В «Обыкновенной истории» создана целая идиллия любви между камердинером Александра Адуева Евсеем и Аграфеной Ивановной, ключницей его матери, богатой помещицы. Идиллия написана с чутким проникновением в душевную жизнь этой пары крепостных слуг. Как было обычно в жестоком крепостническом быте, барыня, по своим расчетам, не допустила формального брака Евсея и Аграфены, и они вынуждены были жить как не­венчанные любовники. Когда, по воле барыни, Евсею приказано было сопровождать барина в Петербург, своеобразно горячо про­явилась их взаимная любовь. Прощаясь, Евсей говорит Аграфене:

«Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так... эх!..».

Тепло описано горе Аграфены Ивановны при расставании и радость при встрече с Евсеем по возвращении его из Петербурга (через восемь лет!). Заботился ли молодой барин Адуев о быте Евсея в Петербурге, не сказано, но упомянуто, что когда Адуев-старший неожиданно зашел утром на квартиру Адуева-младшего, то в передней увидел спящего на полу Евсея.

В «Обломове» тепло упомянута няня Илюши. Но несравнимо значительнее фигура прославленного Захара — поднимающийся до символа образ крепостного слуги, развращенного, душевно изуродованного рабской неволей в обломовском быту.

Как видим, высказывания о крестьянстве в ранних произве­дениях Гончарова обильны и очень благожелательны; они хорошо подготовили Гончарова к социально-бытовым картинам крепост­ной Малиновки.

В «Обрыве» Гончаровым создан целый ряд портретов и ха­рактеристик крепостных слуг, и это в совокупности своей слагает комплексный образ многолюдной помещичьей, усадебной дворни, т. е. того же крепостного «народа».

Вот подробно охарактеризован Егорка, лакей Райского, герой людской, девичьей и всей дворни, щеголь, гитарист, озорник, наглый, циничный, распущенный. О нем Гончаров пишет: «Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал... главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их, делать им всякие штуки». У двери в комнату Райского он проде­лал щель, чтобы подсматривать, чем занят барин, и зазывал к этим наблюдениям дворовых девок. В образе Егорки читатель воспринимал черты развращенного барского лакея, знакомые по произведениям Тургенева.

В какой грубости нравов жила дворня Малиновки, читатель узнает из рассказанного Гончаровым эпизода с тяжелобольным дворовым Мотькой: «До Райского и Марфиньки долетел грубый говор, грубый смех...

— А что, Мотька: ведь ты скоро умрешь! — говорил не то Егорка, не то Васька.

— Полно тебе, не греши! — унимал его задумчивый и набож­ный Яков.

— Право, ребята, помяните мое слово, — продолжал первый голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли в лоб, — тот беспременно умрет... Про­щай, Мотинька: мы тебе гробок сколотим да поленцо в голову положим...

— Нет, погоди: я тебя еще вздую... — отозвался голос, должно быть, Мотьки.

— На ладан дышишь, а задоришься! Поцелуйте его, Матрена Фаддеевна: вон он какой красавец: лучше покойника не най­дешь. .. И пятна желтые на щеках: прощай, Мотя...

— Полно бога гневить! — строго унимал Яков. Девки тоже вступились за больного и напали на озорника».

Характеристика распущенных нравов помещичьей многолюд­ной дворни, не занятой производительным трудом, восполняется в «Обрыве» образом Марины, «фрейлины» Веры. С заметным пре­увеличением Гончаров говорит о ее бесконечных любовных похо­ждениях, но, верный реалистической правдивости, он восполняет и исправляет свои зарисовки содержательными, ценными чер­тами. Оказывается, что Марина — разносторонне одаренный чело­век. «В дворню из деревни была взята Марина девчонкой шест­надцати лет. Проворством и способностями она превзошла всех и каждого и превзошла ожидания Бабушки. Не было дела, кото­рого бы она не разумела; где другому надо час, ей не нужно и пяти минут. Другой только еще выслушает приказание, почешет голову, спину, а она уж на другом конце двора, уж сделала дело, и всегда отлично, и воротилась. Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, па кухне ли помочь; в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность... Она вечно двигалась, делала что-нибудь... И чиста она была на руку: ничего не ста­щит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна... Та­тьяна Марковна не знала ей цены...»[18,170].

Итак, перед нами образ щедро одаренного природой человека. И если бы барыня Бережкова, которая «не знала цены» Марине, посмотрела на нее не как на «крещеную собственность», а как на полноправного и равноправного человека, Марина, даже в условиях крепостной России, могла бы подняться на уровень творческого труда, как это и случалось в те времена с крепост­ными актерами, живописцами, музыкантами, техниками. (Этого не случилось. Хуже того, Марина попала в такие тягостные бытовые условия, которые возмущают современного советского читателя и о которых автор, Гончаров, говорит с объективным спокойствием. Мариной увлекся пожилой крепостной Савелий, управлявший у Бережковой всеми делами но имению. Когда Савелий, полюбив Марину, женился на ней, она и «не думала меняться... Не прошло двух недель, как Савелий застал у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера...». Савелий взял вожжи и «начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни попало». «Дворня с ужасом внимала этому истязанию... Но этот урок не повел ни к чему. Марина была все та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл». Савелий «падал духом, молился богу, сидел молча, как бирюк, у себя в клетушке...». «Сгинуть бы ей проклятой!»—мрачно говорил он. При встрече с Райским он просит отправить Марину в поли­цию, или хоть в Сибирь сослать, «в рабочий дом», или плетьми ее высечь. Характерно это перечисле­ние: отправить в полицию, в Сибирь сослать, «исправительное» учреждение — рабочий дом, плетьми высечь. Напомним, что помещики по закону (подтвержденному правительством не­однократно) имели право без суда и следствия ссылать в Сибирь провинившихся крепостных. Гончаров подробно рассказывает о семейной драме Савелия и Марины. Драма осложнялась тем, что Савелий, при всем озлоблении, непреодолимо любил Марину, дарил ей гостинцы, не жалел средств на наряды. Побои довели Марину до тяжелого заболевания, и тогда же Савелий отвез ее в городскую больницу. Характерно отношение к семейной неуря­дице Савелия со стороны барыни, Татьяны Марковны. После од­ного дикого избиения Марины, когда та прибежала жаловаться помещице, Бережкова сказала присутствовавшему при этом Рай­скому: «Вот посмотри, каково ее муж отделал!.. А за дело, него­дяйка, за дело!». Опасаясь уголовного исхода, Татьяна Марковна готова была сослать Марину в дальнюю деревню.

Гончаров с уважением и приязнью относится к бабушке Бережковой, но не скрывает ее жестокого, «деспотического» хозяй­ствования. Оно проявлялось многообразно.

Вот характеристика крепостной девочки Пашутки, исполняв­шей при Бережковой роль казачка. «Обязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела в своей комнате, стоять плотно при­жавшись в уголке у двери и вязать чулок, держа клубок под­мышкой, но стоять смирно, не шевелясь, чуть дыша, и по возмож­ности не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отво­рить дверь, или велит позвать кого-нибудь». «Ей стригут волосы коротко и одевают в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом или наперед сидело оно на ней; ноги 'обуты в большие не по летам башмаки». Только когда барыня уезжала в город, Пашутка решалась покинуть свой пост в углу комнаты и осмеливалась поиграть с котом Серко. Из носовых платков она «свивала подобие кукол и даже углем помечала, где быть глазам, где носу». Не пишет Гончаров, чтобы строгая ба­рыня когда-нибудь приласкала девочку-казачка или дала ей что-нибудь сладенькое. Только добродушный Райский, заходя к Та­тьяне Марковне, то ласково погладит Пашутку, то даст ей яблоко. Кот Серко да подобие самодельной куклы — вот все, чем распо­лагала девочка-казачок в своей крепостной неволе. Она оторвана от забав дворовой детворы. О школе и помину нет. Гончаров еще добавляет: «Такие девочки не переводились у Бережковой. Если девочка вырастала, ее употребляли на другую, серьезную работу, а на ее место брали из деревни другую (т. е. отнимали у семьи,) на побегушки, для маленьких приказаний»[6,90]

Около кабинета барышни рядом с девочкой Пашуткой, несла свою крепостную службу старая женщина Василиса. Ей теперь уже под семьдесят лет, а взята она была на службу (горничной) молодой девушкой. И вот с тех пор и до старости она словно при­кована к работе в барском доме. Теперь она экономка, пользуется доверенностью и благосклонностью барыни, но личной жизни у нее нет, нет связи ни с семьей, пи с односельчанами, ни с двор­ней. В свободные минуты она сидит на высоком стуле и без­участно смотрит в окно—неподалеку от маленькой Пашутки, торчащей в углу.

Василиса «не то что полная, а рыхлая», разбухшая «от веч­ного сидения в комнате женщина», молчаливая, но вечно что-то шепчущая, «со впалыми глазами». Она «неохотно расставалась со своим стулом и, подав барыне кофе, убравши ее платья в шкаф, спешила на стул, за свой чулок, глядеть задумчиво в окно на дрова, на кур и шептать. Из дома выходить для нее было нака­занием; только в церковь ходила она, и то, стараясь робко, как-то стыдливо пройти через улицу, как будто боялась людских глаз... Когда кто приходил посторонний в дом, она никогда не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходив­шего она передать никогда не могла...». В этом одиноком, отъ­единенном существовании, на протяжении десятилетий, живой че­ловек словно костенел и замирал.

В «Обрыве» бытописатель, реалист и гуманист создал еще более мрачный образ, лаконичную, но сильную характеристику крепостной Улиты. Эта женщина «была каким-то гномом: она гнездилась вечно в подземельном царстве, в погребах и подвалах, так что сама вся пропиталась подвальной сыростью. Платье ее было влажно, нос и щеки постоянно озябшие, волосы всклочены и покрыты беспорядочно смятым бумажным платком. Около пояса грязный фартук, рукава засучены. Ее всегда увидишь, что она или возникает, как из могилы, из погреба, с кринкой, горшком, корытцем, или с полдюжиной бутылок между пальцами в обеих руках, или опускается вниз, в подвалы и погреба, прятать про­визию, вино, фрукты и зелень. На солнышке ее почти не видать, и все она таится во мгле своих холодильников: видно в глубине подвала только ее лицо с синевато-красным румянцем, все про­чее сливается с мраком домашних пещер». С родными, жившими близко в деревне, она не встречалась месяцами. В праздники весь дом смотрел нарядно, лишь Улита в эти дни погружалась в холодильники еще глубже, не успевая переодеться, чтобы не быть непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Так человек терял связь с людьми, с обществом. Подземельное цар­ство, подвальная сырость, тьма, холодильники, пещеры, наконец, могила — вот куда загнали человека, утратившего человеческий образ.

Как стало очевидно из вышеизложенного в главах о Мали­новке Гончаров создал ряд портретов-характеристик, исполнен­ных мастерски. Таковы, например, характеристики Марины, Пашутки; образы Василисы и особенно Улиты в их обобщенной характеристике получают черты трагизма. Создание таких обра­зов — большая, бесспорная заслуга романиста. Но не единствен­ная!

Сказанным выше не исчерпывается все, что написано Гонча­ровым в «Обрыве» о крепостных. К тому, что сказано о малиновской дворне, присоединяется характеристика лекарки из город­ской слободы; невежественная Меланхолиха, с ведома барыни Бережковой, лечила дворню Малиновки и часто калечила своих пациентов.

Вот еще один эпизод. Гуляя по городу, Райский «набрел на постройку дома, на кучу щенок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук, да кусок крас­новатой соленой рыбы — был весь обед. Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали не торопясь, но смеялись и не болтали за обедом, а при­лежно, и будто набожно, исполняли трудную работу. Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-жел­тых лиц, эти черствые, загорелые руки, с негну­щимися пальцами, крепко вросшими, будто железными ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот — поглощающий хлеб и кашу — голод. Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод — временем и тяжкой ра­ботой». Следует в полную меру оценить ту «изобразительность», с какой нарисована эта жанровая картина. Здесь словесное искусство Гончарова идет плечо в плечо с крестьянским жанром у лучших передвижников. И опять скажу, что здесь обнаружилось не только живописное мастерство Гонча­рова, но и его гуманная мысль. Городских плотников Гончаров настойчиво называет тоже мужиками. Он, наверно, прав, по­скольку и деревенские мужики отправлялись в отхожие про­мыслы. Как и плотников, Гончаров мужиками называет крепост­ных лесовода-барина Тушина, занятых работами по лесному хозяйству, сплаву леса на плотах, перевозке лесных материалов к заграничному транспорту. В генеалогии Райского, имевшейся в первой редакции романа и потом изъятой, упоминается кре­постной гарем. В эпизоде с «грехом» Бабушки тоже упоминается крепостной гарем у графа.

Отдельные образы исполнены в целостном идейно-компози­ционном замысле. Из них слагается собирательный, комплексный социальный образ Малиновки, помещичьей усадьбы, крепостного гнезда. Тургенев, враждебно настроенный против «Обрыва», пи­сал Анненкову (январь 1869 г.), еще не дочитав романа до конца: «... отдыхаешь, как попадешь в дом к Татьяне Марковне и в уездный город... Там есть вещи хорошие...». В. П. Боткин, тоже не одобрявший «Обрыва», писал Фету (июнь 1869 г.):

«А между тем, однако ж, какой талант, какая изобразительность описании!»[3,56].

Талант и «изобразительность», а также давние и настойчивые размышления о судьбах русского крестьянства помогли Гонча­рову охватить обобщающей социально-исторической мыслью еди­ничные и дробные явления крепостной Малиновки, типизировать их. И читатель легко связывает их с той многозначительной фор­мулой, какою автор определяет образ самой помещицы Бережковой. Она «любила повелевать, распоряжаться, действовать». Она управляла имениями, «как маленьким царством, мудро, эконо­мично, кропотливо, по деспотически и на феодальных началах»[3,58].

Свяжет читатель образ крепостной Малиновки и с речью Рай­ского, обращенной к большой петербургской барыне Беловодовой. Противопоставляя паразитический быт помещиков тяжкому труду и бедственной жизни крепостного крестьянства, Райский говорит Беловодовой: «А если бы вы знали, что там, в зной, жнет бере­менная баба... Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой со­баки, от проезжей телеги, от дождевой лужи... А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтобы добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и между прочим внести в контору пять или десять руб­лей, которые потом приносят вам на подносе... Вы этого не знаете: „вам дела нет", говорите вы...»[5,102].

Мысли о бедственном положении крестьян не раз занимали Райского. В своих дилетантских живописных этюдах он пытался изобразить эту жизнь. «Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, дурно спала ночь": На тупую задумчивость мужика, на грубую и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как бере­менная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи»[5,89]. Все это напоминает читателю крестьянскую тематику Некрасова и художников-передвижников, в частности «Бурлаков» Репина.

Вывод к второй главе

Итак, вторжение капитализма в русскую жизнь влекло за собой не только перегруппировку общественных классов, но и глубокое изменение всей национальной психологии. Капи­тализм не только не отрицал барство, он отрицал и архаи­ческую технику крепостного хозяйства, а вместе с ней и архаическую патриархальную психику русского человека всех классов и всех состояний. Он вступал в русскую жизнь с новой техникой, с машиной и паром, которые по­вышали темп общественной жизни, требовали и культиви­ровали во всяком человеке подвижность, предприимчи­вость, знание. Ритмический и быстрый стук паровой маши­ны разрушал сонливую и вялую жизнь натуральной Руси, повышал напряжение труда и энергии, ускорял передвиже­ние вещей и людей, сокращал расстояние, сближал дерев­ню с городом, города и страны друг с другом. Новый по­рядок вещей требовал и нового человека, умеющего счи­тать время минутами и секундами, быстрого на подъем, способного соразмерить скорость своих движений с темпом машины, знающего, что за пределами его города находится не тридесятое царство, понимающего, что такое давление пара и что такое рычаг. Человек, не обладавший этим ка­чеством и сохранявший патриархальный склад психики, приспособленный к медлительному ритму докапиталистиче­ского хозяйства, становился отсталым человеком. И таких отсталых людей было много во всех классах общества. Бы­ли они и среди крепостных крестьян, и среди помещиков, и среди горожан. Обломов и является как раз таким отста­лым человеком, и притом, несомненно, городского проис­хождения. Его характер—плод столкновения патриархаль­ного города с городом капиталистическим. Вся его жизнь укладывается между двух граней: Обломовской—старо­модной, но богатой усадьбой патриархального дореформен­ного города и Петербургом—проводником новых веяний капиталистической жизни.

Из Обломовки вынес Илья Ильич свою пассивность, свою неспособность к планомерной работе, которая развилась в нем до исключительных размеров. «Там все дышало перво­бытной ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижно­стью». Атмосфера медленной неторопливой докапиталисти­ческой жизни взрастила и выхолила в них эту лень и трудовую недисциплинированность, которая являлась на­циональной чертой и еще до сих пор дает знать о себе в русском человеке.

Не следует, однако, упускать из виду, что национальная черта имеет у Обломова характерную специфическую ок­раску. Обломовка — это не крепостное гнездо, не крепост­ная деревня, а городская усадьба, и это обстоятельство име­ет в данном случае большое значение. Инерция обломовцев—это не инерция раба, неохотно работающего из-под палки, инерция, к которой примешивается оттенок раздра­жения и злобы; это не инерция барина, освобожденного даровым трудом от хозяйственных забот, инерция, к кото­рой примешивается более или менее смутное чувство не­правоты и раскаяния. Обломовская инерция свободна и не­принужденна, она — чистый продукт медлительного темпа докапиталистической жизни и значительной имущественной обеспеченности. Их склонность к инерции не омрачается ни барским окриком, ни глухим раздражением, а развивает­ся на просторе, обращаясь в ясную, безмятежную лень. Их безмятежный покой не тревожит уязвленная совесть крепо­стника, и оттого покой и лень становятся здесь светлым ку­льтом. «Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами. Добрые люди понимали ее не иначе как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом». Этими осо­бенными условиями обломовщины объясняется и та душев­ная уравновешенность, тот несокрушимый органический оп­тимизм, с которым проходят свой жизненный путь гончаровскнс герои. Свое жизнерадостное настроение они выне­сли из Обломовки вместе с ясной ленью.

Из Обломовки вышла и такая черта психики гончаровских героев, как гражданский индифферентизм. Жизнь обломовцев стоит далеко от того основного социального конфликта, которым питается гражданская мысль эпохи. Крепостное право—вот исходный и конечный пункт всех социальных исканий той норы. Вполне понятно, что вопрос о крепостном нраве должен был живо интересовать всех, кого это право непосредственно касалось, т. е. помещиков и крестьян. Социальный конфликт рабов и их владельцев уже с раннего детства наводил мысль на общественные во­просы. Но в Обломовке этот конфликт совсем отсутствует, сводясь к узенькой семейной форме столкновений куплен­ной прислуги с господами. Из своего гнезда обломовцы не выносили ни любви, ни ненависти к крепостничеству, а пол­ное равнодушие и индифферентизм к этому жгучему воп­росу эпохи. Пульс социальной жизни бился лихорадочно, заставляя гореть головы тех, кто слышал его, но он был слишком далеко от обломовцев и не отдавался в детских ушах Ильи Ильича.

Не было в жизни обломовцев и другого могучего фак­тора гражданского воспитания, игравшего, несомненно, не­малую роль в жизни лишних людей, именно традиции гражданской деятельности. Традиция эта жила в каждой помещичьей семье, потому что до XIX века это был един­ственный политически дееспособный и признанный к граж­данственной деятельности класс. Печорины и Рудины с дет­ства слышали рассказы об общественных деяниях их пред­ков. Обломовцы не могли слышать ничего подобного, пото­му что их класс еще не принимал активного участия в гражданском строительстве.

Мысль здесь совсем глохла, и ду­шенная жизнь сводилась к работе воображения и чувству. Но и воображение-то это должно было летать не очень да­леко, и чувство сводилось к чисто семейственному нежни­чанью и благодушию, проистекающему от особенного рода душевного расслабления на почве беспечальной сытости.

Таковы были психологические воздействия старомодной Обломовки. Если бы устои этой обломовской жизни не бы­ли расшатаны, то все указанные психологические черты находились бы в полной гармонии с ней, и психика Ильи Ильича Обломова была бы как нельзя более гармонична, объединивши и бережно сохранивши в себе эти черты. Из него вышел бы хороший человек старозаветной Обломов­ки, вполне здоровый и жизнеспособный. Он жил бы всей полнотой жизни, доступной ему по условиям времени. Жил бы, как жили его деды и отцы, которые чувствовали себя как рыба в воде в обстановке патриархальной простоты и примитивности жизни, которые, но словам Гончарова, «дру­гой жизни и не хотели, и не любили бы». Им бы жаль бы­ло, если бы обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни было. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра. Но усло­вия изменились, и старозаветно-обломовские устои рухнули.

Начиналась эра капитализма, открывавшая перед 06ломовкой новые перспективы. Значение дворянства и поме­стного класса падало; жизнь открывала широкую дорогу для горожан, для третьего сословия и особенно для его верхов, к каким и принадлежали обломовцы. Открывались новые возможности, а следовательно, и ставились новые задачи. Место одряхлевшего поместного класса должны были занять они, в свои руки взять руководство общест­венным строительством. Жизнь много давала обломовцам, а «кому много дано, с того много и взыщется». Жизнь воз­звала к обломовцам новым призванием, и от них теперь зависело—стоять на высоте призвания или быть ниже его, использовать возможность новой, более полной и' могучей жизни или зарасти мохом в тесном мирке дряхлеющей 06ломовки.

Чтобы стоять на высоте своего нового призвания, нужно было привести свою психику в гармонию с изменившимся социальным положением класса, нужно было освободиться от многого, что было вполне разумно и хорошо в докапита­листическом обломовце, и приобрести много такого, что в условиях старой обломовщины было бы и бесполезно и да­же нехорошо. Для выполнения той исторической миссии, которая вставала вместе с капитализмом перед зажиточным слоем третьего сословия, психологические черты старой 06-ломовки, о которых я говорил выше, совсем не годились, представляли вредный балласт, от которого нужно было избавиться. Теперь, чтобы стать положительным, передо­вым героем своей среды, необходимо было и серьезное об­разование, и гражданское сознание, и энергичная подвиж­ная природа.

Обломовцы смутно, инстинктом, как это всегда бывает, почувствовали это, беспокойно зашевелились и начали ори­ентироваться в новом положении и приспособляться к не­му.

Умственная неподвиж­ность, выхоленная патриархальными пуховиками обломов­ского дома, отсутствие нравственной тревоги и пытливости делали для Ильи Ильича университетские науки чем-то чу­жим, даже враждебным, насильно ворвавшимся в его мир­ную жизнь.

Если Обломов представлял из себя очень упорный и плохо поддающийся университетской обработке материал, то и тогдашний университет представлял из себя плохой аппарат для воспитания обломовской души. Хотя дорефор­менный университет и был всесословным, но он вовсе не был бессословным и обслуживал по преимуществу дворян­скую молодежь, поскольку, конечно, он не был просто офи­циальной школой правительственных чиновников. То, что не было проникнуто казенным духом, было пропитано ду­хом романтизма, отвечая порывам и стремлениям прогрес­сивной дворянской среды. Философский, гражданский и эс­тетический романтизм—вот с чем прежде всего пришлось столкнуться пробуждающемуся к новой жизни обломовцу.

Взращенный на совсем иной почве, чем Обломовка, ро­мантизм многими сторонами должен был остаться вне по­нимания гончаровского героя. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что герой этот чувствовал себя в университете так же, как посланные Петром в науку за границу дворян­чики: все ново, чуждо, многое привлекает, еще больше не­понятно, многое усваивается и перенимается, хотя без понимания, поверхностно, приноровляясь к иному уровню.

Глава 3 Пореформенная Россия в романе И.А.Гончарова «Обрыв»

3.1.Отношение И.А. Гончарова к пореформенной России

Историки-русисты создали ряд ценных работ по социально-экономической истории России середины XIX в., т. е. в том круге исторических явлений, в каком созидался роман «Обрыв».

«Обрыв» зарождался, созревал, перерабатывался и завершался в условиях промышленного переворота в России 40—60-х годов. Переворот этот проник в Россию с Запада, из Англии, где он начался еще в XVIII в. Еще тогда Англия начала свой переход в промышленности от мануфактуры к фабрике. Здесь знамена­тельно было введение в производство ткацкого станка в 1785 г. Быстрый рост машиностроения мощно содействовал росту капи­тализма. Рост фабричного производства ускорял объединение крестьян, развитие рабочего класса. Быстро росли города. Про­мышленный оборот усиливался постройкой железных дорог (первая—1825 г.), развитием мореплавания. Купцы-торговцы вытеснялись промышленниками-фабрикантами. Рост промышлен­ности быстро сказался и на социальной жизни.

Что касается России, то следует отметить быстрый рост промышленного переворота в ней начиная еще с 30-х годов[12,17]. Еще тогда началось развитие пароходства. Первая железная дорога была построена около 1851 г., и затем железнодорожное строительство бурно росло. Новые пути сообщения открывали широкую дорогу продуктам сельского хозяйства за границу. Возрастало использование машин в промышленности, а затем и машиностроение в самой России (еще до отмены крепостного права). Оброчные крестьяне заполняли города, увеличивая кадры фабричных рабочих, деформируя помещичье хозяйство и под­вергаясь эксплуатации фабриканта и помещика одновременно. Обострялись социальные антагонизмы; росла эксплуатация жен­ского и детского труда. Необычайно усилился рост городов и промышленных поселений.

Промышленный пере­ворот в своем быстром и глубоком движении так преобразовал русскую жизнь, что и литература глубоко изменилась. И вот, прежде чем перейти к литературе, необходимо подчеркнуть, что экономический переворот глубоко преобразовал и социальную структуру русского общества, а в результате и литературу.

Так, параллельно росту самого промышленного переворота совершалось его теоретическое осмысление в статьях Белинского, у других авторов в «Отечественных записках», в «Современ­нике» — вообще в русском обществе. Суждения Белинского были освоены и обога­щены Чернышевским и Добролюбовым, а также Герценом и Огаревым; о них существует обширная специальная литература[23,281].

Но следует сказать, как отразился экономический кризис на социальной структуре русского общества сороковых и поздней­ших годов и на взаимоотношениях классовых и социальных групп, его составлявших.

«Правящим сословием» было дворянство. В своих государ­ственно-юридических правах оно было сорганизовано еще в XVIII веке, со времен «Жалованной грамоты» дворянству 1762 г. Однако оно не было однородно по своему экономическому и социальному положению; была огромная разница между гра­фом Шереметевым, собственником двухсот тысяч крепостных, этим своего рода владетельным герцогом и мелкопоместным за­холустным дворянином; это сказалось и на политическом пове­дении разных групп дворянства. Реакционная дворянская вер­хушка стала во враждебное отношение к промышленному перево­роту. Она стояла за крепостной строй как в юридическом, так и в экономическом отношении. Штабом воинствующего крепостни­чества стал журнал «Москвитянин». В 1841 г. в нем была напе­чатана характерная статья Шевырева «Взгляд русского на совре­менное образование Европы». Автор провозгласил пресловутую формулу: «гниение Запада». Запад умирает; необходим разрыв с ним. Шевырев принимает и пропагандирует тройственную фор­мулу, предложенную графом Уваровым: православие, самодержа­вие, народность (под которой разумелось крепостное право). Эта формула была глубоко архаична и политически, и экономически;

Дворянские публицисты-крепостники, в том числе и их идео­логический передовой отряд — славянофилы, в своей публици­стике и практике по крепостному вопросу опирались на содейст­вие царского правительства, поддерживая его репрессивные ме­роприятия в данной области. Но такова была сила вещей, что широковещательные теории о гниении Запада, о незыблемых «византийских», древних началах самодержавно-дворянского го­сударственного строя отступали и отмирали под ударами реаль­ной жизни. «Отражая потребности капиталистического развития России, славянофилы выступали за развитие торговли и промыш­ленности, за строительство железных дорог и применение машин и наемного труда в сельском хозяйстве и промышленности... После 1861 г. славянофилы принимали деятельное участие в раз­витии капиталистического хозяйства России. Во всех этих меро­приятиях славянофилы защищали и отстаивали интересы бур­жуазии и интересы помещиков, стремившихся приспособиться к условиям капиталистического хозяйства»[25,303].

Здесь, необходимо упомянуть о Гончарове. Он никогда не был славянофилом, хотя и сближался с ними в вопросах религии и государственного строя.

Гончаров стоял за модернизацию дворянского сельского хозяйствования. В «Обрыве» против демократического разночинства он выдвигает как падежную силу представителя «нашей партии действия», помещика Тушина, лесовода и экспортера.

Но необходимо оговориться, что если крупное дворянское землевладение сравнительно легко приспосабливалось к нара­стающему экономическому перевороту после «освобождения» крестьян, то мелкопоместные дворяне (частью и средние), дол­гими десятилетиями жившие в условиях натурального хозяйства и не располагавшие материальными средствами к модернизации земледелия, переживали бытовое потрясение. Для них началось «оскудение». Началось бегство из дворянских гнезд в города, в разночинство, чтобы искать применения накопленных в кре­постной усадьбе культурных средств: знание иностранных язы­ков, художественной литературы, искусств и т. п. Именно из этой среды поставлялись кадры «лишних людей» — разночинской интеллигенции. Тяга в город выбросила из деревенской усадьбы в столицу даже Илюшу Обломова.

Промышленный переворот, как в его развитии на Западе, так и в его русском варианте, пересоздал коренным образом и про­мышленный класс. В своих зачатках это пересоздание восходит к XVIII в., еще к реформам петровского времени, когда прочное положение стали занимать русское торговое купечество и орга­низаторы уральской горной промышленности. К концу века Фонвизин уже писал характерное рассуждение «О торгующем дворянстве». В первой трети XIX в. русское купечество, во мно­гих своих разновидностях, занимало видное место в хозяйствен­ной жизни страны. Показательно, что оно уже пробивалось и в русскую печать[5,162].

Гончаров создает образ дворянина-заводчика Адуева-старшего, и это было заслугой писателя и новшеством в литературе. Другой новизной было то, что Гончаров писал об английском купце, о колониализме и о всемирной торговле во «Фрегате „Паллада"» (отд. изд. 1858 г.). Напомним еще образ ком­мерсанта Штольца в «Обломове». Окрепло у Гончарова убеждение в спасительности блока буржуа­зии и дворянства; эта концепция, несомненно, складывалась у Гончарова в течение долгих лет, еще со времен службы в Де­партаменте внешней торговли.

В связи с вышесказанным следует здесь добавить. Выходец из торгового сословия, сын симбирской купчихи, Гончаров не сбе­рег в своей долгой жизни близких связей с торговым купечеством; явственно его отчуждение от этого сословия.

К буржуазии сто­личной он относится сочувственно. Но странно: в статьях Гонча­ров ни разу не употребляет термина «буржуазия», подменяя его псевдонимами. Между тем за долгие годы, с 40-х по 70-е, Гончаров и как читатель, и как цензор, конечно, отлично знал, как писали другие о буржуазии, западной и русской. Ведь еще в 40-х годах, когда Гончаров самоопределялся как пи­сатель, он знал и помнил, что писалось, например, о буржуазии во французской романистике и публицистике, в частности, у Ж. Санд. Гончаров отлично знал и помнил, что писал о фран­цузской буржуазии и ее антагонизме с рабочим классом Белинский.

Совершенно как рядовые обыватели, Гончаров судил о про­исхождении нигилизма. В 1867 г., т. е. близко к завершению работ но «Обрыву», Гончаров в своем цензорском отчете пишет:

«Причины порождения нигилизма можно, кажется, объяснить, во-первых, отчасти недостаточностью, ныне уже сознанною и пополнен­ною, прежнего воспитания в некоторых низших военных, духов­ных и других учебных заведениях... а во-вторых, пропагандой как своих доморощенных агитаторов, начиная с Герцена и его заграничных изданий, так и польских эмиссаров и ссыльных, раз­носивших по России, вместе с пожарами, и пропаганду гибельных начал»[5,38].

В 1869 г., в «Предисловии» к законченному «Обрыву», отвер­гая мысль, будто Волохов—представитель «нового поколения», Гончаров пишет: «После этого и те из наших обманутых крестьян, которые поняли волю по „золотым грамотам", — представляют народ?» (в рукописи к словам о золотых грамотах было еще добавлено: «таким образом, что воля значит вламываться в дома помещика и грабить их»)[5,131]. Грабительского характера самого «освобождения» крестьян не признавал Гончаров; глубочайший социально-экономический антагонизм между земледельцами и .землевладельцами не вмещался в его сознание.

V

Гончаров собирает в своих высказываниях весь инвентарь обвинений и страхов, обращавшихся в буржуазных, дворянских и мещанских кругах русского общества: падение дисциплины в военных и духовных школах, агитация «Колокола», деятель­ность «доморощенных агитаторов» (также польских эмиссаров и ссыльных), поджоги в городах, подложные «золотые грамоты», разгромы помещичьих усадеб крестьянами.

В связи с таким упрощенным взглядом на причины револю­ционного движения в крестьянстве и в демократическом разночинстве и взгляд Гончарова на силу и длительность «нигилисти­ческого» движения — тоже упрощенный. И в финале романа, и в комментариях к нему, например в «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров твердит: Волоховы «не имеют под собою никакой почвы», волоховщина «уже исчезает с лица русской жизни»[5,67].

Пиксанов Н.К.считает, в 1869 г., когда был закончен «Обрыв», Гончаров и не пред­видел размаха революционного народничества. В 1879 г., когда писалась отповедь «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров уже вынужден был сделать оговорку: «... .широкая пропаганда ком­мунизма, интернациональная неразбериха. .. .оказа­лись возможными».

В своих статьях о творчестве И.А.Гончарова, он отмечает, то, что дальнейшее революционное движе­ние — и прежде всего росте рабочего движения — не укладыва­лось в перспективы Гончарова.[8,50]

В «Намерениях, задачах и идеях романа „Обрыв"» (1876) он писал: «...даже рабочий вопрос и тот нашел место в романе Шпильгагена „Один в поле не воин"». Но Гончаров отмахивается от таких романов: это — «не произве­дения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие злобу дня» (ср. письмо Гончарова к Ю. М. Богушевнчу от 8 января 1872 г.).

Общее _социальное миросозерцание Гончарова согласно теперь с ходячими взглядами на политику и текущие события. В крутом повороте назад, к «старой правде», Гончаров ориентируется на старое общество, на дворянское, на буржуазное общество, на «большинство». Именно это общество выработало и хранит «ста­рую правду».Пиксанов Н.К.утверждает, что вместе с Верой - своей героиней, романист возвращается к тем «пра­вилам, которыми руководствовалось большинство». В увлечении охранительной публицистикой романист не замечал, что эта апелляция к «обществу», к «большинству» становилась в противо­речие с обличениями прописной морали в первой части романа, в эпизоде «Софья Николаевна Беловодова».

Гончаров вместе с Верой отверг пропаганду нового труда, какую вел Волохов. Романист свел даже учение о труде «новых людей», во главе с Чернышевским, к пустому месту. Но Гончаров всегда ценил идею труда. Труд он выдвигал как критерий оценки человека и общественных групп. В «Обыкновенной истории» он выдвигает Адуева-старшего и ценит в нем «сознание необходи­мости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе с всероссийским застоем». Пафосом «Обломова» было обличение именно этого «всероссийского застоя», обломовщины, и восхва­ление деловых людей типа Штольца. Лень и безделье Райского составляют предмет сатиры в «Обрыве». После изобличения ниги­листов тем настоятельнее было противопоставить в «Обрыве» их учению примеры труда «настоящего». Надо было, чтобы, победи­тельница в борьбе за религию и мораль, Вера вышла победитель­ницей и в борьбе за труд.

Но вот в романе, в главе VI пятой части, читаем: «Соглашаясь в необходимости труда, она винила себя первая за бездействие и чертила себе, в недалеком будущем, об­раз простого, но действительного дела, завидуя пока Марфиньке в том, что та приспособила свой досуг и свои руки к домашнему хозяйству и отчасти к деревне. Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды». Итак, вот что Вера (и автор) противопоставили трактуются иначе, чем в либеральных журналах. Михайлов разделял убеждение Ж. Д Эрикур, что «свобода женщины совпа­дает со свободою масс», и Пьера Леру, который разъяснял жен­щинам: «... ваше дело общее со всеми людьми и то же дело, что и дело народа; оно связано с великим революционным делом». Салтыков раскрывал зависимость женского вопроса от основ­ного, «мужского» вопроса — от социального переустройства об­щества («Благонамеренные речи»)[6,97].

Включение в объем женского вопроса не только представи­тельниц «образованного круга», но и женщин-работниц, связи женского вопроса с рабочим вопросом, связи женской эман­сипации с освобождением трудящегося народа, включение жен­щин в борьбу пролетариата с капиталистами, в политическую революционную борьбу — все это было уже ясно передовым рус­ским деятелям и писателям 60-х годов. Но все это было или неясно, или чуждо, или враждебно Гончарову-публицисту и романисту, замечает Пиксанов Н.К.

Идейное развитие Веры из «Обрыва» прослежено Гончаровым внимательно и подробно. Говорится об ее идейных столкновениях с Волоховым, с Райским, с Бабушкой, говорится о чтении атеистических произведений Фейербаха (с комментариями заволжского попа), о религиозных настроениях Веры, наконец— о единении с Тушиным в общем построении морального быта. И вот может показаться, что Гончаров завершил весь круг исканий русской чуткой, передовой девушки на грани 60-х и 70-х годов.

Но широкое изучение русской литературы на грани двух де­сятилетий обнаруживает, что круг этот писателем сужен, и при­том намеренно, ибо он не мог не знать, как литератор, цензор и общественник, всей сложности социально-политической пробле­матики, входившей тогда в так называемый женский вопрос и проявлявшийся в женском общественном движении.

«Полное освобождение женщины» выдвигалось как одна из главных задач еще в 1861 г. в прокламации П. Г. Заичневского. «Молодая Россия»[4,56].

В той общественно-литературной борьбе, которая разгорелась у нас в годы революционной ситуации и в позднейшие между консервативными, либеральными и демократическими группами общества, большое место заняла проблема семьи.

В ломке социальных отношений, какая наблюдается в это время, особую роль сыграл рост больших городов. Здесь наряду с изобильным ростом мужских профессий наблюдаем все уско­ряющийся рост разнообразных видов женского труда, женских профессий. Не говоря уже о возрастающем количестве фабрич­ных работниц в городах, там непрерывно возникают все новые и новые виды женских профессий, женского труда. Заметную, если не самую крупную группу, здесь составил интеллектуальный груд. Учительница, актриса, врач, писательница, деятельница ис­кусства и так далее — вот далеко не полный перечень профессий, которых почти не было раньше. Этот рост женских профессий, как сказано, параллелен аналогичному росту мужских профес­сий и объясняется как ростом промышленного города, так и лом­кой мелкой и средней дворянской усадьбы. Женщина, овладевая той или иной профессией, становилась более самостоятельной материально, высвобождаясь из-под зависимости от мужа и вообще семьи. Ломался и перестраивался семейный быт, а вместе с этим и мораль. Обострилась проблема так называемой свобод­ной любви, в нарушение брачных обязательств, вне зависимости от брака.

Такая ломка сказалась сильно в разночинской среде, где ма­териальная необеспеченность толкала женщину на поиски того или иного вида труда вне семьи. Но широкая волна женского движения захлестывала и обеспеченные дворянские и буржуаз­ные группы населения. Отсюда и вырос так называемый жен­ский вопрос. Этот вопрос быстро отобразился и в литературе (как и в живописи). С эпохи «натуральной школы» и особенно в 60-х годах русский роман и вообще эпос переполняются обра­зами, сюжетами, публицистикой на тему о женском вопросе. Не останавливаясь здесь на подробностях, сошлемся на творчество Льва Толстого. «Семейное счастье», «Зараженное семейство», многие иные произведения Толстого свидетельствуют об этом. Их серия замыкается таким монументальным произведением, как «Анна Каренина».

В фатальном сужении своих общих воззрений Гончаров не чувствовал, не замечал, как «обузил», по выражению Пиксанова Н.К.[18,147] он в «Обрыве» и разрешение женского вопроса, и проблему нового труда.

Сам же Гончаров не в силах вырваться из «почтенных семейств образованного круга», делающих уступку веяниям времени и раз­решающих своим дочерям получать систематическое образование на высших курсах.

Здесь необходимо досказать, что сужение, выгорание про­грессивной идейности, какое установлено выше относительно Веры, сказалось весьма характерно еще в одном отношении. В своих высказываниях об «Обрыве» Гончаров не однажды под­нимает вопрос о женской эмансипации — актуальный вопрос того времени. При этом Гончаров упоминает о Жорж Санд. Это естественно. Женские образы его романов аналогичны образам французской романистки. Сама оценка героев-мужчин устанавли­вается романистом при содействии героинь, как и у Ж. Санд. Так, в «Обыкновенной истории» стоимость Адуева-старшего в по­следнем счете определяется (точнее — снижается) через его жену, Лизавету Александровну. В «Обломове» преуспевающий Штольц терпит моральное крушение, когда Ольга Ильинская, ныне его жена, приходит к безотрадной оценке их совместной жизни и дея­тельности: «Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Уже­ли нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все?.. все...». Романы Ж. Санд прежде помогали Гончарову в по­нимании, в оценке его собственных героинь и героев. Теперь, в ряду других проблем, переоценивается и «женская эман­сипация».

В самом «Обрыве» эта оппозиция французской писательнице хотя чувствуется, однако приглушена. В «Предисловии» 1869 г. Гончаров откровеннее. Заговорив здесь об «эмансипации» и осудив «скороспелые увлечения», Гончаров продолжает: «При­мером этому можно припомнить увлечение молодых людей талан­том Жорж Санд... Было несколько примеров и в нашем обществе молодых пар обоего пола, „внесших в жизнь" увлекательные тео­рии автора „Лелии" об отношении молодых людей обоего пола друг к другу. Примеры эти возбудили внимание, говор в обще­стве, но не нашли последователей, тем более что идеалы союзов, созданные пером блестящей писательницы, оказывались несостоя­тельны в практике жизни и примеры увлекшихся ее воззрениями вовсе не представляли примеров счастливых союзов, а напротив, далеко напротив!».

Как ревнитель благополучия «почтенных семейств образованного круга» Гончаров опасался, что «женская эмансипация» в духе Ж. Санд зайдет дальше, чем это было приемлемо для ро­маниста, прежнего поклонника французской писательницы. За­канчивая «Обрыв», Гончаров уже знал, что новые французские писательницы пошли дальше самой Ж. Санд — не в пропаганде «свободной любви», а в социальных воззрениях, в революционной пропаганде. В цитированном выше письме к М. М. Стасюлевичу от 5 ноября 1869 г. Гончаров с раздражением упрекает своего критика, Е. И. Утина, за то, что тот «прославляет Андре Лео, госпожу почти совсем бездарную, с пером скучным и вялым, за то только, что она предалась вопросу об эмансипации женщины, подбирая жалкие крохи после такого таланта, как Жорж Санд!»[15,20].

Что же ждет Веру, «самостоятельную, пытливую и смелую» Веру, на новом пути? То, о чем сама Вера думает, порвав с Волоховым, и о чем говорилось выше, — дамская благотворитель­ность и домашнее хозяйство вслед за Марфинькой — это не­удовлетворительно даже в глазах самого Гончарова. Оставалась еще семейная жизнь с Тушиным. Как и Штольц Ольгу, Тушин мог бы вовлечь Веру в свою хозяйственную деятельность, к ко­торой с таким сочувствием относится сам Гончаров. Но явно, что Тушин далеко уступает Штольцу и в душевной содержательности, и в культуре, и в размахе деятельности. И наоборот: Вера силь­нее Ольги, ее душевный опыт богаче, она требовательнее. Что же ждет ее?

Гончаров хотел бы внушить нам, что Веру с Тушиным ожи­дает что-то хорошее, превосходящее все, что мог предложить ей Волохов. Одно время Гончаров намечал такой финал романа. Вернувшись из-за границы, Райский «поехал бы в деревню, там нашел бы Бабушку, окруженную детьми Марфиньки, наконец предполагалось бы заключить картиной интимного семейного благополучия.

Романист отверг этот вариант. Он оста­вил недописанной последнюю страницу, самую существенную.

Соображая все данные, раскрывая логику характеров и об­стоятельств, сам читатель вправе сделать тот вывод, что гончаровскую героиню третий раз поджидает безысходность, а гончаровского «положительного героя» — новая катастрофа. Как и Штольц, Вера Тушина неизбежно должна будет сказать мужу:

«Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели тут все?»[14,105].

Однако есть разница между «Обрывом» и первыми двумя ро­манами Гончарова. Автор мыслил Адуева-старшего и Штольца как «положительных героев». Их неудача поэтому была и не­удачей автора. Но автор сам приводил героев к катастрофе. Он сам их судил и осудил. И осуждая, поднимался над ними, пре­одолевая их ограниченность. В «Обрыве» же автор утратил кри­тическое отношение к герою. Суд над Тушиным должен был взять на себя читатель.

Это знаменательно. «Обрыв» нашел свою аудиторию. То дворянско-буржуазное «образованное общество», на защиту коего выступал романист-публицист, поддержало своего защитника-идеолога.

Для реакционно-консервативной группы русского общества возникала двоякая литературная-задача:- защитить, оправдать и даже восхвалить старый царистско-крепостнический порядок и одновременно обличить «новых людей» и их идеалы. Примеча­тельно, что антинигилистические романисты и публицисты спе­шили начать эту борьбу очень рано, как только обозначились пер­вые приметы угроз старому режиму со стороны молодой демокра­тии, с первых проявлений революционной ситуации.

3.2.Новая Россия на страницах романа И.А.Гончарова «Обрыв»

«Обрыв» создавался на протяжении два­дцати лет. Гончаров писал: «План романа "Обрыв" родился у меня в 1849 году на Вол­ге, когда я после четырнадцатилетнего от­сутствия в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания о ран­ней молодости, новые встречи, картины бе­регов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни — все это расшевелило мою фанта­зию, и я тогда уже начертил программу все­го романа...»[16,,90]. «Обрыв» сначала записывался фрагментами, мелкими клочками програм­мы. Однако постепенно доработка «Обломова», кругосветная экспедиция, работа над циклом очерков «Фрегат "Паллада"» отвлек­ли Гончарова, все дальше уводя его от вос­поминаний симбирской поры. В 1859 году писатель снова принимается за работу, и вскоре он публикует первые отрывки рома­на: «Софья Николаевна Беловодова» (1860), «Бабушка» и «Портрет» (1861).Но дальнейшая работа над романом при­остановилась до 1866 года. Творческие за­труднения писателя были настолько велики, что он хотел даже бросить роман. Эти затруд­нения Гончарова объясняются как обстоя­тельствами его собственной жизни, так и про­исходившими в России событиями. Одной из причин остановки работы над новым рома­ном была служба Гончарова: он назначается редактором официальной газеты Министер­ства внутренних дел «Северная почта», затем (июль 1863 года) — членом Совета по делам книгопечатания, а в апреле 1865-го — членом Главного управления по делам печати. Гонча­ров, таким образом, стал одним из тех, кто руководил всей русской цензурой. Вполне понятно, что государственная служба отни­мала у него много сил и времени.

Но главной причиной, затруднявшей процесс создания «Обрыва», стала неустой­чивость, неопределенность русской жизни того периода. Середина XIX века — перелом­ный момент в русской истории. Нелегкое, бурное, нестабильное время, полное край­ностей и противоречий. Отмена крепостного права, появление новых социальных слоев, стремительное развитие капиталистических отношений, подъем революционного движе­ния — все это породило массу крайностей и уродливых явлений в жизни русского обще­ства, среди которых первые террористичес­кие акты, отречение от многовековых тради­ций, распространение атеистических взглядов, разгул страстей. На смену «лиш­ним людям» в 60-е годы в литературу и в жизнь приходит новый тип современного ге­роя — нигилист, человек, отрицающий все сложившиеся нормы жизни. Все это обру­шилось на Россию подобно страшному гро­мовому разряду. Безжалостная молния ис­тории расколола течение русской жизни на две эпохи: Россию старую, патриархальную и Россию новую, молодую, непредсказуе­мую и потому пугающую.

В отличие от коллег, писателей-совре­менников, Гончаров намеренно не спешит отразить «взбаламученное море» русской жизни (выражение А.Ф.Писемского). Это связано с особенностями мировосприятия Гончарова как художника. Процесс осмыс­ления действительности у него был столь длительным, что в пестром многообразии окружающей жизни писатель выбирал лишь то, что приходило в нее и оставалось навсе­гда, прирастало, а прирастание — процесс органический и требующий времени. «Творчество требует спокойного наблюде­ния уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слага­ется сегодня, разлагается завтра и видоиз­меняется не по дням, а по часам, — писал Гончаров в статье "Лучше поздно, чем нико­гда". — Рисовать трудно и, по-моему, прос­то нельзя с жизни, где формы ее не устоя­лись, лица не наслоились в типы. Писать самый процесс брожения нельзя, в нем ли­чности видоизменяются почти каждый день и будут неуловимы для пера»[26,174].

В ходе осмысления и постижения посто­янно меняющейся картины современной действительности менялось и мировоззре­ние Гончарова, а вслед за этим претерпевал эволюцию и замысел нового романа. Так время властно вмешивалось в процесс соз­дания «Обрыва». По первоначальному замы­слу писателя, основной конфликт в романе строился на столкновении двух эпох в жизни России — старой и новой. «Борьба с всерос­сийским застоем» — так, выражаясь словами самого Гончарова, можно определить глав­ную идею «Обрыва» в его начальном вариан­те, Та же проблематика была характерна и для двух предыдущих романов писателя, и по-прежнему симпатии автора отданы новой России. В подтверждение этого в первом ва­рианте романа Марк Волохов сослан в Си­бирь, а Вера отправляется за ним, оставив родное гнездо. В Татьяне Марковне Бережковой в первоначальном замысле романа за­острялись черты типичной помещицы-крепо­стницы: самодурство, своеволие, гордыня.

Роман носил тогда название «Художник», и фигура Бориса Райского обозначалась как главная. Художник-дилетант, музыкант-ди­летант, Райский должен был олицетворять собой ту силу, которая, проснувшись от пат­риархального сна, не может еще найти себе места в ломающейся действительности.

К реализации такого замысла Гончаров приступает в 1859 году, сразу после оконча­ния «Обломова», и к 1862 году уже вчерне го­товы три части. Но здесь-то работа и остано­вилась. Первоначальный замысел уже не удовлетворял писателя в свете окружавших его событий. Прежде всего дыхание време­ни не могло не коснуться образа Райского. Человек 40-х годов, потомственный дворя­нин, один из типичных представителей дво­рянской интеллигенции, он должен был най­ти подлинное дело своей жизни в идеале служения искусству, потому и варьирова­лось название романа, не отделяясь от фи­гуры героя: «Художник», затем «Художник Райский», затем просто «Райский». Но чем дальше продвигалась работа над романом, тем более туманным становился для Гонча­рова образ главного героя: человека 40-х го­дов. помещенного в атмосферу 60-х. Позд­нее в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров признавался: «В "Обрыве" больше и прежде всего меня занимали три лица: Райский, бабушка и Вера, но особенно Рай­ский. Труднее всего было мне вдумываться в этот неопределенный, туманный еще тогда для меня образ, сложный, изменчивый, ка­призный, почти неуловимый, слагавшийся постепенно, с ходом времени, которое отра­жало на нем все переливы света и красок...»[21,170]

Не последнюю роль в окончательном оформлении повествования в «Обрыве» сыг­рала драма, произошедшая в семействе Майковых — близких друзей Гончарова с первых его петербургских лет. Екатерина Павловна Майкова пережила горячее увле­чение романом Н.Г.Чернышевского «Что де­лать?» и личностью его автора. Ей казалось, что дорога жизни указана и надо только най­ти силы порвать с прежним бытием. Возвра­щаясь с лечения, Майкова познакомилась с недоучившимся студентом Федором Люби­мовым. ввела его в дом на правах домашне­го учителя, а в 1866 году навсегда покинула семью, оставила троих детей мужу, уйдя с Любимовым, как ей представлялось, по ука­занной Чернышевским светлой дороге в будущее.

Майкова была не одинока. Время созда­ло новый тип женщин, решивших, что семей­ным кругом жизнь их не должна ограничи­ваться, пожертвовавших всем, что у них было, ради новых убеждений.. Мог ли крупный рус­ский писатель обойти молчанием столь зло­бодневную тему? В творческой истории «Об­рыва» происходит еще один, последний поворот событий, оправданный для Гонча­рова глубоким нравственным убеждением, вынесенным из драмы близких ему людей. Неслучайно в 1868 году появляется новое название романа — «Вера», а вскоре писа­тель находит окончательный вариант — "Об­рыв». Кардинально меняется и позиция Гон­чарова: он решительно встает на сторону старой правды. Кроме того, в «Обрыве» мы находим и принципиально иной взгляд на положение автора в произведении, по срав­нению с двумя предыдущими романами Гон­чарова. В «Обрыве» предстояло уже не толь­ко объективно изобразить человека, жизнь и предоставить делать выводы читателю, но и доказать некую истину, в которую незыбле­мо верил писатель, но которая, видел он, по­шатнулась в последнее время. А для того эту истину надо было сделать очевидной, осяза­емой для всех. В результате в «Обрыве» Гон­чаров — уже не только талантливый живопи­сец являющихся его воображению образов, но и борец с действительностью, с ее дис­гармонией, разрушительными тенденциями, Ложным устремлениям своей эпохи он дол­жен был противопоставить истинные идеа­лы, положительные понятия, гармонию жиз­ни. Под «взбаламученным морем жизни» писатель стремится нащупать твердую опо­ру, и он связывает эту опору с основами хри­стианской нравственности, на которых века­ми держалась русская жизнь. Но легкий налет тенденциозности, зачастую неприкры­тые нравственные уроки, которые Гончаров дает читателю, не умаляют художественной ценности «Обрыва», писатель остается ве­рен принципу объективности.

«Обрыв», так же как «Обыкновен­ная история» и «Обломов», построен на столкновении России старой, патриархаль­ной и новой, молодой. «В "Обрыве"... отрази­лось состояние брожения, борьба старого с новым», — писал автор. Но в последнем романе Гончарова, по сравнению с двумя пре­дыдущими, меняется вектор развития дейст­вия, В "Обыкновенной истории" и "Обломове» "главной ареной деятельности" является Петербург, тогда как в «Обрыве» действие лишь начинается в столице, а основные со­бытия происходят в провинции, где еще мож­но встретить живые человеческие души. Именно провинция, по мысли автора, еще хранит устои православной нравственности, заповеди старой правды, на сторону которой Гончаров становится в последнем романе. В этой смене приоритетов писателя заключа­ется одно из существенных отличий «Обры­ва» от предшествующих ему произведений Гончарова.«Обыкновенная история» и «Обломов» — романы монографические, то есть повеству­ющие о судьбе какого-либо одного централь­ного персонажа (Александра Адуева в первом романе, Ильи Ильича Обломова — во вто­ром). «Обрыв» же — роман многогеройный, в нем множество одинаково важных лиц, рав­ноправных сюжетных линий. Кроме того, для последнего романа Гончарова характерна за­нимательность сюжета. Писатель на этот раз намеренно строит повествование так, чтобы заинтриговать читателя, привлечь внимание к Вере, связав с ней ряд неожиданных собы­тий, внезапных перемен в развитии действия.

Каждый из этих образов — это одновременно и тип, и символ, за каждым героем в романе встает духовная вертикаль. Райский и бабушка, Марфенька и Вера, Волохов и Тушин.

Внешне, при самом беглом взгляде, вза­имоотношения Бориса Райского и Татьяны Марковны развиваются в русле извечного спора отцов и детей — спора о старых и но­вых правилах, классический пример которо­го мы наблюдаем в романе И.С.Тургенева.

Райский представляет в романе моло­дое поколение, бабушка же не просто одна из приверженцев устоявшихся основ жизни, она олицетворяет в «Обрыве» всю старую Россию, и это чрезвычайно укрупняет мас­штаб этого образа. У Татьяны Марковны на все четко выработанная точка зрения, ни один из иронических вопросов Райского не может завести ее в тупик. Их споры лишены враждебности, каждый из них смотрит на другого с легким снисхождением, лишь уди­вляясь взглядам друг друга, непониманию таких, казалось бы, простых вещей. То и де­ло приговаривая: «Странный, необыкновен­ный человек!», — бабушка продолжает лю­бить «своеобычного» внука, а Райский, протестуя против «старого века» в сознании Бережковой, тем не менее испытывает к ней ничем непоколебимое почтение. Он призна­ется жене Козлова: «Нет, я бабушку люблю, как мать... от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет, Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то си­ла есть. Она недюжинная женщина»[4,274].

Гончаров ис­пытывал затруднения, создавая этого героя. «Что такое Райский? — спрашивает Гонча­ров и тут же отвечает на свой вопрос: — Да все Обломов, то есть прямой, ближайший его сын... Райский — герой следующей, то есть переходной эпохи. Это проснувшийся Обломов: сильный, новый свет блеснул ему в глаза. Но он еще потягивается, озираясь вокруг и оглядываясь на свою обломовскую колыбель... Он, умом и совестью, принял но­вые животворные семена, — но остатки еще не вымершей обломовщины мешают ему об­ратить усвоенные понятия в дело. Он совал­ся туда, сюда — но он не был серьезно приготовлен наукой и практикой к какой-нибудь государственной, общественной или част­ной деятельности, потому что на всех этих сферах еще лежала обломовщина... Живое дело только что просыпалось... Райский ме­чется и, наконец, благодаря природному та­ланту или талантам, бросается к искусству: к живописи, к поэзии, к скульптуре. Но и тут, как гири на ногах, его тянет назад та же об­ломовщина».

По мысли писателя, Райский концентри­рует в себе признаки той духовной болезни, которой было заражено общество и которая вела Россию к гибели — к обрыву. Райский — дилетант не только в искусстве, но и в жизни. Его речи прекрасны, часто верны (исключая проповеди страсти), но оторваны от почвы, в которую корнями уходят многовековые осно­вы русской жизни, и не прикреплены ни к ка­кой другой почве.

Балансирование между пережитками старой эпохи и ростками новой — не свойст­во одного только Райского, это скорее при­мета времени. Неслучайно в образе этого героя мы обнаруживаем черты, присущие всем персонажам романа, с которыми свя­зана тема нового поколения русских людей.

Дилетантизм Райского уходит корнями не только в барское воспитание, но и связан с утратой героем духовного стержня. По мы­сли Гончарова, именно в этом состоит при­чина всех «скачков с обрыва», свойственных молодому поколению. Символична в этой связи сцена, когда в первый же день приез­да в Малиновку Райский подводит Марфеньку к жуткому обрыву, которым заканчивается бабушкин сад: «Они подошли к обрыву. Мар-фенька боязливо заглянула вниз и, вздрог­нув, попятилась назад...

— Пойдем туда! — вдруг сказал он, пока­зывая на обрыв и взяв ее за руку.

— Ах, нет, нет, боюсь! — говорила она, дрожа и пятясь.

— Со мной боишься?

— Боюсь! ...Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! ...Да куда же вы?

Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестни­цы, прыгал по горбам и впадинам оврага».

Для русского человека незыблемым ду­ховным стержнем испокон веков была хри­стианская, православная нравственность. Новая Россия все больше отходит от этих ка­нонов, решив самостоятельно справляться с жизнью, провозглашая свои, новые законы.

Отсутствие прочного нравственного стержня в душе Райского лишает его жизнь

ясного, глубокого смысла, поэтому он и не может найти свое место в искусстве, беско­нечно страдает от скуки и неудовлетворен­ности собой. В душе героя причудливо сме­шиваются высокие идеалы и низменные проявления человеческой натуры. В празд­ности и отсутствии твердого духовного ядра в душе героя кроется и причина его любов­ных неудач.

В результате на страницах «Обрыва» пе­ред читателем разворачивается драма Рай-ского-художника — одаренного человека, не нашедшего своего места в жизни, растра­тившего свой талант впустую. Но драма Рай­ского не ограничивается только эстетичес­кими проблемами. В ней отражается судьба молодого поколения, утратившего связь с коренными устоями русской жизни.

Хранительницей этих устоев в романе является бабушка. Бабушка — настоящий кладезь тысячелетней народной мудрости. Она «говорит языком преданий, сыплет по­словицы, готовые сентенции старой мудро­сти», ссорится за них с Райским, и весь на­ружный обряд жизни отправляется у ней по затверженным правилам. Кажется, что жизнь для бабушки проста, ответы на все вопросы она черпает в проверенной веками мудрости предков. Она не набожна, но нор­мы православной морали для нее святы, как святы и традиции местного дворянского об­щества. Жизнь бабушки и обитателей ее по­местья течет спокойно, размеренно, все в ней правильно, все складно, без потрясений и сбоев с прямого, строго определенного порядка вещей. За это Бережкову уважает весь город, сам губернатор ездит к ней на обед. Любят и побаиваются Татьяну Мар­ковну и вверенные ее попечению крестьяне. Все знают, что она строга, но справедлива. От ее зоркого взгляда не ускользает ни один уголок в усадьбе, ни одно событие в жизни крепостных людей.

Правда, писатель вовсе не идеализирует свою героиню. Подобно тому как в старой, патриархальной России рядом с глубокими нравственными установлениями присутству­ет и много крайностей, пережитков старого века, обломков многовекового крепостниче­ского уклада жизни, так и в Татьяне Марковне еще живы привычки помещицы-крепостни­цы. Так, например, членов ее семьи в случае болезни лечит врач из города, тогда как бо­лезни дворни и деревенских жителей врачует знахарка Меланхолиха, от чего люди часто умирают. Бабушке свойственна и ограничен­ность жизненных интересов: «По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов "имения" и, на­конец, города. Этим замыкался весь мир».

Но с первых же страниц знакомства с бабушкой читатель ощущает, что за соблю­дением внешнего ритуала жизни, за гото­вой народной мудростью в этой женщине скрывается собственная, усвоенная годами и опытом мудрость, какая-то недюжинная внутренняя сила. Чувствует это и Райский:

«Но когда Райский пригляделся попри­стальнее, то увидел, что в тех случаях, которые не могли почему-нибудь подойти под готовые правила, у бабушки вдруг выступа­ли собственные силы. и она действовала своеобразно». Ярчайший пример такого «своеобразного" поведения — сцена изгна­ния Нила Андреича Тычкова. Почти полвека преклонявшаяся перед авторитетом этого высокопоставленного чиновника, пуще огня боявшаяся его осуждения, бабушка, нару­шая все законы гостеприимства, буквально спускает с лестницы чванливого старика, перешедшего все границы в своем превос­ходстве над другими, поставившего свой сомнительно приобретенный чин выше знатности и древности рода Бережковой.

Вспомним также, как бабушка избавила Веру от искушения дальнейших встреч с Марком на дне обрыва после трагической ночи: она распорядилась снести с лица зем­ли беседку, как удаляют отжившие куски ко­ры со здорового дерева. Читателя не может не восхищать то, с каким смирением и дос­тоинством несет эта женщина обрушившее­ся на нее горе. Мы невольно верим, что и старая Россия, «другая великая бабушка», полна еще внутренних сил, питаемых опы­том сотен поколений предков.

«Вот что отразилось, — пишет Гонча­ров, — ...в моей старухе...: старая, консер­вативная русская жизнь! Не жили ли старые наши поколения и старшие, господствовав­шие и управлявшие нашими судьбами представители этих поколений или лучше сказать, не спали ли они под навесом старой мудрости, пробавляясь преданиями, хотя и соглашались (как бабушка в спорах с внуком) про себя, что надо жить иначе, но боялись, беспокоились, как она, и пятились в страхе от всего нового, зажимая глаза, и, когда нельзя было уйти назад, уступали не­охотно, и тогда сквозь обветшавшую, не­годную мудрость пробивались свежие рус­ские силы здравого смысла?..»[7,15].

Как видим, писатель ставит в вину старо­му поколению гордое нежелание смотреть в глаза веяниям новой жизни, и потому вина за падение Веры тяжелым гнетом ложится на плечи бабушки.

Вывод к третьей главе

По своей новой концепции роман оказался направленным на защиту патриар­хальных усадебных отношений и на ниспровержение демокра­тического движения с его «жалкими и несостоятельными докт­ринами материализма, социализма...». В нем крепостническая усадьба управляется не Затертым и даже не Штольцем, а пред­ставительницей своих исконных владельцев, «столбовой дво­рянкой» Бережковой, управляется по-старому, без всяких нов­шеств, но обнаруживает не упадок, а процветание, и называет­ся не Обломовкой, а Малиновкой. В усадьбе живет и несет в себе ростки будущего веселая и по-своему деятельная моло­дежь — Марфинька, Викентьев. Но рядом есть и симптомы на­стоящего, идейного пробуждения дворянства. В лице Райского писатель хотел показать «проснувшегося Обломова», в глаза которому блеснул «сильный, новый свет» предстоящих ре­форм'. Это человек либерального склада, «рыцарь свободы...». Еще дальше могла бы пойти Вера. От раннего замысла в ней остались и способность «подать руку пылкому товарищ}», и да­же готовность «уйти из дома». Она могла бы совсем освобо­диться из-под власти патриархально-домостроевских начал.

Но Райский и Вера сталкиваются с таким резким отрица­нием этих начал, что невольно превращаются в их защитников. Отрицание это исходит от политического ссыльного Волохова. Теперь это уже не петрашевец, но выразитель демократических идей 60-х годов, представитель молодежи, усвоивший «злокоз­ненные» идеи «Русского слова». Он отрицает собственность, презирает дворянскую государственность, пытается поколебать святыни религии, подрывает устои нравственности, пропове­дует идеи материализма и свободной любви. И за ним спра­ведливо упрочивается репутация «циника», «отверженца», «парии», человека, «объявившего войну обществу»

В многозначительном эпилоге романа рисуются четыре фигу­ры, нами охарактеризованные: Райский, Вера, Марфинька и ба­бушка. «А за ними, — пишет автор, — стояла и сильно их влекла к себе ещё другая, исполинская, другая великая бабушка — Рос­сия». В свете этих слов сам образ Татьяны Марковны приобретает обобщенное, символическое значение. Не случайно сам Гончаров в одном из писем говорил о том, что «в бабушке, как клочок неба в пруде, отразилась сильная, властная, консервативная часть Руси».

Заключение

Среди судеб великих русских писателей XIX века гончаровская, казалось бы,— одна из благополучных. Его книги еще при жизни их создателя стали классикой, он не пережил ни хулы скептических потомков, свергавших даже Пушкина, ни советских запретов на еретические произведения знаменитых авторов (Достоевского или Лескова, к примеру). И вместе с тем в трактовке его произведений на протяжении десятилетий отчетливо проявлялось «небрежение» самим их существом. Наибольший резонанс получили те критические публикации, что рождались в обстановке полемики и часто отражали взгляды самих критиков в большей мере, чем говорили об искусстве романиста. То были статьи «по поводу» романов Гончарова, а не о них.

Интерес читателей к наследию романиста то падал, то возгорался вновь, но эти «приливы» и «отливы» связывались обычно со случайными обстоятельствами и почти не влияли на общую оценку его произведений. Так и предстал Гончаров в год своего столетнего юбилея автором, роль которого в литературном процессе признана, но не объяснена. В 1912 году прозвучали, к примеру, такие оценки: «загадочный писатель», «странное, неожиданное и резко-оригинальное явление в русской литературе»...

В наше время Гончаров, включенный в число надежных критических реалистов, переиздавался очень широко (была проделана серьезная текстологическая работа), однако научное освоение его наследия тормозилось обязательностью для всех советских литературоведов следовать набору идеологических клише. Наличие высказываний о Гончарове революционно-демократической критики дополнительно усложнило ситуацию: ее авторитет вставал на пути самостоятельной трактовки. Когда уже в послесталинское время среди пушкинистов, лермонтоведов, исследователей Толстого, Достоевского и Чехова развернулась борьба мнений, гончароведы, в основном, следовали за Добролюбовым и по-прежнему обсуждали социальную природу обломовщины. Под видимостью благополучного спокойствия в науке о Гончарове скрывался застой: работы о романисте на русском языке гласно и негласно исходили из приятия его творчества как бытописательского, отчужденного от вечных проблем бытия.

За тридцать с лишним лет многое изменилось и — особенно — в последнее десятилетие. Гончаров, кажется, дождался своего часа: во всем мире он, наконец, был введен в круг великих авторов русской литературы. Внимание к нему среди специалистов было явно подпитано двумя юбилеями (столетним со дня смерти и стовосьмидесятилетним со дня рождения), а также подготовкой к изданию Первого Академического Собрания сочинений (Институт Русской литературы РАН (Пушкинский Дом)). Правда, среди зарубежных специалистов (и соответственно, студентов-аспирантов) Гончаров по-прежнему менее популярен, чем такие Мастера русской прозы, как Достоевский, Толстой и Чехов, что сказывается на числе и качестве переводов. Тем не менее, есть основания для осторожного оптимизма относительно гончаровистики в следующем столетии.

Литература

1. Айзерман Л. С. Уроки литературы сегодня.- М.: Просвещение, 1974.

2. Батюто А. И. «Отцы и дети» Тургенева — «Обрыв» Гончарова (Философский и этико-эстетический опыт сравнительного изучения) // Русская литература. 1991. № 2. С. 6, 22.

3. Белов Л. С. Роман Гончарова «Обрыв» // Русская литература. 2004. № 1. С. 64.

4. Гейро Л. С. Роман Гончарова «Обрыв» и русская поэзия его времени // Русская литература. 1974. № 1. С. 66.)

5. Жук А.А. Роман 60-х годов («Обломов», «Отцы и дети», «Что делать») // Жук А.А. Русская проза второй половины XIX века. М.: Просвещение, 1981. С. 38–87.

6. Корст Н. О. Очерки по методике анализа художественного произведения. М., 1964.

7. Котельников В.А. И.А.Гончаров. М.: Наука, 1993.-263с.

8. Краснощекова Е.Последний роман Гончарова.- М.: Просвещение, 1977.-2241с.

9. Кудряшев Н. И. О творческом изучении литературного произведения./ За творческое изучение литературы в школе.- М.:Просвещение,1963.

10. Криволапов В.Н. Ещё раз об обломовщине // Русская литература. 1994. № 2. С. 27–48.

11. Кропоткин П.А. Русская литература. Идеал и действительность/ - М.: «Век книги», 2003.- 320с.

12. Лебедев Ю.В.Над страницами романа И.А.Гончарова «Обрыв»/Литература в школе- 2005 - № 4-С.12

13. Лощиц Ю.Гончаров.- М.:Наука, 1986. – 135с.

14. Маркович В. М. Тема искусства в русской прозе эпохи романтизма // Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века. Л., 1989. С. 41.

15. Мельник В.И. Реализм И.А. Гончарова. –Владивосток,1985.- 139с.

16. Недзвецкий В.А.Романы Гончарова.- М.:Просвещение, 1996.

17. Николаев П.А. Гончаров // Русские писатели // Библиографический словарь. М.: Просвещение, 1990. С. 202–207.

18. Отрадин М.В. «Сон Обломова» как художественное целое // Русская литература. 1992. № 1. С. 3–12.

19. Отрадин М. В.Проза Гончарова в литературном контексте.- СПб., 1994.

20. Пиксанов Н. К. Роман Гончарова «Обрыв» в свете социальной истории. Л., 1968. – 198с

21. ПолитыкоД.А. «Обрыв» Гончарова.- М.:Просвещение, 1964. -301с.

22. Рыбасов А.П.И.А.Гончаров.- М.:Просвещение,1962.-241с.

23. Старосельская Н.Д.Роман И.А.Гончарова «Обрыв».- М.:Просвещение, 1990 -198с.

24. Туниманов В. И. А. Гончаров и Н. С. Лесков –М.: Просвещение, 1994. . 408с.

25. У истоков подобного подхода работа В. Е. Евгеньева-Максимова «И. А. Гончаров. Жизнь, личность, творчество» (М., 1925) и сб. «И. А. Гончаров» (М., 1928).

26. Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров. М., 1950. С. 235.

27. Чемена О..М. Создание двух романов.- М.:Просвещение, 1966. -208с.

28. Чемена О. М.Гончаров и шестидесятница Е. П. Майкова. - М., 1966.

29. Энгелъгардт Б. М. И. А. Гончаров и И. С. Тургенев // И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. – М., 1983. 320с.

72