“...Я ощущаю порой нечто на меня сходящее, когда любимый дар мой ищет действия; мною тогда овладевает некое, позволю себе сказать, священное беспокойство; душа трепещет и горит, и слово падает из уст, как угль горящий” — так пишет о своем любимом герое Савелии Туберозове Н. С. Лесков. Мне кажется, что эти прекрасные слова о духовной наполненности и просветленности в акте творчества имеют прямое отношение к самому писателю, вложившему душу в роман “Соборяне” о скромном провинциальном духовенстве и бурном времени 60—70-х годов — времени нигилистов, споров “отцов” и “детей”, яростных конфликтов, но все-таки победы вечного над преходящим. “Трепещущая и горящая” душа Лескова с его романами о нигилистах и праведниках, душа смятенная и алчущая правды, подарила нам, читателям XX века, по словам Горького, “священное писание о русской земле”. Его назвали “еретиком” и революционно-демократические круги, потому что писатель не принял революционной нови, и церковная элита, так как он шел своим путем к Богу, входя в конфликты с официальной церковью. Но когда читаешь страницу за страницей лесковского собрания сочинений и чувствуешь всем нутром гениальность творца в умении охватить всю сложность не сегодняшнего, а вечного бытия человечества, а главное, рассказать о нем неповторимым языком, веришь, что книги его боговдохновенны и даже промыслите льны. “По-видимому, дальше нам идти некуда!” — горько сетовал один из критиков романа Лескова “Некуда”. Но сам Лесков так безнадежно не считал, и тому доказательство — герои его поздних произведений: и Голован, и Иван Саверьянович, и старообрядцы в “Запечатленном ангеле”. Путь праведничества для каждого и всех с евангельской проповедью любви и добрых дел — вот позитивная программа любимых героев Лескова и его самого, прошедшего мучительные духовные искания.
В теме нашего сочинения сближены Автор и его герои не случайно и не потому, что герои — дети писательской фантазии. В экспозиции романа Лесков находит такие слова для представления Савелия Туберозова, Захария Бенефактова и Ахиллы — священнослужителей собора в Старгороде, что мы чувствуем очарованность и любование ими.
Отец Туберозов “высок ростом”, “бодр”, “подвижен”, “голова его отлично красива”, кудри белы, как у Фидиева Зевса, глаза “большие, смелые и ясные”, и в них “и блеск радостного восторга, и туманы скорби, и слезы умиления; в них же сверкал порою и огонь негодования, и они бросали искры гнева — гнева не суетного, не сварливого, не мелкого, а гнева большого человека”. Последнее замечание особенно важно: нам будет представлен Большой человек — по своим чувствам, поступкам, целям, человек — мыслитель и богатырь духа.
В Захарии Бенефактове отмечены иные столь же дорогие Лескову свойства: кротость и смирение не от безликости, а от богатства личности, при немощности и слабости его физического тела.
Третий любимец Лескова — могучий дьякон Ахилла Дес-ницын (странное имя, но вдумаемся: древнегреческий эпос на русской почве? Почему бы и нет? А фамилия? Библейская ассоциация неизбежна: “одесную”, “десница”. Не ему ли предстоит ведущая роль в художественном конфликте романа?). “Уязвленная”, увлекающаяся натура, смешливый, добрый, “слагающийся богатырь”, в юности Ахилла Десницын был особенно любим в Старом Городе.
Описывает ли Лесков запачканные лапки отца Захария, или “веселенький домик” Савелия Туберозова, или “трубный голос с клироса Ахиллы”, он неизменно любуется этими людьми из “старой сказки”, т. е. жизни, которая складывалась на Руси веками, устоялась и в которой устоял человек с его несуетностью, совестливостью, детской открытостью и некоторой наивностью, натуральностью, священным отношением к тому делу, к которому приставлен. Идилличность отношений трех друзей не вызывает сомнения даже тогда, когда произошла некоторая размолвка из-за одинаковых тростей, пожалованных о. Савелию и о. Захарию предводителем дворянства.
Для Лескова ценна в герое его живая душа: разрешается героям маленькая хитрость, любопытство, ревность, слезы на глазах, гнев, несмотря на то что они пастыри. Не терпит Лесков лишь фарисейства, лжи, поверхностности суждений и поступков, безыдейности личности, а эти простые, неискушенные герои, не привязанные к материальным благам, не считающие, что судьба им что-то недодала, ютящиеся в небольших домишках и считающие копейки, живут не хлебом единым, а идеей, о которой, возможно, и сами-то, в силу скромности, не смогли бы поведать. А вот Лесков все о них знает! Знает и ненавязчиво, с огромной теплотой посвящает читателя в сокровенные тайны души.
Протопоп Савелий Туберозов, как мальчишка, влюблен в свою бесценную жену Наташу с ее дерзкими детскими шалостями и любовной игрой (привязала нитку к носовому платку и дергает, чтоб платочек ускользнул из рук мужа), крушит качели, чтоб она не упала с них, будучи беременной; произносит горячую проповедь не по уставу в церкви о старике Пизонском, усыновившем подкидыша; потрясен до глубины души, когда ему, бедному попу, Марфа Андреевна Пло-домасова, дворянка старого покроя, дарит деньги на домик и одежду для церковных служб. Но по-настоящему “большим” и даже великим (не в казенном понимании этого слова) его делают “Записки”, “Демикотоновая книга”, начатая по рукоположении в священники. Ночами старческими устами он шепчет, читая свою исповедь и одновременно дневник прожитого. И встает перед нами человек с мятущейся совестью, который все видит: и бедность провинциального священниче- ства, и формализм губернских архиереев, и амбициозность губернатора, и притеснения староверов (при разрушении Деевской часовни он видел, как рвали кресты, как горестно плакали над руинами прихожане)...
“Не знаю, что о себе думать, к чему я рожден и на что призван?” — вопрошает себя Туберозов, прочитавший немало книг о духовенстве и восставший против “округлости”, “завершенности” литературного типа священника. И он, русский иерей, не просто отправляет службы и требы в храме, он душу вкладывает в дело. О себе он скажет: “Привык я весьма постоянно действовать, но ныне без дела тоскую и до такой глупости, что даже секретно от жены часто плачу”. (Это после того, как был назначен благочинным, а за свою “Записку о положении православного духовенства”, критическую в адрес епископата, едва не лишен сана.) Он боится мещанского благополучия, боится из борца за правду превратиться в обывателя. Его записи в дневнике поражают широтой кругозора, государственным умом, трепетностью ко всему, чем живет Россия. Попадает в дневник и сюжет о местных нигилистах: учителе Препотенском и госпоже Бизюкиной, которым объявил войну смелый и прямодушный Ахилла.
Что же в действиях молодого учителя могло вызвать гнев Ахиллы и Туберозова? Варнава Препотенский говорил детям, что и души у человека нет, и Бога нет. Туберозов спрашивает: “Откуда это взялась у нас такая ожесточенная вражда и ненависть к вере?” Жажда свободы у молодежи? Может быть, дикий, разрушительный вандализм, надругательство над святынями она понимает как свободу? Варнава выловил утопленника в реке, сварил его и сделал из скелета пособие для уроков. Бедная мать умоляла отдать покойника, чтобы отпеть и схоронить в земле. С юмором написаны страницы о том, как могучий Ахилла и мелкопакостный, ничтожный Варнава состязались в ловкости и крали друг у друга кости погибшего. По это не просто бытовое недоразумение. Это идеологическая ошибка. За дьяконом стоит уважение к традиции, святое отношение к погребению. “Многоученый Препотенский, восставший против “шпионов” (и мать, и Туберозов, и Ахилла), развязная эмансипе Бизюкина, их приятель Термосесов предстают в сатирической зарисовке революционной Руси-тройки: один сравнивается с диким степным иноходцем, у другого гордо закинута назад “головенка”, “один пляшет, другой скачет, третий песенки поет”. Всепобеждающая и зловещая, разбойная, ухарская, развращенная идеями коммун, вседозволенности сила ворвалась и в тихую провинциальную жизнь. У Евгения Базарова, ровесника Препотенского, хоть программа есть! А здесь — пустота, иждивенчество, попрание святынь. Неудивительно, что после группового портрета Варнавы со товарищи идет рассказ карлика Николая Афанасьевича о “старой сказке”. Эти страницы нельзя читать без волнения: не затхлая, темная жизнь, оправдывающая отношения: “хозяин (мать, помещик) — раб”, а светлая, в любви и благодарности маменьке, судьбе, Богу, родне, соседям, в поклонах и благословениях, милосердии и всепрощении встает перед нами жизнь, о которой тоскует душа. Савелий Туберозов, слышавший исповедь карлика, потрясенно произнес:
— Да, вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнуло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро, и приятно... Живите, государи мои, люди русские, в ладу со старою своею сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость!.. О, как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.
Роман, написанный в форме хроники, не стоит на месте. В город приезжают новые герои — петербургские гости, видный чиновник Борноволоков, ревизор, и его секретарь Термосесов. Цинично второй объявляет Бизюкиной: “Сортирую людей: ты такой? — так тебя, а ты этакой? — тебя этак. Не наш ты? Я тебя приневолю, придушу, сокрушу, а казна мне за это плати”. Они тоже из породы нигилистов, но не столь наивные, как Препотенский, они жестки к людям старой, совестливой формации. Бизюкина назовет Термосесову своих врагов. И тот воскликнет: “Смерть дьякону Ахилле! Гибель протопопу Тубе-розову!” А она и не поняла, что, как библейская Иродиада, уже заказала своему повелителю за поцелуй принести их головы на подносе. Тихонько, хитренько ведет Термосесов свою речь перед ревизором: “Хлестните-ка по церкви: вот где язва”, предлагая конкретные действия против независимого в суждениях Туберозова и пылкого в правдолюбии Ахиллы. Страшно читать, как разрастался заговор нигилистов против протопопа. Роман близится к кульминации и развязке. К ней готовился и Туберозов. Вслушаемся в разговор предводителя Туганова и протопопа. Туберозов: “Без идеала, без веры, без почтения к деяниям предков великих... Это сгубит Россию...” Туганов: “Да что же ты ко всем лезешь, ко всем пристаешь: “идеал”, “вера”? Нечего, брат, делать, когда этому всему, видно, время пришло”. Туберозов ответил, что прошло не время веры и идеалов, а прошло время слов, нужны подвиги. Жизнь для Туберозова окончилась, началось житие. Писательское слово “житие” как бы вывело Туберозова из обыкновенных людей. Житийная литература Древней Руси оставила нам имена Сергия Радонежского и Аввакума. Может быть, по логике автора, праведник Савелий Туберозов генетически связан с ними — великими подвижниками и страстотерпцами? Да, конечно.
“Боже, суд твой цареви даждь и правду твою сыну цареву” — так просил помощи у Господа протопоп Савелий Туберозов перед “заключительным воззванием” — поучением, которое он должен был по внутреннему голосу произнести во храме перед чиновниками, охладевшими к вере и совершающими только обрядовую жизнь. Слова Савелия исполнены нечеловеческой боли за паству: “Церкви противна сия наемничья молитва. Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать вон торгующих ныне в храме сем... Да будет слово мое им вместо вервия. Пусть лучше будет празден храм, я не смущу сего: я изнесу на главе моей тело и кровь господа моего в пустыню и там пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: “Боже, суд твой цареви даждь... да соблюдается до века Русь, ей же благодеял еси!” Речь произвела разрывное действие: друзья обвинили его в неосторожном возбуждении страстей черни. Враги вынесли приговор: “Нет, этого терпеть нельзя!” Народ, любивший протопопа, сбросил Данилку, написавшего донос на Савелия, в реку. Термосесов торжествовал: можно ехать в город и докладывать Преосвященству о беспорядках. Последовали арест, строгий надзор, ссылка, отказ просить о помиловании, возвращение, отстранение от всех дел, смерть. Страшно автору за своего героя, ищет он слова самые верные и вкладывает их в уста верного ученика и любимца, Ахиллы: “В мире бе, и мир его не позна”. И захотел Ахилла умереть за поверженного друга своего. Но смерть отсрочил: лежа в чулане своем, придумал поставить Туберозову памятник. Высокая душа, верный и преданный, впавший в печаль, могучий от природы и сразу постаревший, он искал случая, чтобы умереть и соединиться с тем, кто спас его душу, любя и направляя. Схватив простуду на кладбище, когда он караулил Данилку, обряженного чертом, богатырь Ахилла смертельно простудился, простил перед смертью несчастного и отошел от мира.
Автор не написал развернутого послесловия к хронике Старгорода. Жизнь не закончилась смертью праведников. Отзвонят колокола, уйдут люди с кладбища и начнут (в этом не сомневается Лесков) думать над вечным противостоянием в человеке духовного и мирского и выбирать свою дорогу к свету или тьме, восхождению к Истине или падению в соблазны чревоугодия, прелюбодеяния, честолюбия, стяжания, тщеславия, карьеры и просто недумания, безответственности за каждый прожитый день. В то время как его современники, так называемые революционеры-демократы, призывали Русь “к топору”, Н. С. Лесков говорил с читателем о духовных началах в человеке, плакал над внешним нестроением его жизни и жизни всей России. Нагибин советовал читать Лескова неторопливо, наслаждаясь его словом, проникая в огромный мир, в котором так трудно “маленькому человеку” на пути к Богу.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.coolsoch.ru/