Аркадий Попов
О “либеральной империи” по Чубайсу сегодня лучше и не вспоминать — хорошо, если просто посмотрят на тебя как на идиота: на дворе разгул терроризма, реставрация авторитаризма, свертывание федерализма — вот только империи нам не хватало! Разве не оттуда, не из проклятого имперского прошлого, все наши беды — от разложившихся бюрократов и крадущихся “силовиков” до впившихся в нас мертвой хваткой шовинистических и тоталитарных инстинктов? Не она ли, империя, засевшая в наших генах, и губит нашу свободу?
Риторические вопросы не рассчитаны на ответ. А ответ не помешал бы — всегда полезно сковырнуть штамп и взглянуть, что за ним стоит. Может, между явлениями совсем не те причинно-следственные цепочки, что мы протягиваем между словами?
Начнем с бюрократов, от которых, как известно, все зло. Отчего они у нас столь непрофессиональны и коррумпированны, столь чужды либеральному духу и столь подвержены хамству и ксенофобии?
Говорят, оттого, что низка у них зарплата, и потому в чиновники идут не настоящие профессионалы, а все больше бездельники и воры. Что слаб за чиновниками контроль и плохи законы, из-за чего слишком много у них возможностей для воровства и произвола. И что вообще развелось их слишком много: делать им нечего, вот и измываются над людьми. Все так, но не совсем.
Да, чиновник должен получать жалованье, достойное профессионала. Но сугубо утилитарная мотивация службы порождает лишь карьеризм дурного толка, с цеплянием за должность и заискиванием перед начальством, а до уровня “откатов” никакая зарплата все равно не дотянет.
Да, контроль нужен, но кто может контролировать чиновников? Пресса и общественные организации вправе лишь “сигнализировать”, но принимать-то меры должны прокуратура, суд, парламент. А там тоже чиновники.
Да, надо чистить законы на предмет снижения их “взяткоемкости”, не худо и сократить до разумных размеров бюрократический аппарат. Но совсем обойтись без него не может никакое государство, в том числе и наше. Между тем сам чиновник у нас находится в положении морального изгоя, чье существование в принципе лишено смысла. Не утилитарного — духовного, и это главное.
Бизнесмену и его работникам есть зачем жить в свободной стране: ими движут не только деньги, но и азарт продвижения компании, ее “бренда” и “миссии”. Журналисту, ученому, художнику тоже есть чем вдохновиться — они служат правде, истине, красоте. А ради чего чиновнику так уж старательно корпеть над бумагами, копаться в хозяйственных дрязгах, подставляться под плевки (а порой и под пули) — ради любви к ближним? Не много ли мы от него хотим? Все должны любить ближних, но мы же не ждем от купца и артиста, что они будут вдохновляться только этой любовью.
Чтобы не красть казенное и не “пилить” чужое, не вымещать зависть к чужим талантам и успехам на зависимом люде, чиновник должен уважать и любить свою работу. Гордиться ею. А для этого он, как всякий живой человек, должен ощущать свою сопричастность какой-то высокой цели, какой-то, простите за пафос, миссии. Не “миссии гражданского общества”, это не по его части, — а миссии государства.
В России уже в силу ее обширности и разнородности государство обязано брать на себя неподъемные задачи. Это и определение стратегического курса “национального корабля”, без чего он обречен хаотически блуждать под воздействием разнонаправленных ветров и течений. Это и поддержание единого правового, технологического, культурного пространства, необходимого и для поступательного развития, и для гражданского общества, и для рынка. Если кто думает, что реальное равноправие людей, представляющих разные этнические, социальные и территориальные общности огромной страны, должно возникнуть само собой, под влиянием “вездесущей руки рынка”, тому можно напомнить, что экономический либерализм Адама Смита родился и воплотился в жизнь именно под крышей самой мощной и чрезвычайно организованной и целеустремленной империи мира.
Если же государству отводится скромная роль “ночного сторожа” при обществе и рынке, то о какой высокой миссии его, государства, можно говорить? Разве что охранно-полицейской. Что и бывает, когда “сторож” срывается с цепи и кидается на “хозяев”. А какой иной реакции мы рассчитывали дождаться от того, кого сами же определили, по существу, в лакеи?
Между тем, все не так фатально, чиновник вовсе не обречен на лакейское существование и лакейское сознание. Потому что государство по своей природе — не только слуга и надсмотрщик за порядком внутри страны. Есть у него и более увлекательное дело: продвигать “бренд отечества” на мировой арене, отстаивать интересы своих граждан и утверждать ценности своей нации в конкурентной международной среде. Те государства, что более других преуспевают в этом, и зовутся издавна — уж извините! — империями.
Менялись эпохи — менялись формы имперской экспансии, чисто военные уступали место экономическим, технологическим, культурным. Но во все эпохи именно империи являли и лучшую для своего времени экономику, и высокую культуру, и эффективную бюрократию. Как отмечает знаток Британской империи Найл Фергюсон, в числе грехов ее администрации мздоимство точно не значится. Да и Макс Вебер строил свою теорию “рациональной бюрократии” не на пустом месте — у него перед глазами было образцовое германское чиновничество с многовековой имперской традицией (как-никак, вся бюргерская Центральная Европа выросла из Священной Римской империи, основанной саксонскими королями еще в Х веке).
Конечно, Россия — не Англия и не Германия, но и у нас же не всегда так воровали, как теперь. Разве только из-за более крепкой, чем теперь, палки? Вряд ли, скорее уж правы те, кто считает, что раньше наших слуг народа от полного разложения все-таки удерживала воодушевлявшая общенациональная идея — белая, красная, какая была. А теперь нет никакой.
Это факт, который трудно отрицать. Вот только спасаться ценой реанимации победоносных учений, разъясняющих, почему мы лучше всех (потому, что православные, или потому, что социалистические), и кого еще нам надо извести для полного счастья (латинян с басурманами или мировых буржуев), и чем ради этого надо пожертвовать (демократической конституцией или севрюжиной с хреном) — совсем не хочется. Так, может, и не надо?
Противники (да и многие сторонники) имперской идеи склонны представлять ее в виде некоего надменного “послания”, возвещающего об очередном проекте установления Царства Божьего на Земле. Так оно и правда часто бывало в истории, но идея империи ответственности за эти фантазии не несет — в ней нет ничего, кроме желания сильного, независимого государства выстоять в конкуренции с другими за право активно влиять на ход мировых событий. Очищать эту идею от помпезного словоблудия и ксенофобии, от всего, что к ней липнет, — надо, пытаться же “отменить” ее — глупо.
Конкуренция движет прогрессом в биологии, экономике, общественной жизни — почему же в политике должно быть иначе? Зададим себе три вопроса.
Есть у современных государств, и у России в том числе, свои интересы в мире, не обязательно совпадающие с интересами других государств?
Вправе Россия отстаивать эти свои интересы на тех же основаниях, что и другие державы Запада и Востока?
Хотим мы, чтобы в этой конкурентной борьбе Россия была среди передовых, а не отстающих?
Если все три ответа — “да” (или есть варианты, любопытно было бы послушать), тогда четвертый вопрос: нам важнее, как мы будем звучать, назвав “державу” — империей, или как мы будем жить? На какую демократию, на какое гражданское общество можно рассчитывать в стране, где слова “служение отечеству” вызывают лишь ухмылку? Речь же не только о бюрократах. Просто гниение чиновничества — наиболее кричащий симптом болезни общества, расползшегося на части, которым нет дела до целого.
Цинизм губителен для гражданского чувства и он же — корень всех чиновничьих пороков: воровства, безделья, хамства, лизоблюдства. И, конечно, этнофобии: личное моральное убожество часто побуждает человека искать компенсацию в мифическом превосходстве его этноса над чужими. И обратно: где высок градус почитания этнических добродетелей, там личное достоинство уже неактуально. Бывали среди империй уроды, вроде нацистской, но в норме империя открыта для всех рас и племен, обеспечивая надэтничные — цивилизационные, именно гражданские — механизмы организации общества. И если наш народ и его слуги становятся все более циничными и ксенофобскими, все менее восприимчивыми к гражданскому долгу, то это верный знак того, что катимся мы не в сторону империи, а в каком-то совсем ином направлении.
Ведь именно в империи патриотический долг становится гражданским долгом — не перед соплеменниками, а перед согражданами, всеми, кто поддерживает и обустраивает их общее государство, то есть платит налоги, соблюдает законы и — если государство демократическое — избирает чиновников, эти законы принимающих и проводящих в жизнь. И чем выше культура гражданского долга в государстве, тем качественнее его бюрократия, потому что ее профессиональный долг неотделим от гражданского.
Что же до ходульного противопоставления гражданства “имперскому подданству”, то это исключительно от нашей необразованности. Институт гражданства в его современном виде, устанавливающий взаимные права и обязанности государства и граждан независимо от этнической принадлежности последних, сложился не где-нибудь, а в Римской империи. Оттуда он был воспринят странами средневековой, а затем и буржуазной Европы (и Америки), самые развитые из которых и складывались как империи — монархические, республиканские, унитарные, федеративные. Форма правления, как и самоназвание тут значения не имеют: США и по внутренней структуре (с отнятыми у индейцев землями, с аннексированными у Мексики южными штатами, с Гавайями, Аляской, Пуэрто-Рико и т.д.), и по внешним позициям и амбициям — более империя, чем кто бы то ни было в наше время, но признаваться в этом сами американцы стесняются. Видно, им так удобнее: ведь когда-то они росли на дрожжах соперничества с Британией и Испанией, затем воевали с Германией и Японией, потом делили мир с СССР и Китаем — и все под флагом Противостояния Империи. А после всего пережитого в ХХ веке по вине Третьего рейха, после краха британской и французской, а затем и советской моделей империализма зваться “империей” стало и вовсе неприличным.
Как “империя”, так и “бюрократия” превратились сегодня в политические ругательства. Эта связь понятна: хотя бюрократия есть в любом государстве, только в империи она становится оторванной от “корней” самостоятельной силой. В такой самостоятельности таится соблазн — стать над обществом и государством — на манер советской “номенклатуры”. И в том, что минувший век ознаменовался острым кризисом имперской идеи, несомненно, велика вина бюрократии, с этим соблазном не справившейся.
Если простому люду особенно ненавистны “чинуши”, то либерально настроенному просвещенному сословию — “силовики”. Основания к тому есть, и немалые: коридоры российской власти и пространство российского бизнеса и впрямь захлестнула волна бравых полководцев и чутких бойцов невидимого фронта. Но массы, судя по всему, против этого не возражают. Почему же?
Во-первых, из-за острого разочарования в гражданской бюрократии: если прежние начальники оказались неспособны обеспечить минимальный порядок для соединения людей в работоспособную нацию, может, лучше получится у этих, умеющих хотя бы командовать?
Но, во-вторых, сказался и кризис социальной функции самих силовых структур, проистекающий из общего кризиса постсоветского сознания. Советский народ знал, зачем ему армия: “борьба систем”. А зачем нужна армия России в новых условиях, когда кругом одни стратегические партнеры? Которые к тому же единственные знают, за что можно воевать, а за что нельзя, кому позволено удовлетворять стратегические аппетиты по потребности, а кому и от бандитов защищаться — только по особому разрешению.
До конца 90-х, пока наши ведущие СМИ поддерживали истовую веру в наступившее всемирное братство под началом передового Запада, не было у нас сословия более презираемого, чем ретрограды-“силовики”. Понадобилось немало “шока и трепета”, начиная еще с его югославского варианта, чтобы стало наконец проясняться: армия есть армия, спецслужбы есть спецслужбы — что тут, что там. Только там попрофессиональнее и без комплексов.
И вот тогда маятник общественного сознания пошел в другую сторону. Пока просвещенные умы искали, как бы плавно вырулить на рельсы более трезвой оценки силового фактора, народ с присущей ему решительностью затребовал этот фактор обратно — и на полную катушку. Сигнал, естественно, был с готовностью принят наверху, и в итоге мы имеем то, что имеем, с перспективой дальнейшего оттачивания навыков хождения строем.
Что же делать?
Для начала, видимо, изжить комплекс национальной неполноценности. Истеричное сознание, мечущееся между “Да, скифы мы!” и “Всех в бараний рог!” — закономерный продукт воспитания унижением. Так оно в индивидуальной психологии, так и в социальной. Если вам от рождения тычут в физиономию, что не с вашим кувшинным рылом равняться на больших и умных (“сперва станьте такими, как они, демократическими и процветающими, а тогда и качайте права!”), то ничего, кроме кувшинного рыла, у вас и не прорежется. Национальное достоинство — это не следствие политической развитости и экономической мощи страны, а их условие. Не единственное, но необходимое: нет достоинства у государства — не будет и у гражданина.
Империи бывают всякие, но чувства собственного достоинства у них как раз хватает, и не без пользы для укрепления морального духа подданных. Уж какая там была политическая культура у замордованного ГУЛАГом советского народа, однако процент героев в годы Второй мировой был у нас, скажем так, не ниже, чем в странах демократической Европы. Другое дело, что национальное достоинство лишь тогда не переходит в мессианскую спесь и гегемонистскую наглость (чем империи часто грешат — свежий пример у всех перед глазами), когда утверждается в честном соревновании наций, в строгом соответствии с этикой международных отношений.
Этика, базирующаяся на максиме “золотого правила морали” — не делай другому того, чего сам не хотел бы претерпеть от другого, — уместна везде и подспудно предполагается всюду, где сталкиваются интересы конкурирующих субъектов, и международные отношения тут не исключение. Как должны и как не должны вести себя государства на мировой арене, какие формы экспансии допустимы, а какие нет, что есть агрессия, а что — законная самооборона, как разрешать спорные ситуации — все это, в общем, давно известно. И если этим знанием пренебрегали, то лишь потому, что этике межгосударственных отношений недоставало силы права. Особенность международной конкуренции в том, что право в этой сфере стало оформляться, по существу, лишь в ХХ веке, когда ведущие империи мира, хлебнув мировых войн, дозрели наконец до понимания необходимости придерживаться правил этичного поведения и сообща вразумлять их нарушителей.
До воцарения подлинно правового миропорядка, конечно, еще далеко, но все-таки полвека уже мир живет без мировых и континентальных войн. И упразднять империи для этого не понадобилось — у них хватило собственного ума исключить из арсенала легитимных средств политики военную агрессию. Сперва прямую, с учетом угрозы ядерного ответа, а затем и косвенную, в форме поддержки в чужих странах вооруженных смут и “национально-освободительных движений” (чем великие державы активно занимались еще в годы холодной войны).
Но запрет агрессии не означает запрета силового фактора вообще: кто-то же должен своей мощью держать в узде международных маньяков и бандитов. Кто? У ООН своей армии нет и, похоже, не будет. А есть она, в значимых для мира масштабах, — у США с союзниками, у России, Китая, Индии, еще у двух-трех держав. Вот-вот появится у единой Европы. И это хорошо: чем больше империй, хороших и разных, тем лучше. В политике, как в бизнесе, плох не экспансионизм вообще, а экспансионизм монопольный, подавляющий конкуренцию. Вот только уповать на мировое правительство или на доброго дядю, который совершенно бескорыстно будет следить за исполнением антимонопольных законов и предотвращать “недружественные поглощения”, не стоит — заботиться о сохранении конкурентной среды тут каждый должен сам. Разумеется, в контакте со своими стратегическими партнерами/конкурентами.
Так что, если мы хотим, чтобы наши “силовики” знали свое место, надо им для начала это место указать. Правда, враг у России нынче таков, что порой и не понять, где лежит линия фронта и чем должны заниматься полководцы, а чем не должны. Но дело ведь не в том, чтобы запрещать им идти в губернаторы и президенты нефтяных компаний, а в том, чтобы не позволять путать законы с командами, а устав области с уставом караульной службы. Не там скверно, где генералы в почете, а там, где размыты критерии их профессиональной пригодности и полезности. Где общество не дает себе труда трезво осознать место своей страны в мире и задачи, стоящие перед властями — отдельно гражданскими и отдельно военными.
Мы уже достаточно взрослые, чтобы смотреть на мир открытыми глазами и искать моральные основания политики не в сказке о добрых народах и злых императорах, равно как и не в мифе о нашей (или, наоборот, не нашей) невесть откуда взявшейся святости. А в трезвой оценке политической реальности как неизбежно конкурентной и именно потому нуждающейся в регламентации инструментами права, национального и международного.
Чем упорнее мы будем отгораживаться от этой истины неадекватными и не очень искренними мифологемами, тем дольше нам придется мириться с неправовым применением силы в политике. Переход от “горячих” войн к холодным — не последний шаг в эволюции международной конкуренции, на повестке дня — “политическое состязание”. В котором, как в спорте, победа в обход правил никому не должна доставлять удовольствия. Особенно с учетом неминуемой “дисквалификации”, с применением более весомых, чем в спортивном судействе, санкций.
Милитаризм вещь дрянная, но не империи же придумали войну. Воевали и варвары — много и с упоением. Империи придумали профессиональную армию, освободившую общество от поголовного занятия военно-строевым делом с битьем в тамтамы. И всякая тяга к всенародному “построению в затылок” — это рудимент не имперского, а как раз чисто варварского сознания.
Ну а шовинизм, борющийся с коррупцией и “силовизацией” нашей жизни за звание ее главной напасти, — уж он-то не из империи ли родом?
Нет, он родом оттуда, где империя почитается врагом номер один, — из этнонационализма (или, проще, — из национализма: хотя понятие нации как “народа государства” и отлично от понятия этноса; никакого другого, неэтнического, национализма не водится — таковы выверты политического языка). Шовинизм бывает русский, чеченский, казахский, а вот российского, советского или казахстанского шовинизма — не бывает.
Беда наша в том, что Советский Союз, совместивший (как и его собрат на Западе) унаследованные имперские черты с новообретенными варварскими, полностью изживать национализм не стал. А решил использовать его сперва в роли приманки — для назначенных к “освобождению” народов чужих империй, а потом и в роли пугала и оправдания железных скреп КПСС — для своего народа. И так в этом преуспел, что первая же попытка ослабить скрепы обрушила всю конструкцию: оказалось, что для нашего совка легитимным полиэтничным государством может быть уже только партийно-полицейское!
Самый крупный осколок СССР хоть и сумел удержать статус империи (“великой державы”), но тоже не без проблем в плане легитимности — смотри чеченскую фронду — как начало противостояния центру. Вот “малая родина”, коей клянутся все националисты, этих проблем, конечно, не знает. Чтоб быть лояльным своей Эстонии или своей Ичкерии, ее достаточно просто любить, вслушиваясь в мелодию родной речи и вдыхая ароматы заветных урочищ. Империя же, будучи государством, не вмещающимся в рамки малой родины, требует не любви, а уважения. Лояльность к ней — это лояльность к Закону. Законы не любят — их уважают, это и есть легитимность. Но важно также, на что опирается уважение.
В Стране Советов единственной опорой была военно-полицейская мощь. И чуть она ослабла — все, прощай, империя. А новая Россия предстала страной демократической — ее легитимность и была признана во всем мире как правовая. Почему же дома вышла осечка? А потому, что одной демократии тут мало: нужна еще культура правосознания — умение уважать в законе не силу, но само право. А с этим у наших людей плохо, этому нас не учили, и самые “наши” тут как раз националисты. Что титульные, что нетитульные.
Дудаев с Масхадовым ведь не испытывали затруднений с самоидентификацией в качестве офицеров имперской армии, той, что давила чеченцев в 20-х годах и гнала вагонами в Казахстан в 40-х. Дудаев, говорят, очень гордился своими советскими орденами, в том числе полученными за бомбежки Афганистана. Еще бы: ведь СССР был мощнейшей сверхдержавой, наводившей страх на весь мир, такой и присягнуть не стыдно! А что — Россия, второразрядная страна “между Нигерией и Португалией”? Что в ней советскому джигиту уважать, какую такую “правовую легитимность”?
Отсюда три вывода.
Первый: Португалию все-таки догонять надо, чтобы люди почувствовали смысл права как возможности каждому честно продвигаться до уровней, отвечающих его способностям (при всем уважении к Португалии, Россия все-таки способна на несколько большее). Второе: законы, охраняющие целостность России и тем защищающие ее конкурентные потенции и позиции, надо блюсти жестко, дабы те, у кого плохо с правосознанием, ощутили хотя бы силу права. Третье: люди, связавшие свою жизнь с Россией, должны ощутить также и пользу права. Для этого все наши меньшинства, включая этнические, и все наши граждане должны быть защищены законом от дискриминации.
Как это сделать, империю учить не надо. Вопреки антиимперскому мифу этносы метрополий отнюдь не всегда процветали за счет колоний. Анатолия при Османах была беднее Балкан, жители Центральной России всегда — и в Российской империи, и в СССР — жили похуже “инородцев” западных окраин. Но и там, где экономический потенциал колоний изначально сильно отставал от метрополий, разрыв со временем сокращался. Уровень жизни в Африке и в Центральной Америке до сих пор отстает от европейского, но он уже и полвека, и век назад, после ухода колонизаторов, был куда выше, чем до их прихода. А в Северной Америке и в Австралии он давно превысил среднеевропейский порог. Причем ни австралийским, ни канадским колонистам и аборигенам не понадобилось устраивать “бостонских чаепитий”.
Что же до политических прав, самоуправления меньшинств, то это Эстония со Словакией не готовы дать автономию своим “инородцам” (Грузия с Сербией, может, и готовы бы, да не в силах сдерживать сепаратизм). А империи — пожалуйста, у них на то есть и сила, и опыт. У минимально демократичных — еще и добрая воля. Что говорить об империях современных, почти сплошь, по сути, федеративных, когда даже в нашей “тюрьме народов” были “узники” с очень широкими правами самоуправления. И если они не бунтовали, как Польша, то и неплохо себя чувствовали, как Финляндия.
И удивляться тут нечему: право — это не “воля господствующего класса”, как учили марксисты, и не воля “коренного” или “государствообразующего” этноса, как учат националисты. Это — вписанная в универсум мировой цивилизации воля государства, стоящая над всеми сословными и общинными волями. Где ж ему, праву, и было возникнуть, как не в империи? Оно там и возникло и там же развивалось, в том числе по пути утверждения личных прав — экономических, политических, социальных, культурных. Достаточно сравнить крупнейшие в мировой истории империи с их окружением, чтобы понять, как на самом деле сопрягался либерализм с империализмом.
Либерализм — это торжество свобод и прав личности. Но система права в развитом виде (с детально прописанным правом частной собственности, с состязательной юстицией и т.д.) сложилась не в каком-то идиллическом уголке “первобытной демократии”, а в имперском Риме. Базовые институты рыночной экономики, без которых невозможна частнопредпринимательская инициатива (акционерные компании, биржи и др.), возникли и/или развились тоже в империях — Голландской и Британской. Первую пенсионную систему создал канцлер Германской империи О. Бисмарк, введя в 1889 году Закон о социальном страховании рабочих и Закон о пенсии по старости.
Конечно, не все империи и не во всем отличались либерализмом: имперская мобилизация часто требовала от общества перенапряжения сил, а гармония прав и обязанностей никогда не дается легко. Глупость правителей, жадность элит тоже способствовали тому, что власть и общество не справлялись с грузом проблем и разлагались, позволяя революционерам и их черносотенным спарринг-партнерам добивать империю и свободу мятежами и погромами. Как это было в начале ХХ века в эсеровско-большевицкой Российской и в “младотурецкой” Османской империях (сколь ни традиционны были в этих странах гонения на иудеев и, соответственно, на армян, но таких погромов, какие прокатились на закате империй, прежде не бывало).
За чередованием взлетов и падений великих держав трудно не видеть закономерности: именно в империях вызревали ключевые условия для становления свободного общества — многообразие социальных и этнических групп, многоязыкость больших городов, условия, высвобождающие людей из мифологизированных пут общин и сект и подчиняющие их основанным на Законе рациональным инструментам социального контроля.
Сегодня у нас свои мифы и свои путы, в чем-то, может, не менее липкие, чем прежние, вековой давности. И смысл либерального учения, как тогда, так и теперь, — не в том, чтобы частную свободу гордо противопоставлять общей законности, а в том, чтобы показывать пути развития первой из второй, следуя логике правообразования. Но наши “ортодоксальные либералы”, дружно заклеймившие идею либеральной империи как ересь и “оксиморон”, похоже, не в курсе, что этими “оксиморонами” и определялась в веках история свободы. Они не хотят видеть, что в антиимперской “борьбе за права народов” места для прав человека все как-то не находится, что взывающий к голосу крови и почвы революционный национализм дает худшие образцы деспотизма.
А когда закипает волна бессмысленных и беспощадных этнических бунтов, с непременной чисткой малых родин от инородцев, кто в состоянии защитить право личности на жизнь и свободу, на построенный своими руками дом, на привычную среду и работу? Никто, кроме имперских коммандос. Если они не опаздывают, как в горбачевском СССР, не пытаются полюбовно договориться с бандитами, как в раннеельцинской России, и не занимаются мародерством, как в России позднеельцинской и (увы) путинской.
Сколь ни отвратительна бывает имперская полиция, но “национально-освободительная” смута много хуже, хотя бы уже потому, что с нее все и начинается. И лучше всего, если для нее просто нет почвы. А это бывает там, где социальная среда деэтнизирована до такого уровня, когда этническое самосознание перестает быть политическим фактором, ограничиваясь сферой языка и быта. Для этого ассимилировать этнические меньшинства, а тем паче вырезать и изгонять их совсем не надо. Достаточно нейтрализовать притязания этносов на статус “государствообразующих наций”, чем все империи и занимаются — с большим или меньшим успехом. И за редкими исключениями, вроде нацистской Германии, они не щадят при этом и свои титульные этносы.
Не зря русские наци, наши “скины”, так молятся на Третий рейх: больше не на кого. Ведь даже СССР, со всеми его шараханьями от интернационализма к русификаторству, все же размывал наряду с прочими и русский этнос. Чего “р-р-русские патриоты” (патриоты чего? какого отечества?) не могут простить ему больше, чем сталинское людоедство.
В мировой политике — как в природе: одни империи умирают, давая жизнь другим. Передавая им и свои проблемы, и накопленный опыт их решения. И если благами цивилизации ныне наслаждаются многие страны, от империй отпавшие, то только потому, что они восприняли и сохранили формы жизнеустройства, ставшие — через долгий процесс столкновения и притирки интересов и устоев мировых империй — базисными ценностями человечества.
Но жизнь не стоит на месте, и этот процесс не прекращается. Кто вносит в него вклад, тот и уважаем дома и в мире. А у кого не получается, тому остается бурно негодовать и снаряжать шахидов. Или прислоняться к более успешным соседям, вливаясь в новую современную империю, вроде Евросоюза.
Мы уже решили, куда вольемся? Если нет, то о чем спор. Многоязыкая Россия XXI века может стать легитимным государством лишь в качестве энергичной правовой (либеральной) империи. Которая, сохраняя уважение к себе и к честным конкурентам, будет добросовестно продвигать интересы своих граждан в мире, понимая, что никто другой за нее этого не сделает. И если она таким образом будет эффективно выводить свои общины и племена “за грани замкнутого национального существования в мировую ширь” (Н. Бердяев), то соблазны сепаратизма и нацизма если и не отпадут вовсе, то хотя бы перестанут угрожать существованию Российского государства и благополучию его граждан.
Что для этого требуется от всех нас, сформулировал как-то на радиостанции “Эхо Москвы” Шамиль Бено, бывший некогда “министром иностранных дел” у Дудаева: “Все мы, независимо от того, как нас зовут — Шамиль, Иван, Исаак и т.д., — должны считать себя в первую очередь гражданами России. Первичная идентичность должна быть гражданская, а затем уже по культурной принадлежности — русский, чеченец, армянин, еврей — в своем быту”.
В своем быту — и все! Лучше и не скажешь. Вот только стоило ли затевать “освободительную борьбу”, обернувшуюся горой трупов, чтобы в конце концов прийти к осознанию очевидных, элементарных азов цивилизованной жизни…
Патриотический долг, национальное достоинство, правовая легитимность — это все хорошо. Но как насчет свободы? Где гарантия, что Россия не выберет себе снова какой-нибудь тоталитарный вариант империи из недавнего прошлого?
Тоталитаризм возникает, когда исчезает разделение между светской и духовной властью. Когда либо первая подавляет и подменяет собой вторую (как в нацистском рейхе, в коммунистических СССР и Китае), либо вторая первую (как в хомейнистском Иране и талибском Афганистане), либо обе сливаются в едином экстазе (как в современных Судане и Саудовской Аравии). Нам сегодня если чего и стоит опасаться, то только третьего варианта, в форме клерикальной “православной державы”. Есть ли тут угроза?
Да, пожалуй. Лобзания наших политических иерархов с церковными становятся уже просто неприличными, армейские политруки вовсю талдычат о “православии-народности”, а без батюшки с кадилом уже не обходится, кажется, открытие ни одного общественного здания. Только империя тут не попутчик. Совсем наоборот.
Наше православие почвенно и архаично, и это прекрасно. Такой, наверное, и должна быть религия: все заповеди давно известны, новых не надо, и за морем они те же, что у нас. Куда мчаться, что модернизировать? Империя же обременена задачей модернизации, ее вектор — вовне, в мир, в прогресс. И Россия не исключение: вспомним Петра, нашего первого “классического” императора. И вспомним, каковы были его отношения с православными владыками и той традицией, которую они представляли.
Когда пугают “православной империей”, обычно кивают на Россию XIX века, от Николая I и далее. Но тогда империя была как раз слишком занята внутренними делами, не в меру тщательным перевариванием обретенных в прежние века территорий. И русифицирующее православие оказалось тут как тут, векторы усилий светской и духовной власти совпали. Что не пошло на пользу ни империи, сразу отставшей от ведущих европейских держав, ни церкви, превратившейся в идеологический департамент государства, ни всему обществу, в итоге заплатившему за эту “симфонию властей” катастрофой 17-го года. А зачем сегодня РПЦ нужна империи? Обращать в русскую веру украинских папистов и китайских басурман? Благословлять ратников?
Сегодня успехи в борьбе за мировое влияние определяются не числом взятых крепостей и крещеных туземцев, а числом экспортируемых автомобилей и компьютеров, объемом инвестируемых в чужие страны капиталов, авторитетом говорящих на языке империи профессоров и театральных режиссеров. Каким образом политизированное православие будет содействовать экспансии отечественных технологий, бизнеса, науки, культуры? В условиях, когда мир давно поделен между конфессиями, кому и как РПЦ поможет проникать на протестантский и католический Запад, на мусульманский Юг, на буддийский и конфуцианский Восток?
Никому и никак. Сегодня клерикальная модель “русского православного государства” может быть только моделью изоляционистской, ориентированной на консервацию нашей отсталости (и привилегий для некоторых элитных групп). Лучше других это понимают как раз те политики “либерально-имперской закваски”, которые на деле озабочены преодолением этой отсталости, кому не надо объяснять, что “особый путь” любой державы — это путь ее выхода на геополитический рынок, в мир глобальной конкуренции. Где только и можно утвердить самобытные национальные ценности, поскольку они того стоят.
Речь не о том, что “прогрессистские” светские и традиционалистские духовные власти должны пребывать в конфликте, — наоборот, между ними должно быть бесконфликтное разделение труда. Кому положено отвечать за душу, пусть за нее и отвечает (тут забот невпроворот всем нашим конфессиям, не только православию). А кому отвечать за дела мирские, тому и карты в руки. Богу богово, кесарю кесарево — эта вечная формула и есть залог свободы. Чтобы формула работала, надо, чтобы клир не лез в дела государства, а государство не лезло к гражданам с душеспасительной идеологией. И спокойным за это можно быть именно тогда, когда власть займется политикой в либерально-имперском ключе, понимая, что вся наша национальная идея — это конкурентоспособность страны на всех уровнях, и больше ничего. Ничего, что нуждалось бы в услугах штатных идеологов в мундирах или в рясах. Тот факт, что эта мысль не чужда, кажется, и нашему высшему руководству, вообще-то не должен удивлять. Понимание того, что современное государство сильно конкурентоспособностью граждан, а последняя производна от их свободы и мотивации, делает либералом всякого, кто заинтересован в мощи подведомственной ему державы. Сегодня империя, претендующая на ведущие позиции в мире, просто не может себе позволить быть тоталитарной — либерализм для нее не роскошь, а средство выживания. Если это начинают понимать уже и в Пекине, то нам и сам Бог велел: мы же как-никак “почти европейцы”. Дело за малым — перейти от правильных слов к правильным решениям, проявив соответствующие волю и разум.
Воля, конечно, это не по нашей, интеллигентской, части. В высоких государственных кабинетах своих воль девать некуда. А вот помочь отцам отечества с разумом, — разве это не входит в предназначение либеральной интеллигенции!
Империя и свобода вполне совместимы и нуждаются друг в друге. А беды наши — в нас самих: какие свободы нам любы, такая будет у нас и империя. Любо будет нам и дальше избирать в парламент продажных шутов и гуттаперчевых мальчиков, оправдывать судами присяжных “классово близких” или “национально близких” убийц — будем жить или при коммунизме, или при нацизме. А может, и в империи, если не произойдет окончательного распада России (а его, скорее всего, не будет). Только в империи не просвещенной и либеральной, а отсталой и душной. К этому, собственно, и сводится смысл нашего сегодняшнего выбора — смысл нашей свободы.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://russ.ru