Эволюция советской терроризма

В постсталинский период тема индивидуального террора в революционном движении была реабилитирована. Поощрялись, в частности, исследования по истории народовольческого терроризма. Однако применительно к началу XX века тема оказалась не столь желательной. Она рассматривалась лишь попутно, главным образом в контексте изучения неонароднического движения. Различие подходов к народовольческому и неонародническому терроризму объяснимо тем, что место народовольцев определялось в авангарде освободительного движения, тогда как неонародники рассматривались в качестве политических оппонентов большевиков. Эсеровский терроризм воспринимался через призму дискуссии между социалистами-революционерами и социал-демократами. Так, кандидатская диссертация П. Жданова, защищенная уже после смерти И.В. Сталина в 1954 г., не отражала новых общественно-политических веяний и была выполнена в старом методологическом ключе.

История терроризма в трудах советских исследователей экстраполировалась на установленную периодизационную схему развития революционного движения в России. Зачастую цифры терактов подгонялись под априорно сформулированные выводы. Возможности для статистических вариаций представляла неоднозначность самой дефиниции теракт. Так, по утверждению К.В. Гусева, за 1909-1911 гг., т.е. за период традиционно определяемый в советской историографии как столыпинская реакция, эсерами было совершено лишь 5 покушений.

Требовались особые навыки, чтобы сквозь идеологическую завесу советской историографии восстановить полиную картину истории терроризма. Так, по опубликованным и, по-видимому, недостаточно цензурированным в 1956 г. материалам о революционном прошлом Г.И. Котовского, можно было заключить, что его террористическая деятельность носила уголовный, а вовсе не политический характере. После февральской революции, свидетельствовал один из документов, когда все политические заключенные вышли на свободу, тот оставался в тюрьме как уголовник.

Перекос в изучении народовольческого терроризма по отношению к терроризму начала XX века тем более очевиден, что не соотносится с их масштабами. Жертвами терактов за всю последнюю треть XIX в. стало менее ста человек. Между тем численность лиц, пострадавших от террористов в Российской империи начала XX в., оценивается в 17000.

Но если о смысловом различии понятий "эсер" и "народник" сказано было достаточно, то сопоставления терминов "социалист-революционер" и "социал-демократ" не предпринималось. Любимым афоризмом в форме ленинской игры слов было рассуждение, что эсеры как социалисты - не революционеры и как революционеры - не социалисты. При этом историки не считали нужным указывать, что авторство афоризма принадлежало не В.И. Ленину, а Ю.О. Мартову. Доводы меньшевистской критики эсеров были апробированы как аргументы разоблачения эсеров советскими историками, естественно, без ссылок на самих меньшевиков. Сравнение терминов "социал-демократ" и "социалист-революционер" не проводилось, поскольку могло бы обнаружить больший радикализм последних. Из названия "эсеры" следовало: социализм как цель и революция как средство. Тогда как у эсдеков выдвигался идеал демократии, а слово "социалист" заменялось неопределенной категорией "социал". Б.В. Леванов считал, что термин "социалисты-революционеры" был изобретен Х.О. Житловским и применен как самоназвание его террористической группы "Союз русских социалистов-революционеров" в 1894 г. (в действительности эта организация возникла на год раньше). Данное утверждение расходится с встречаемым в русской эмиграции мнением об авторских правах Е.К. Брешко-Брешковской. Ю.В. Анисин предлагал заменить термин "социалист-революционер" более точными, с его точки зрения, наименованиями: "современные террористы", "социал-народники", "левые народники" и "левонародники", "народничествующие эсеры", "новые народники"

Исследования темы критики В.И. Лениным террористической тактики хронологически предшествовали изучению истории самих террористических организаций. Поэтому основные выводы были сформулированы априорно до анализа фактического материала. Последнему предназначалось служить подтверждением готовых идеологических схем. Ссылки на источники заменялись цитатами из произведений классиков марксизма-ленинизма.

Импульсом к изучению истории российских террористических партий явился XX съезд КПСС и разоблачение культа личности И.В. Сталина. Было определено, что в основе культа личности лежит мелкобуржуазная психология. Делался вывод о скрытом проникновении мелкобуржуазной идеологии в среду политического руководства СССР. А именно с мелкобуржуазной идеологией связывалась террористическая тактика. Поэтому сталинский террор и революционный терроризм рассматривались как однопорядковые явления. К постановлениям XX съезда апеллировали многие авторы, исследовавшие историю партий, придерживавшихся террористической тактики. Один из них В.М. Мухин писал: "Революционное генеральство породило "революционное лакейство"... ". Затхлая семиосфера чинопочитания породила своих идолов, которые поработили сознание самих своих создателей. Культ личности, глубоко пустив свои корни, опутал эсеровскую партию сверху донизу". Налицо отождествление культа личности героя-террориста и культа личности вождя в сталинской системе. Некорректность проведения таких аналогий очевидна. Культ личности в революционной субкультуре был построен на почитании героев-одиночек, борцов, даже жертв, тогда как культ Сталина имел субстанционально иную основу, изоморфную царистской идее, основываясь на преклонении перед властителем, а не перед бунтовщиком.

Другой исследователь В.М. Шугрин шел дальше и связывал деятельность Л.П. Берии и его соратников с проникновением в партию инородных, мелкобуржуазных элементов. Автореферат его диссертации "Борьба В.И. Ленина и коммунистической партии против народническо-эсеровской тактики заговора и индивидуального террора (1893-1907) завершался указанием на проявления рецидивов "эсеровщины": "На путь заговора и террора встал презренный империалистический наймит - предатель Берия, сколотивший враждебную советскому государству изменническую группу заговорщиков, в которую входили связанные с ним в течение многих лет совместной преступной деятельности его сообщники: Абакумов, Меркулов, Деканозов, Кобулов, Гоглидзе, Владимирский и др. Эти лютые враги народа, пробравшись в органы государственной безопасности, совершали чудовищные и гнусные преступления, в результате которых многие честные люди стали жертвами коварных провокаций и интриг этой преступной банды. Культ личности органически чужд коммунистическому мировоззрению. Проявлением пережитков субъективно-идеологических народническо-эсеровских воззрений и является культ личности Сталина". Но общественное мнение не было готово связать сталинские "отступления от норм партийной жизни" и эсеровскую идеологию. Показательно, что М.М. Марагин защитил кандидатскую диссертацию "Борьба В.И. Ленина против идеалистической теории культа личности народников и эсеров" только в 1964 г., хотя еще в 1957 г. им была выпущена книга с аналогичным названием, которая включала основное содержание диссертации. В постхрущевское время разоблачение культа личности И.В. Сталина в контексте критики террористической тактики мелкобуржуазных партий больше не предпринималось. Только в перестроечные годы стали вновь вспоминать о террористическом прошлом "вождя народов".

Интерпретация советскими историками терроризма определялась новым идеологическим подходом в понимании природы мелкобуржуазных партий. От тезиса "социал-фашизм" пришлось отказаться еще в предвоенные годы. Он был заменен лозунгом "народный фронт". Поэтому трактовка мелкобуржуазных партий как контрреволюционных не соответствовала времени. Кроме того, в послевоенные годы в Восточной Европе были установлены режимы так называемой народной демократии с сохранением "мелкобуржуазных" партий, входящих зачастую в правящие коалиции с коммунистами. Претворяя изложение истории ПСР, К.В. Гусев цитировал М.А. Суслова: "В Болгарии совместная деятельность коммунистической и крестьянской партий в строительстве нового общества являет собой образец глубокого понимания и творческого применения ленинского учения о союзе рабочего класса и крестьянства". Требовалось доказать историческую оправданность такого рода коалиций. Поэтому одной из главных тем в изучении революционного движения в советской историографии становится политика "левого блока", проводимая большевиками. Данному вопросу посвятили свои исследования В.К. Габуния, А.В. Тихонова, В.А. Решетов, Н.П. Бабаева и др. В деятельности эсеров, максималистов, анархистов исследователи стали обнаруживать прогрессивные, демократические черты. Впрочем, до откровений о совместных террористических операциях "левого блока" дело не дошло. Однако ряд антикоммунистических выступлений в странах Восточной Европы обусловили задачу осуждения мелкобуржуазных партий как предостережение коммунистам об опасности альянса с ними.

Компромиссным выходом из создавшейся дихотомической ситуации явился тезис о двойственной природе мелкой буржуазии и поэтому двойственной политике партий, ее представляющих. С одной стороны, мелкий буржуа как человек труда тяготеет к пролетариату, с другой, как собственник - к буржуазии. Этим объяснялась политика колебаний эсеров и анархистов, непоследовательность, идейный эклектизм, отсутствие внутреннего единства и т.п. Предлагался вывод, что в российских условиях эсеры в конечном счете пошли по второму пути, психология "хозяйчика" оказалась преобладающей. "Превращение эсеров в контрреволюционную белогвардейскую банду убийц, - резюмировал В.М. Мухин итог эволюции бывших революционных террористов, - явилось логическим следствием субъективно-идеалистического мировоззрения и авантюристической тактики, оторванной от масс, не имеющей опоры в массах". Но российский исторический опыт не означал, что в международном социалистическом движении невозможен был альтернативный вариант. Показательно, что В.М. Мухин в качестве выдающегося борца с мелкобуржуазными инновациями в международном социалистическом движении называл Мао Цзэдуна: "За свою многолетнюю историю, например, Коммунистическая партия Китая неоднократно сталкивалась с ошибками субъективно-волюнтаристского характера. Субъективистские оценки политической обстановки, субъективизм в руководстве работой неизбежно ведут либо к оппортунизму, либо к путчизму. Основной источник этих ошибочных взглядов субъективистского порядка Мао Цзэдун, в полном соответствии с ленинским положением, видит в преобладании во многих партийных организациях крестьянских и других мелкобуржуазных элементов". Автор, цитируя Мао, называл общие черты, присущие мелкобуржуазным партиям: "нежелание учитывать субъективные и объективные условия; революционный зуд; нежелание вести упорную, незаметную, кропотливую работу в массах; мечтания о великих подвигах, увлечение иллюзиями; зазнайство в случае победы; излишняя вера в военные силы и неверие в силы народных масс". В работах последующего времени именно Мао Цзэдун преподносился в качестве жупела мелкобуржуазной идеологии. В международном коммунистическом движении СССР перестал играть роль вдохновителя леворадикальных террористических организаций. Среди последних заговорили о буржуазном перерождении СССР. Роль вдохновителя перешла к КНР. Идеи о тотальной герилье, борьбе мирового города и мировой деревни, опора на крестьянство, тактика индивидуального террора, концепция национального социализма, феномен Че Гевары и т.п. для советских историков, исходящих из представления об универсальности мирового развития, означали принятие вывода о рецидивах "эсеровщины" в освободительном движении. В книге М.Г. Шестакова "Борьба В.И. Ленина против идеалистической социологии эсеров" в контексте критики социалистов-революционеров осуждается "идеалистическая социология новых левых Г. Маркузе и Р. Миллса", служащая знаменем различного рода террористических "красных бригад".

К тому же правое крыло в коммунистическом движении, особенно после событий 1968 г. в Чехословакии, было разочаровано в демократическом потенциале советской системы и эволюционизировало от идей "социализма с человеческим лицом" к отрицанию социализма как такового. Для советских теоретиков это подтверждало тезис о закономерности трансформации "мелкобуржуазных", псевдосоциалистических партий в контрреволюционные организации. Дифференциация партии социалистов-революционеров на террористическое максималистское и реформистское энесовское крыло иллюстрировала данное положение. К.В. Гусев писал, что события в Венгрии в 1956 г. и в Чехословакии в 1968 г. обусловливают актуальность изучения истории ПСР в советской историографии: "Распаду эсеров способствовала не только их контрреволюционная политика, но и имевшие место попытки сыграть роль "третьей силы". История краха эсеров, таким образом, свидетельствует об обреченности попыток в обстановке обостренной классовой борьбы встать между двумя борющимися классами, так как даже искреннее желание создать "третью силу" в классовой борьбе в условиях капиталистического общества неосуществимо. Либо с буржуазией против пролетариата, либо с рабочим классом против буржуазии - третьего не дано... События 1956 г. в Венгрии, 1968 г. в Чехословакии показали, что и антисоциалистические элементы начинали свое наступление, как и "демократическая контрреволюция" в России, с атак на коммунистические партии, на их руководящую роль... Немного времени понадобилось и антисоциалистическим силам в Чехословакии, чтобы вслед за заявлением о "гуманизации" социализма перейти к травле партийных кадров, созданию вокруг них семиосферы морального террора... История борьбы с попытками реставрации капитализма в СССР и других социалистических странах показывает, что на определенных стадиях развития социалистической революции, когда буржуазия уже не может идти к массам со своими реставраторскими лозунгами, контрреволюция надевает демократическую маску, принимает форму "демократической контрреволюции". Она старается отравить сознание трудящихся реакционными идеями "чистой демократии" и "абсолютной свободы", враждебная сущность которых была раскрыта В.И. Лениным и подтверждена в России историей партии социалистов-революционеров". На международную актуальность изучения "мелкобуржуазного революционаризма" указывал также Н.М. Саушкин: "Ведь опасность рецидивов социал-революционном рабочем движении не миновала. Если представители различных школ мелкобуржуазного утопического социализма прошлого, в том числе эсеры, сошли с исторической арены, то идейные течения, враждебные научному коммунизму, продолжают распространяться, пытаясь оказать ему противодействие. Мелкобуржуазная революционность и поныне служит источником заскоков, головокружительных прыжков через незавершенные этапы борьбы, шараханий в крайности, быстрых переходов от увлечений к унынию, крикливому пустозвонству и огульному охаиванию организованной борьбы за социализм. Псевдореволюционные фразы, фальсификация ленинизма, тактика подталкивания революции - все это признаки мелкобуржуазного революционаризма".

Тенденция перенесения выводов и оценок по истории ПСР на практику современного общественного движения нашла наиболее полное воплощение в докторской диссертации В.Г. Хороса "Идейные течения народнического типа в развивающихся странах. История и типология". Предложив в качестве перевода понятия "народничество" термин "популизм", автор посредством не вполне корректного перевода объявлял популистскую политику онтологическим принципом партии народнического типа. Терроризм рассматривался как одно из ярких проявлений неонароднического популизма.

Вопреки марксистскому постулату, в странах третьего мира ведущей революционной силой выступил не пролетариат, а те слои населения, которые определялись советскими идеологами в качестве мелкобуржуазных. Опыт кубинской революции являлся классическим примером, подтверждающим данную тенденцию. А.Я. Манусевич писал: "Играя на всякого рода предрассудках, иллюзиях, заблуждениях, буржуазия не только сохраняла влияние на значительную часть средних слоев, но и умело превратила их в орудие самой реакционной, самой антинародной политики. Так было в 20-30-е годы в Италии, Германии и ряде других стран, где средние слои в большинстве своем оказались основной опорой фашизма. Но ход мирового революционного процесса убедительно свидетельствует о том, что ни союз средних слоев, их трудового и прогрессивного большинства с антипролетарскими силами, ни крах представляющих эти слои аграристских и других демократических политических партий и организаций вовсе не является исторической закономерностью. Гренада, Никарагуа, Куба свидетельствуют, что средние слои являлись не только союзниками рабочего класса, но и "застрельщиками революции". Часть средних слоев не только в социально-экономическом отношении, но и политически, и организационно все более обособляются от буржуазии. Зачастую идейно-политическая неустойчивость средних слоев, при их возрастающем разочаровании в капитализме, выливается в революционаризм и экстремизм, имеющий внешние черты сходства с эсеровщиной и, как правило, сочетающийся с крайним антикоммунизмом и антисоветизмом, троцкизмом и маоизмом". Перед советскими историками была поставлена задача организации идеологической борьбы за влияние в среде мелкой буржуазии, что нашло воплощение в теме борьбы большевиков и эсеров за крестьянство и иные социальные группы. Данной проблеме посвятили свои исследования А.Ф. Ненахов, А.А. Шишкова, Ж. Маурер, И.С. Горичев, П.И. Климов, П.Н. Абрамов, И.П. Шмыгин, Л.В. Завадская, М.М. Константинов, П.Н. Першин, В.И. Тропин, СП. Трапезников, ДА. Колесниченко, Г.И. Зайчиков и др. Предлагался вывод, содержащий в себе противоречия, что ПСР, будучи мелкобуржуазной партией, интересы мелкой буржуазии не выражала. Кроме того, становилось очевидным, что партия, трактуемая прежде как исключительно террористическая, занималась, помимо организации терактов, массовой работой. В исследованиях, посвященных революции 1905-1907 гг., вооруженным восстаниям данного периода о роли революционных террористических организаций умалчивалось. Хотя имеются все основания считать, что во многих случаях эта роль была ключевой.

Отказ от наиболее категоричных негативных суждений в освещении революционных террористических организаций был тесно связан с тем, что в 1950-1960-е годы с политической арены сошли последние эсеровские группировки за рубежом (последняя нью-йоркская группа эсеров прекратила существование в середине 1960-х).

Примерно с середины 60-х годов большинство авторов стали воспринимать террористические партии - эсеров, максималистов и анархистов - составной частью революционно-демократического лагеря. Их перестали обвинять в предательстве интересов народа, в прислужничестве помещикам и капиталистам всех времен, признали наличие некоего общего основания для совместных временных выступлений марксистов с ними в "буржуазно-демократической революции".

С начала 1960-х годов наблюдаются тенденции переосмысления историографического клише о революционных террористах как "кадетах с бомбой". Так, уже в 1961 г. Б.П. Козьмин подчеркивал, что революционное и либеральное течения в народничестве не сменяли друг друга, а существовали одновременно. Социалисты-революционеры были представлены наследниками революционных, а не либеральных народников. Крупнейшая дискуссия по данной проблеме состоялась в 1966 г. в АН СССР. Главным сторонником прежней трехчленной периодизации выступил А.Ф. Смирнов, приверженцем нового подхода - НА. Троицкий. В монографии К.В. Гусева и ХА. Ерицяна авторы объявляли социалистов-революционеров продолжателями дела "Народной воли", в то время как кадеты и социал-демократы отступили от народовольческой генеральной линии соответственно вправо и влево. Меньшевиков К.В. Гусев считал идейными наследниками "экономизма". "Начался распад "Народной воли". В то время как одна часть народовольцев все больше ориентировалась на гегемонию буржуазии в русской революции и переходила в ряды либеральной буржуазной интеллигенции, другая (впоследствии составившая ядро партии социалистов-революционеров) оставалась на позициях радикальной мелкой буржуазии и колебалась между буржуазией и пролетариатом, наконец, третья часть начала склоняться к марксизму и ориентироваться на развивающийся и растущий класс наемных рабочих - пролетариат". Такая точка зрения стала в конечном счете преобладающей. Однако некоторые авторы, как, например, М.Г. Шестаков, и в более позднее время продолжали отстаивать прежнюю периодизацию и тезис о преемственности эсеров от либеральных народников. К.В. Гармиза и Л.М. Спирин в рецензии на монографию К.В. Гусева подвергли сомнению его утверждение об эволюции большинства народовольцев к либеральному народничеству ™. По мнению Н.А. Троицкого, большинство народовольцев погибло в борьбе с самодержавием, оставшиеся в живых отошли от партийной работы, сохранившие свои убеждения вошли в партию эсеров, и лишь малая часть примкнула к социал-демократам. Согласно С.В. Семячко, чья точка зрения оказалась, правда, менее популярной, большинство левых народников перешли на позиции социал-демократии и меньшинство - к эсерам. Дифференциация народничества на социал-демократическое и эсеровское направление определялась главным образом отношением к террористической деятельности.

Табуизированной в соответствующий период развития советской историографии оказалась тема большевистского терроризма. Пожалуй, единственной фигурой, дозволенной для рассмотрения в террористическом ракурсе, был Камо (СА. Тер-Петросян). Сам В.И. Ленин именовал того в свое время "кавказским разбойником", a A. M. Горький - "артистом" революции.

Одним из факторов, обусловивших рост интереса исследователей к проблеме взаимоотношений охранки и террористов, стало, по-видимому, убийство американского президента Дж. Кеннеди. Оно дало повод для проведения исторических ассоциаций с покушением на жизнь российского премьер-министра П.А. Столыпина в 1911 г. В обоих случаях обстоятельства указывали на определенную причастность к убийствам высших лиц государств охранных служб. Однако в написанной на основании документов Киевского военно-окружного суда и Киевского охранного отделения статье Б.Ю. Майского была представлена традиционная для советской историографии версия о том, что Д.Г. Богров, будучи формально агентом полиции, а по своим воззрениям - революционером, переиграл охранку. Отъезд его в 1910 г. в Петербург автор объясняет попыткой разорвать порочный круг, образовавшийся в результате вербовки Киевским охранным отделением. Вызов же к начальнику Петербургской охранки М.Ф. фон Коттену "Богров воспринял не только как необратимый крах его личных надежд и чаяний, но и как новое тяжкое покушение на его окрепшие политические и нравственные позиции. Он решил отомстить, хотя бы ценою собственной жизни. Для этого он должен был заручиться доверием фон Коттена. Такое доверие могло открыть ему ход в логово зверя". В действительности Д.Г. Богров направился к М.Ф. фон Коттену по собственной инициативе. Игнорировался Б.Ю. Майским и фактор разоблачения провокаторства Д.Г. Богрова анархистами.

Контекстом изучения истории российского революционного терроризма стала новая террористическая волна, захлестнувшая в 1960-1970-е годы мировое сообщество. Многие из террористических организаций исповедовали леворадикальную революционную идеологию - "Фракция Красной Армии" (РАФ) в ФРГ, "Красные бригады" в Италии, "Красная Армия" в Японии, "Прямое действие" во Франции и др. Параллели с российским революционным терроризмом напрашивались сами собой.

Крупной вехой в изучении истории эсеровского терроризма явилось издание ряда работ К.В. Гусева. В совместной монографии К.В. Гусева и Х.А. Ерицяна проводилась мысль о зависимости эсеровской тактики терроризма от идеологии ПСР. Индивидуальный политический террор рассматривался как отражение политического авантюризма эсеров. Авторы утверждали, что концентрация сил социалистов-революционеров на организации терактов оказало деморализующее влияние на всю партию. По их мнению, эсеры не извлекли ни каких уроков из дела Е.Ф. Азефа, что и предопределило их историческое поражение. К.В. Гусев и Х.А. Ерицян, в соответствии с советской историографической традицией, рассматривали ПСР как низменную в идейном и тактическом отношении организацию. В действительности же террористический период партии социалистов-революционеров был завершен в 1911 г., отражением чего стало упразднение Боевой организации. Роспуск последней как раз и свидетельствовал о пересмотре эсерами своей тактики на основе уроков азефовского дела.

Тема эсеровского терроризма неизменно присутствовала и в последующих исследованиях К.В. Гусева. Автор для обозначения ПСР использовал дефиницию "кадеты с бомбой". Политические последствия терроризма, по его мнению, были крайне ничтожны. Сама по себе террористическая тактика оценивалась как проявление эсеровского индивидуализма, а индивидуализм - как следствие увлечения терактами. Деструктирующее значение терроризма для самой ПСР усматривалась К.В. Гусевым в автономизации Боевой организации. Под сомнение ставилась даже революционная сущность эсеровского терроризма. Для обозначения террористического направления борьбы применялся специальный термин "революционаризм".

Монография К.В. Гусева и Х.А. Ерицяна "От соглашательства к контрреволюции (Очерки истории политического банкротства и гибели партии социалистов-революционеров)" (1968) явилась первым трудом, в котором история образования эсеров рассматривалась на всем ее протяжении. Изучению истории начального террористического периода ПСР отводилась одна глава, тогда как периоду "банкротства" - шесть глав монографии. Тактика эсеров характеризовалась как авантюристическая. Социалисты-революционеры обвинялись в двух, казалось бы, противоположных грехах: с одной стороны, в авантюризме, с другой - в реформистской умеренности. Диалектический метод исследования, декларируемый в советской историографии, позволял эти противоположности представить как две стороны одного явления. Определенное расширение фактического материала по эсеровскому терроризму наблюдается в следующей книге К.В. Гусева "Партия эсеров: от мелкобуржуазного революционаризма к контрреволюции" (1975).

Утверждение некоторых исследователей, что новый период в истории изучения истории социалистов-революционеров, а соответственно ассоциировавшейся с ними темы революционного терроризма начался с публикации в 1963 г. труда К.В. Гусева "Крах партии левых эсеров" (а по изучению начального периода ПСР - с издания в 1968 г. монографии В. Гусева и Х.А. Ерицяна "От соглашательства к контрреволюции"), не совсем точно. Ряд публикаций был издан до указанной даты. Другое дело, что во всех этих работах история ПСР изучалась не как самостоятельная тема, в чем первенство К.В. Гусева бесспорно, а через призму борьбы большевиков и ленинской критики эсеровской террористической тактики.

Общей отличительной особенностью трудов нового периода являлся отказ от однозначной трактовки эсеров как контрреволюционеров и разделение истории ПСР на два этапа - демократический и контрреволюционный. Причем, активная террористическая деятельность эсеров связывалась с демократической эпохой. Но критиковать, даже больше установленной нормы, было более идеологически безопасно, чем превзойти планку хвалебных отзывов, что грозило автору быть заподозренным в симпатиях к чуждой компартии системе взглядов. Данным обстоятельством был обусловлен тот факт, что большинство работ по истории эсеров посвящалось второму периоду, определяемому как "крах" или "банкротство" политики социалистов-революционеров. Тема же терроризма оказывалась на периферии исследовательских разработок.

На ортодоксальных позициях советской историографии в интерпретации индивидуального политического террора стоял Б.В. Леванов. По его мнению, терроризм поглотил всю остальную деятельность ПСР. Увлечение террористическими приемами ввиду необходимой для осуществления терактов конспирации создало почву для провокации. Разоблачение Е.Ф. Азефа, утверждал Б.В. Леванов, окончательно дискредитировало террористическую тактику, устранив героический ореол террористов, сохранявшийся со времен "Народной воли" в представлениях определенной части революционно настроенной интеллигенции.

Особенно плодотворным в изучении истории ПСР, включая опыт ведения ей террористической борьбы, был 1968 г. Таким же он оказался и в западной историографии. Подобную творческую активность можно объяснить актуализацией тематики партийной борьбы в Росси начала XX в. в связи с 50-летием Октябрьской революции. В 1968 г. по связанным с историей ПСР вопросам были защищены кандидатские диссертации 3.3 Мифтахова, В.Г. Хороса, Б.В. Леванова (диссертации Хороса и Леванова переизданы в виде книг соответственно в 1972 и 1974 гг.). В исследовании Мифтахова доказывалось преобладание демократических и прогрессивных черт у социалистов-революционеров в годы формирования партии, а соответственно активной террористической деятельности. В заслугу В.Г. Хоросу можно поставить тот факт, что в качестве основного источника исследования он рассматривал произведения теоретиков эсеровского движения, а не их критиков из большевистского лагеря. Обычно история социалистов-революционеров преподносилась в хронологическом отрыве от развития общественного движения XIX века. Исследование В.Г. Хороса представляет собой один из редких случаев рассмотрения эсеровского движения через призму истории народничества. Автор ввел в научный оборот ставший впоследствии хрестоматийным термин "неонародничество". Если прежде в советской историографии эсеры преподносились как наследники либерального народничества, то В.Г. Хорос писал о возрождении радикально-демократических идей в эсеровской среде: "Если в начале 90-х годов субъективистские теории народников выступали преимущественно своей консервативной, оппортунистической стороной, то теперь идеология народничества постепенно обретает радикально-демократический характер".

В отличие от работы В.Г. Хороса, в монографии Б.В. Леванова количество ссылок на произведения В.И. Ленина и документы эсеровского происхождения относятся как 3: 1, а со ссылками на архив - как 15:

1. Кроме того, цитировался И.В. Сталин, что, по-видимому, отражало неосталинские тенденции в политическом развитии страны. Как уже отмечалось, в хрущевское время И.В. Сталин рассматривался не как критик мелкобуржуазной идеологии, а как политическая фигура, оказавшаяся отчасти подверженная ее влиянию. Сопоставление исследований В.Г. Хороса и Б.В. Леванова, проведенных в одно время, свидетельствуют против упрощенной трактовки о полном единообразии мнений советских авторов. Другое дело, что спектр различий был ограничен едиными идеологическими предписаниями. Б.В. Леванов усилил негативные оценки ПСР периода ее формирования, а о прогрессивных и демократических чертах эсеровской идеологии, в отличие от других исследователей, речи не вел. Смысл деятельности эсеров в первой революции он видел в помехах революционной борьбе большевиков. Основной вред, по его мнению, приносила террористическая деятельность эсеров, сбивавшая народные массы с революционного пути борьбы. "Решению задач революции, - писал Б.В. Леванов, - мешали мелкобуржуазные партии и группы, которые своей идеологией и практической политикой дезорганизовывали революционные силы, отрывали крестьянство от участия в борьбе пролетариата с самодержавием, одурманивали крестьян внесением в их сознание идей мелкобуржуазного социализма. В связи с этим разоблачение мелкобуржуазного мировоззрения, псевдосоциалистической теории и авантюристической тактики мелкобуржуазных партий накануне и в ходе революции 1905-1907 гг. стало одной из главных задач большевистской партии. Большевизм окреп и закалился в неуклонной борьбе на два фронта - как против оппортунизма в рядах социал-демократии, так и против мелкобуржуазной революционности. Наиболее концентрированное выражение мелкобуржуазная антимарксистская теория и волюнтаристская политика получили в деятельности партии социалистов-революционеров (эсеров)". Ленинские определения эсеров, применяемые автором, больше походили на политическую брань, чем на научный анализ: "Авантюризм и маниловщина, громкие фразы и пустозвонство, истерия и кликушество, хвастливость и взвинченность, безыдейность и беспринципность, расплывчатость и неустойчивость, крикуны, герои революционного визга". В 1978 г. Б.В. Леванов выпустил новую книгу "Из истории борьбы большевистской партии против эсеров в 1903-1917 гг. ", расширив хронологические рамки исследования, но систему оценок начального террористического периода истории ПСР оставив без изменений.

Другой исследователь В.Н. Гинев обратился к изучению начального террористического периода истории ПСР после анализа событий 1917 г. Говоря об актуальности исследования истории социалистов-революционеров, он ссылался на постановление Берлинской конференции коммунистических и рабочих партий Европы 1976 г., что "компартии "считают необходимым диалог и сотрудничество между коммунистами и всеми другими демократическими и миролюбивыми силами. В этом плане они исходят из того, что их всех объединяет, и выступают за устранение недоверия и укоренившихся предубеждений, которые могут воспрепятствовать их сотрудничеству". В.Н. Гинев призывал при изучении истории ПСР руководствоваться ленинским предписанием "выделять из неонароднической псевдосоциалистической шелухи реальное, здоровое демократическое зерно, отделять "плевелы от пшеницы"".

Хотя тактика индивидуального террора входила в арсенал средств различных политических партий России начала XX века, еще в дореволюционные годы сложился стереотип оценок ПСР как главной террористической организации. В советской историографической традиции данные оценки были закреплены в качестве догмы. Некоторые исследователи говорили об индивидуальном терроре не только как о главной, а как о единственной форме борьбы ПСР.В.М. Мухин писал: "Т. к. эсеры не могли рассчитывать на активную поддержку со стороны народа, то им ничего не оставалось как сосредоточить все свои помыслы на самих себе. Единственным возможным средством борьбы для них являлся террор". Историков не смущало, что в программных документах эсеров и в статьях эсеровских теоретиков индивидуальный террор был определен в качестве вспомогательного средства. Так, В.М. Чернов заявлял: "Мы - за применение в целом ряде случаев террористических средств. Но для нас террористические средства не есть какая-то самодовлеющая система борьбы, которая одною собственной внутренней силой неминуемо должна сломить сопротивление врага и привести его к капитуляции... Для нас террористические акты могут быть лишь частью этой борьбы, частью, неразрывно связанной с другими частями... (и) должны быть переплетены в одну целостную систему со всеми прочими способами партизанского и массового, стихийного и целесообразного напора на правительство. Террор - лишь одни из родов оружия... только один из технических приемов борьбы, который лишь во взаимодействии с другими приемами может проявить все то действие, на которое мы рассчитываем". В программной статье, помещенной в "Революционной России", эсеры уверяли: "Мы первые будем протестовать против всякого однобокого, исключительного терроризма. Отнюдь не заменять, а лишь дополнить и усилить хотим мы массовую борьбу смелыми ударами боевого авангарда... ". Данное противоречие советские историки разрешали указанием на несоответствие эсеровской фразеологии и реальных дел. Комментируя вышеприведенную выдержку из "Революционной России", Б.В. Леванов писал: "Старясь модернизировать народническую тактику террора, теоретики партии эсеров не скупились на выдачу "гарантий" против ограниченности терроризма. Они утверждали, что террор якобы выдвинут только в "дополнение", а не "в замену", "вместе", а не "вместо" работы в массах. Но это были лишь слова. На деле же главное внимание эсеров было сосредоточено на организации террористических актов, тогда как прочие методы политической деятельности объявлялись "мелкой работой", не заслуживающей внимания "истинного" революционера".

Хотя представление о приоритете террористического направления в работе ПСР было преобладающим в советской исторической науке, но все-таки не всеобщим. Еще в 1968 г.3.3 Мифтахов посвятил свою кандидатскую диссертацию доказательству иной точки зрения. В автореферате, подытоживая предпринятое исследование, он писал: "Нами предпринята попытка доказать необоснованность утверждения некоторых историков о том, что все силы и средства ПСР были направлены исключительно только на подготовку и совершение террористических актов и что вся деятельность этой политической партии сводилась лишь к одиночным политическим убийствам. Мы предприняли попытку обосновать мысль, что политическим террором занималась не вся партия, а только определенная ее часть, другая часть членов эсеровской парии вела пропагандистскую агитационную работу".А.Л. Афанасьев полагал, что в период революции 1905 - 1907 гг. террор перестал быть для эсеров ведущим средством борьбы, отойдя на второй план перед агитационно-пропагандистской работой. Правда, он аргументировал свое мнение в основном ссылками на то обстоятельство, что В.И. Ленин не высказывался об эсерах как исключительно о террористах.

В конце концов прежнее восприятие ПСР как террористической организации было пересмотрено. В1980 г.Д.Б. Павлов констатировал о преобладании в отечественной историографии взгляда на индивидуальный террор эсеров как о важном, но не первостепенном пункте тактики.

Специальным историографическим вопросом в изучении истории ПСР являлась проблема взаимоотношений ЦК ПСР и Боевой организации эсеров. Хрестоматийной была точка зрения, согласно которой в БО царил дух обособления, отсутствовала отчетность боевиков Центральному Комитету, игнорировались постановления руководства партии. Данное положение было обусловлено сакрализацией террора в эсеровской партии. Сложившаяся ситуация послужила источником развития феномена "азефщины". Одним из первых данную точку зрения высказал в 1922 г.В.Н. Мещеряков, который подчеркивал, что своеобразие организационной структуры ПСР и источником будущих бед партии являлось отсутствие контроля ЦК за деятельностью БО. Данная трактовка стала доминирующей в трудах отечественных историков. Так, А.Ф. Жуков писал: "Боевая организация действовала автономно от партии, была совершенно бесконтрольна, что породило азефщину".

Взаимоисключающими тезисами критики ПСР являлись указания на ее организационный нигилизм и сектантство боевиков. Понятно, что при "организационном нигилизме" законспирированные террористические группы эсеров попросту не могли бы существовать.

Студенческие анархистские беспорядки во Франции 1968-1969 гг. пробудили интерес к анархизму в советском обществе. Однако фактически единственной в советской историографии работой, частично реконструирующей канву анархистского терроризма в России, стал сборник лекций В.В. Комина, прочитанных им в рамках соответствующего спецкурса на историческом факультете педагогического института г. Калинина. Будучи в 1964-1985 гг. ректором Калининского Государственного педагогического института (с 1971 г. переименован в университет), он внес колоссальный вклад в развитие историографии "непролетарских" партий России. Применительно к исследованию темы анархистского терроризма В.В. Комин приводил интересную статистику, из которой следовало, что почти половина терактов осуществлялась несовершеннолетними. Автор отмечал тенденцию перехвата анархистами у эсеров знамени индивидуального террора.

Некоторые эсеровские террористические группы, как, например, в Белостоке, почти в полном составе переходили к анархистам.

В работах других советских авторов анархизм преподносился главным образом в свете борьбы с ним большевистской партии и ленинской критики. Поэтому фактическая сторона анархистского терроризма так и не была репродуцирована.

Долгое время единственным исследуемым неонародническим течением являлись эсеры. Только в конце 1970-1980-х годов были опубликованы монографии, посвященные эсерам (Н.Д. Ерофеев), максималистам (А.Ф. Жуков, Д.Б. Павлов), трудовикам (Д.А. Колесниченко). Опосредовано в них, особенно в трудах, посвященных максималистам, рассматривались некоторые проблемы истории революционного терроризма.

Левым течением внутри ПСР в период ее становления в отечественной историографии принято считать группу, впоследствии образовавшую партию максималистов. Она именовалась советскими авторами не иначе как бандой разбойников и отождествлялась с анархистами. С точки зрения А.Ф. Жукова, максималистские теории периода первой революции были "реакционной утопией", не приближавшей, а отдалявшей социализм, учением, "в корне враждебным марксизму".

Индивидуальному террору эсеров отводилось столь же пристальное внимание, как и эсеровской аграрной программе социализации земли. Террористическая тактика оценивалась как следствие оторванности эсеров от масс. 3.3 Мифтахов лишь намекал на то, что терроризм социалистов-революционеров, в отличие от народовольцев, сочетался с организацией массового рабочего движения. Тем самым устранялось одно из главных отличий эсеров и социалистов-демократов. В провинции местные группы эсдеков и эсеров зачастую выступали в качестве единой организации.3.3 Мифтахов писал: "Во второй половине 80-х годов и в особенности в 90-х годах среди теоретиков народнического и народовольческого толков, происходила своеобразная переоценка ценностей".

В указанный период шел процесс пересмотра прежнего "идейного багажа", поиск новых путей, форм и методов борьбы. Это было вызвано, с одной стороны, тем, что потерпело неудачу "хождение в народ", была разгромлена "Народная воля", с другой стороны, в 90-х годах ощутимо дало о себе знать рабочее движение, был сделан существенный шаг вперед к цели распространения марксизма в России. В этот период мучительных поисков новых идейных форм и методов борьбы народники и уцелевшие народовольцы стали интересоваться марксизмом, начались повальные увлечения рабочим движением. Этот своеобразный период повышенного интереса к движению пролетариата не был продолжительным, но все же наложил определенный отпечаток на социально-политические взгляды некоторой части сторонников народничества и народовольчества. Определенная их часть сделала попытку "примирить" народничество с отдельными положениями марксизма, выполнить заветы деятелей "Народной воли" с учетом новых условий.

Террористическая тактика мелкобуржуазных партий противопоставлялась доктрине вооруженного восстания большевиков. Считалось, что терроризм и восстания несовместимы, хотя в международной практике они весьма часто дополняют друг друга. О.В. Волобуев отмечал, что курс на подготовку масс к восстанию плохо согласовывался с одновременно проводимым курсом на развитие индивидуального террора, имея в виду, что массовое движение и индивидуалистическая борьба являлись противоположными векторами революционной деятельности. Правда, сами эсеры такого противоречия не видели, полагая, что индивидуальный террор способен подтолкнуть народ к выступлению.

В советской историографии господствовала тенденция преуменьшения роли мелкобуржуазных партий в революционных событиях 1905-1907 гг. Зачастую доходило до откровенной фальсификации материала. Как, например, когда пытались уверить рабочих - участников баррикадных боев на Пресне, что руководство восстанием осуществляли большевики, в то время как они точно знали, что их вели в бой эсеры. Во многих монографических работах, посвященных Первой русской революции, отсутствовало даже упоминание о каком-либо участии эсеров в декабрьском вооруженном восстании в Москве. Резюме деятельности ПСР, вынесенное Н.М. Саушкиным, гласило, что участие эсеров в революционной работе фактически сводилось к нулю: "В период вооруженного выступления рабочих Петрограда, а затем Москвы эсеры оказались застигнутыми врасплох. Предшествующая их деятельность не была направлена на подготовку к организованной вооруженной борьбе с царизмом. Хотя эсеры и называли себя революционерами, в период революции они не осуществили ни одного сколько-нибудь значительного, серьезного революционного акта". Правда, В.Н. Гинев признавал участие отдельных членов эсеровской партии в вооруженных боях, но представлял эти факты случайным явлением и утверждал, что деятельность такого рода осуществлялась вопреки предписаниям эсеровского руководства. Даже в 1989 г.Д.Б. Павлов, приводя многочисленные примеры революционной активности эсеров, давал, по сути, ту же оценку: "Что касается эсеровского комитета, то в ходе восстания он ничем себя не проявил, причем такая линия полностью соответствовала пониманию происходящего партийной верхушкой". По традиционной интерпретации событий 1905 г., эсеры выступали и против октябрьской стачки, и против восстания в Москве, и против введения явочным порядком 8-часового рабочего дня, но в конечном счете вопреки своей воле примкнули к революционным силам. Данным оценкам роли ПСР, в частности во Всероссийской октябрьской стачке, противоречит свидетельство большевика Н. Ростова: "Руководство стачкой очутилось в руках с. - р. и ра-дикальствующей мелкобуржуазной интеллигенции". В докладе Штутгартскому конгрессу II Интернационала представители эсеров ставили себе в заслугу, что только члены их партии приняли активное участие в работе Московского отделения ВЖС и в течение Великой железнодорожной забастовки в октябре месяце несколько железнодорожных линий московского района были в их руках. Привлеченные к следствию по делу об участниках декабрьского вооруженного восстания 1905 г., они в один голос показывали о безальтернативности руководящей роли эсеров в ходе подготовки и осуществления восстания. Но после окончания боев социал-демократическая печать, в отличие от эсеровской, многое сделала для мифологизации образа эсдеков на фоне героических событий. Подобным мифотворчеством занимались люди типа Н.А. Рожкова, который, по язвительному замечанию Е.Я. Кизеветтера, "ждал-ждал революцию, даже на бутылку шампанского пари держал, призывал на митингах. к вооруженному восстанию, а когда оно началось, остался в стороне, цел и невредим". Для современного понимания природы терроризма и выработки контртеррористической стратегии вопрос о том, эсеры или социал-демократы руководили вооруженными восстаниями, имеет принципиальное значение. Советские историографические стереотипы лишь нивелировали проблему. Анализ же фактической канвы революции 1905-1907 гг. позволяет утверждать, что именно "террористы", а не "массовики" возглавляли массовые вооруженные выступления.

Утверждению советской историографии об исключительно интеллигентской природе терроризма противоречат факты, когда при осуществлении боевой практической деятельности предпочтение отдавалось партийцам из крестьянской или рабочей среды. К примеру, Г.А. Гершуни, руководствуясь только доводом о принадлежности к пролетариату столяра Ф. Качуры, поручил именно ему убийство харьковского губернатора князя И.М. Оболенского, не удавшееся вследствие психологической неподготовленности исполнителя теракта.

Признавал также особую популярность эсеровских террористов в среде молодежи И.И. Рогозин. Объясняя эту популярность, он писал: "Террористическая деятельность эсеров в условиях нарастания революционного натиска пролетариата создавала эффектные сцены борьбы одиночек с царизмом и привлекала неопытную, неискушенную в политике, неподготовленную к революционной борьбе молодежь. На самом деле отвлекала от революционной борьбы, дезориентировала и дезорганизовывала юношей и девушек". По-видимому, радикализм индивидуальных форм эсеровской борьбы придавал ПСР романтический ореол, что привлекало молодежь. А.Н. Ацаркин выделял в рабочей молодежи города три слоя:

1) фабрично-заводская молодежь крупных предприятий;

2) молодежь, работавшая на средних и мелких промышленных предприятиях; и 3) молодежь, "забитая нуждой, чудовищной эксплуатацией, бесправием в десятках тысяч мастерских, лавок, помещичьих имениях, у кулака, на работе прислугой". С его точки зрения, ПСР получила преобладающее влияние среди двух последних из названных категорий. Именно они, по мнению исследователя, тяготели к культу революционного терроризма.

Сомнение вызывает корректность традиционно выдвигаемой в советской историографии дихотомии: индивидуальный террор - массовая работа. Сами эсеры тактику индивидуального террора рассматривали не как народовольцы - в отрыве от массовой работы, а в тесной взаимосвязи с ней. Попытаемся выяснить, какие цели в интерпретации отечественных историков ставили эсеры.

Во-первых, на террор возлагалась эксцитативная функция, т.е. агитационное воздействие. Б.В. Леванов писал: "В аргументации эсеров была и так называемая теория эксцитативного значения террора. Каждый террористический акт "приковывает к себе всеобщее внимание, будоражит всех... возбуждает всеобщие толки и разговоры", заявляли эсеры. Это значит, что "агитационный", или "эксцитативный", террор сводился к известному воздействию на психику человека. Но "агитационный" террор имел будто бы еще и другую сторону, он мог служить орудием распространения политических идей, он "заставляет людей политически мыслить, хотя бы против их воли", он вернее, чем месяцы словесной пропаганды, и способен изменить взгляды тысяч людей. Террор, стало быть, предпочтительнее, по мнению эсеров, политической агитации устным и печатным словом, потому что он развивает политическое сознание масс гораздо скорее, чем всякие там "бумажные", "говорильные" средства". Таким образом, в эсеровском понимании индивидуальный террор являлся катализатором массовой работы.

Во-вторых, функцией индивидуального террора эсеровские теоретики считали дезорганизацию деятельности привилегированного аппарата, что достигалось посредством ликвидации отдельных чиновников и вследствие запугивания остальных угрозой расправы. Даже над рядовыми полицейскими и лакеями видных государственных сановников, как над служителями реакции, должен был висеть дамоклов меч революции. Интерпретация данного тезиса эсеров Н.М. Саушкиным, который объяснял их склонность к террору намерением запугать царя, дабы тот отрекся от престола, выглядит как упрощение эсеровской позиции. Он писал: "Свою историческую миссию в борьбе с самодержавием эсеры видели в организации террористических актов силами небольшой группы заговорщиков. Они полагали, что таким путем можно заставить царя отказаться от власти в пользу Учредительного собрания. Из ошибочной эсеровской теории о решающей роли выдающихся личностей в истории вытекал и ошибочный тезис о том, что бедственное положение народных масс якобы целиком зависит от царя, - стоит лишь его устранить или хотя бы припугнуть, и положение изменится в корне: будут введены политические свободы, уничтожена эксплуатация и т.д.". По мнению Н.Д. Ерофеева, до 3-июньского переворота эсеры не выдвигали задачи проведения центрального акта, от которого отказывались по причине существования царских иллюзий у населения и в силу пренебрежительного отношения революционеров к Николаю II, рассматриваемому ими как марионеточная фигура. "Эсеры не считали террор "единоспасающим и всеразрешающим средством" борьбы, но видели в нем одно из самых "крайних и энергичных средств борьбы с самодержавной буржуазией"". С помощью террора они надеялись сдерживать административный произвол, дезорганизовать правительство. Вместе с тем террор рассматривался ими как эффективное средство агитации и возбуждения общества, мобилизации революционных сил. Особое значение придавалось центральному террору, направленному против влиятельных, крайне реакционных государственных деятелей. В то же время, вплоть до третеиюньского государственного переворота, в партии официально не ставился вопрос о покушении на царя. Доводы при этом приводились различные, но прежде всего принималось во внимание то, что народовольческий опыт цареубийства не нашел надлежащего отклика в обществе; отмечались и ничтожность, марионеточность фигуры Николая II, якобы полная зависимость от окружающих лиц". С этой же оценкой солидаризировался впоследствии М.И. Леонов: "Убийство царя практически не ставилось непосредственной задачей. Лишь на закате эсеровского террора пошли разговоры о цареубийстве, причем до 1908 г. настолько неопределенные, что даже члены ЦК не верили в серьезность этих планов". Но запреты ЦК на проведение цареубийства рассматривались боевиками как указание на желательность его осуществления при сохранении видимости неучастия в нем ПСР. Еще в декабре 1904 г. БО пыталась организовать покушение на императора, убийство которого возлагалось на Т. Леонтьеву, должную присутствовать на балу с участием Николая П. Б.В. Савинков заявлял: "Царя следует убить даже при формальном запрещении Центрального комитета".

В-третьих, в пользу применения индивидуального террора эсеры выдвинули довод о неуязвимости террористов. К.В. Гусев и Х.А. Ерицян писали: "Дезорганизующее влияние эсеровской тактики индивидуального террора заключалось также в том, что, пропагандируя и защищая ее, социалисты-революционеры доказывали бессилие "толпы" перед самодержавием. Против "толпы" у него есть полиция, заявляли они, против революционной организации - полиция и жандармерия, а против отдельных "неуловимых" террористов не поможет никакая сила. Эта "теория неуловимости" переворачивала вверх дном весь исторический опыт революционного движения, ясно доказавший, что единственная сила революции есть "толпа" и бороться с полицией может лишь революционная организация, которая не на словах, а на деле этой "толпой" руководит". Сходную интерпретацию предложил Б.В. Леванов: "Для обоснования якобы существующей целесообразности индивидуального террора эсерами выдвигалась и так называемая теория неуязвимости. Если против войны у самодержавия есть солдаты, против революционных организаций - тайная и явная полиция, заявляли эсеры, то ничто не спасет его от отдельных личностей или небольших кружков, беспрерывно и в тайне друг от друга готовящихся к нападению и нападающих. Нет такой силы, которая могла бы противостоять неуязвимости".

Помимо рассмотрения аргументов выдвигаемых самими эсерами, отечественные историки попытались выявить скрытую мотивацию эсеровского террора. Главным побудительным мотивом советские историки считали осознание руководителями ПСР, что массы следуют за социал-демократами, а потому остается рассчитывать на успех лишь в индивидуальных формах работы. Утверждалось также, что эсеры боялись работы в массах и обращались к террору как деятельности технически более легкой. Индивидуалистическое мировоззрение рассматривалось в качестве производного от социального положения мелкобуржуазного собственника, которому чужды коллективизм, а значит и массовые формы борьбы. Кроме того, индивидуальный террор был объявлен следствием своеобразия идеологической доктрины ПСР.

Во-первых, он был представлен как производное теории "героев и толпы". Б.В. Леванов писал: "Унаследованная эсерами от народовольцев тактика индивидуального террора строилась на основе субъективной, волюнтаристической теории активного "инициативного меньшинства" и пассивной массы, толпы, ожидающей подвига от "героя". Считая, что тактика определяется волею "героев", "критически мыслящих" личностей, эсеры пришли к выводу о необходимости подгонять тактические приемы под бунтарские вылазки авантюристических элементов. Начертав на своем знамени призыв к террору, идеологи эсеров сделали немало попыток теоретически обосновать необходимость и целесообразность возврата к народовольческой тактике индивидуального террора. Этот возврат эсеры аргументировали чисто субъективистскими доводами, подчиняя выбор приемов и методов борьбы воле, желаниям и возможностям отдельных личностей".

Во-вторых, Г.В. Чунихина считала индивидуальный террор эсеров логическим выводом из их представлений о государстве как созданном под действием насилия в истории. Если государство не имеет социальной опоры и возникло посредством волевого акта горстки людей полагали они, то таким же образом возможно и его упразднение. С ней соглашался Б.В. Леванов: "Таким образом, эсеры пытались подменить марксистский анализ сущности государства разглагольствованием об индивидуальной психологии, которая и принималась в расчет при проведении террористической тактики. Эсеровские рассуждения сводились к тому, что царизм не имеет прочных классовых корней, представляет из себя лишь касту поработителей, поэтому классовая борьба тут не при чем и нужно только "злой воле" кучки поработителей противопоставить добру волю "героических личностей", т.е. террористов. Этим самым, по мнению эсеров, можно было достигнуть равновесия сил, так как ход борьбы будет предрешать личный, психологический момент. После же уничтожения наиболее вредных и влиятельных лиц русского самодержавия будет достигнут перевес сил в пользу революции".

Другим доводом критики тактики индивидуального террора служило указание, что борьба велась террористами не против системы в целом, а против отдельных ее представителей. По оценкам советских историков, успешные террористические акты эсеров приводили к еще более негативным последствиям, чем неудавшиеся покушения, поскольку создавали иллюзию, что только посредством террора возможно решить какие-либо политические задачи. Советские авторы обвиняли эсеров в ориентации на сенсацию, которая, вызвав временный эффект, приводила в конечном счете к апатии. Эсеровская теория дезорганизации посредством террора правительственного аппарата отвергалась указанием на тот факт, что ответные репрессии правительства в гораздо большей степени дезорганизовывали революционные ряды. К тому же большая часть терактов, спланированных БО, завершалась неудачей. Кроме физических потерь арестованных или казненных боевиков, обращалось внимание на моральное опустошение лиц, посвятивших свою жизнь террористической деятельности. Наконец, подчеркивалось, что эсеровский террор находился в принципиально ином временном континууме, чем террор народовольческий; Последний происходил в условиях отсутствия массового движения и являлся, таким образом, единственно возможным способом борьбы. Эсеровский же террор осуществлялся на фоне выступлений пролетариата и крестьянства, и потому социалисты-революционеры отставали от динамики освободительной борьбы в России. Так, Ю. Давыдов писал: "Вернемся к тактике. Продолжая народовольческую, эсеры не замечали капитальное различие стратегической ситуации. Террор народовольцев - шаровая молния. Террор эсеров - спички, чиркающие во время грозы. Народовольцам досталась пора ледостава. Эсерам - досталась пора ледохода. Но нет, эсеры не отрекались от тактики предшественников. А социал-демократы признавали героизм народовольцев, писали и говорили: нам повторить их нельзя".

Порицая эсеровскую тактику, советские историки не отвергали индивидуальный террор как метод борьбы в принципе. Вопрос, по сути, стоял о более рациональном его применении.

Определенную лепту в советскую историографию революционного терроризма внесли труды философов. Террористическая тактика эсеров преподносилась следствием субъективного идеализма. Т.Е. Чунихина писала о синтезе в теории социалистов-революционеров идей бернштейнианства, эмпириокритицизма и народничества. Террористические увлечения объяснялись наличием народнического компонента, в частности "субъективного метода" Н.К. Михайловского. Положение об эсеровском гибриде воззрений Н.К. Михайловского и Э. Бернштейна стало постулатом в советской историографии. Б.В. Емельянов видел в индивидуализме эсеров, коррелировавшемся с их террористической тактикой, влияние Ф. Ницше. Анализ воззрений террористов, входивших в эсеровскую Боевую организацию, не подтверждает всеобщего увлечения ими трудами вышеназванных мыслителей.

Одной из главных тем "исторического материализма" являлось определение соотношения между категориями "народ" и "личность" в истории. В марксистской философии отдавалось аксиологическое предпочтение "народу", а "герой" был представлен не творящим историю субъектом, а лишь носителем общественной воли и умонастроений. Революционные террористы использовались в качестве иллюстрации понятия "псевдогероизм".

Большинство советских авторов, писавших об идеологии ПСР, приписывали эсерам приверженность теорий "героя и толпы", которая и оценивалась в качестве концептуального основания для террористической тактики. Согласно интерпретации исторических взглядов эсеров М.М. Марагиным "все в истории зависит исключительно от воли героев, критически мыслящих личностей". В советской историографии теория "героев и толпы" применительно к неонародничеству трансформировалась в концепцию "критически мыслящих личностей" как движущей силы исторического процесса. Понятие "критически мыслящие личности" стало неотъемлемым атрибутом литературы о ПСР. Но сами эсеры данный термин не использовали. Его ввел Н.М. Михайловский, который, как известно, никогда в ПСР не состоял.

Воззрения Н.М. Михайловского, таким образом, приписывались социалистам-революционерам, а критика его взглядов распространялась и на них. К тому же теория "критически мыслящих личностей" никакого отношения к идеологии терроризма не имела. На некорректность экстраполяции взглядов Н.М. Михайловского не только на эсеровскую, но и на народническую среду XIX века указывал В.Ф. Антонов: "Трудно сказать, чего здесь больше: рассчитанной клеветы или элементарного невежества. Вся оценка народничества сведена к будто бы исповедуемой ими теории "героев" и "толпы". Эту проблему разбирал лишь Михайловский".

Революционный терроризм трактовался также советскими авторами как проявление авантюризма, а тот, в свою очередь, объявлялась следствием мировоззренческой эклектики. "Отсутствие у эсеров последовательных, принципиальных теоретических взглядов, - утверждал Б.В. Леванов, - вели к авантюризму".

Аграрный террор

Советские историки критиковали революционные террористические организации за то, что практика террора осуществлялась в отрыве от массового движения рабочих и крестьян. Но "аграрный" и "абричный" (или "промышленный") террор был построен как раз на участии широких слоев населения.

Согласно общепринятой в отечественной историографии датировке направление аграрных террористов сформировалось усилиями главным образом Е.К. Брешко-Брешковской. Ерофеев впоследствии писал: "Осенью 1904 г. в партии эсеров в условиях нарастающей революционной ситуации усилились разногласия. Под опекой Е.К. Брешковской в эмиграции сформировалось течение так называемых аграрных террористов, явившееся предтечей эсеровского максимализма. Представители этого течения, главным образом молодежь, настаивали на том, что необходимо воспользоваться сложившейся обстановкой, двинуться в деревню и призвать крестьян к немедленному разрешению земельного вопроса "снизу", захватным путем, используя те приемы и средства, к которым прибегали крестьяне в своей вековой борьбе с помещиками, в руководстве партии преобладающей оказалась иная тенденция - стремление к сближению с активизировавшимся в это время либеральным движением". Данная датировка противоречила тезису, выдвинутому в советской историографии, что революция 1905 г. оказалась совершенно неожиданной для ПСР. В действительности уже в 1904 г. перед эсеровскими террористами была поставлена задача ее непосредственной подготовки, к чему они и приступили, направив из эмиграции в Россию группу боевиков во главе с будущим лидером максималистов М.И. Соколовым ("Каином").

Экономический террор подразумевал следующие виды насильственных действий: потравы, порубки, разрушения, захваты имущества, в том числе земли, поджоги, уничтожение документации, убийства и увечья помещиков, владельцев предприятий, представителей администрации. Из исследователей только Б.В. Леванов считал экономический террор разновидностью индивидуального, делая этот вывод на том основании, что генезис первого предопределен философией субъективного идеализма эсеров. "Необходимо, - писал он, - особо выделить вопрос о так называемом аграрном терроре, который эсеры пропагандировали в своих печатных изданиях и широко применяли в годы революции. (Исходя из субъективистской, идеадиетической подоплеки, террор этого рода можно рассматривать как разновидность индивидуального террора)".

Проблема фабричного террора не получила рассмотрения в отечественной историографии и только ждет своего исследователя. По мнению Б.В. Леванова, он не имел столь широкого распространения, как террор аграрный. "Наряду с "аграрным террором", указывал он, - левым крылом эсеров и анархистами практиковался другой вид экономического террора - "фабричный", или "промышленный", подразумевающий поджоги и разрушения промышленных ценностей, убийство их владельцев и представителей администрации. Но если "аграрный террор", подхлестываемый эсерами, в первые годы революции был широко распространен в целом ряде российских губерний, то "промышленный террор" не получил столь массового распространения. Случаи "промышленного террора" прослеживаются на Урале, в Закавказье, в Одессе - и везде при подстрекательстве эсеровских агитаторов".

В работах 1950-х годов господствовала точка зрения, представленная в трудах А.З. Кузьмина и А.А. Шишковой, согласно которой, аграрный террор являлся исключительно следствием агитации эсеров, что даже не решались утверждать сами социалисты-революционеры. Поэтому оценка аграрного террора предлагалась крайне негативная. Данная тактика характеризовалась преобладанием стихийности и противопоставлялась большевистской установке на вооруженное восстание. Причем тезис о стихийности вступал в противоречие с утверждением об эсеровском тотальном контроле за движением аграрного террора.

По мнению А.А. Шишковой, большевики контролировали те аграрные регионы, где имели место организованные выступления крестьянства, а эсеры - те, в которых преобладали стихийные формы борьбы. Эсеры, с ее точки зрения, поощряя стихийность, сознательно обрекали "тем самым крестьянское движение на гибель".Д.Б. Павлов обращал внимание на другое противоречие в выводах А.А. Шишковой. С одной стороны, обвинения ПСР в соглашательской политике, сдержанной и осторожной тактике, пропаганде мирных способов борьбы, а с другой, - указание на авантюризм, апологетику стихийности и неорганизованности. "В результате, - писал Д.Б. Павлов, - остается неясным, что же, по мнению А.А. Шишковой, определяло политику эсеров периода первой русской революции в целом: готовность ли идти на сговор с буржуазией или же стремление следовать авантюристической левацкой тактике".

В последующее время сторонником указанного подхода выступал Б.В. Леванов. Он расценивал деятельность ЦК ПСР как "потворство стихийности в крестьянском движении лишь с ограниченными попытками руководства им". Автор сделал подборку высказываний В.И. Ленина, якобы косвенно осуждавшего аграрный террор, хотя тот непосредственно против него никогда не выступал. Д.Б. Левановым была представлена картина последовательной борьбы большевиков против любых проявлений аграрного террора. Он приводил и новые доводы, служившие подтверждением оценки о порочности эсеровской тактики в деревне: "Большевики отрицали целесообразность "аграрного террора", так как стихийный разгром помещичьих экономии с уничтожением скота, хлебных запасов, построек, порчей сельскохозяйственного инвентаря не давал никакого выигрыша крестьянству, ибо уничтожаемые материальные ценности могли бы быть обращены на нужды того же крестьянства. Усиление стихийности в крестьянском движении дезорганизовывало революционную борьбу крестьянства и могло привести к деморализации его участников".

Многочисленные факты участия большевиков в экономическом терроре замалчивались. Об их существовании свидетельствовал в начале 1930-х годов видный деятель большевистского крыла социал-демократии Н.М. Ростов: "Вся наша боевая и террористическая работа ныне - удел истории. Если двадцать пять лет тому назад по тактическим соображениям мы не афишировали эту часть своей деятельности, то теперь эти соображения, полагаю, отпали. Актов партизанской войны в 1906-1907 гг. социал-демократы совершили много, в том числе и большевики".В.И. Тропин, ссылаясь на работу А.А. Шишковой, выражал сожаление о наличии в советской историографии работ, где аграрный террор: "рассматривается как результат влияния эсеров на крестьян". Он рассматривал аграрно-террористические выступления в деревне в качестве одной из форм решительной борьбы крестьянства в конкретных условиях революции 19051907 гг. Однако сам автор доказывал, что именно эсеры являлись проводниками аграрной террористической тактики в деревне. "Организуя аграрный террор (убийство отдельны помещиков, поджоги их имений и т.д.), эсеры наводили большой страх на поместное дворянство". Ниже он порицал эсеров за "попытку подменить массовое крестьянское движение аграрным террором". Таким образом, указывая на эсеровское руководство аграрным террором и считая аграрно-террористическую деятельность принципиально отличной от революционного движения крестьян, В.И. Тропин фактически сам становился на ту же точку зрения, наличие которой фактически сам становился на ту же точку зрения, наличие которой в советской историографии он с сожалением констатировал.

В отличие от предшествующей историографической традиции, К.В. Гусев давал положительную оценку аграрному терроризму, считая его выражением революционного движения масс. Тезис о руководстве эсеров данным процессом был подвергнут им пересмотру. Более того, отказ их от тактики аграрного террора К.В. Гусев рассматривал как неоправданное отступление от революционной борьбы в сторону соглашательства с буржуазией. В одном из своих ранних исследований в 1963 г. он писал: ""Аграрный террор", который на заре деятельности эсеры считали действенным средством борьбы за "землю и волю", означал практически насильственный захват крестьянами помещичьих земель. Однако если признание террора вообще сохранилось у эсеров всех мастей, и правых, и левых, вплоть до полной гибели этих партий, то как раз от единственного более или менее разумного метода - "аграрного террора" эсеры отказались уже в первые годы своего существования". В более поздних работах К.В. Гусева оценка аграрного террора как единственно разумного метода борьбы уже не встречается, но общий вывод остается по существу прежним. Отказ эсеров от аграрно-террористических способов борьбы - это "практически был шаг назад, принятый в угоду правому крылу партии и означавший начало отхода эсеров от собственной аграрной программы".

Другой исследователь, А.Ф. Жуков, считал, что к 1904 г." (времени образования "аграрно-террористического" течения) эсеры фактически отказались от поддержки революционного крестьянского движения... Реакцией на это было стремление "аграрных террористов" повернуть партию к поддержке массовой борьбы крестьян". Он полагал, что зарождение эсеровского максимализма произошло вследствие отказа ПСР от тактики аграрного террора левого течения партии. Но утверждение об отказе от аграрного террора в 1904 г. предполагало, что прежде такая тактика эсерами проводилась, а это не соответствует фактическому материалу. Следовательно, по интерпретации А.Ф. Жукова, получалось, что социалисты-революционеры никогда аграрно-террористического движения не поддерживали.

К сходным оценками пришел и В.Н. Гинев, писавший о преобладании в ПСР неодобрительного отношения к аграрному террору. Правда, автор зафиксировал наличие разных мнений в партии. Неодобрение экономического террора в руководстве ПСР он представил не как категорический запрет, а как сдерживающую рекомендацию. Несмотря на то что в Программе ставились такие ближайшие цели, как "устранение царского правительства" и "созыв всенародного Земского собора", упоминалось о восстании, как раз в рекомендациях о переходе к решительным действиям проявлялась нерешительность, граничащая с умеренностью. Так, братствам давался совет "удерживать крестьянскую борьбу по мере возможности на почве мирных средств". Такие насильственные формы крестьянского движения, как потравы, порубка, поджоги, избиения чиновников или управляющих, вооруженные нападения, т.е. все то, что получило у эсеров название "аграрного террора", можно было только в крайнем случае поддерживать, если они возникали стихийно. Местным кружкам рекомендовалось при решении о переходе от мирных средств борьбы к актам аграрного террора проявлять "величайшую сдержанность и осторожность" и делать такой шаг лишь тогда, когда это представится "абсолютно необходимым".

Исследователи крестьянского движения В.М. Горхлернер, СМ. Дубровский, А.Ф. Кугузова, А.В. Шестаков и др. были склонны видеть в аграрно-террористических выступлениях одно из главных проявлений крестьянской - революции. Эсеры, с точки зрения перечисленных авторов, стремились направить борьбу крестьян по мирному пути. Участие отдельных эсеровских организаций в аграрно-террористических акциях представляло собой исключение. По сути, аграрная политика эсеров отождествлялась с политикой в деревне конституционных демократов.

Если в 1950-е годы в советской историографии неоправданно преувеличивалась роль эсеров в аграрном терроре, то к началу 1980-х годов она неоправданно преуменьшалась.

Статья М.И. Леонова "Аграрный террор в программе и тактике эсеров" является пока единственной работой в отечественной историографии, специально посвященной указанной проблеме. Автор характеризовал аграрных террористов как приверженцев анархистского метода. Отношение к ним руководства ПСР он представлял как непоследовательное. Основной ошибкой лидеров партии он считал нежелание их идти на организованный разрыв с аграрными террористами.

Особенно много нового фактического материала по деятельности террористических групп было выявлено провинциальными историками, изучавшими историю революционного движения применительно к собственному региону. Значительная часть этого материала, из-за слабого знакомства с краеведческими изысканиями, остается до сих пор невостребованной в центральной исторической печати. Правда, тема революционного терроризма ни в одном из этих исследований не имела самостоятельного значения.

Теоретическому осмыслению накопленного фактического материала и обмену мнений в немалой степени способствовали научные конференции по истории непролетарских партии, регулярно проводимые с 1975 г. в региональных центрах - Калинине (1975, 1979 и 1981), Куйбышеве (1976), Тамбове (1983), Орле (1985), Риге (1986). Содержание конференций подробно освещалось в советских исторических журналах. По материалам выступлений было издано несколько сборников. Правда, непосредственно об истории революционного терроризма как самостоятельной проблеме никто из выступавших не говорил.

В коллективной монографии "Непролетарские партии России: Урок истории" тема революционного терроризма рассматривалась в параграфе с характерным названием "Оживление старчески дряхлого народничества". Основным объектом исследования в ней стали взаимоотношения ЦК ПСР и Боевой организации. Отмечалось, что партийный контроль над боевиками был упрочен после ареста Г.А. Гершуни и прихода к руководству БО Е.Ф. Азефа, стремящегося превратить ее в свою вотчину. Сам эсеровский ЦК проявлял непоследовательность, давая директивы то об усилении терроризма, то о его приостановке. Авторы монографии видели в этой непоследовательности колебания руководства ПСР между максимализмом и реформизмом. В целом же, резюмировали они, ставка эсеров на терроризм как на орудие расстройства правительственной системы и устранения верховной власти себя не оправдала.

В той же монографии в разделах, составленных А.Д. Степанским и В.Н. Гиневым, в концентрированном виде сосредоточен фактический материал по неонародническому терроризму, что выгодно отличает данную работу от многих предшествующих исследований, в которых преобладали общетеоретические рассуждения. Название "непролетарские" свидетельствует, что авторы попытались избавиться от рассмотрения российских партий через призму истории большевиков.

Определенный интерес в развитии изучения истории революционного терроризма представляет книга О.В. Волобуева "Идейно-политическая борьба по вопросам истории революции 1905-1907 гг.". В ней автор рассматривал практику терактов, не перенося в нее категории современной эпохи, а исходя из особенностей социокультурной среды России начала XX века. Применение данного подхода означало частичное преодоление марксистской методологии исторического творчества.

Несмотря на господство схематизма, все-таки советские историки в 1970 - первой половине 1980-х годов сумели ввести в научный оборот значительное количество новой информации по истории революционного терроризма.

Однако господство идеологического схематизма препятствовало приращению исторических знаний. В советской историографии в контексте критики мелкобуржуазных партий даже в конце 1970-начале 1980-х годов по-прежнему утверждалось о контрреволюционной сущности террористической тактики. По мнению В.В. Витюка, терроризм лишь сбивал пролетариат с истинного пути классовой борьбы. "Кучка героев" не смогла бы нанести истинного вреда самодержавию, поскольку трудящиеся массы играют в этом случае лишь роль зрителей. "Без рабочего класса, - констатировал В.В. Витюк, - все бомбы бессильны априори". А потому террористические акции наносят вред "не правительству, а революционным силам".

В целом же встречаемая экстраполяция выводов о стагнации социально-экономического развития страны на сферу науки выглядит упрощенно и не соответствует действительности. Изучение истории революционного терроризма в советской историографии шло хоть и медленно, но поступательно, год от года увеличивая темпы и объемы работы. Однако дальнейшему качественному развитию препятствовали идеологические схемы, с которыми вступал в противоречие собранный фактический материал.