К концу XIX в. многовековой процесс формирования территориальных пределов российского государства подходил к завершению. С учетом складывавшихся геополитических реалий в начале XX в. после вхождения в состав Империи еще ряда регионов, наступал ее последний этап развития. Охватив 1/6 часть земли, Россия обрела, как считали тогда и это признавалось международными договорами, «свои естественные границы», уравнявшись в размерах с другой крупнейшей державой — Великобританией. Несколько уступали им в этом отношении существовавшие также в то время и новые имперские (универсалистские) образования, среди которых, прежде всего, следует упомянуть такие страны с зависимой периферией, как Китай, Турцию, Австро-Венгрию, Францию и Испанию. Все они, как известно, тоже вбирали в себя обширные просторы, населенные различными народами.
При внешнем, чаще всего кажущемся сходстве, эти геоэтнонациональные объединения из-за особенностей становления и административно-экономического функционирования имели, безусловно, и свои специфические отличия, и, представляя из себя более или менее консолидированные целостности, тем не менее были не похожи друг на друга по историко-цивилизационным и государственно-политическим параметрам. На поставленный со всей остротой в тот период вопрос, в чем они выражались, наука должна была дать, но не дала своевременные и исчерпывающие ответы. Необходимость в них за давностью между тем вовсе не отпала, а, напротив, существенно возросла после произошедшего в XX в. полного или частичного распада почти всех крупных имперских объединений мира. Тем более, что до сих пор последствия этого распада порождают то тут, то там такие конфликты между народами, которые по количеству жертв и разрушений мало чем отличаются от крупномасштабных войн.
Постигшая в последние годы в чем-то такая же участь бывшее российское полиэтнонациональное универсалистское сообщество, именовавшееся с 1922 г. «советским социалистическим» (СССР), как видно по последовавшим событиям, подтверждает эту печальную закономерность. Однако эти же последствия заставляют усомниться в якобы унифицированных свойствах выделенного и возведенного в ранг «образцового», в том числе в нормативных актах ООН и Хельсинских соглашений, опыта нескольких стран, причисленных к так называемым «демократиям» и, как следствие, в правомерности наметившихся необдуманных ему подражаний. Предлагаемые же с учетом его канонизированных рекомендаций варианты урегулирования ситуации в «горячих точках» не дают, как правило, ожидаемых результатов и не выдерживают чаще всего проверку практикой.
Нужно отметить, что концептуальные поиски для установления параметров несхожести универсалистских образований ранее все же намечались. На необходимость их ведения, правда, на достаточно узком, но весьма перспективном участке для дальнейших разработок обращала, например, внимание научной общественности и Российская Академия Наук, объявлявшая более ста лет назад дважды на всех языках конкурс на тему «Влияние монгольского ига на Россию», но так и не получила ни одного сколь-нибудь стоящего сочинения. Еще раз она обратилась к серьезной постановке подобной тематики в условиях нараставшего революционного кризиса. В 1917 г. образованная в ее рамках специальная «племенная комиссия» приступила к комплексному сбору материалов об инородческом населении России, к составлению на его основе этнографических карт и объяснительных записок к ним для национального отдела Временного правительства и будущего Учредительного собрания. Начатая тогда работа по известным причинам вскоре была прекращена. Университетские же центры, обеспечивавшие по тому времени достаточно высокий уровень исторических исследований, были заняты изучением, бесспорно, интересных, но все же менее значимых, сюжетов из отечественного прошлого.
С неослабевающей активностью тогда же, на рубеже XIX и XX вв., продолжалось обсуждение поставленного еще летописцем Нестором в «Повести временных лет» вопроса «откуда есть, пошла земля русская», так и не разрешенного по сей день. Неполнота знаний о происхождении русского народа и о начальных этапах становления его государственности пока, к сожалению, остается по многим аспектам не восполненной. Однако более актуальная проблема, поставленная со всей остротой современностью той переломной эпохи, «что представляет из себя Россия в государственном отношении в конце более чем тысячелетнего пути развития, объединившая множество различных народов (более 100), в чем ее сходства, а в чем отличия от других государств», так и не получила должного освещения и не была по сути даже сформулирована.
Существовавшие взгляды на этот счет не выходили из сферы философских догадок. Наиболее ярко они отражены в спорах западников и славянофилов, так и не доведенных до каких-либо убедительных результатов, но подготовивших в определенной мере почву для последующих, приходивших им на смену идеологических доктрин. Между тем потребность в конкретно-исторических разработках данной проблемы с каждым витком усиления общественно-политического кризиса монархической формы правления, игравшей помимо всего роль скрепляющего фактора для сложного полиэтнонационального державного механизма, и появлением в связи с этим на ряде окраин сепаратистских устремлений, резко возрастала.
Черту этому как бы подвели революционные потрясения 1917 г., к которым Россия подошла именно с такими наработками научных сведений о себе, что не в последнюю очередь способствовало разрастанию масштабов кровопролития в гражданской войне, ибо в разразившейся круговерти радикалистских перемен все противоборствующие силы в борьбе за власть опирались на сколоченные наспех программы, чаще всего составлявшиеся на основе заимствований чуждого опыта, и действовали вслепую. «Убедительный» ответ по его же меркам в конце концов на длительный срок после известных событий дали большевики: «Россия до революции — тюрьма народов и только Великий Октябрь принес им освобождение», несколько десятилетий «не вызывал» сомнений. Исходя из неоспоримых критериев невозможности отображения исторического процесса, равно как и всякого другого, лишь в каком-то одном измерении, следует подчеркнуть во избежание обвинений в конъюнктурных наклонностях, что придерживаюсь мнения о необходимости также на равных показывать недостатки и достижения советской эпохи, как и предшествующих периодов.
В резюме предваряющему аналитическому обзору хотелось бы особо выделить и огромное значение объективных исторических познаний в судьбе народов. Они не просто воссоздают во времени панораму их прошлого, но несут в себе очертания их настоящего и будущего. Даже на самых ранних стадиях развития этнических сообществ, идеология которых фокусировалась в преданиях, легендах и мифологических обоснованиях, во многом безопасность и сохранность этих сообществ зависела от качества передачи этих познаний из поколения в поколение. Эта же зависимость не исчезла и поныне. Применительно к современности можно кроме того отметить, что безопасность любого государства, а поскольку оно выполняет прежде всего охранительные функции и самого его населения, во многом зависит от состояния дел в исторической науке. Наглядный тому пример два цивилизационных надлома — произошедший в 1917 г. и происходящий на наших глазах в России. Неразработанность тех или иных проблем и появляющиеся вследствие этого их фальсифицированные Трактовки, под какими бы оболочками они ни скрывались, нередко открывают прямую дорогу к катастрофам.
Начиная с XVI в. до середины XIX вв. обозначились три генеральные тенденции в развитии государств на европейской, а затем и международной аренах: национальное (Англия и Франция до появления обширных заморских владений), земельно-локальное (княжества и города Италии и Германии до объединения) и универсалистское (имперское) с сопредельными территориями (Австро-Венгрия) этнополитические образования. В свою очередь, последнее вне европейских пределов имело еще одну типовую разнородность, колониальную, с классическим сочетанием обязательного наличия метрополии и зависимых стран. К середине XIX в. этническая разобщенность в Европе, там где она еще существовала, была преодолена при помощи «бонапартистского воссоединения» (завоевания и буржуазные реформы) в Италии и насильственного подчинения при канцлере Бисмарке в Германии.
Таким образом, произошел естественный отбор двух наиболее жизнеспособных тенденций, но в столкновении соответствовавших им концепций государственности, универсалистской (имперской) и национальной, идея «одна нация — одно государство» в ту эпоху в конечном итоге возобладала. Это подтверждает все последующие перемены в Европе вплоть до окончания первой мировой войны 1918 г. и распада Австро-Венгерской империи. Из-за специфических азиатско-африканских и южно-американских условий процессы этнонациональной консолидации, схожие с первоначальными европейскими, получили здесь распространение только в XX в. и сопровождались также освободительными устремлениями к независимости и созданию национальных государств, хотя границы их, в отличие от европейских, еще меньше совпадали с критериями монолитности ограждаемых сообществ.
Однако на пороге XXI в. универсалистская интеграция в Европе, получавшей некую целостность еще во времена могущественных древних империй Рима и Карла Великого, вновь обретает перспективность, превращая этот регион мира в конфедеративное объединение народов. Исключение составляет юго-восточная часть, составлявшая когда-то пределы православной Византии, где в результате религиозной экспансии мусульманства с Востока и католицизма с Запада, целостность также была существенно ослаблена с насаждением разобщения по линии межконфессиональных противоречий.
Мнение американского политолога 3. Бжезинского «о возрастающей роли национализма в современную эпоху» не находит всеобъемлющего подтверждения и скорее всего подпадает под разряд некорректных абстракций. Более убедительно в свете изложенного выше выглядит точка зрения нашего соотечественника В. Шульгина, одним из первых обратившего внимание на то, что с середины XX в. «национализм перестал быть силой конструктивной».
Это подтверждает и исторический опыт России, где формирование самобытности народов не менее успешно на протяжении многих веков происходило в рамках единого государства, а связанная с ней дифференцирующая тенденция устойчиво дополнялась консолидирующей, отражавшей интегрированность этнонациональньгх сообществ Евразии в некую вполне устойчивую целостность. Что же она из себя представляла, посмотрим далее, предварительно проведя необходимое для этого ретроспективное исследование.
Прежде всего следует учесть, что Россия складывалась в многонациональную державу под давлением специфических геополитических обстоятельств, определяющим стержнем которых выступало долговременное совпадение в тот или иной период интересов народов на обширных просторах значительной части Европы и Азии, что и способствовало их преимущественно добровольному единению. Возьмем из истории в подтверждение один весьма показательный эпизод. В 1826 г., когда при нашествии персидских войск небольшой русский отряд, несмотря на превосходство противника, вынужден был защищать крепость Шушу и овладеть ею из-за его героического сопротивления при поддержке населения возможности не представлялось, Аббас-Мирза, руководивший осадой, решил жестокостью и коварством склонить на свою сторону находившихся в крепости армян и тем самым принудить гарнизон сдаться.
Для этого он приказал подвести под крепостные стены несколько сот армянских семей из окрестных сел вместе с архиепископом, сделав расчет на то, что духовенство пользовалось всегда у этого народа непререкаемым авторитетом. Под страхом угроз «перебить всех» священника заставили уговаривать соотечественников «сдать крепость, хотя бы ради спасения стольких человеческих жизней». Но в ответ на уговоры армяне стали кричать со стен, что «они не изменят русским и сами увещевали своих братьев покориться печальной судьбе, которая их ожидает, ибо пусть лучше погибнут несколько сот человек, чем весь народ подпадет под тяжелый гнет...»
Именно так порой достаточно остро осознавались необходимость объединения с Россией многими народами, принимавшими на том или ином этапе решение в целях самосохранения укрыться за ее державными рубежами и воспользоваться ее государственным покровительством.
В тех же случаях, когда присоединение достигалось посредством принуждения, оно чаще всего диктовалось настоятельными потребностями обеспечения безопасности этих рубежей на представлявших постоянную угрозу направлениях. Наиболее беспокойным на протяжении нескольких столетий оставалось южное. Внезапные набеги на Россию восточных инородцев (крымских татар, ногайцев, горцев и т. д.) совершались каждый год и были по сути обычным явлением. Вторгнувшись в страну, они все сметали на своем пути, «сопровождая свое движение грабежом и пожарами, захватывая людей, скот, всякое ценное ... имущество». После этих набегов подвергшиеся им области длительное время оставались в запустении, а пленных только в Крым приводили в таком количестве, что при виде их нескончаемых верениц очевидцы спрашивали, остался ли еще кто-нибудь там, откуда их привели. Невольников массами продавали в Турцию и другие страны Востока.
Кроме того, в результате непрекращавшихся вплоть до включения Крыма в состав России в 1783 г. агрессивных вторжений с этого ханства, в общей сложности по далеко неполным подсчетам погибло более 5 млн русских. Если принять во внимание все составляющие демографических последствий, в том числе снижение естественного прироста населения, цифра потерь многократно увеличится. При подсчете же их на других участках южного приграничья масштабы трагедии России будут выглядеть еще более внушительно. Не меньшими их размеры были в частности в сопредельных регионах со Средней Азией. Отсюда русских пленников в огромном количестве поставляли на невольничьи рынки Хивы, Бухары, Коканда и т. д. О значительных размерах бедствия можно судить хотя бы по тому, что все посольства, направлявшиеся даже в XIX в. в различные государства этого региона из России до самого последнего посольства в 1873 г. в Хиву включительно, имели поручения освободить из плена ее подданных. Эти переговоры, как правило, не давали каких-либо результатов и сложившееся положение продолжало оставаться без изменений.
Предпринимавшиеся же вследствие описанных обстоятельств военные акции по достижении успеха не приводили тем не менее к установлению в отношениях с умиротворенными таким путем народами дискриминационных норм, как было, к слову, в других империях, а их главное предназначение сводилось к стабилизирующим ситуацию внешним российским государственным ограничениям, с сохранением статуса местного регионального самоуправления и возможностей для дальнейшего нормирования этнонациональной самобытности. Такого рода ограничения были ничем иным, как долговременным политическим компромиссом, конечной целью которого являлось постепенное гражданское приобщение к России. Поскольку элементы добровольности и силового принуждения закономерны для становления любого государства, с учетом сказанного, можно сделать вывод, что проводившиеся Россией завоевания тоже были одной из составных частей общего геополитического стабилизационного процесса, происходившего на протяжении многих веков в пределах Евразии.
Однако в нем были и свои нетипичные проявления. К ним следует отнести прежде всего включение в состав России части Польши и Финляндии. В первом случае, правда, включение нужно оговорить тем, что Россия, ввязавшись в конце XVIII в. в разделы Речи Посполитой, действовала адекватно с намерениями союзных европейских держав (Австро-Венгрии и Германии) и их инициативами, во втором, — тем, что территория княжества была отвоевана у Швеции и, до этого момента не имея никакой самостоятельности, она обрела ее вновь, оказавшись лишь в российских пределах в начале XIX в. Так или иначе несмотря на то, что Польша когда-то сама активно проводила завоевания русских земель и не оставляла к ним своих притязаний впоследствии, можно отчасти согласиться и с А. И. Герценом, отметившим еще в 1860 г., что разделы этого государства в пору его слабости «явились первым бесчестием, запятнавшим Россию». Но только под таким углом зрения нельзя, безусловно, рассматривать все ее завоевания, диктовавшиеся в большинстве случаев, как видно из изложенного, обстоятельствами необходимости защиты ее государственных интересов и безопасности населения.
Тем более, что к расширению территориальных пределов России сочувственно и с пониманием относились многие видные представители инородцев. Весьма показательным на этот счет является суждение крымско-татарского просветителя Исмаила бея Гасприн-ского, высказанное им в 1881 г. на страницах тюркоязычной печати: «... Россия еще не достигла своих исторических, естественных границ. Мы думаем, что рано или поздно границы Руси заключат в себе все тюрко-татарские племена, и в силу вещей, несмотря на временные остановки, должны дойти туда, где кончается населенность тюрко-татар в Азии. Граница, черта, разделяющая Туркмению и Среднюю Азию на две части — русскую и нерусскую, — может быть политически необходима в настоящее время, но она неестественная, пока не охватит все татарские племена Азии...».
В отличие от практики других стран Запада и Востока, присоединенные к России народы не подвергались шовинистической унизительной дискриминации в системе управления. Для них она чаще всего имела не прямое, а косвенное предназначение, без посягательства на основные нормы их общественного быта, при соблюдении уважительного отношения к их обычаям и религиозным приверженностям. В сфере гражданских прав русская власть вообще избегала резкой ломки, считаясь с правовыми навыками населения, и оставляла в действии на управляемой территории и конституцию с сеймом в Великом княжестве Финляндском, и кодекс Наполеона в царстве Польском, и литовский статут в Полтавской и Черниговской губерниях, и магдебургское право в Прибалтийском крае, и обычное право, местные законы на Кавказе, в Сибири, в Туркестанском крае и т. д.
Внутренняя самостоятельность инонациональных сообществ и внешние российские административные ограничения указывают на то, что в государственную систему России было заложено не подавление, а именно политический компромисс. Попытки выйти за его рамки и «создать однородную империю» по типу западных, наметившиеся лишь при последнем российском монархе Николае II в конце XIX в., вступали в противоречие со сложившейся практикой управления и вызвали этнополитическую напряженность на ряде окраин, а в некоторых случаях породили даже сепаратизм, ранее у тех же народов не наблюдавшийся.
Отличие от других универсалистских образований мира состояло и в том, что инонациональная российская периферия из-за своего сопредельного расположения, и что самое важное, равноправного статуса, утрачивала постепенно признаки обособления и инородности» интегрируясь по мере формирования общегражданских связей в единое государственное пространство. Вместе с тем происходило геополитическое, цивилизационное и социально-экономическое срастание ее естественным путем с центральными собственно русскими областями.
Однако этому процессу каждая ее часть из-за тех или иных объективных причин поддавалась далеко не одинаково, а тяготение некоторых специфических в нее включений, например, к цивилизациям Запада и Востока так и не было до конца преодолено. Наиболее сильной первая разновидность тяготения оставалась вплоть до 1917 г. в Польше и Финляндии, хотя они тоже были захвачены в орбиту общероссийской и евразийской полиэтнонациональной интеграции. Это подтверждается в частности тем, что несмотря на отпадение этих территорий в момент революционного кризиса, в России остались поляки и финны, прочно связывающие свою судьбу только с ней и, несмотря на устойчиво сохраняющуюся этнонациональную самоидентификацию, наличие исторической родины, эмигрантским настроениям даже в наши дни не подвержены. Менее выражение и со своими особенностями эта же тенденция наблюдается и в Прибалтике.
Для этих регионов цивилизационное сближение с Евразией значительно усилилось бы, если бы Россия смогла противопоставить Западу более привлекательную альтернативу социально-экономической и культурно-политической жизни, что, кстати, понимали и отдельные представители ее высших чиновничьих кругов, как видно из воспоминаний генерала П. Г. Курлова, хорошо знавшего в бытность службы на посту губернатора западные окраины Империи. Существенным противовесом этому сближению служили кроме того еще и свои устойчивые традиции длительного самостоятельного государственного развития, которые к тому же в системе российских государственных отношений, как было показано выше, сохранялись и разрушению не подвергались.
В своеобразном, по-своему не похожем на приведенные вариации, виде первая разновидность тяготения прослеживается и на Западной Украине, в течение нескольких веков пребывавшей в составе сопредельных государств Польши и Австро-Венгрии, и, как следствие, под их сильным влиянием, отчасти разрушившим здесь при помощи насильственной экспансии католицизма, экономической дискриминации и других мер культурную самобытность исповедовавшего православие населения и его исконное исторически сложившееся в прошлом этнонациональное поле. Тем не менее этот край не утратил тяготение к основной части этнонационального поля, территориально и по численности населения несравненно более превосходящей. Она находилась в государственных пределах России и испытывает сильное тяготение к ней и объединенной ею Евразии. В чем-то похожая этнополитическая ситуация прослеживается и в бывшей Бессарабской губернии, где ныне произошел раскол на Приднестровье, тяготеющее к России, которое кроме восточных славян (русских, украинцев) и представителей других народов поддерживает также где-то 40% молдаван, и собственно Молдову, определившую в последние годы свой независимый статус, но тяготеющей также и к Румынии.
Вторая направленность так и не преодоленного тяготения, правда менее выраженная, чем в первом случае, тяготение к Востоку, прослеживается на южной периферии, включенной в состав российского государства в разные периоды XVIII—XIX вв. Среди этих регионов особо выделяются территории расселения казахов, народов бывшего Туркестанского края и восточной оконечности Кавказа. Своеобразность этой разновидности тяготения заключается в том, что значительную роль в нем играет фактор единства веры, мусульманской религии, и уж затем этнокультурная близость. Тот же фактор веры однако когда-тр предопределял в этой зоне острых межконфессиональных противоречий и не менее устойчивую прорусскую ориентацию христианских народов (армян, грузин, осетин и т. д.).
Сближение же этих регионов с Россией во всех отношениях произошло намного глубже, чем в первом случае, ибо для них она в свое время предоставила более сильную социально-экономическую и государственно-политическую перспективу развития, чем могло это сделать претендовавшее на них сопредельно расположенное зарубежье. На это обращал внимание и А. Ф. Керенский в мемуарных записях о годах своего детства, проведенных в Туркестанском крае: «... На Западе широко принято считать, что в своем стремлении русифицировать мусульманское население Россия уничтожила ранее сложившуюся великую цивилизацию Центральной Азии. Я своими глазами наблюдал результаты русского правления в Туркестане и считаю, что они делают честь России... Строительство железных дорог, открытие банков и промышленных предприятий, развитие хлопководства и других отраслей сельского хозяйства, возведение ирригационных сооружений — все это, несомненно, произвело благоприятное впечатление на мусульманское население. Туркестан ... за 30 лет русского господства вступил на путь возрождения и процветания». Несмотря на сохранившееся тяготение к Востоку, более тесная геополитическая и цивилизационная взаимоувязанность этих регионов с Россией несомненна, но они все же вполне устойчиво до 1917 г. и, как видно, впоследствии в смысле общегражданской интегрированности не срослись с ней.
Отчасти интегрированность существовала и в других универсалистских (имперских) объединениях Запада и Востока, однако только в российских пределах она происходила и как государственно-политическая, с обеспечением для инонациональных сообществ таких же охранительных функций, как и для русских, и сопровождалась наступившим признанием многими из них России своим отечеством. О существовании в ее имперских границах полиэтнонационального общегражданского сообщества свидетельствует наличие у большинства народов России двойного самосознания: этнонационального и общероссийского. Последнее также наряду с первым существует и у русских, но совершенно ошибочно и несправедливо отождествляется с «имперским». Такую закономерность в становлении российского государства в решающей степени предопределяло совпадение геополитических интересов входивших в ее состав народов. Чаще всего в полной мере осознавалось оно в качестве «единой и неделимой» реальности на массовом уровне, как бывало не раз, в самые критические моменты, с наступлением для России и Евразии в целом внешних или внутренних экстремальных обстоятельств.
Насильственные же связи, присущие всем без исключения универсалистским образованиям, в системе российских государственных отношений вовсе не преобладали, а там, где они все-таки устанавливались на начальных стадиях контакта, со временем заменялись, как правило, общегражданскими. Формирование их происходило уже при попадании тех или иных инонациональных сообществ в сферу действия государственного поля России и продолжалось на последующих этапах. На рубеже XX в. этот процесс обретал все больший размах, но завершения так и не получил. Не достигнуто оно, как показывает современный конфликт в Чечне, и поныне. Исходя из этого нельзя не заметить, что российская государственная система не подгоняется под все присущие империям критерии и нуждается в дальнейшем обстоятельном изучении. Официальное переименование России в «Империю» в 1721 г. при Петре I было продиктовано скорее всего подражанием западноевропейским стандартам и не отражало ее особенностей.
В большинстве стран мира, и главным образом Западной Европы, например, процессы консолидации этносов в нации и государственно-политического их объединения происходили как бы вместе или были близки к совпадению. В России государственно-политическая консолидация значительно опережала этнонациональную не только у русских, но и у всех остальных этнонациональных сообществ. Полного же национального сплочения русского народа ни во время его объединения в единое государство в XIV—XV вв., ни на последующих этапах не было и не наступило до сих пор. В его составе сохранились и существуют этнически своеобразные группы (поморов, казачества и т. д.), обладающих специфической культурой и ментальностью, выражением которой является устойчивое противопоставление себя даже в родственной этнонациональной среде по дифференцирующему принципу «мы—они», применимому по обычным стандартам других стран лишь в идентификации международной.
Иногда эти группы в зависимости от ситуативной настроенности предрасположены отождествлять себя с народом. Для объяснения этого внесем необходимое теоретическое уточнение. Как известно, на ранних стадиях этногенеза отождествление с народом происходило на уровне этнической идентификации: «этнос (племя, община и т. д.) — народ». На этапе общеэтнической консолидации оно переносится уже в плоскость национальную: «нация — народ». Последняя же сама по себе представляет из себя ничто иное, как консолидированный этнос или достаточно сплоченную группу утративших своеобразие этносов. Этническое начало, таким образом, выступает для нации как базисное и исходное. Однако степень внутреннего единства при этом бывает различна. У многих народов Западной Европы, раньше других прошедших через этап общеэтнической консолидации и подвергшихся при этом сильной государственно-политической унификации (англичан, французов и т. д.), этнические начала практически полностью трансформировались в национальные и выражены слабо.
В России сложились исторически иные государственно-политические реалии, при которых самобытность различных частей насильственной унификации не подвергалась. Приведенное же уточнение позволяет сделать заключение, что неустойчивые подвижки отмеченных групп сопоставлять себя в зависимости от обстоятельств с народом происходят на уровне этнокультурной самобытности. На национальном уровне они устойчиво идентифицируют себя в массе своей только с русским народом. Отсюда время от времени и берут истоки рецидивы регионального сепаратизма и устремления к автономному обособлению частей от целого. У других народов России этническая консолидация происходила чаще всего уже после вхождения в ее состав и, как следствие, тоже под мощным воздействием ее государственно-политического стабилизационного процесса. В связи с этим можно констатировать: для многих российских народов консолидирующее государственно-политическое начало было одно и тоже и в отличие от других стран имело доминирующее значение при этнонациональном сплочении. В отличие от них в России нет также совпадения этнонационально-го и государственного полей, последнее же само по себе полиэтнично и полинационально. Оно представляет из себя в свою очередь консолидированное, хотя и неравномерно, единство, несмотря на существующую дифферендированность первого. При определении государственных границ во всех странах мира, и в западноевропейских прежде всего, за основополагающий критерий принималось как раз именно это совпадение.
Показателями консолидированности этих полей являются: этнического — национальное самосознание, государственного — общегражданское. В других странах этнонациональное и общегражданское самосознание, как правило, совпадают, в России этого совпадения нет и у многих ее народов, напротив, сложилось устойчивое совпадение этнонационального самосознания с государственным общероссийским. В зависимости от обстоятельств, как показывает отечественный опыт, эти виды самосознания подвержены колебаниям и преобладающим иногда может становиться одно из них. Наблюдаем мы это и в наши дни, когда в обстановке вновь наступившей разбалансированности государственно-политических отношений у некоторых народов ратующие за их обособленное развитие силы смогли, не в последнюю очередь, при помощи фальсифицированных оценок пребывания в составе России и иных искажений исторических реальностей, на какое-то время «распалить» первое самосознание. Но, как бывало не раз, рано или поздно даст знать о себе и второе, что уже начинает прослеживаться по дискредитации ряда национальных лидеров, и тенденция на сохранение общероссийского и евразийского единства снова возобладает.
Каждое поле имеет еще и свои особенности. Тогда как государственное поле представляет из себя более или менее устойчивую общегражданскую целостность, единого этнонационального поля в России нет. Этнонациональные поля сохранили свои различия и в отдельных случаях даже взаимо отталкивают друг друга, но примиряются и объединяются первым. При ослаблении или прекращении действия государственного поля по тем или иным причинам этно-политическое равновесие нарушается и появляются межнациональные конфликты. Воздействие же этого поля на одну и ту же этнона-циональную среду иногда проявляется неодинаково. Примером могут служить украинцы восточные и западные, армяне донские и закавказские, и т. д. Это наглядно подтверждают и последние события на Кавказе и, в частности, в Чечне: часть чеченцев, преимущественно в районах, добровольно когда-то принявших подданство (Надтеречная полоса), демонстрирует свою пророссийскую ориентацию, часть сохраняет нейтральную неопределенность, а часть придерживается настроений на национальную независимость.
Особенно сильным государственное поле России было в ряде контактных зон, где в прошлом очень часто возникали экстремальные ситуации и в силу этого отечество воспринималось и ощущалось по-особому, а выживаемость была возможна только при его поддержке. К этим зонам относятся главным образом южные бывшие приграничные территории, соприкасавшиеся с агрессивным сопредельным зарубежьем, и прежде всего казачьи. Под влиянием указанных обстоятельств казачеству привился высокий дух патриотизма, любви к отечеству, стремления служить ему «не за страх, а за совесть»-и укреплять его державную мощь. Этим объясняются, на мой взгляд, и порывы казачества «спасать Россию», проявлявшиеся в разные драматические периоды ее истории, и сравнительно массовая приверженность его идее ^единства и неделимости России» в годы революционного излома, и неприятие им «интернационализма», в то время как он находил поддержку и в центре страны, и на инонациональной периферии. Вероятно, это тоже оказало влияние на склонность большевистских лидеров рассматривать все российское казачество как «исконное орудие русского империализма», заключив в это типичное для той поры определение наблюдавшуюся в действительности устойчивую привязанность казаков к традиционным государственным устоям. Так что этот своеобразный консерватизм имеет не только сословно-классовую подоплеку.
Но и само по себе российское государственное поле было достаточно сильным и обладало притяжением даже для других. Об этом свидетельствует то, что нередко европейцы или азиаты, попадая в его сферу, приехав в Россию на службу или в поисках лучшей доли, становились русскими по духу, не отвергая при этом и свою национальную принадлежность. На формирование российского государственного поля в этом направлении оказали влияние прежде всего сложные геополитические условия Евразии. Тем не менее именно сильное государственное поле помогло России выстоять во враждебном окружении и превратиться в могучую полиэтнонациональную державу, оказавшуюся способной отразить многочисленные вторжения неспокойных воинственных соседей, объединить и спасти тем самым многие народы, не подавляя их самобытности. Развитие же российской государственности в постмонгольскую эпоху еще в большей степени, чем на более ранних этапах, происходило при конструктивном, а не взаиморазрушающем, как на Западе, взаимодействии инонациональных начал, европейских и азиатских структурообразующих элементов. Поэтому державное могущество России никак нельзя воспринимать лишь сквозь пелену негативизма.
Суммируя все изложенное выше, сделаем вывод о том, что, на наш взгляд, российское сообщество народов, вопреки научным идеям Л. Н. Гумилева, не подпадает под параметры «суперэтнического», так как этнической целостности в нем не было в прошлом и нет сейчас, и вряд ли правомерно говорить в связи с этим о наличии этнической системы. Это понятийное обозначение, как и другие этнологические характеристики, отработано в преобладающей степени на обобщенном опыте исторических реалий Запада и Востока, с которыми Этнонациональные процессы Евразии, как было показано, имеют несовпадения. Для этого своеобразного геополитического и цивилизационного пространства необходимы либо уточнения не только этого, но и других этнологических определений, либо даже их замена новыми терминологическими обозначениями. Что же касается этнологии в целом, то приходится констатировать ограниченность ее возможностей для описания всего спектра эволюционных преображений в развитии народов.
Проводя исследования преимущественно только с привлечением этнологических данных, Л. Н. Гумилев смог выйти, несомненно, на ряд перспективных концептуальных решений. Однако детальному анализу национальные и государственно-политические процессы он не подвергал и, следовательно, не принимал в должной мере в расчет их взаимовлияние и, что тоже немаловажно для предпринятого анализа, их переходных состояний. Эти пробелы могут быть восполнены, думается, только при помощи этнонациологического подхода, который как научное направление остается пока не освоенным. Он должен объединить данные этнологии и нациологии, что позволит различать специфику этнических и национальных фаз развития народов, соответствующие им уровни государственных оформлений, и выделять при этом, на что не обращалось внимание ранее, многообразие переходных состояний, определяющих во многом картину не только Евразии, но и всего мира.
После же всех проведенных сопоставлений проясняется следующее: Россия — это, безусловно, Евразия, но не вся Евразия — Россия. Российское сообщество народов, не представляя из себя целостной этнонациональной системы, проявляло себя на разных исторических этапах прежде всего как государственно-политическое и уже затем как цивилизационное. Конечно, не все его субъекты интегрированы одинаково. Но пределы этой интегрированности никогда объективно не подвергались изучению и границы российского общегражданского полиэтнонационального сообщества остаются не выверенными до сих пор. Евразийское же сообщество в большей части своей совпадает с российским, но имеет и такие исключения, где на первый план выступает цивилизационная взаимоувязанность, а сломившиеся общегражданские связи предстают уже в менее устойчивом виде и подвержены даже распаду.
Из этого становится очевидно, что «русская идея», также как и идея самобытного развития любого другого народа из выделенных сообществ, не могут быть всесторонне поняты в отрыве от общероссийской и евразийской и осмысление их должно опираться не на идеализацию и благие пожелания, а на конкретные научные проработки. При определении же границ России нельзя руководствоваться, в отличие от других стран, тенденциями узкого национализма ни русского, ни национально-регионального. На таких позициях нельзя было стоять уже в XVI—XVII вв., когда после объединения собственно русских земель Россия возложила на себя под давлением геополитических обстоятельств и великую миссию объединения Евразии. Все имевшие место попытки в прошлом отойти от этой реальности или ее игнорировать были обречены, как правило, на неудачу.
Подтверждается это и современностью: подходы, не отражающие отмеченных особенностей России, способствуют лишь ее разрушению. При определении границ общегражданского российского сообщества, в отличие от утвердившейся практики других стран, необходимо искать предел притяжения не какого-то отдельно взятого эт-нонационального поля, а поля государственного на основе свободного волеизъявления народов. Установленные же, как и в Югославии (в этом есть, безусловно, некоторое сходство), произвольные административные разграничения государственными служить не могут, вполне закономерно провоцируют и будут провоцировать вооруженные конфликты, способные при стечении роковых обстоятельств обрести еще больший размах.
Однако в международном опыте есть немало и того, чему следует учиться в том числе и в этом вопросе: там, где проведение границ опиралось на волеизъявление самого населения, как было, к примеру, в ряде местностей при распаде Австро-Венгерской империи, трагедии межнациональных войн, сотрясавших не раз эту часть Европы всего сто лет назад, в XX в. никогда уже не возобновлялись. Речь, тем не менее, идет не о прямом копировании того, что было, это представлялось бы упрощением. Нельзя не замечать: всеобщего распада российского полиэтнонационального общегражданского сообщества не произошло. Оно, несмотря на «независимые> республики и возведенные таможенные преграды между ними, все еще сохраняет устойчивое цивилизационное и даже, что весьма существенно, геополитическое единство. Осознание этой реальности рано или поздно, можно предполагать, наступит снова и уже происходит у многих народов, составляющих бывшую Российскую Империю и Союз. В намечающихся же процессах восстановления государственной целостности проявляются две наиболее очевидные направленности.
Первая, общероссийская, не подвержена каким-либо перепадам и связана с тем, что ряд народов, оказавшихся после нарушения этой целостности за естественными для себя державными рубежами, твердо придерживаются намерений не порывать федеративных уз с Россией. Это находит выражение в пробивающейся тенденции на объединение с ней, прослеживающейся пока в Приднестровье, Крыму, Белоруссии, Абхазии, Юго-Осетии и, в более слабом виде, еще в некоторых регионах. К ним, судя по всему, относятся восточные и южные области Украины, заселявшиеся когда-то в равных пропорциях как украинским, так и русским населением, север и восток Казахстана (большей частью бывший Степной край), где также сходились в прошлом в совместное сожительство национально-разноликие колонизационные потоки, для которых именно российское государство служило скрепляющим и централизующим ядром. Вторая, евразийская, — трансформированный вариант синтеза наследия разных эпох и советских десятилетий, прослеживается по тенденции сближения с Россией тех регионов, где с 1917 г. существенно усилились этнонациональные поля в результате проводившейся политики и в этом отношении в первую очередь следует выделить Казахстан и Киргизию.
Как быстро эти тенденции будут набирать силу, зависит от многих факторов и прежде всего от характера политических обстоятельств (благоприятных или неблагоприятных). При этом нужно иметь в виду, что дважды по одним и тем же меркам в истории ничто не происходит. Если раньше это объединение брало истоки из геополитических реалий, переходило затем в государственно-политическое и цивили-зационное, то теперь протекание его неизбежно будет развиваться в несколько иных вариациях и последовательностях. Для первой разновидности доминирующим в объединении, как видно, выступает фактор общегражданского государственного единства и лишь затем — цивилизационного и геополитического, для второй — осознание необходимости объединения будет иметь более длительную протяженность во времени и начнется опять с постепенного осознания совпадения геополитических интересов, цивилизационной взаимоувязанности и будет переходить к осознанию необходимости государственно-политического объединения.
Впрочем, нельзя исключать и того, что деструктивные процессы в Евразии задержатся надолго и разъединение ее частей будет закреплено на длительную перспективу. В этом случае неизбежной станет масштабная этнонациональная переорганизация геополитического пространства, преимущественно за счет массовых переселений в пределы России тех, кто не сможет отделить свою судьбу от нее, что и наблюдается уже в последние годы. Объединительные тенденции начнут все больше ослабевать и продолжится достаточно болезненное переналаживание государственно-политической системной целостности на обособленное функционирование отделившихся субъектов, а вслед за ней и цивилизационной. До каких пределов — покажет время.
Россия представляет собой сложное полиэтничное образование, объединяющее народы различных языковых групп, культур и конфессий. Этническим ядром страны являются русские, составляющие более 80% ее народонаселения. Однако это не позволяет отнести страну к типу моноэтнических государств по ряду причин: во-первых, территория России является исторической родиной многих народов, сохранивших свою культурную самобытность и не ассимилировавшихся с русским большинством; во-вторых, за советский период истории России многие ее народы сформировали основы своей государственности, которая осознается в настоящее время как величайшая ценность и историческое достижение; в-третьих, вследствие противоречивости национальной политики советского периода (направленной одновременно и на унификацию народов, и на организацию их государственности) повсеместно в СССР, и в России в том числе, сложилась этническая стратификация, в основе которой лежат различия в экономическом, демографическом и политическом статусах народов. Разрушение сложившейся политической системы в СССР происходило параллельно с возникновением и развитием этнополитической напряженности и конфликтности. В России этот процесс имел определенную специфику, которая определяется историческим и этнокультурным своеобразием ее регионов. Территориальное расширение России происходило на протяжении многих веков и поэтому разные народы различными способами входили в ее состав. Такая специфика определялась и социально-экономическим уровнем развития присоединяемых народов, и этнокультурной близостью их, и внешнеполитическими условиями.
Этнополитический процесс в стране протекает по-разному в зависимости от специфики сложившихся социокультурных и социально-экономических регионов страны. Можно выделить четыре региона активного проявления этнополитического процесса: российский север (территория расселения финно-угорских народов), южно-сибирский район (зона политической активности якутов, тувинцев, бурят), татаро-башкирский район, северокавказский. Этнополитический процесс в этих регионах прошел несколько этапов.
Первый этап (конец 80-х — 1991 г.) характеризуется повсеместным созданием национально-культурных обществ, декларирующих задачу возрождения этнокультурной самобытности, позднее — повышения статуса языков титульных народов. В этот период происходит суверенизация автономий России — они обретают статус самостоятельных республик в составе Российской Федерации, законодательно оформляется государственный статус языков титульных народов. Этнокультурные общества формируются в качестве общественно-политических движений, съездов народов, которые активно обсуждают проблемы становления этнократической формы государственности в республиках.
Второй этап (1991 —1994). Ведущей тенденцией данного этапа является борьба внутри республик между официальной властью и национально-политическими движениями по поводу государственного устройства республик, их политического статуса. Не менее острой является и политическая борьба руководства республик и федерального центра по поводу перераспределения властных полномочий. Особой остроты первая тенденция достигает в Северо-Кавказском регионе, где противостояние завершается свержением официальной власти Чечено-Ингушской Республики, развязыванием вооруженного этнотерриториального конфликта между осетинами и ингушами, массовым вытеснением русского населения и конституированием двух новых республик — Чеченской Республики и Республики Ингушетия. Вторая тенденция максимальной остроты достигла во взаимоотношении республиканской власти Татарстана и федерального центра. Она завершается подписанием двустороннего Договора между Татарстаном и федеральным центром о разграничении полномочий и предметов ведения, который открыл дорогу подписанию двусторонних договоров между субъектами Федерации и федеральным центром.
Важными вехами этого этапа, повлиявшими на урегулирование этнополитических проблем, явились подписание Федеративного договора (1993) и утверждение Конституции Российской Федерации (1993).
Третий этап начался в 1995 г. Для этого периода характерна тенденция урегулирования межэтнических противоречий на внутриреспубликанском уровне, переход к фазе укрепления республиканской государственности, потеря инициативы национально-политическими движениями и партиями (что наглядно проявилось в утрате ими поддержки электората на республиканских выборах), разработка стратегии национальной политики и оптимизации пути федерализации страны. По-прежнему наиболее конфликтогенной является проблема государственного строительства в Чеченской Республике.
В последние годы (1996—1998) в Северо-Кавказском регионе формируются два интеграционных центра — с одной стороны, на пророссийской основе укрепляются региональные связи республик с относительно стабилизировавшимся внутренним положением (Адыгея, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкессия, к ним примыкает Северная Осетия и, в меньшей степени, Ингушетия); с другой — активизируется роль регионального лидера Чеченской Республики, которая при поддержке неофициальных политических сил соседних государств (в частности, Турции, Ирана) провоцирует усиление нестабильности на межэтнической почве в соседнем Дагестане и консолидацию антироссийских политических сил.
Развитие этнополитического процесса в России в 90-х гг. прошло фазу противостояния политических сил, ориентированных на сепаратизм и сохранение целостности страны. Можно констатировать, что непосредственная угроза распада России миновала. Однако по-прежнему остается целый комплекс пока не урегулированных проблем межэтнических отношений, в числе которых на первом месте — социально-экономическая и политическая разностатусность народов. Все более очевидной становится проблема необходимости формирования общегражданского национального самосознания населения России, которое должно приобрести доминирующий характер по отношению к локальным этнокультурным различиям. От решения этой проблемы в неменьшей степени зависит стабилизация этнополитической обстановки нежели от достижения успехов в преодолении кризисных тенденций в экономике.
Вдовин А. И. «Российская нация»: Национально-политические проблемы XX в. и общенациональная российская идея. М., 1995.
Здравомыслов В.Г., Матвеева С.Я. Межнациональные конфликты в России // Общественные науки и современность. 1996. № 2.
Ивонин Ю, Е. Имперская идея и проблема государственности в Западной Европе XVI в. // Вопросы истории. 1993, № 6.
Матвеева С.Я. Национальные проблемы России: современные подходы // Общественные науки и современность. 1997. № 1.
Миллер А. Национализм как фактор развития // Общественные науки и современность. 1995. № 1.
Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Полис. 1996. №2.
Троцкий Е. С. Соборная сила многонациональной России. М., 1995.
Ян С. Демократия и национализм — единство или противоречие?//Полис.1996. №1.