Г. А. Золотова
Всякая наука стремится осмыслить не только свой объект, но и свое место, свою роль в системе человеческих знаний.
Древние включали грамматику в понятие искусства - ars, artis, наряду с такими «умственными занятиями» как риторика, астрономия и др.
Вергилий же полагал, что «грамматика есть дражайшее паче иных свободных наук знание» (О изобретателях вещей, кн.1, гл.7) [цит. по Виноградов 1958: 48].
Подобная оценка звучит и в нашем азбуковнике конца XVI века: грамматика - «основание и подошва всем свободным хитростям» (т.е. наукам и искусствам) [там же: 12].
Основы российской грамматической науки заложены М. В. Ломоносовым «с явной ориентацией на глубокую смысловую содержательность речи как основу ее общественной ценности» [Виноградов 1958: 29].
Усилиями многих поколений накапливались грамматические наблюдения. В середине XX века, философские, логические увлечения, успехи естественных наук, стремление к «объективной точности знания» побуждали часть лингвистов к поискам «чистой формы», к построению схем и математических выкладок, пренебрегавших смыслом.
Но изучать в языке форму без содержания - все равно, что представить море без воды. Остроумно оценивала ситуацию Н.Д. Арутюнова: «знаковая теория предложения, связав его с миром, пустила по миру, - оторвала от хозяина - человека».
Сейчас хозяин-человек разными путями, в разных концепциях возвращается в науку о языке. Это важнейшая и нелегкая задача - вернуть человека в лингвистику на подобающее ему место.
Условия нашего зарегламентированного образования способствовали закреплению устоявшейся, так называемой традиционной грамматики, которую десятилетиями повторяли в учебниках и программах. Неудовлетворенность этими одинаковыми, на глазах стареющими грамматическими близнецами-братьями искала выхода.
Формировались смежные и дочерние области знания: семантика, прагматика, теория речевых актов, когнитология и другие, стремящиеся к самоутверждению, к суверенному, автономному существованию. Разрабатывались новые подходы к языку, возрождались полузабытые старые. Каждая область плодила полезные и бесполезные термины. Но другим материалом, кроме языкового, эти науки не располагают, существовать они могут только на почве языка. А язык материально един. Рассматривая его с одной, пусть и необходимой точки зрения, мы недооцениваем другие, разрушаем единство языкового феномена. Создается однобокое, обедненное представление о предмете.
Приходит пора собирать эти знания, интегрировать, расширив привычные границы грамматики. Критерием необходимости этого процесса и объединяющим началом становится фигура человека, говорящего лица.
Человек создал язык для общения с себе подобными. Говорящий, мыслящий, чувствующий человек - главное действующее лицо в мире и в языке. Его осмысление мира, его отношение к другим людям выражается в избираемых им языковых и речевых средствах.
Суждения об антропоцентрической направленности лингвистики становятся к концу XX века чуть ли не общим местом. Что же конкретно меняет эта ориентация в нашем понимании грамматических явлений?
Лингвистика все увереннее приближается к признанию текста основным своим объектом. Ведь язык существует ради коммуникации, и осуществляется коммуникация в текстах - разной формы, разного объема и назначения, письменных и устных, спонтанных и подготовленных.
Грамматическая наука - часть филологии, это не свод парадигм, правил и запретов, а ключ к строю языка, к строю текстов, к строю человеческой мысли.
Все категории и элементы языка как части целого предназначены служить тексту. Каждой языковой единице, помимо формы и значения, присуще имманентное свойство - функция, тот способ, которым она служит построению коммуниката. Характеристика каждой единицы определяется взаимообусловленностью ее формы, значения и функции.
Этот комплексный критерий, более объективно отвечающий сущности языковых явлений, позволяет переориентировать грамматику от классификационных задач к объяснительным. Вместо ответа на вопрос под какую классификационную рубрику это подводится?, и исследователю, и обучаемому предстоит искать ответы на более содержательные вопросы: что выражено? (о значении), как, чем выражено? (о форме), зачем, для чего? (о функции). На этой основе можно двигаться к следующему вопросу: почему? (о выборе, о смысловых, ситуативных, стилистических предпочтениях говорящего).
Не в разделении, не в противопоставлении «уровней» языка цель грамматического анализа, а в наблюдении, осознании результата совместных усилий семантики, морфологии, синтаксиса.
Немаловажно то, что это взаимодействие, тройственный критерий подводит более прочный фундамент и под наши классификации, в которых остается масса нерешенных, дискуссионных вопросов.
Обратимся к материалу одного из основополагающих разделов курса синтаксиса «Типы простого предложения». Мы требуем и от школьников, и от абитуриентов, и от студентов свободного владения терминами «односоставные - двусоставные», «личные - безличные» и т.д. при разборе предложений. Судьбу человека иногда решаем. А ведь сами - если честно и вдумчиво - на каждом пятом-десятом предложении можем споткнуться. Вот хрестоматийный пример: Вы выходите на крыльцо. Вам холодно немножко… Вам дремлется… Над вами, кругом вас - туман… (по Тургеневу).
Вы выходите…- двусоставное предложение? Но Вы здесь обобщенно-личное, а обобщенно-личные предложения - по схеме разновидность односоставных. Вам холодно, Вам дремлется - безличные, но сообщают о предикативном признаке лица, притом опять обобщенно-личного субъекта. Так личные они или безличные? Односоставные или двусоставные? Безличные или обобщенно-личные?
Над вами - туман - односоставное с обстоятельством места? Туман - подлежащее или сказуемое? А может быть, Над вами - подлежащее, называющее место, пространство, а туман - его предикативный признак? Но Над вами - опять обобщенное лицо… и т.д.
Затруднительность положения и вопрошающего, и отвечающего в подобных случаях подтверждает, что в привычной схеме отсутствует четкий критерий деления. Не устарела ли сама схема? Сослужив прогрессивную службу своему времени, она не может десятилетиями оставаться незыблемой. Традиция в грамматике - это интерес и уважение к знаниям, оставленным нам предшествующими поколениями. Но традиционность в смысле застылость, неподвижность, боязнь поиска не свойственна науке по сути ее.
Не помогает привычная схема выйти из противоречий и в вопросе о способах выражения подлежащего. Александр Блок мечтал в свое время «…Все сущее увековечить, Безличное - вочеловечить»… А лингвисты, наоборот, личное - расчеловечивают.
Оправданно ли употреблять термин «безличное» по отношению к предложениям Вам дремлется, Не спится, няня, Мне грустно потому, что весело тебе? Ведь в них говорится о состоянии лица, о признаке, который вне лица, вне носителя его не может существовать; и лицо это, личный субъект, названо определенными падежными формами имени, а если не названо, ясно из контекста и по значению, и по форме, и по месту (законной препозиции) в предложении.
Современной грамматике известно и то, какие текстовые, коммуникативные условия допускают неназванность субъекта, неполную реализацию этой двусоставной модели (Не спится, няня; Грустно, Нина) и в каких условиях это невозможно (легко, например, таким способом превратить в абсурд строку из Лермонтова …грустно, потому что весело…).
Проблема признания свойственного некоторым моделям русских предложений подлежащего в косвенных падежах обсуждалась еще полтора века назад, но учебники продолжают оберегать грамматику от реальных фактов и здравого смысла.
Остаются пограничные конфликты и между рубриками «односоставных». Один специалист скажет: Цыплят по осени считают - неопределенно-личное предложение, потому что предикат в 3-ем лице множественного числа. Другой скажет - обобщенно-личное, потому что пословица.
Но дело опять не просто в том, чтобы подвести под рубрику. В этом делении можно увидеть большее: позицию говорящего по отношению к тому, о чем идет речь. Представляя субъект как неопределенно-личный, говорящий имеет в виду «кто-то другие, но не я», исключенность себя из возможных субъектов действия, эксклюзивность: Кто-то стучит; Звонят; В трактир, говорят, привезли свежей семги (Гоголь). Представляя субъект как обобщенно- личный, говорящий имеет в виду «я и другие»: Вы выходите на крыльцо; Идешь и думаешь…; Весь ты перезябнешь, руки не согнешь (И. Суриков). «Другие и я»: Цыплят по осени считают, - включенность себя в число возможных субъектов, инклюзивность.
Оппозиция инклюзивности/эксклюзивности может быть сильным экспрессивным средством, когда служит способом выражения категории человеческого сознания «свой/чужой».
Ср. Ну, удерешь с парохода, не ступишь и шагу - схватят, приведут к английскому коменданту и сейчас же повесят…
В стихотворении М. Волошина «Террор» (1921г.) из семи четверостиший шесть состоят из одних неопределенно-личных предложений, сурово перечисляющих действия неназванных (в «Коммуникативной грамматике», с. 462 - опечатка) палачей. (А. Н. Толстой).
Именно потому, что неназванность субъекта значима, а по природе действие не может быть бессубъектным, в «Коммуникативной грамматике» мы рассматриваем неопределенно-личные и обобщенно-личные предложения как модификации, с дополнительным смыслом, лично-глагольных, двусоставных. И в «безличных», тоже двусоставных, субъект (подлежащее!) выражен дательным не для того, чтобы его исключили из класса за морфологическую непохожесть, но для того, чтобы передать дополнительное значение инволюнтивности, независимости состояния от воли его носителя.
Двойная бухгалтерия, игра в qui pro quo («семантический субъект» У детей кашель прикидывается «грамматическим объектом», чтобы мы все-таки его перехитрили и распознали его субъектную роль) уместна в маскараде или в авантюрном романе, но не в языке, где все системно выражает смысл, если не жертвовать смыслом синтаксической системы, поддаваясь давлению морфологических критериев. Благодаря системе, на ее фоне мы получаем удовольствие от действительной игры слов, поэтических образов, метафор, остроумных неожиданностей.
Изучение языка только с проникновением в его человечески значимые социальные, культурные, экспрессивные смыслы может сделать его привлекательным объектом и вместе с тем орудием развития интеллекта и вкуса.
Что бы ни говорили учебники, любой текст организует человек. Говорящее лицо явно или неявно, а для лингвиста - всегда явно, присутствует в нем, осмысляя мир со своей точки зрения. Есть разные формы и возможности обозначения этого присутствия.
Вот иду я вдоль большой дороги В тихом свете гаснущего дня… (Тютчев).
Эти строки реализуют дейктический критерий я - здесь - сейчас: говорящий, он же лирический герой, в хронотопе происходящего.
На берегу пустынных волн / Стоял Он, дум великих полн / И вдаль глядел. Пред ним широко / Река неслася, бедный челн / По ней стремился одиноко… (Пушкин).
Автор представляет нам своего героя в хронотопе происходившего, стоящим даже как бы спиной к нам, и дальше (маркер пред ним) мы видим то, что видит он, его глазами. Ср. Пошел старик к синему морю, / Видит - на море черная буря (Пушкин).
Но почему в повествовании о прошлых событиях появляется настоящее время? Это переключение на точку зрения персонажа, это настоящее время старика (Ср. [Успенский 1970]).
И временем, если вдуматься, говорящий распоряжается в тексте совсем не так, как написано в учебниках. Какое отношение к моменту речи говорящего имеет тот же пример со стариком? Да и что это за момент, где он? А что объясняет этикетка «настоящее историческое»? Почему Вот идет старик к синему морю… более историческое, чем Пошел старик к синему морю?
То же настоящее различно в примерах из Пушкина: (1) Стою над снегами у края вершины и (2) И с каждой осенью я расцветаю вновь.
В (1), как и в тютчевском Вот бреду я…, говорящий сейчас в хронотопе и воспринимает окружающее сенсорно; во (2) он как бы поднялся во времени и в пространстве над несколькими, многими осенями и суммирует, осмысляет прошедшее. Здесь другой способ восприятия - ментальный.
А повествование в «Пиковой даме» о несчастной судьбе бедной воспитанницы Лизаветы Ивановны автор подкрепляет словами Данте «Горек чужой хлеб и тяжелы ступени чужого крыльца». Это тоже настоящее время, но автор уже как бы вышел за рамки своего текста в контекст мировой литературы, универсально значимых обобщений.
Вот что интересно наблюдать - свободный полет человеческой мысли (и речи соответственно) в пространстве и времени, а не прикрепленность к «моменту речи». А затем - выявить, какие закономерности этот полет, движение, перемещения организуют в текстовую структуру, в композицию целого произведения.
Когда мы читаем в лингвистических трудах, что грамматическое время объективно, однонаправленно и необратимо, трудно этому поверить. Происходит механический перенос свойств физического времени на время грамматическое. Дело в том, что их-то и надо разграничить.
Время физическое, природное однолинейно и необратимо, ход его независим от человека. Но соотнесенность с этим временем факультативна для текста.
Текст, художественный ли, устно-бытовой ли, организуется событийным временем, которое автор, говорящий по своей воле выстраивает, намеренно или произвольно, в том порядке, в котором он перемещает свой «наблюдательный пункт» по отношению к событиям, действительным или воображаемым. Все соседствующие предикаты связного текста (в том числе и так называемые “полупредикативные” конструкты - причастные, деепричастные обороты, инфинитивы, девербативы и др.) вступают в таксисные отношения - одновременности, параллельности, предшествования, следования.
Р. Якобсон в свое время недооценил грамматическую роль говорящего лица, противопоставив время как «шифтерную» категорию, связанную с актом речи, «нешифтерным» категориям таксиса и вида [Якобсон 1972].
Оппозицию несовершенного и совершенного вида тоже не объяснить без учета точки зрения говорящего, либо «сопровождающего взглядом» длящийся процесс (шел, шел; сидит, молчит), либо фиксирующего изменения в продолжающемся процессе, «пересекая» его наблюдением (малыш подрос, брат растолстел, похолодало, ветер усилился).
Увидеть творческую силу говорящего, автора, субъективное управление текстовым временем, подвижность точки отсчета, наблюдательного пункта - все это предусловия анализа принципов построения текста.
Еще в 30-е годы В. В. Виноградовым была сформулирована задача выявить поддающиеся систематизации типизированные речевые единицы и изучать законы их комбинирования, соединения в текстах разного типа и назначения. В работах Виноградова [1930,1936] заложены основы науки о структуре текста.
Как возможное решение этой задачи разработана его последователями концепция пяти коммуникативных регистров речи, конкретные реализации которых и оказываются конститутивными единицами, композитивами текста. Практически любые тексты обнаруживают регистровое строение, с разными, естественно, количественными и качественными предпочтениями. Выявлены три оси времени, типы композиций, общие ступени рассмотрения текстовой структуры, даны многие примеры анализа текстов. «Коммуникативная грамматика» не противопоставляет язык речи, текст системе. «Грамматика» наблюдает язык в речевой динамике, стремясь извлечь максимум лингвистической информации из фактов человеческой речи и на этой основе найти явлениям их место в системе.
Фигура говорящего/наблюдателя с ее меняющейся пространственно-временной позицией, способами познания и коммуникативными намерениями, с богатством оценок и реакций, освещает внутренний мир текста и одушевляет грамматику. Поиски очеловеченного представления языковой системы, раздвигая границы грамматической компетенции, подводят более аргументированную лингвистическую базу под филологические исследования и поднимают грамматику на уровень современных гуманитарных задач, способствуя «раскрытию того духовного мира, который скрывается за словом» (Л. В. Щерба).
Виноградов 1930 - В. В. Виноградов. О художественной прозе. М.;Л., 1930.
Виноградов 1936 - В. В. Виноградов. Стиль «Пиковой дамы» // Временник Пушкинской комиссии, 2. М.; Л., 1936.
Виноградов 1958 - В. В. Виноградов. Из истории изучения русского синтаксиса. М., 1958.
Золотова, Онипенко, Сидорова 1988 - Г. А. Золотова, Н. К. Онипенко., М. Ю. Сидорова. Коммуникативная грамматика русского языка. М., 1970.
Степанов 1981 - Ю. С. Степанов. В поисках прагматики (проблема субъекта). ИАН СЛЯ. 1981. Т 40. No 4.
Успенский 1970 - Б. А. Успенский. Поэтика композиции. М., 1970.
Человеческий фактор в языке: Коммуникация, модальность, дейксис. М., 1992.
Щерба 1974 - Л. В. Щерба. Новая грамматика // Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.
Якобсон 1972 - Р. О. Якобсон. Шифтеры, глагольные категории и русский глагол // Принципы типологического анализа языков различного строя. М., 1972.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.philology.ru