидеть, что перемены, начавшиеся здесь на рубеже XIX–XX вв., определяют все дальнейшее развитие искусства вплоть до современных форм художественного творчества.
Если оставить в стороне увядающие реликты этнических художественных традиций, то окажется, что действительно новые течения в искусстве, принадлежащие современности, – это широкий диапазон различных форм изобразительной и околоизобразительной деятельности, берущий начало у истоков европейского авангарда. В соответствии с его основным принципом это искусство, так же как искусство авангарда, можно определить как антинормативное, а по отношению к классической изобразительной системе – как дезинтегрированное.
Связь между эстетической революцией и потрясениями ХХ в. очевидна. Русский авангард, ненадолго переживший социалистическую революцию, был, безусловно, одним из ее ферментов. С другой стороны, первенец нормативного идеологического искусства – советский социалистический реализм явился прямым продуктом этой революции. Его изобразительная система, внешне напоминающая искусство ХIХ в., в действительности представляет собой специфическое явление.
На глазах одного-двух поколений оно проходит полный цикл – от момента становления нового мифа до его распада.
Если человек – это экспансия, то в ХХ в. экстенсивное и интенсивное освоение посредством искусства внешнего и внутреннего миров обретает новые формы. С одной стороны, это специализация различных аспектов изобразительной системы, позволившая совершенствовать различные прикладные формы искусства – от промышленной эстетики, дизайна до манипулирования виртуальной реальностью, с другой – принимающее все более герметичный и изощренный характер стремление к самовыражению, к запечатлению внутреннего мира индивидуума, его разнообразных состояний. Этого не знала классическая традиция, истощившая себя в таких шедеврах позднего модерна, как дома-скульптуры Гауди или картины Климта, выполняющие функцию драгоценных украшений.
Двадцатый век открывают роденовские Врата ада, представленные на парижской выставке 1900 вместе со 150 другими его работами. Это итоговое произведение великого скульптора венчает фигура Мыслитель, увеличенная копия которого в 1906 будет установлена перед Пантеоном. Мыслитель – одно из последних прямых воплощений этого сюжета в русле классической традиции. Здесь это и апофеоз, и трагедия Человека. В дальнейшем этот образ трансформируется: персонажи Нольде и Кирхнера, Гончаровой и Ларионова, Шиле и Кокошки не имеют ничего общего ни с роденовским Мыслителем, ни с видениями Климта. Между ними пропасть, позволяющая видеть, что эти последние, несмотря на скандалы, сопутствовавшие их появлению, принадлежат, несомненно, и целиком материку классической традиции.
Начало века – это апогей таких художников, как Беклин и Ходлер, «закат ориенталистов», академической живописи, признание импрессионистов, Сезанна, Гогена. Это время, когда из тени выходят Майоль, Матисс, становятся все более популярными графические и живописные работы Мунка, Бурдель создает экспрессивный романтический скульптурный образ Бетховена.
В то время как смерть художников-академистов – Бугро и Жерома совпадает с закатом их славы, со смертью Гогена (1903) и Сезанна (1906) влияние их творчества, их популярность безмерно возрастают. В 1904 живопись Сезанна, Гогена и Ван Гога выставлена в Германии. Показ здесь этих художников имеет прямое отношение к возникновению в Дрездене союза, инициаторы которого (Э.Л. Кирхнер, Э. Хеккель, К. Шмидт-Роттлюфф, Ф. Блейль) решили порвать со всеми официально признанными направлениями.
С 1905 по 1910 в западноевропейском искусстве происходит радикальная смена эстетических установок: французские фовисты и немецкие экспрессионисты (1905) полностью пересматривают отношение к цвету и рисунку, кубизм (1907) освобождает живопись от повествовательности и «чувствительности», абстракционизм (1910) – от предметности, футуризм (1909), чьи инновации находятся за пределами собственно изобразительности, вносит в искусство дух нигилизма и агрессии. Состояние, в котором, в конечном счете, оказывается изобразительное искусство ХХ в., можно назвать перманентной эстетической революцией.
К середине 1910-х роль авангарда в искусстве переходит к России. С этого времени все самое смелое, новаторское создается в России или выходцами из России. Еще за несколько лет до этого ничто в русском искусстве не предвещало столь резкого поворота: в конце ХIХ – начале ХХ в. русская официальная живопись оставалась в академических рамках. Вероятно, поэтому творчество традиционных по западным меркам художников – Борисова-Мусатова, Серова, Коровина – рассматривается как новаторское. Первым шагом к эмансипации русского зрителя было знакомство с техническим мастерством, виртуозностью (качество, не характерное для русского искусства) таких художников, как А. Цорн и М. Фортуни.
При этом заслуживают внимания два момента: первый – это то, что образ простого человека (народ), к этому времени на Западе приобретающий все больше черты просто человека, становится абсолютным смысловым центром русского искусства и литературы и тема эта достигает здесь такого накала, какого никогда не знал Запад; второй – это обостряющийся до предела интерес к инновациям в западном искусстве.
Все названные вопросы требуют дальнейшего рассмотрения и изучения.
Целью курсовой работы является систематизация, накопление и закрепление знаний об истории авангарда.
Глава I. Местные истоки авангарда
Для коллекционеров дощукинского времени: для мамонтовых, морозовых, не говоря уже о русских аристократах более раннего времени, приобретавших произведения зарубежных мастеров, западное искусство – это хотя и близкое, но, тем не менее, другое искусство – голландское, немецкое, французское. Щукинское же собрание, состоящее почти исключительно из французской живописи, претендует на статус искусства-как-такового. Если в прежние времена картины, украшавшие дома русских аристократов, свидетельствовали о вечном и непреходящем значении традиционных ценностей, подчеркивали высокий социальный, имущественный статус их владельца, то экстравагантная для своего времени щукинская коллекция, ориентированная главным образом на художественную среду, играла прямо противоположную роль, создавая ее владельцу репутацию едва ли не чудака и безумца. Щукин оказался в числе первых обладателей самых новаторских холстов Пикассо, Гогена, Матисса, Брака, он стал также одним из первых коллекционеров африканской скульптуры.
Пытаясь разгадать, каким образом этот представитель купечества, которое в России считалось оплотом традиционных ценностей, оказался среди инициаторов самого головокружительного эстетического переворота, можно указать на довольно простую комбинацию: богатый провинциал, не лишенный снобизма, воспитанный матерью и ее интеллигентными родственниками Боткиными в духе уважения к западной культуре, входит в художественные круги Парижа и благодаря знаменитому торговцу картинами Дюран-Рюэлю, создавшему себе имя поддержкой импрессионистов, знакомится с молодыми художниками – будущими лидерами мирового авангарда. В результате этого знакомства Щукин с 1903 приобретает лучшие, а также и самые новаторские работы, которые в это время еще не признаны парижской публикой, но для москвича освящены своим парижским происхождением. После их приобретения (теперь они имеют уже очевидную в глазах публики материальную ценность) эти вещи выставляются для всеобщего обозрения в одном из богатейших столичных особняков.
При этом чтобы подобное стало возможным, недостаточно авторитета Парижа и высокой компетентности Дюран-Рюэля. Быть может, самый важный элемент – это эстетическая толерантность и наследственная коммерческая прозорливость Щукина, который мог угадать, что в недалекой перспективе приобретение произведений новейшего искусства окажется самым рентабельным вложением капитала. (В течение нескольких десятилетий стоимость картин импрессионистов непрерывно возрастала – этот рост доходил до 800% в год.).
Толерантность не только Щукина, но и московской художественной среды, вероятно, важнейшее из всей суммы условий. Смена эстетических установок, отход от традиционных норм в России происходит быстрее, радикальнее и решительнее, чем где бы то ни было. (Американцы, например, проявили значительно больший консерватизм. В 1913 выставка Armory Show, на которой американцы впервые увидели работы фовистов, кубистов, экспрессионистов, абстракционистов, вызвала ярость у нью-йоркской публики.). Активная открытость русского общества – не официальная политическая, но сугубо внутренняя, культурная, его традиционная обращенность к Западу – была в этот момент многократно усилена снятием государственных препон.
В отличие от Франции и Германии, где факторами становления авангарда помимо самой художественной практики были философские, эстетические, психологические теории, – в России его проводником стала предреволюционная атмосфера, деятельность меценатов и энтузиастов, направляющих местную художественную жизнь в русло европейской культуры.
Усилиями С. Дягилева и его сподвижников русское искусство «прорубает окно в Европу». Первая большая выставка русского искусства (750 произведений), организованная Дягилевым в Париже в 1906 и включавшая, кроме произведений 53 художников, коллекцию из 35 икон и художественных изделий ХVII–ХVIII вв., была призвана, по мысли устроителя, «показать французам настоящую Россию». Как стало очевидно позднее, значение этой выставки, имевшей относительно скромный успех, состояло в том, что она показала русским художникам недостатки и достоинства их искусства – обнаружила и относительную стагнацию художественной культуры, и ее скрытый потенциал.
Французская пресса отмечала влияние основных направлений французского искусства на русских художников. Наиболее отчетливо и органично оно выразилось в работах Явленского, самыми смелыми в этом отношении были признаны произведения Ларионова и Гончаровой, соблазнительными – Сомова, подлинно оригинальными – Врубеля.
Кроме Парижа выставка была показана в Берлине и Венеции. Устроенный затем концерт в театре на Елисейских полях (в котором участвовали крупнейшие русские музыканты и исполнители) положил начало дягилевским «русским сезонам», центральными фигурами которых становятся И. Стравинский, М. Фокин, А. Павлова, В. Нижинский.
Огромный успех дягилевской антрепризы, о которой писали как об открытии новой эры в искусстве А. Франс, М. Метерлинк, О. Роден, К. Дебюсси, М. Равель, Р. Роллан и многие другие, дал мощный импульс новому искусству в России.
Несомненно, успех «русских сезонов» в Париже был подготовлен на сценах Москвы и Петербурга спектаклями, однако верно и то, что состоявшееся в Париже не могло состояться в России. Успех «русских сезонов» стал возможен лишь тогда, когда «частная антреприза вырвала русское искусство из тисков казенщины правительственных театров1. Дягилевское предприятие стало возможно в результате ослабления государственного контроля в сфере культуры. Появляются сильные творческие индивидуальности. Содружества таких личностей обретают в новых условиях то, о чем мечтали явно и тайно поколения русской интеллектуальной элиты, – право на творчество. В начале века в России это еще не столько права, сколько возможности, открывающиеся тем, «кто каждый день идет за них на бой». Таким образом, один из моментов становления русского авангарда – изменение политического климата, ослабление цензурного надзора в России. С середины 1904 (после поражений на фронтах русско-японской войны) наступает состояние «цензурной анархии», которое уже не могло быть преодолено до Февральской революции, официально уничтожившей общую цензуру в России.
Живопись, как дело индивидуальное, осуществляемое целиком самим автором, раньше всех воспользовалась этим состоянием, порывая с рутиной, решительнее и дальше других, уходя от принятых эстетических стереотипов. Направление этого движения – переход от натурализма к условности, от изысканности к опрощению, от модернистской изощренности к примитивизму – было тем же, что и в европейском искусстве. Анализ показывает, что первоистоки этой тенденции обнаруживаются за пределами российской художественной традиции. Пионеры русского авангарда, такие, как Гончарова и Ларионов, уже к 1910–1911 оказываются в русле новейших европейских течений на уровне самых смелых живописных решений. Но самые новаторские «крестьянские» холсты Гончаровой появляются не одновременно, как считают некоторые авторы, а после «негритянских» работ Пикассо.
Есть нечто, в чем Запад первичен. Это отвлеченная антропоморфная структура, которая возникает у Пикассо в его подготовительных этюдах к Авиньонским девицам (1907) и чуть раньше предваряется в работах Матисса. Для понимания эстетической метаморфозы упрощение формы – ключевой момент, поскольку это общая исходная позиция двух противоположных тенденций в искусстве и вообще в культуре ХХ в., в которых выражена, как никогда остро, дихотомия универсального и специфического.
Обе тенденции вызревают в русской культуре на протяжении всего ХIХ в. Через примитивистский этап прошли почти все художники нового поколения: московские бубнововалетцы, петербургские члены Союза молодежи и все входившие в различные союзы и группировки, появляющиеся в начале 10-х гг. и близкие к немецкому экспрессионизму. Однако в повороте к примитивизму уже изначально более или менее различаются две противоположные тенденции. Первая имплицитно несет идею опрощения (в руссоистском смысле) и соответствует понятию «примитив». Вторая, неотличимая на раннем этапе, также выражает себя в обобщенных, условных формах, однако целью ее является лаконичная форма как таковая, универсализация формы, ее упрощение. В первом значении примитивизм нашего авангарда имеет основания в русской ментальности, в специфике ее крестьянского уклада, в мифологизации собственного народа, в толстовских проповедях опрощения.
Несходство как с немецким, так и с французским вариантами очевидно. Там это начинается с обращения к океанийскому и африканскому «примитивному» искусству. Здесь – с обращения к различным формам русской традиционной художественной культуры: к городскому фольклору, обрядам, национальной одежде, архитектуре, лубку, народной игрушке и т.п. Эти элементы по-разному используются такими художниками, как Билибин, Нестеров, Григорьев, Кустодиев, Малявин, Архипов, Петров-Водкин, Кузнецов, Ларионов, Гончарова, Удальцова и др. Образы крестьян у Гончаровой и Малевича имеют общую исходную точку. В работах К. Малевича, представленных на выставке «Бубнового валета» в 1910, ощутимо влияние того своеобразного примитивизма фовистской окраски, который характерен для творчества Н. Гончаровой 1900-х. Некоторые работы (например, Идущий, 1910) позволяют говорить о влиянии Гончаровой на Малевича в этот ранний период. Однако дальнейшая судьба направлений, в русле которых развивается творчество этих художников, позволяет видеть, что сходство их ранних работ обманчиво. Это эмбриональное сходство лишь отчасти сохраняется в развитых формах.
Одно направление – а именно то, которому принадлежат работы Гончаровой, – апеллирует к традиции, к искусству прошлого, к мифологическим образам (лубок, икона), другое же тяготеет к конструированию принципиально нового (супрематизм Малевича, проуны, архитектоны Лисицкого и т.п.). При этом создаваемые ими совершенно разные, по сути антропоморфные, предельно обобщенные, геометризованные структуры могут оказаться так же близки друг другу (и далеки от образов классического искусства), как традиционный африканский идол и робот, созданный по канонам современной промышленной эстетики; несколько раньше варианты этих тенденций обнаруживает западный авангард: немецкий экспрессионизм и французский кубизм.
Различия, которые при всем их стилистическом сходстве постепенно выявляются в произведениях Гончаровой и Малевича, выражают, очевидно, фундаментальное расхождение, коренящееся, в конечном счете, в представлении о природе изображаемого. Трудно обнаружить основы глубже и контрастнее тех, которые выражены в этом расхождении. У Гончаровой человек – это существо природное и почвенное (конкретное, страдающее, смертное, уповающее), у Малевича – культурное и космополитическое (бесстрастное, абстрактное, вечное, созидающее).
Крестьянские циклы 1908, 1911 занимают едва ли не центральное место в творчестве Гончаровой. Анализируя их, можно было бы указать на связь тех или иных элементов композиции, пластики, колорита с различными формами народного искусства, русской иконописной и фольклорной традицией, связь с монументальной и, конечно, новейшей французской живописью, однако здесь интересны не изобразительные средства, но авторское видение сюжета, которое доносится до нас этими средствами. Картина, датированная 1911, под названием Продавщица хлеба изображает женскую сутулую фигуру в белом платке, желтой кофте и синей юбке, с синими глазами на темном изможденном лице. Тяжелые руки неуклюже сжимают каравай. Лаконичными средствами автор передает свое отношение к изображенному сюжету: аскетическая окаменелость лица, натруженность рук... Это не отвлеченная пластическая модель, но именно русская крестьянка – человек деревни, с которым ассоциируется представление об однообразном, изнуряющем труде, покорности судьбе, органической вживленности в среду обитания.
«Танцующие» и «пирующие» крестьяне из Сбора винограда (1911), выполненные в еще более условной манере, так же тяжеловесны, неуклюжи, мрачно-сосредоточенны. Их лица-лики, одежда-одеяния иконописно плоскостны, строги, лаконичны. «Иконописная» форма у Гончаровой вторична. Первична здесь сакральность самого сюжета. Не случайно крестьянские серии перемежаются такими вещами, как Спас в Силах (1910–1911), Апокалипсис (1911). Этот период завершается созданием тетраптиха Четыре евангелиста, который считается ее лучшей работой. Огрубление формы здесь в не меньшей степени, нежели сюжет, указывает на первичность идеи опрощения.
Фигуры крестьян – наиболее заметное и из того, что мы знаем о раннем периоде К.Малевича. Те, которые практически неотличимы от аналогичных вещей Гончаровой (в числе самых ранних – Шагающий, Купальщик), датированы 1911.
Но уже Косарь, Жница и другие аналогичные работы 1912 приобретают совершенно иной и вполне определенный характер. Абстрактные цилиндрические формы, из которых складывается антропоморфная фигура, – руки и ноги, верхняя и нижняя части фигуры – как бы взаимозаменяемы. Яйцевидная голова, глазные щели, брус носа также геометризованы, скульптурны по пластике, архитектурны по построению и воспроизводят конструкцию антропоморфной ритуальной маски. Поскольку близкие варианты этой формы появляются значительно раньше у Пикассо (в частности, в его подготовительных работах к Авиньонским девицам, причем несколько таких работ находилось в щукинском собрании), можно с большой долей вероятности предполагать, что здесь эта форма связана не с африканской скульптурой, а с кубистскими работами, в которых она используется.
Кубистский период Малевича начинается вскоре после создания описываемых вещей, продолжается относительно недолго (1913–1914) и предваряет его геометрическую абстракцию (супрематизм). «По произведениям Малевича, – пишет С. Хан-Магомедов, – мы можем проследить весь процесс формообразования в его творчестве: видно, как он входит в кубизм, затем в футуризм, как идет процесс формирования всех трех стадий плоскостного супрематизма»2. Любопытны свидетельства бывших учеников Малевича о том, что в Витебских художественных мастерских под его руководством «выполнялись работы в духе Сезанна, кубизма, футуризма».
Кубизм, захвативший почти на два десятилетия художников во всем мире, в России был освоен скорее в теории, чем на практике, хотя ему отдали дань в той или иной степени живописцы революционного поколения. Вместе с тем то, что является подлинно оригинальным созданием русского авангарда, – в частности, супрематизм Малевича, контррельефы Татлина, проуны Лисицкого и др. – реализовалось благодаря новой эстетической ситуации, созданной пионерами кубизма. Можно сказать, что в России кубизм послужил трамплином для броска в новое качество – не как продолжение, но как развитие (К. Малевич, В. Татлин) или момент отталкивания (М. Матюшин).
В 1913–1914 Малевич впервые выходит за пределы имитационной системы, варьируя и развивая живописные идеи кубизма и футуризма, что проявилось в его работах Женщина с ведрами, Голова крестьянской девушки и др. Даже в тех произведениях этого периода, где еще в полной мере сохраняется фигуративность, – Англичаннин в Москве, Авиатор, Жизнь большой гостиницы, Композиция с Моной Лизой (все 1914) – нарастает то качество, которое сам художник позже (в статье О новых системах в искусстве, 1919) определял словом «алогизм», считая его специфической особенностью русского кубизма. «Заумь», алогизм – инструменты деструкции. Творческая эволюция Малевича, как и его теоретические высказывания, свидетельствует о том, что преодоление традиционного видения потребовало от него большего напряжения, нежели само создание новой изобразительной системы.
Эта система практически сложилась уже в 1913 в ходе работы над декорациями и эскизами костюмов для персонажей оперы А. Крученых и М. Матюшина Победа над солнцем. Можно предположить, что последним толчком к созданию Малевичем теории супрематизма послужила его работа над иллюстрациями к первому изданию либретто Победы над солнцем (1913–1918). Здесь на обложке изображен супрематический квадрат, который фигурирует тут в качестве квадрата рампы или занавеса. Чисто абстрактные супрематические работы художника, в частности один из вариантов Черного квадрата на белом фоне, датируются рубежом 1914–1915.
В 1914 Малевич выходит из Союза молодежи и тем самым утверждает свою независимость по отношению к левому направлению нового русского искусства. Работая в глубокой тайне, он делает свое философско-художественное открытие, которое отвечало проекту научно-индустриальной цивилизации – ее ориентации на универсальные ценности.
Впервые свои супрематические картины Малевич показал на «Последней футуристической выставке картин 0,10», состоявшейся осенью 1915 в Петрограде. В том же году вышла его знаменитая брошюра-манифест От кубизма к супрематизму, которая начиналась словами: «Пространство есть вместилище без измерения, в котором разум ставит свое творчество. Пусть же я поставлю свою творческую форму».
С конца 1913 во всех слоях русского общества, в том числе и в среде творческой интеллигенции, нарастают патриотические настроения. Высшего накала они достигают с началом войны. Уже в 11-м номере «Северных записок» за 1913 можно было прочесть: «Подобно тому, как интеллигент в романе Андрея Белого Серебряный голубь влюбляется в рябую бабку Матрену, потому что в синих очах ее «святая душа Отчизны», так современные русские художники влюбились в каменную бабу, крестьянскую куклу, народные картинки в надежде обрести твердую почву под ногами». В 1914 Д. Айналов отмечает, что никогда еще интересы широких кругов не были с большей любовью обращены на нашу художественную старину и наше недавнее художественное прошлое, и подчеркивает: «Это знамение времени...»
В творчестве Н. Гончаровой, М. Ларионова и других неопримитивистов обращение к народному творчеству в конечном счете выливается в условные формы, отвечающие новой эстетике. Национальная идея воодушевляет таких мастеров, как Б. Кустодиев и И. Билибин, на создание сказочного псевдорусского стиля, в котором используются различные этнографические материалы. Сохранившиеся образцы графического дизайна того времени: разнообразные этикетки, рекламы, афиши, плакаты, почтовые открытки и книжное оформление – свидетельствуют о том, что этим стилем пользовались десятки художников. Лучшее из того, что было создано в этом роде, – ранние живописные работы Н.Рериха, в книжной графике – билибинские иллюстрации к сказкам.
Патриотические настроения художников старой реалистической школы из «Союза русских художников» и «Товарищества передвижных художественных выставок» выражаются в создании крупных живописных серий на темы русского фольклора – например, полотна В. Васнецова, выглядевшие непомерно увеличенными иллюстрациями к русским былинам и сказкам, или огромные композиции на исторические и религиозные сюжеты. Самые известные из них – это написанные в 1914 картины В. Сурикова Благовещение и М. Нестерова На Руси. Душа народа.
Гордость за национальную культуру, уверенность в высоком предназначении русского искусства вплоть до веры в его мессианскую роль сочетаются со стремлением завоевать признание на Западе, поскольку такое признание считается, в конечном счете, единственным надежным критерием оценки. В июне 1914 в Париже открылась персональная выставка картин М. Ларионова и Н. Гончаровой. Она проходила в галерее Поля Гийома. Предисловие к каталогу написал Г. Аполлинер. В том же году состоялось еще несколько зарубежных выставок, в которых участвовали русские художники. Так, на «Первой свободной международной футуристической выставке» в Риме, организованной Ф. Маринетти, показали свои работы В. Розанова, А. Эстер, А. Архипенко, Н. Кульбин. А в марте – апреле 1914 в «30-м салоне независимых художников» выступили А. Архипенко, А. Эстер, братья Бурлюки, М. Шагал, К. Малевич, Н. Пуни и др.
Заметным событием художественной жизни Москвы и Петербурга в это время были выступления Ф. Маринетти. Реакция на них московских кубофутуристов была крайне резкой. В знак протеста против этих выступлений К. Малевич и М. Матюшин проводят эпатажные акции, прогуливаясь на Кузнецком мосту с деревянными ложками в петлицах. Антизападные заявления делают В. Маяковский, В. Шершеневич, М. Ларионов.
В конце лета 1914 начавшаяся война круто изменила общую ситуацию: В. Кандинский в Берлине организует последнюю выставку и возвращается в Москву; приезжает в Россию и М. Шагал. (Так начинается последний, восьмилетний период его творчества в России). Работавшие же в это время в России М. Ларионов, В. Чекрыгин, В. Фаворский, В. Ватагин и многие другие художники оказываются призванными на военную службу.
В годы войны А. Лентулов, Д. Бурлюк, В. Маяковский делают агитационные антинемецкие рисунки в лубочном стиле для издательства «Сегодняшний лубок». Среди них любопытный рисунок В. Маяковского, с очевидной симпатией изображающий Николая II, который сечет розгами орущего противного немецкого императора. Сохранились также десятки военно-агитационных рисунков Малевича, стилизованных под лубок. Лаконичный стиль лубка, обобщенные фигуры, окрашенные в один-два цвета, статичная композиция вполне согласуются и со стилем плаката, и с его собственной манерой.
Вскоре после призыва Ларионова в армию Гончарова создает в стиле русской иконы серию литографий Мистические образы войны. Кустодиев, Коровин, Лентулов, Васнецов рисуют плакаты на военную тему, Велимир Хлебников пишет и издает Учение о войне. Эти плоды войны в искусстве гораздо менее значительны, чем те, которые породило ее предчувствие: тревожная напряженная атмосфера конца целой исторической эпохи – некая звенящая нота прощания, ощущение приближающейся катастрофы – то, что прозвучало в выступлении Дягилева В час итогов.
Глава II. Авангард и революция
Едва ли не на следующий день после октябрьской революции на улицах Петрограда и Москвы появились транспаранты, выполненные профессиональными художниками. Судя по плакатам, афишам, открыткам, в период между двумя революциями в массовой художественной продукции господствовали банальные натуралистические формы, иногда с окраской модерна или лубка.
Однако уже к первой годовщине октябрьского переворота в монументально-декоративном искусстве побеждает единый стиль. Энергичные монолитные формы кубофутуристического стиля как бы призваны компенсировать нарастающий распад социальных, экономических и прочих структур. И Царь, и Бог повержены; крушение традиционной картины мира означает торжество новой, которую готовил Век просвещения.
1 мая 1918 здания на Дворцовой площади, Мариинский дворец, здания Городской думы и Публичной библиотеки в Петрограде были украшены огромными живописными композициями. Образы рабочего, крестьянина и солдата монументальны, обобщенны. На фотографии отчетливо видны украшения Мариинского дворца. На центральном панно с надписью «Стройте Красную Армию» – лубочное по стилю изображение солдата и крестьянина. В левой части – сложная композиция, выполненная в кубофутуристической манере. На фасаде Зимнего дворца со стороны площади – обобщенные монументальные фигуры рабочего и солдата, выполненные В. Козлинским, со стороны набережной – молотобоец Д. Штеренберга.
Рассказывая о подготовке к празднованию первой годовщины революции и 1 Мая, А.В. Луначарский писал: «И с каким восторгом молодежь отдалась своей задаче! Многие, не разгибая спины, работали по 14–15 часов над огромными холстами. И, написав великана крестьянина и великана рабочего, выводили потом четкие буквы: «Не отдадим Красного Петрограда» или «Вся власть Советам». Тут, несомненно, произошло слияние молодых исканий и исканий толпы»3.
Художники, работавшие над оформлением панно, оказались вовлеченными в это дело не только в силу личной склонности и собственной доброй воли. Выход на авансцену в момент революции русского авангарда – результат естественного отбора. Его, так сказать, выбрала ситуация (чтобы не сказать – революция), а не вожди и не «широкие народные массы».
Многие из панно, украшавших здания на площадях Москвы и Петрограда, если судить по фотографиям, были настоящими шедеврами монументальной живописи, которые могли бы стать центральными экспонатами нынешних музеев современного искусства... Однако ни народ, ни сами вожди (мы знаем их высказывания об искусстве) не были готовы к тому обновлению, которого требовала от них Утопия.
Из всего предлагаемого улицей многообразия форм (от натуралистических и ампирно-героических до югендстиля) Утопии был ближе всего, конечно, стиль, сложившийся на почве авангарда. Это, кажется, понимали единицы. Среди тех, кто его оценил, был Луначарский. То, что при этом он как бы ищет оправдание, свидетельствует о том, что в действительности никто не был готов к принятию Нового. Говоря о майском убранстве Петрограда 1918, он пишет: «От кубизма и футуризма оставались только четкость, мощность общей формы да яркоцветность, столь необходимая для живописи под открытым небом, рассчитанной на гиганта зрителя с сотнями тысяч голов»4. Эта мысль повторяется в различных беседах, докладах и заметках. То же самое у Н.К.Крупской: «Задачей искусства было как можно ближе подойти к массам, найти формы наиболее доступные, понятные низам»5.
Любопытно сравнить эту реакцию образованного революционера-чиновника с замечанием А. Блока в его записной книжке от 1 мая 1918: «Утром под военную музыку ходят образцовым строем Николая II солдаты и матросы с аккуратными красными плакатами» (Блок А.А. Записные книжки. 1901–1920. М., 1965. С. 404). Последний явно уже видит торжество вчерашней рутины там, где первый – очевидно, избыток свободы. Однако извиняющаяся интонация Луначарского понятна, так как газеты в это время в резких выражениях сообщали о «явной неудаче „левых“», о том, что празднество городского пролетариата было скомпрометировано футуристическим кустарничеством («...а Луначарского сечь за футуризм» – Ленин). «Никогда пропасть взаимного непонимания, разделявшая художника и зрителя, не была более глубокой, чем в настоящее время. Над этим не мешает призадуматься», – писал Л. Пумпянский в журнале «Пламя» в январе 19196. Уже тогда можно было бы понять, что реальность и утопия обременяют друг друга. В особенности торжествующая Утопия и порождаемая ею реальность.
Идея научной организации общества умерла гораздо раньше, чем принято думать; дата ее смерти известна – это дата, отмечающая конец русского авангарда.
К 1921 стало ясно: мировая революция не состоялась. Доктрина построения социализма в одной отдельно взятой стране, сформулированная Сталиным в 1924, означала крах Великого интернационального проекта. «Левые движения, которые были полезны в период военного коммунизма, теперь полностью отвергнуты», – пишет в 1926 из Москвы Вальтер Беньямин. Может быть, и нет оснований говорить о прямой связи между авангардом и левой оппозицией, однако в главном они не расходились: и левый фронт искусства, и троцкистская оппозиция не принимали НЭП и партийную культурную политику.
Западным коммунистам, приезжавшим в это время в Россию, все казалось рухнувшим. В действительности так оно и было. Высвобожденная революцией энергия не позволяла пресечь сразу «ненужные» процессы. У В. Беньямина были в это время все основания писать из Москвы: «Жизнь здесь удивительно насыщенна и полна смысла...» Агония продолжалась до конца 20-х. История угасания журнала «Леф» показывает еще раз одновременное сворачивание проектов социального и эстетического.
Ситуация НЭПа обнажила драматическое противоречие между свободой экономики и свободой культуры. Улучивший свой час, родившийся в краткий миг той свободы, имя которой – Анархия, авангард теперь оказался между Сциллой пошлости и Харибдой диктатуры. В финале он ушел без боя. Практически это было самоубийство: изменив идее свободы (изначально многие футуристы были анархистами), принеся ее в жертву солидарности в мнимой борьбе с мещанством, приняв сторону идеологического диктата, авангард проиграл обоим чудовищам.
В том смысле, в каком авангард видел в НЭПе победу старого, НЭП никогда не был упразднен. Его отмена означала окончательную победу коллективного нэпмана – партийно-государственного аппарата. В образованном НЭПом культурном пространстве возродились анахроничные формы искусства, литературы, театра, кино. Они-то и дали структурную основу художественной культуре социалистического реализма.
В начале 1930 Маяковский говорит: «Итак, то, против чего ты боролся в течение двадцати лет, теперь победило».
В истории мирового искусства русский авангард являет собой последнюю ступень, которой достигла классическая изобразительная традиция. В советское время эта традиция была пресечена не по схеме диктаторского «укрощения искусств» властями, боящимися правды. Стремления супрематистов лежали в иной плоскости. («Ключи супрематизма ведут меня к открытию еще не сознанного, – пишет Малевич. – Новая моя живопись не принадлежит Земле исключительно. Земля брошена, как дом, изъеденный шашлями. И на самом деле, в человеке, в его сознании лежит устремление к пространству, тяготение отрыва от шара Земли». Аскетическая эстетика конструктивизма коррелирует с этикой раннего большевизма. В конце концов, именно авангард создал образ человека-функции, представление о безличном человеческом факторе.
Как формообразующее начало авангард 20-х органично включен в индустриально-урбанистический процесс. Взаимодействие смелой художественной интуиции с высокоцентрализованной наукой и техникой могло дать в дальнейшем непредсказуемые результаты. Конечно, при одном допущении – совместимости Утопии с реальностью. Еще в начале 20-х гг. несложно было вообразить такую реальность, которая стала бы питательной средой для проектов и фантазий Малевича, Родченко, Лисицкого, Чашника, Чернихова; которая строилась бы по супрематическим законам, порождающим идеально правильный, математически выверенный, совершенный мир.
Искусство супрематизма, конструктивизм, убеждает своим холодным бесстрашием и безупречной генеалогией, показывающей, как органично, подобно кристаллу, вырастает этот стерильный мир, населенный бессмертными антропоморфными знаками.
Конец авангарда, фактический крах Проекта означали переход от мифа планетарного строительства к режиму самосохранения Империи: установку на автаркию, мощь государственной машины, стабилизацию которой обеспечивали «холодная» и «горячая» экспансия, а экспансию – стабилизация (в конце концов, перешедшая в стагнацию, означавшую крах системы).
К середине 20-х гг. в идее Будущего умерло все живое. Мечта гуманистов ХVIII в. неожиданно воплотилась в советском социуме с его натужной индустриализацией, холуйским менталитетом, дегенерировавшей эстетикой. Искусство авангарда не нашло места в контексте этой Новой цивилизации, поскольку он, как и питавшая его Утопия, не был – как принято думать – началом новой реальности, но – концом старой мечты, эпилогом классической традиции. Творчество, ставившее своей целью моделировать будущее, конструировать жизнь, должно было уступить место искусству, подменяющему жизнь. На эту роль во всех отношениях подходили художники старой, академической и передвижнической школ. В нужный момент они пришли из прошлого.
Однако еще до полного подчинения творчества государственному контролю появляются признаки несовместимости метафизических устремлений, свободного формотворчества с этатизированной культурой. Первый документ, в котором говорится о недопустимости «чистого формотворчества», появился в Москве в конце 1921 за подписью пяти художников – сотрудников Института художественной культуры. Задачей искусства они провозглашали производство или проектирование материальных благ. Уже в 1919–1920 Малевич и его окружение вынуждены были ссылаться на экспериментальную функцию художественного творчества для оправдания своей деятельности.
В это время рождаются концепции конструктивизма, имеющего больше шансов на выживание в новых условиях. От искусства, находящегося теперь на содержании у государства, требуется практическая отдача; тот, кто призывал отвергнуть «все изображенное работниками искусств как ложь, закрывающую действительность» и видел в самой жизни только «подсобный харчевой путь главному нашему движению», теперь должен был думать о практическом применении своего искусства.
Заключение
В заключении подведем основные итоги курсовой работы.
Курсовая работа была посвящена изучению истории авангарда.
На основании изученного материала можно сделать следующие выводы.
Различные течения художественного авангарда объединяет решительный разрыв не только с академическими традициями и эклектической эстетикой XIX в., но и с новым искусством стиля модерн – господствующим в это время повсеместно и во всех видах искусства от архитектуры и живописи до театра и дизайна.
Общим для русского авангарда был радикальный отказ от культурного наследия, полное отрицание преемственности в художественном творчестве и сочетание деструктивного и созидательного начал: духа нигилизма и революционной агрессии с творческой энергией, направленной на создание принципиально нового в искусстве и в иных сферах жизни.
На разных этапах эти новаторские явления в русском искусстве обозначались терминами «модернизм», «новое искусство», «футуризм», «кубофутуризм», «левое искусство» и др.
С 1905 по 1910 в западноевропейском искусстве происходит радикальная смена эстетических установок: французские фовисты и немецкие экспрессионисты (1905) полностью пересматривают отношение к цвету и рисунку, кубизм (1907) освобождает живопись от повествовательности и «чувствительности», абстракционизм (1910) – от предметности, футуризм (1909), чьи инновации находятся за пределами собственно изобразительности, вносит в искусство дух нигилизма и агрессии. Состояние, в котором в конечном счете оказывается изобразительное искусство ХХ в., можно назвать перманентной эстетической революцией.
К середине 1910-х роль авангарда в искусстве переходит к России. С этого времени все самое смелое, новаторское создается в России или выходцами из России.
Список литературы
Батракова С. Язык архитектуры постмодернизма и конец великой утопии//Борьба тенденций в современном западном искусстве, М., 1986
Бене К. Театр без спектакля, М., 1993
Бушуева С. Полвека итальянского театра, Л., 1978
Великая утопия. Русский и советский авангард 1915–1932. М., 1993
Власов В.Г. Большой энциклопедический словарь изобразительного искусства В 8т.Т.1.-СПб.: ЛИТА, 2000.-864с.: ил.
Западное искусство ХХ века. М., 2001
Зейле П.Я. Модернизм и авангардизм. Рига, 1989
Истомина Е.М. Некоторые проблемы театрального авангарда 1910-1920. Театральные эксперименты итальянских футуристов и дадаистов. М., 2001
Крупская Н.К. Педагогические сочинения. Т. 7. М., 1959
Крусанов А.В. Русский авангард: 1907–1932. Т. 1. СПб., 1996
Луначарский А.В. Воспоминания и впечатления. М., 1968
Неизвестный русский авангард / Автор-составитель А.Д. Сарабьянов. М., 1992
Пожарская М.Н. Русские сезоны в Париже 1908–1924. М., 1988
Русский авангард в кругу европейской культуры. Материалы международной конференции. М., 1993
Турчин В.С. По лабиринтам авангарда. М.,1993
Хан-Магомедов С.О. Новый стиль, объемный супрематизм проуны//Л.М. Лисицкий. 1890–1941. М., 1990
1 Пожарская М.Н. Русские сезоны в Париже 1908–1924. М., 1988. С. 10
2 Хан-Магомедов С.О. Новый стиль, объемный супрематизм проуны//Л.М. Лисицкий. 1890–1941. М., 1990. С. 39
3 Луначарский А.В. Воспоминания и впечатления. М., 1968. С. 209
4 Луначарский А.В. Воспоминания и впечатления. М., 1968. С. 208
5 Крупская Н.К. Педагогические сочинения. Т. 7. М., 1959
6 Пумпянский Л. Октябрьские торжества и художники Петрограда//Пламя, 1919,№ 35.С.12