В. Дукельский
Сокрушительный разгром 2-й Тихоокеанской эскадры вице-адмирала З. П. Рожественского в Цусимском сражении 14-15 мая 1905 года всколыхнул всю Россию. Волна критика в адрес Морского министерства (и шире) захлестнула печатные издания. Все требовали «крови», радикального «разбора полетов». И такой разбор состоялся - правда, касался он не сражения в целом, а вызвавшего наибольший резонанс в общественном мнении эпизода сдачи контр-адмиралом Н. И. Небогатовым 15 мая четырех боевых кораблей японцам. 22 ноября 1906 года в Петербурге открылся судебный процесс по этому делу. Обвиняемые - «бывший контр-адмирал, а ныне дворянин Николай Иванович Небогатов» и еще 77 человек - от старших офицеров до матросов. Обвинитель - товарищ главного военно-морского прокурора генерал-майор Вогак. Защита - «лучшие силы нашей адвокатуры», присяжные поверенные Базунов, Маргулиес, Квашнин-Самарин, Пеликан, Волькенштейн, Аронсон, Раппопорт, Казаринов, Карабчевский и другие. Обвинение настаивало: личная воинская честь, честь России, честь Андреевского флага превыше всего. Защита единогласно возражала: жертвовать жизнями двух тысяч человек ради «чести» в заведомо безнадежном бою - нелогично и не гуманно. Звучали даже высказывания в том духе, что «не эти люди повинны в позоре народа. Позор этот и кара за него да падет на головы их искусителей, что послали их на подвиги не во имя блага народного, а во имя греховности собственной» (Волькенштейн).
В 1907 году в Санкт-Петербурге вышла книга «Процесс адмирала Небогатова» - сборник, включивший в себя стенограммы обвинительного акта, речей прокурора и защитников, приговора. В предисловии составитель В. Руадзе писал:
«Процесс адм. Небогатова принадлежит истории. Его политическое и общественное значение огромно. В этом процессе с необыкновенной яркостью отразились все язвы нашей морской бюрократии. Этот процесс воочию показал, что одна готовность умереть, (...) не соединенная с боевой мощью флота, (...) не в состоянии дать благоприятных результатов. (...) Процесс адм. Небогатова - это исторический документ и как таковой должен быть интересным для каждого мыслящего человека».
Что ж, вглядимся в него и мы, следуя тексту указанной книги, вслушаемся в древний, как мир, спор, комментарии к которому излишни...
Итак, обвинительный акт.
«15 мая 1905 года около 10 часов утра эскадренные броненосцы «Император Николай I», «Орел» и броненосцы береговой обороны «Генерал-адмирал Апраксин» и «Адмирал Сенявин», будучи застигнуты в Японском море близ Корейского пролива японскою эскадрою, без боя спустили перед неприятелем флаг и были взяты в плен.
При производстве по этому делу предварительного следствия выяснилось, что сдача наших судов произошла при следующих условиях. 14 мая 1905 года броненосцы «Император Николай I», «Орел», «Генерал-адмирал Апраксин» и «Адмирал Сенявин» участвовали в составе нашей Тихоокеанской эскадры в Цусимском бою. Задавшись, видимо, целью истребить лучшие и сильнейшие наши корабли, неприятель обстреливал главным образом отряды адмирала Рожественского и Фелькерзама. «Орел» был поэтому в течение многих часов под жесточайшим огнем и получил настолько серьезные повреждения, что командовавший им капитан 2 ранга Шведе думал было уже испросить разрешение адмирала на истребление корабля. Броненосец этот, по словам свидетелей, представлял из себя после боя обгорелую груду стали, чугуна и железа. В корпус «Орла» попало до ста снарядов, которыми совершенно разрушило небронированную часть борта, причинило множество пробоин, разбило все гребные суда и сильно повредило артиллерию. В течение дня на «Орле» было убито 2 офицера и 22 нижних чина, ранено 11 офицеров и 64 нижних чина.
Броненосец «Николай I» под флагом контр-адмирала Небогатова и командою капитана 1 ранга Смирнова в бою 14 мая тоже пострадал. Он имел несколько пробоин, потерял часть шлюпок и лишился одного 12-дюймового орудия. Снарядов на нем оставалось мало. Броненосец «Генерал-адмирал Апраксин», командиром коего состоял капитан 1 ранга Лишин, в бою серьезных повреждений не получил и потерял убитыми 2 нижних чинов и ранеными 10. В броненосец «Адмирал Сенявин», по словам командира этого корабля капитана 1 ранга Григорьева, ни один неприятельский снаряд не попал и повреждений и потери в людях на броненосце этом не было.
14 мая, часов около 6-ти вечера, миноносец «Буйный», принявший, как впоследствии выяснилось, тяжело раненного адмирала Рожественского, поднял сигнал: «Адмирал передает командование адмиралу Небогатову», а некоторое время спустя миноносец «Безупречный», пройдя вдоль линии наших судов, передал семафором, что адмирал предписывает эскадре взять курс на Владивосток. В течение ночи суда наши подвергались непрерывным минным атакам. Офицеры и команды были донельзя утомлены и почти не спали. К утру в составе эскадры адмирала Небогатова, шедшей Японским морем на NO, оказались только броненосцы «Император Николай I», «Орел», «Генерал-адмирал Апраксин», «Адмирал Сенявин» и крейсер «Изумруд». Остальные наши корабли частью погибли, частью отстали и укрылись в нейтральные порта».
На рассвете на горизонте показались дымы. Надежды наших моряков, что это - свои, не оправдались: то был неприятель.
«Адмирал [Небогатов] приказал пробить боевую тревогу. Невзирая на ужасы пережитого дня и крайнее утомление, команды и офицеры, бывшие накануне очевидцами последовательной гибели лучших наших судов, бодро разошлись по местам и готовились к бою. «Мы покажем себя не так, как артурцы», - говорили на «Николае I». Мысли о сдаче никто не допускал. Часов около 8 утра японские суда обрисовались ясно. Часть неприятельских кораблей, которых собралось до 28, обогнув нашу эскадру, вышла ей на пересечку курса и к 10 часам утра окружила ее со всех сторон. Команды наши были поражены щегольским видом японских судов, не носивших вовсе следов боя. Безвыходность боя стала для всех очевидной. Все ждали приказаний, готовые исполнить свой последний долг. Орудия заряжались и наводились. Роковая мысль о сдаче, однако, зародилась».
Как выяснилось, зародилась она у командира «Николая I» Смирнова, который передал свое мнение адмиралу, на что последний ответил: «Ну, это еще посмотрим». Однако через некоторое время Небогатов, «сообщив чинам штаба о безвыходности положения, приказал поднять белый флаг и сигнал о сдаче».
Далее в акте говориться, что на совещании, созванном по приказанию адмирала, большинство офицеров «Николая I» «молчало», а некоторые «стояли за бой или уничтожение броненосца». Сигнальщики подтвердили: белый флаг был поднят до совещания. Между тем японцы открыли огонь по нашему флагману с дистанции до 45 кабельтовых, то есть пригодной для ведения ответного огня, однако отвечать на выстрелы адмирал запретил. В течение 10 минут «Николай I» получил около шести пробоин, и Небогатов приказал поднять японский флаг.
«Весть о сдаче быстро разнеслась по броненосцу и произвела удручающее впечатление. Вся почти команда негодовала. Нижние чины и офицеры плакали. Многие требовали затопления или взрыва броненосца. Находились на это дело и охотники, но старший офицер капитан 2 ранга Ведерников, возражавший вначале против сдачи, доказывал, что раз японский флаг поднят, что-либо предпринимать уже поздно». Сдачею возмущались многие офицеры - в акте перечисляются их фамилии. «Драться до последней капли крови» призывал мичман Курош. «Мичман Четвертухин предлагал минному квартирмейстеру Старовойтову взорвать броненосец, но тот нашел, что в целях спасения команды лучше открыть кингстоны. (...) Команда, частью по собственному почину, частью же по приказанию офицеров, стала портить и уничтожать судовое имущество, но капитан 2 ранга Ведерников воспретил это делать».
Наконец адмирал собрал впавшую в прострацию команду и обратился к ней с речью, в которой объяснил, что решился на сдачу «ради спасения свыше 2000 молодых жизней». Около 11 часов к борту «Николая I» подошел неприятельский миноносец, который отвез Небогатова с его штабом на японский флагманский корабль «Микадо», а на броненосце оставил стражу.
Теперь о том, что происходило на «Орле». Там «сигнал о сдаче был замечен квартирмейстером Зефировым, который доложил о нем командовавшему броненосцем капитану 2 ранга Шведе. Последний, видимо, растерялся. Стоявший около него мичман Сакеллари высказался за затопление броненосца, но Шведе, не спросив совета других офицеров, приказал отрепетовать сигнал и поднять белый флаг. Пробили отбой. Офицеры и матросы стали выбегать наверх. Все почти кричали, что надо топиться, многие переодевались во все чистое, обвязывались поясами и койками, другие заявляли, что топиться и взрываться не будут, а некоторые хотели стрелять и продолжать бой. Сумятица была всеобщая. Команда металась из стороны в сторону, не зная, что предпринять. Офицеры плакали и отдавали самые противоречивые распоряжения. (...) Шведе приказал было изготовить броненосец к затоплению, но затем отказался от этой мысли и, доказывая, что он обязан подчиняться адмиралу, приказал поднять японский флаг». В суматохе кто-то кричал, что флагманский сигнал о сдаче для «Орла» не обязателен, другие призывали не портить имущество, чтобы сдать его японцам в полной исправности. «Инженер-механик Русанов, возмущавшийся сдачей и находивший, что ею опозорен флот, запретил затем портить машинное имущество и говорил, что теперь их будут уже поить и кормить японцы. «Пропало наше дворянство», - в отчаянии сетовал поручик Румс. «Мы сдались, сдались как испанцы», - со слезами на глазах твердил мичман Карпов, долее других настаивавший на уничтожении броненосца. «За 25 лет службы сдают в плен», - сказал старый боцман Саем капитану 2 ранга Шведе. Когда весть о сдаче дошла до операционного пункта, кто-то из раненых выкрикнул: «Быть не может, а кингстоны на что», а тяжело больной мичман Щербачев пытался подняться, повторяя: «Позор, позор». По словам матроса Алексея Смирнова, «сдачи на броненосце никто не хотел, но энергичного человека, настоящего начальника, к несчастью, не нашлось. Все были подавлены и сознавали, что кампания теперь проиграна». «Вот почему, - говорил корабельный инженер Костенко, - люди, беззаветно жертвовавшие собой в разгар боя накануне, в момент сдачи были безвольны проявить находчивость и смелость». «Не подними адмирал сигнал, - вторил ему мичман Сакеллари, - «Орел» не сдался бы, так как всеми решено было погибнуть, но долг свой исполнить».
Далее в акте рассматриваются обстоятельства сдачи броненосца «Генерал-адмирал Апраксин». «Капитан 1 ранга Лишин, считая для себя сигнал адмирала обязательным, приказал отрепетовать его. «Сдача - позор для нас и для России, - сказал он, - но раз адмирал сдается, он сдает и нас». Неприятель был тогда на расстоянии не более 40 кабельтовых и команда порывалась стрелять. Лейтенант Шишко предложил открыть огонь, но командир запретил и приказал квартирмейстеру Молодчикову поднять японский флаг. Однако комендор Петелкин, соблазнившись хорошею наводкою, успел сделать один выстрел. Сдачей офицеры и команда возмущались, но открытого протеста не было». Несколько офицеров предлагали открыть кингстоны, а трюмный механик Федоров доложил, что корабль готов к затоплению. Командир накричал на Федорова и потребовал ключи от кингстонов. «Ревизор лейтенант Мазиров, узнав о сдаче, заплакал, сказав, что такого позора в России еще не было, а затем отправился к денежному ящику и стал офицерам раздавать деньги. Команда, частию по собственному почину, частию же по рекомендации офицеров, стала портить орудия и другое имущество», чему командир решительно воспрепятствовал, объяснив, что японцы за это будут расстреливать. Затем он убыл на флагманский корабль, а через час после его возвращения на броненосец прибыли японцы и перевезли часть команды на свои суда.
Для экипажа «Адмирала Сенявина» сигнал о сдаче также оказался полнейшей неожиданностью. Офицеры решительно отказались репетовать его и спускать кормовой флаг, так что командиру, капитану 1 ранга Григорьеву, пришлось лично распоряжаться этим, а затем и подъемом японского флага. Некоторые офицеры требовали затопления корабля. «Рощеповский говорил и о взрыве, лейтенант Белавинец, мичман Каськов и некоторые другие офицеры приказали портить орудия и другое судовое имущество, но командир и старший офицер восстали против этого. Команда волновалась и не хотела сдаваться». В целом на судне царил переполох, офицеры кричали кто «позор!», кто «взрываться!», кто «сражаться!», но энергичного организованного протеста не было.
Адмирал Небогатов, отрицая свою вину, пояснил, что «сигнал о сдаче касался только «Императора Николая I», в силу чего другие командиры (...) могли действовать по усмотрению», чем и воспользовался командир крейсера «Изумруд» капитан 2 ранга Ферзен, который самостоятельно отделился от эскадры и пошел на север. Далее Небогатов сообщил суду, что боеготовность флагмана была чрезвычайно низкой из-за отсутствия должного боезапаса; это видел и командир корабля, также согласившийся на сдачу. О протесте офицеров адмирал «не помнил». В 11 часов он со штабом отправился на японском миноносце к адмиралу Того на «Микадо» и подписал там условия сдачи. Того спросил, на каких условиях Небогатов сдается. Тот ответил, что никаких условий он ставить не вправе, а просит сохранить членам экипажей личное имущество и дать им возможность вернуться в Россию.
Флаг-капитан штаба адмирала Небогатова капитан 2 ранга Кросс, признав себя виновным в согласии на сдачу, объяснил, что «Император Николай I» был не в состоянии вести бой, спасти же команду, затопив корабль, по его мнению, не удалось бы из-за отсутствия необходимого количества спасательных средств.
Признал себя виновным и командир «Николая I» Смирнов, «высказавшийся за сдачу твердо и определенно», однако сослался на исключительность обстоятельств.
Большинство же офицеров, привлеченных к суду, свою вину отрицали. Согласно их показаниям, они протестовали и сопротивлялись сдаче как могли, но адмирал Небогатов непреклонно стоял на своем.
Командир многострадального «Орла» капитан 2 ранга Шведе виновным себя не признал, ибо в Цусимском бою броненосец получил настолько серьезные повреждения, что вести дальнейшие боевые действия попросту не мог. Из артиллерии главного калибра сохранилось только два орудия. Все шлюпки были разнесены в щепы, значительная часть личного состава - потеряна. Мичман Сакеллари, сознавая безвыходность положения, предложил подойти к японским берегам и уничтожить корабль. Командир приказал готовить затопление. О сдаче никто не думал. С дистанции 60 кабельтовых японцы открыли огонь. И тут на флагмане взвился роковой сигнал. Он, Шведе, был полностью этим деморализован и, следуя примеру других наших судов, приказал отрепетовать сигнал и поднять японский флаг, полагая, что сигнал флагмана относится и к нему. «Не подними адмирал сигнала, - сказал на суде мичман Сакеллари, - «Орел» не сдался бы, так как всеми решено было, исполнив долг, погибнуть».
Командир броненосца «Генерал-адмирал Апраксин» Лишин свою вину тоже отрицал: не считая для себя сигнал адмирала обязательным, он, тем не менее, решился на сдачу ввиду совершенно безвыходного положения. Орудия главного калибра были повреждены, фугасных снарядов оставалось мало, носовые отсеки корабля затопило, спасательных средств хватало только на восьмую часть экипажа. Между тем старший офицер корабля лейтенант Фридовский показал: личный состав готовился к бою, несмотря на очевидную его безнадежность. Но когда раздались первые разрывы японских снарядов и на «Апраксине» собирались открыть ответный огонь, с флагмана последовал сигнал о сдаче, который всех ошеломил. Командир возмущался, однако потом смирился. Офицеры согласия на сдачу не давали. Лейтенант Шишко признал себя виновным именно в том, что «не имел силы открыто воспрепятствовать сдаче и не пошел далее пассивного протеста». А вот мнение штурмана мичмана Щербачова: «Найдись человек, сохранивший силу воли, и прикажи он твердым голосом открыть кингстоны и затопить корабль, приказание было бы выполнено, так как все желали только подчиняться, а не проявить свою волю, которой ни у кого уже не было».
Как и командир «Генерал-адмирала Апраксина», командир «Адмирала Сенявина» Григорьев сказал, что, не считая сигнал флагмана для себя обязательным, решился на сдачу броненосца ввиду безвыходности ситуации. Хотя в бою 14 мая ни один снаряд в корабль не попал, его десятидюймовые орудия, по словам Григорьева, пришли в негодность, фугасных снарядов почти не осталось, «топить же судно было бы долго, да и рискованно, так как неприятель был близко, а спасательных средств имелось немного». Допрошенные судом офицеры «Сенявина» подтвердили, что о сдаче узнали «пост фактум». Многие из них предлагали затопить корабль, но против приказа командира никто не пошел, ибо это означало уже бунт. Характерно следующее: «По ознакомлении с показаниями офицеров и нижних чинов обвиняемый Григорьев признал показания эти в частях, лично его касающихся, неправильными».
На основании вышеизложенного «бывший контр-адмирал, а ныне дворянин Николай Иванович Небогатов, 57 лет, бывшие капитаны 1 ранга, а ныне дворяне Владимир Васильевич Смирнов, 49 лет, Сергей Иванович Григорьев, 50 лет, Николай Григорьевич Лишин, 49 лет и капитан 2 ранга Константин Леопольдович Шведе, 43 лет» обвинялись в том, что 15 мая 1905 года они, «будучи настигнуты и окружены в Японском море неприятельскою эскадрою, без боя спустили флаг, не исполнив обязанности своей по долгу, присяге и в противность требованиям воинской чести и правилам Морского Устава»; остальным же вменялось в преступление то, что каждый на своем месте, «будучи осведомлен о принятом начальником эскадры и командирами судов решении сдать без боя (...) броненосцы наши неприятелю, в нарушение присяги и верности службе, имея возможность предупредить (...) преступление, заведомо допустили содеяние оного», причем некоторые лично в этом участвовали (те, кто непосредственно поднимал сигналы к сдаче, запрещал портить что-либо на кораблях, уговаривал команды повиноваться и так далее).
На вопрос председателя суда генерал-лейтенанта Бабицына о том, признают ли они себя виновными, все подсудимые ответили, что не признают, за исключением К. Л. Шведе, заявившего о невозможности для него до сих пор осознать, виновен он или нет. Небогатов подробно охарактеризовав сложившуюся 15 мая 1905 года ситуацию, заключил: «Я не из мягкосердечных и положил бы 50 тысяч жизней, если бы был уверен, что от этого будет какая-нибудь польза для России, но положить тысячи молодых жизней ни за что я не счел себя вправе. (...) Я лично приказал поднять сигнал о сдаче, и если бы встретил в ком-либо сопротивление, то, конечно, подавил бы его силой».
Прения сторон открыл обвинитель генерал-майор Вогак. «Общество, - начал он, - возлагает на разбор дела Небогатова преувеличенные надежды, считая, что (...) суд выяснит причины Цусимского погрома», чем, однако, занимается особая комиссия. Здесь же речь идет о частном конкретном случае. Данный случай вполне ясен и допускает конкретную оценку - помимо глобальной оценки нашего поражения при Цусиме. Этим Вогак пресек стремление защиты оправдать действия своих подопечных общим неблагополучием состояния российских ВМС, ошибками высшего командования и так далее, то есть превратить процесс в некую обличительную трибуну. Что бы там ни было, «по статье 354 Морского Устава командир судна должен продолжать бой до последней возможности. Во избежание бесполезного кровопролития ему разрешается не иначе как с согласия всех офицеров сдать корабль, если нельзя одолеть течи и судно начинает тонуть, если все средства обороны истощены и потеря в людях столь значительна, что сопротивление совершенно невозможно, и, наконец, в случае пожара, которого нельзя погасить. При всем том сдача в таких обстоятельствах разрешается только в таком случае, если корабль нельзя истребить и искать спасения команды на берегу или в шлюпках. Поэтому с точки зрения закона можно только знать, в каком состоянии находился корабль непосредственно перед сдачей, и нет необходимости в сведениях, касающихся снаряжения эскадры и обстоятельств боя. Далее генерал-майор Вогак вполне признает то тяжелое психическое состояние, в котором находились перед сдачей подсудимые, истомленные страшно трудным переходом, пережившие неописуемые ужасы в бою 14 мая, и поэтому (...) находит и тут лишним вдаваться в детальное рассмотрение обстоятельств боя, на котором настаивают подсудимые, надеющиеся, что за ошибками и проступками других лиц их собственной вины видно не будет. По настоящему делу суду преданы по Высочайшему повелению не только командиры сдавшихся судов, но и все офицеры, за исключением тяжело раненных, хотя суда сдали одни командиры по собственному почину без совета офицеров. Однако статьи [соответствующих уставов] обязывают подчиненных не исполнять приказания начальника, если он предписывает нарушить присягу и верность службе или совершить деяние явно преступное. На основании этих статей офицеры, исполнившие приказание начальника, направленное на осуществление незаконной сдачи, (...) должны отвечать как участники или попустители преступления, если только они сознавали, что своею деятельностью способствовали осуществлению незаконной сдачи. Хотя повиновение всегда признавалось жизненным началом войска, но повиновение это слепым быть не должно. Каждый воин должен помнить, что он подчиняется не личной воле начальника, а законам и воле Верховного Вождя, выраженной через посредство начальников. Приказание начальника не может отменить волю законодателя. Слепое повиновение есть рабство. Оно дает опасное орудие в руки преступного начальника, которым он может всегда воспользоваться во вред государству. (...) Почти все законодательства отвергают принцип слепого безусловного повиновения, этого же взгляда придерживался и Наполеон I. (...) Тот же принцип проводится и в Петровском уставе, повелевающем арестовать начальника, желающего сдать корабль неприятелю, и заменить его другим, следующим по старшинству. (...) Возражая защите, указывающей на суде, что все воспитание офицеров сводилось к тому, чтобы в корне пресечь их стремление к рассуждению и личной инициативе, обвинитель указал, что наши офицеры не так уж забиты и в обыденной обстановке часто высказывают строптивость и даже неповиновение, и что в данном случае дело не в забитости офицеров, а в слабом чувстве долга, чувстве, которое каждый сам обязан в себе культивировать. То обстоятельство, что офицеры были измучены физически и нравственно, тоже не может служить оправданием. Только в годины бедствий воин может осуществить возлагаемые на него надежды, только в это время может проявить ту доблесть, находчивость и силы, на которые простые смертные не способны и проявление которых одно только и объясняет почетное положение, занимаемое войском и флотом. Человек, не способный проявить эти свойства, малодушный и слабый в страдное для воина время, показывает этим, что он ошибкой попал в военную службу. Отделы военного времени слабо разработаны нашими законодателями. Законодатели слишком верили в доблесть и патриотизм наших офицеров и за малым числом сдач не разработали детально этого вопроса. Зато случаи крушения и повреждения судов всегда ставились на вид и разбирались подробно. А сдача корабля, несомненно, более важна и позорна, чем посадка корабля на камни. (...) Командир корабля должен продолжать бой до последней возможности, старясь нанести врагу посильный вред, и ни в коем случае фактом сдачи не усиливать неприятельский флот. (...) Если признать, что при превосходстве сил врага сдача допустима, тогда флот утратит свое значение. Не будет, может быть, Цусимских погромов, но не будет и побед, нужных государству».
Итак, несмотря на явное техническое превосходство японских кораблей, сдаваться было нельзя. Многочисленные свидетели утверждают, что расстояния между нами и японцами быстро сокращалось, и мы могли бы вести ответный огонь. Тем более что, кроме «Орла», артиллерия на других кораблях оставалась дееспособной, да и боезапас еще имелся. Команды практически единодушно протестовали против сдачи, чего не отрицает и сам Небогатов. До рокового решения экипаж «Николая I» вел себя образцово, деморализация началась после. Знал ли Небогатов, что творил? Безусловно. Ибо всем памятны его слова: «Мне честь - мне и позор. Весь грех принимаю на себя», его слезы и сетования. «Только по возвращении из плена под влиянием известной части общества Небогатов уверился, что совершил едва ли ни подвиг. (...) В таком случае командир «Ушакова» (героически погибшего судна. В. Д.) - едва ли не злодей. (...) Если с гражданской точки зрения сдача отряда, сохранившая государству более 2000 молодых жизней, может быть, и целесообразна, то с точки зрения военной она несомненно преступна. Таковы взгляды и всех иностранцев, кроме японцев, которые сами, однако, не сдавались и умели геройски умирать».
(...) В заключение Вогак «подвел сдачу судов (...) под вторую часть статьи, (...) которая определяет виновным смертную казнь, но наказание это за время существования нашего флота к сдавшимся ни разу не применялось. (...) В данном случае дело не в размере наказания, а в том, чтоб было произнесено слово осуждения, чтобы виновные не вышли из суда с сознанием своей правоты, ибо осуждение имеет и воспитательное значение. Он покажет воинам, что, прикрываясь чувством человеколюбия, они не вправе быть малодушными и попирать те начала, которые веками признавались жизненными принципами войска, не вправе, ссылаясь на слепое повиновение, быть послушным орудием в руках преступного начальника. Это слово осуждения предотвратит в будущем позорные сдачи, заставит офицеров глубже вникнуть в задачи войска, заставит воспитать в себе чувство долга, обеспечивающее стране в конечном выводе почетное и победное шествие».
Кратко охарактеризуем речи многочисленных защитников. Они в общем сводились к одному и тому же. Несмотря на предупреждения прокурора, присяжные поверенные снова и снова разбирали «метафизические и социальные» причины войны, ошибки Рожественского, непорядки в морском ведомстве. Утверждали, что Небогатов прав с моральной точки зрения. При этом приводили в качестве примера сдачу окруженного турецкими кораблями фрегата «Рафаил», происшедшую 30 апреля 1829 года, за что его офицеры Николай I были всего-навсего разжалованы в матросы. Однако защита ни словом не обмолвились о подвиге крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец», имевшем место за полгода до Цусимы. Речь же адвоката Бабянского кончалась так: «Офицеры, сидящие здесь на скамье подсудимых, как и многие тысячи других, явились лишь невольными жертвами великой исторической драмы, которая знаменует крушение старого порядка, основанного на произволе и безответственности. Цусима - это (...) последняя ставка русской бюрократии. (...) Лишь после Цусимы впервые на Руси раздался голос свободного гражданина» - и была прервана председателем.
Из последнего слова Н. И. Небогатова: «У меня одно теперь лежит на сердце: высшим приговором, справедливым и беспристрастным, вы поставите каждого из нас на заслуженное им место, но есть люди - это кондуктора, боцмана, нижние чины, которые не удостоились суда и которые так и останутся позорно исключенными из службы; если моя просьба уместна и законна и если вы, господа судьи, что-нибудь можете сделать в этом случае, я покорнейше прошу вас ходатайствовать этим чинам воинского звания».
И, наконец, вердикт. В отношении Небогатова, Смирнова, Григорьева и Лишина: «четырех вышеупомянутых подсудимых [суд приговорил] к смертной казни, но, приняв во внимание уменьшающие вину обстоятельства, (...) постановил: ходатайствовать перед Государем Императором о замене смертной казни заточением в крепости каждого на десять лет и дальнейшую участь подсудимых повергнуть на Монаршее милосердие». В отношении «капитанов 2 ранга Кросса, Ведерникова и Артшвагера и лейтенанта Фридовского, занимавших во время сдачи должности: первый - флаг-капитана, а последние три - старших офицеров названных броненосцев», - заключение в крепости соответственно на 4, 3, 3 и 2 месяца. Всех остальных обвиняемых суд оправдал.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.mj.rusk.ru/