С.П. Пыхтин
Русским революциям, в какую бы эпоху они не происходили, свойственно безжалостно расправляться с прошлым, с теми отжившими формами существования, которые население страны преодолевает в своем поступательном движении.
Вспомним, с какой беспощадностью были уничтожены порядки, предшествовавшие деятельности Петра Великого, первой в 1100-летней истории страны революции в научном смысле этого слова, а не только переворота, отдающего вульгарным заговором. Ее предпосылки сложились в XYI веке, когда тишайший Алексей Михайлович и меланхоличный Федор Алексеевич Романовы сделали для успеха революции Петра I (1695-1725) гораздо больше, чем Разин, Соляной бунт, Хованщина и стрельцы, вместе взятые. В результате переворота, возглавлявшегося императором, были созданы новые системы отношений, обеспечившие Россию энергией, которой хватило для развития страны на протяжении более чем 200 лет, до тех пор, пока не был истрачен ее потенциал.
Не менее радикально происходило преодоление исчерпавших себя условий жизни в начале XX века. Первая русская революция XX века (1905-1935) перевернула всю совокупность общественных отношений, отбросив в том числе и свой собственный источник, открытый реформами, начатыми администрацией императора Александра II. Революция завершилась тем, что был создан новый строй, который традиционно принято считать “социалистическим”.
Теперь в России осуществляется Вторая революция XX столетия, не менее великая, чем первая. Ее начало относится к 1989 году, когда генсек Горбачев, подобно королю Людовику XVIII во Франции за 200 лет до того, воссоздал русские Генеральные штаты - Съезд народных депутатов СССР. Ее объектом, безусловно, являются все отношения, которые так или иначе были порождены Первой русской революцией - событиями 1917 года и приходом в государственную власть олицетворенного, ортодоксального коммунизма. Падение коммунистического строя в России, ставшее фактом истории, означает и его всемирное поражение, что, вне всякого сомнения, требует своего объяснения.
Мы не собираемся разрабатывать собственную версию истории советской России и повторять тем самым опыт М.Н. Покровского, известного соратника Ленина. Наша задача проще. Мы представим в самом сжатом виде политическую экономию советской России (1918-1991), но не в виде теоретической версии, а политическую экономию как реальность.
Эта работа необходима для того, чтобы уяснить, почему возникновение, развитие и уничтожение “социалистических” отношений оказалось возможным, и вследствие каких обстоятельств русское общество рассталось не только с “советской” общественно-политической надстройкой, но и с “коммунистическим” социально-экономическим базисом.
При этом автор нисколько не сомневается, что в “самом сжатом очерке” большая часть экономических категорий может быть скорее обозначена, чем раскрыта должным образом, и в приведенном ниже тексте при желании можно найти больше поводов для критики, чем убедительных, однозначно понимаемых и принимаемых ответов. Кроме того, задача, поставленная автором, состоит не в том, чтобы объяснить, что собой представляют те или иные экономические категории. Она сводится к тому, как они проявили себя в данной социально-экономической формации.
Поскольку, чтобы разобраться в сути явления “коммунистического экономического механизма”, необходимо найти прежде всего ее внутреннюю логику, различные цифровые данные, столь любимые современными экономистами, по возможности приводятся в самых минимальных дозах. Кто в логических доказательствах не может обойтись без математики, тот вряд ли владеет истиной. Кроме того, до минимума сведены ссылки на других авторов, пытавшихся сделать то же самое. Конкуренция в исследованиях пробуждает такие же чувства, как и в коммерции.
Сущность экономических и политических отношений, сложившихся в России в результате событий, охватывающих период первой трети текущего столетия (с 1905 до 1935 год) можно более или менее объективно объяснить только на основании правильного понимания природы первой в XX столетии русской революции.
Для этого необходимо подвергнуть критике и отбросить как тенденциозные и антинаучные все представления, которыми пользовались так называемые марксисты-ленинцы. Они по преимуществу слепо трактовали события русской истории первой трети XX века в категориях исторического материализма, угодничая перед политической необходимостью.
Участвуя в делании истории, официальные идеологи видели ее не в ее собственном свете, а через призму вульгарно понимаемого марксизма, рассуждая, подобно католическим схоластам, о том, чего не было и не могло быть. Экономическая наука оказалась в роли прислужницы господствующей доктрины, повторяя терновый путь философии в средневековой Европе, когда ей, чтобы выжить, пришлось превратиться в служанку богословия.
В России отсутствовали общественные противоречия, которое изучались на основе анализа положения в феодальной, а затем и капиталистической Европе. Не образовалось здесь класса пролетариев и класса капиталистов, не развивался антагонизм между городом и деревней, не было противоречий между физическим и умственным видами труда.
Экономические отношения, сложившиеся в России на рубеже веков, характеризовались сложной, прямо-таки мозаичной многоукладностью, в которой так называемый капитализм развивался на весьма ограниченной, скромной территории Москвы, СПб, Иванова, Донбасса и Лодзи. На остальных пространствах Империи продолжали существовать феодальные порядки, разумеется, в весьма специфических, патриархальных, русских формах своего проявления. Ничего необычного в этом не было, если принимать во внимание пространственный масштаб России и разнородность входивших в ее состав земель и народов.
Несмотря на 40-летнее реформирование социально-экономических отношений, капиталистическая формация к 1905 году не имела всеобщего в границах государства развития. О том, что она исчерпала свои возможности, говорить вообще не приходилось. Рабочие в собственном смысле слова не составляли какого-то значимого большинства общества, а промышленные работники городов не утрачивали связь с сельским крестьянским бытом. Они оставались по сути крестьянами-ремесленниками, имевшими и в деревне и в городе свое дело, собственные источники доходов.
Поэтому, во-первых, ни рабочие, ни капиталисты не сложились в самостоятельные и структурированные классы общества. Россия вошла в XX век не с классовым, а с сословно организованным обществом.
Но это общество не развивалось, не усиливалось, а находилось в стадии разложения. В связи с этим пролетарский (босяческий в русском понимании) характер революции начала века вообще исключался. Это была не пролетарская, а крестьянско-ремесленная революция Она выражала протест абсолютного русского большинства, составлявшего в целом примерно 85 процентов населения страны.
Во-вторых, революция не являлась социалистической в том смысле, который вкладывался в него социальной теорией, в частности - научным коммунизмом. Насколько практика не соотвествовала теоретическим догмам, свидетельствуют беспрерывные споры на этот предмет в среде марксистов как задолго до, так и после 1917 года. Начиная с Бернштейна и Каутского и заканчивая разнородными оппозиционными группировками в РКП(б) и в коммунистических партиях разных стран мира, все они возникали как естественная попытка преодолеть противоречия между марксистскими абстракциями и действительностью.
Не соответствовала реалиям и историография революционного процесса. В угоду партийной марксистской догматике официальная наука post festum разделяла его на три “революции”, которые, якобы, следовали одна за другой. “Первой” революцией назывались события 1905-7 годов, “второй” - февраля, “третьей” - октября 1917 года. Отдельные фазы общей истории революции искусственно превращали в самостоятельные этапы, не связанные между собой. Чтобы государственному перевороту 25 октября придать респектабельно-социалистический вид, февральский антиимператорский заговор истолковали в качестве “буржуазной революции”.
В этом контексте фантастический характер приобрела и трактовка Гражданской войны 1918-1922 годов, которую интерпретировали как борьбу пролетариата и беднейшего крестьянства с буржуазией и помещиками, “красных” республиканцев с “белыми” монархистами, революционеров с контрреволюционерами.
В конце-концов осмысление русской истории свелось при таком подходе к примитивной подгонке фактов к догматически понимаемой теории. Благодаря тому, что власть в России оказалась в руках схоластов от марксизма, не обладавших способностью создать собственную теорию развития, вне зависимости от того, что они делали как политики, они вогнали историю Россию в прокрустово ложе доктрины научного коммунизма, сами родоначальники которой неоднократно заявляли, что к России она непригодна (см., например, письма Маркса к Засулич).
Но если революция не являлась ни пролетарской, ни социалистической, спрашивается, что за революция произошла в России? Наши выводы сводятся к трем тезисам. Русская революция была делом совокупного русского ремесленного крестьянства; русское крестьянство утверждало в стране крестьянский (сельский) идеал социально-экономической и общественно-политической жизни; революционный период, начавшийся в 1905 г., победоносно закончился только к 1935 г.
Что касается принятия Конституции 1936 г. и очищения общества от “врагов народа” в 1937 г., то эти события подвели черту под революционным периодом и позволили продолжить развитие страны в условиях относительной стабильности, в том числе они обеспечили отпор нашествию Европы на Россию в 1941.
Поскольку Первая русская революция увенчалась успехом, оказалась победоносной революцией (в отличие от крестьянских революций в Европе, которые всегда беспощадно подавляли), то ее результатом было утверждение нового строя на развалинах старого. При этом следует подчеркнуть, что революция смела с исторической сцены вовсе не капитализм, а частно-помещичий феодализм, не буржуазное, а сословно-бюрократическое общество, не демократическую республику, а монархию сначала абсолютистского, а затем конституционного типа.
Необходимо определиться и с системой “производственных” отношений, возникшей в России после революции. Их внутренняя феодальная природа не столько изменилась, сколько модернизировалась. Но разве что-то другое могло получиться в крестьянской стране после победы крестьянской революции? Преобразования имели своим предметом не сущность отношений, а их форму: из частной они превратились в обобществленную. Но и этот шаг в пределах одной и той же формации, одного и того же общественного строя был, как показала дальнейшая история, мощным стимулом развития.
Октябрьский переворот 1917 года привел к власти в государстве партию, которая исповедовала классический марксизм как “непосредственное руководство к действию”. Требования, в общей форме изложенные в заключительной части “Манифеста коммунистической партии”, рассматривались ею не иначе как общеобязательная инструкция, пригодная к применению при любых обстоятельствах и немедленно.
Два юридических решения характеризовали новый режим - декрет о земле и декрет о рабочем контроле. Первый конфисковал все земельные владения, обратив их в государственную собственность. Второй наделил промышленных рабочих правом контроля за деятельностью частных предприятий. Практически они выражали в большей степени сиюминутные требования восставшего населения, нежели догматику “научного социализма”. Прежде всего эти законодательные акты соответствовали представлениям крестьян-земледельцев и крестьян-ремесленников о том, какие экономические условия должны господствовать как в деревне, так и в городе.
Поскольку в России рассматриваемого периода не сложилось еще нации (политической общности), а население не представляло собой социума (экономической общности), то насильственная ликвидация всех видов частной собственности не могла, само собой разумеется, носить характера национализации или социализации. Сущность того, что было осуществлено, заключалась в механическом обобществлении всех производительных сил в масштабах всей государственной территории. А так как вожди и идеологи революции нисколько не сомневались в ее социалистическом характере, то и риторика, лозунги, пропаганда, словом - самоощущение общества приобрело социалистические формы.
На протяжении 1918 года режим довел до логического конца экономическую программу коммунизма, в декретном порядке “национализировав” все отрасли хозяйства и покончив тем самым с какими-либо предпосылками для существования любых иных форм собственности, кроме государственной. Тем не менее оба первоначальных декрета, принятые на волне революционного энтузиазма, не просуществовали и шести месяцев. Обострение политического противоборства, завершившееся гражданской войной, требовали более радикального отношения к материальным условиям победы, милитаризации ресурсов.
Поскольку объектом последовавшего обобществления явились все естественные богатства России, включая недра, леса, животный мир и т.д., все наличные производства, золотой запас, принадлежавший даже частным лицам, а также банковское и страховое дело, то тем самым была методом непосредственного насилия создана новая система общественных отношений. Что касается земельных отношений, то декрет о земле, содержавший, как известно, эсеровскую программу, был в дальнейшем заменен большевистским декретом о ее “социализации”.
Таким образом, новый социально-экономический строй в России возник не в результате длительного естественноисторического периода, а как следствие волевого революционного акта, как проявление непосредственного насилия общества над своей собственной, но уже отжившей, природой. Потребности организации экономики в условиях Гражданской войны (1918-1922) совпали с требованиями экономической программы правящей партии и тем самым облегчили задачу. Переворот в отношениях собственности являлся, по сути дела, главным результатом революции, предопределившим в большей или меньшей степени все остальные процессы.
После того как весь наличный производственный потенциал страны, за исключением земледелия, оказался практически в собственности общества, его воспроизводство, осуществляемое в расширенном масштабе, не видоизменяло и не могло изменить природу отношений собственности, а лишь воспроизводило эти отношения. Собственником выступало общество в целом и никто не мог быть им в отдельности - ни ассоциация граждан, ни самодеятельный гражданин, ни, тем более, иностранные физические и юридические лица.
Первоначальные решения относительно городской и земельной собственности, принятые в 1917-1918 гг., не отменили фактически частного землевладения в деревне, что по существу представляло собой объективное противоречие с утвердившейся формой производственного (промышленного) владения. Обобществление средств сельскохозяйственного производства представлялось в этой связи неизбежным. Оно было осуществлено на завершающей фазе революции в виде коллективизации крестьянства. Создание коллективных сельских хозяйств в начале 30-х годов явилось эпилогом Первой русской революции.
Перефразируя известную мысль Маркса к отношениям собственности, утвердившейся в советской России, скажем, что материальное это не что иное, как идеальное, пересаженное из человеческих голов в действительность и преобразованное в ней.
Организация хозяйства
Хозяйственные отношения, возникшие сразу же после обобществления, превратили всю совокупность существовавших в тот момент и вновь создаваемых производств в одну консолидированную фабрику, концерн, общество закрытого типа, трест, словом, - единое предприятие в масштабе и границах всей страны. Концентрация производства произошла в таком масштабе, которого не знала экономическая история всех времен и народов.
Собственно говоря, этот тип организации и возник лишь в силу того, что именно Россия, а ни какая другая страна, оказалась его колыбелью. Никакие отдельно взятые “коммунистические” Венгрия, Германия, Болгария или Швеция в капиталистическом окружении были бы попросту невозможны, как невозможно левостороннее движение транспорта в одном, отдельно взятом городе, когда как вся страна движется по правой стороне.
Представляя собой государство в одну шестую часть суши, Россия, превратившись с экономической точки зрения в один “концерн”, оказалось в мировом хозяйстве наиболее могущественным предприятием, настолько неуязвимым, что оно не могло ни разориться, ни трансформироваться. Это было хозяйство, содержащее свою армию, правительство, разведку и другие средства выживания.
Обобществление народного хозяйства видоизменили природу государственных органов власти. Помимо выполнения обычных политических функций, свойственных любому государству, они взяли на себя и хозяйственное управление. Хозяйственные, общественные и государственные сферы деятельности, обычно осуществляемые разными институтами, здесь предстали в виде одного института. Произошло фактическое и юридическое слияние социально-экономических и общественно-политических функций.
Государство в традиционном, привычном смысле этого понятия, государство как таковое прекратило свое существование, превратившись из преимущественно общественного в хозяйствующий субъект. Его основные функции из области политики переместились в сферу экономики.
Роль хозяйственного руководства перешла к чиновничеству, в то время как государственные полномочия сосредоточились в аппарате правящей “коммунистической партии”. Партия тем самым утратила признаки политической организации, а ее аппарат превратился в составную часть государственной машины управления. Отдельные заводы, тресты, фабрики, колхозы и совхозы, железные дороги, торгово-снабженческие и все иные производства лишились экономической самостоятельности и составили функциональные подразделения “всероссийского народнохозяйственного концерна”.
Гражданский оборот, опирающийся на товарный форму производимого продукта, внутри созданного “предприятия” оказался принципиально невозможен. На предприятии, даже если его размеры совпадают с размерами самого крупного государства, он абсурден. Общественные отношения по поводу производства приобрели внутрихозяйственный, внутризаводской характер. Чтобы их регулировать, оказалось достаточным использовать административное, внеэкономическое воздействием, не принимая во внимание объективные законы экономики.
Каждая производственная единица превратилась в составную часть единого предприятия, обладая в отношении своих основных и оборотных средств не правом собственника, а так называемым правом хозяйственного ведения. Что же касается человека, то родившись на территории этого предприятия, он автоматически оказывался по достижении соответствующего возраста его пожизненным работником, одушевленной рабочей силой.
Показателен в этом отношении спор в середине 20-х годов относительно монополии внешней торговли, активную роль в котором принял и Ульянов(Ленин). Вождь, как известно, настаивал на государственной монополии, опровергая доводы своих правых оппонентов, вроде Пятакова. В действительности дискуссия являлась беспредметной, поскольку не могло существовать внешней торговли, которую бы осуществляли отдельные предприятия, из-за отсутствия ее субъектов, функции которых перешли к самому государству.
То, что называли внешней торговлей, представляло собой отношения “всероссийского концерна”, границы которого совпадали с государственными границами, с другими предприятиями-концернами, находящимися за пределами советской России, то есть на территории других государств. Точно так же, как отдельные цеха обычного предприятия не могут являться субъектами гражданского права и самостоятельно участвовать в торговых операциях, так и отдельные предприятия в составе “всероссийского концерна” не могли самостоятельно выступать на внешнем рынке.
Государственная внешнеторговая монополия была следствием сложившейся в стране системы хозяйствования в целом. Соответственно торговля внутри “предприятия”, в том числе обеспечение работников концерна предметами потребления, превращалась из торговли в разновидность снабжения. Снабженческо-сбытовая функция лишь в технологическом отношении уподоблялась торговле, утратив ее экономический смысл, так как сделки купли-продажи приобрели характер фиктивного ритуала, а не актов политического волюнтаризма.
Поскольку произошло всеобщее обобществление собственности и ее сверхконцетрация в форме одного “предприятия”, вся его деятельность, как и любого обычного предприятия, могла осуществляться лишь в планомерном порядке. План “концерна” от плана предприятия отличался не качественно, а количественно. Государственное планирование заменило собой организованную в национальном масштабе ”управляемую стихию рынка”, действие экономических законов приобрело опосредованную, чисто административную форму.
Если вне России в области хозяйственно-экономических отношений произошло сочетание плана внутри предприятия с рыночным взаимодействием между ними, то в советской России рыночные отношения оказались попросту излишними. И вовсе не потому, что здесь восторжествовал произвол или “неправильный” политический режим. В России это произошло из-за того, что после проведенного обобществления отсутствовали рыночные субъекты, самостоятельные товаропроизводители, когда как условием существования рынка является наличие массы экономически независимых (независимых в специфическом смысле слова) от государственных институтов власти товаропроизводителей, товаровладельцев.
Единственным исключением из этого правила представлялся потребительский рынок, создаваемый товаровладельцами-гражданами, главным образом крестьянами, обменивающими продукты личного труда на так называемых колхозных рынках. Попытка властей в начале 60-х ликвидировать этот рынок вовсе не была абсурдной. Она, напротив, должна была устранить последнее противоречие в экономике, где товарная форма представляла собой очевидный анахронизм.
Как и во всех предыдущих экономических формациях, организованное в единый организм хозяйство подчинило общество своим интересам, вместо того, чтобы функционировать, удовлетворяя общественные или индивидуальные потребности обслуживаемой человеческой общности. Бездушная, мертвая сущность оказалась сильнее, нежели “прогрессивное человечество”, легкомысленно уверовавшее в то, что оно наконец-то овладело тайнами собственного бытия.
Автоматизация системы управления, предпринятая в последние 10-20 лет существования “концерна”, являлась отчаянной, абсурдной, фантастической попыткой ее упорядоточения на основе натурализации всей экономической информации. АСУ компьютеризировала архаичную форму, в которой вращалась и развивалась хозяйственная деятельность. Электронно-вычислительными машинами предполагалось если и не забивать гвозди, то отслеживать судьбу каждого из них.
Поскольку отдельные производственные элементы “всероссийского концерна” (заводы, фабрики, дороги, институты и т.д.) производили материальные и интеллектуальные ценности, предназначенные для производственного и личного потребления, но не предполагавшие, что внутри страны они приобретают товарную форму для обмена, они не могли, соответственно, обладать и экономическими качествами товара. Если при традиционном феодализме главным субъектом производственных отношений являлся экономически несвободный товаропроизводитель, а при капитализме - свободный товаровладелец, то при всеобщем обобществлении эту роль мог выполнить лишь несвободный нетоваровладелец.
Продукт оставался девственником, если его жизненный путь от производства до потребления не пересекался с государственной границей, если он не изменял своего гражданства. Но не каждой вещи суждено было “умереть на родине”. Продукты производства могли стать товаром лишь в результате так называемой внешней торговли, перемещаясь за пределы “предприятия”. Превращение в товар могло произойти только в силу того, что продукт пересекал ограду концерна, являвшуюся одновременно и своей политической противоположностью - государственной границей. Товарные свойства просыпались в продукте, произведенном внутри “концерна”, стоило им оказаться в рыночной среде вне России, за границей.
До тех пор, пока произведенные ценности находились внутри государственной территории, в экономическом отношении они не видоизменяли своей натурально-вещественной или интеллектуально-невещественной формы. Они являлись качественно иной экономической субстанцией - продуктами. И поскольку обмена одних продуктов на другие являлся непрерывным, постоянно воспроизводимым процессом, дело могло идти не о товарообмене, а о продуктообмене. При этом было безразлично, кто фактически выступал в роли изготовителя или потребителя, поскольку все они представляли собой экономически несамостоятельные элементы производства.
Когда произведенный продукт из сферы производства переходил в иные области - распределения, обмена или потребления, либо создавался как предмет личного потребления, он и тогда не приобретал товарных качеств, несмотря на то, что в соответствии с законодательством именовался товаром и реализовывался через торговую сеть. Соответственно и те ценности, которые производились за пределами государственных границ советской России и тем самым обладали товарными качествами, тут же умирали в них, как только оказывались на ее территории.
Следовательно, ценности, производимые внутри России как продукт, потреблялись вне ее как товар, когда как любая ценность, произведенная вне России как товар, потреблялась внутри нее как продукт. В этом качестве все элементы, составляющие непосредственное богатство, обладали двумя оценочными качествами - для производителя стоимостью, для потребителя - потребительной стоимостью. Что же касается величины стоимости, ее абстрактного отражения в денежной форме, то в условиях безрыночных экономических взаимоотношений она фактически исчезла.
Производительная функция человека в условиях всеобщего обобществления не отменила и не могла отменить ни целесообразной производственной деятельности, ни способности человека к этой деятельности. Объективные потребности общества и отдельного человека должны удовлетворяться и удовлетворялись в своих натуральных и интеллектуальных формах.
Но обобществление произвело настоящую революцию в характере трудовых отношений. Поскольку обобществление сделало невозможным товарные отношения, упразднилась и товарная форма рабочей силы, а вместе с ней рынок труда и трудовой договор как способ упорядочения отношений в процессе соединения живого и овеществленного труда, наимодателя и нанимателя.
Трудовой договор, предусматривавшийся законодательством, скорее отражал внешнеполитическую необходимость в какой-то форме совместить нормы Международной организации труда, ориентирующейся на товарно-рыночную экономику, к трудовые отношение в экономике, принципиально несовместимой с рынком и товаром. На самом деле заключение трудовых договоров, а также коллективных соглашений в условий всеобщего обобществления либо игнорировалась, либо представляло пустую формальность.
Общая потребность народного хозяйства в трудовых ресурсах рассчитывалась в общем штатном расписании государственного “концерна”. Поскольку страна не имела рынка труда и, соответственно, конкуренции на таком рынке, обобществленное предприятие должно было постоянно обеспечивать соответствие наличных трудовых ресурсов с общим количеством рабочих мест.
В этих условиях принципиально исключалась безработица, так как невозможность определиться на работу влекло за собой обязательство государства по отношению к такому безработному на нетрудовое пособие. Неработающий трудоспособный в обобществленном хозяйстве так же невозможен, как и солдат, не имеющий наряда по службе, в армии. Неизбежным следствием того и другого будет разложение трудовой и солдатской морали, и следовательно, разрушение хозяйственной и армейской среды.
Поэтому внерыночная форма организации хозяйства создавала ее противоположность - номинальный недостаток трудовых ресурсов по сравнению с утвержденными штатами. Наличие вакансий, впрочем, не увеличивали меру оплаты труда, поскольку отсутствовали и рынок труда, и конкуренция различных его видов.
В экономических отношениях советской России самой мистифицированной, неправдоподобной категорией оказалась заработная плата. Очевидно, что вне зависимости от экономического строя и от того, какие стадии развития переживает общество, естественные и общественные потребности человека как работника должны находить свое удовлетворение. Но в советской России роль зарплаты имела тенденцию постоянно снижаться.
Сфера, которую обслуживала заработная плата, сводилась только к личным потребностям человека, связанным с его простым воспроизводством. Она не была рассчитана ни на расширенное воспроизводство, ни на создание имущественных накоплений. Повседневная пища, простая одежда, коммунальные, в том числе весьма умеренные жилищные потребности - таков обычный набор продуктов и услуг, которые можно было получать за ее счет.
Как бы ни был трудолюбив и талантлив отдельный человек, он не мог рассчитывать на то, чтобы приобрести состояние в результате своей легальной трудовой деятельности. Голым он приходил в этот мир, голым и должен был уйти из него.
Сумма заработной платы не позволяла работнику-мужчине содержать полноценную семью и, тем более, не давала возможность для содержания многодетной семьи. Величина зарплаты не отражала реальный трудовой вклад работника в процессе осуществления трудовой деятельности и не представляла собой определенную долю работника в общей массе прибавочного продукта, полученного отдельным предприятием, где он трудился.
Формы заработной платы, повременная или сдельная, в действительности не соответствовали своему названию, поскольку общая суммы заработной платы на каждом предприятии представляла собой фиксированную, заранее рассчитанную величину.
Поскольку хозяйство развивалось и функционировало по общему плану, оно болезненно воспринимало все попытки отклонения от него, воспринимая их в качестве сбоя, нежелательного инцидента. Перерасход общего фонда заработной платы в связи с этим всегда расценивался как одна из наиболее тяжких правонарушений со стороны хозяйственных руководителей. Поэтому, стоило только увеличиться производительности труда на отдельном предприятии или в той или иной отрасли, как экономический механизм немедленно реагировала на это снижением сдельных расценок.
Общий фонд заработной платы в масштабах “концерна”, его отдельных производств и административных территорий корреспондировался с объемами соответствующих продуктов или услуг, которые должны были обмениваться на сумму выплаченной зарплаты. Баланс суммы зарплат на одной стороне и суммы потребительских товаров и услуг на другой представляли собой такое соотношение, которое на всех трех уровнях не изменялось по сравнению с тем, что планировалось на год.
Сущность экономической политики администрации “концерна” в области заработной платы определялась не динамикой хозяйственного развития, она отражалась в тарифно-окладной системе, которая была столь жесткой и косной, что позволяла себе не изменяться десятилетиями.
Поскольку общий фонд оплаты труда, выраженный в заработной плате, имел постоянную тенденцию к относительному уменьшению, по мере развития производительных сил все меньшая часть общественных потребностей могла реализовываться в формах непосредственных человеческих потребностей. Чем мощнее становилось общенациональное хозяйство страны, чем выше оказывался произведенный валовой внутренний продукт, тем меньшую долю составлял в нем фонд потребления, который должен был реализовываться через заработную плату.
Потребительский кризис, характерный для последних десятилетий существования советской России, являлся оборотной стороной мощного развития его хозяйственного потенциала, утратившего связь с человеческими потребностями.
Экономические отношения в “реальном социализме” не предполагали использование денег как специфической формы стоимости, то есть категории, выполнявшей роль фиктивной ценности. Потребность в ней возникает лишь при рыночном характере обмена.
Обобществленное хозяйство, функционирующее в масштабе всей страны как одно предприятие, обходилось двумя другими ее формами - стоимостью, которой оперировал производитель, и потребительной стоимостью, которая интересовала потребителя. Потребность в знаках стоимости, в посреднике между производителем и потребителей, объективно отсутствовала.
Хозяйство в себе самом, являясь одновременно и производителем, и потребителем произведенного, не нуждается в институте денег, представляющих стоимость на рынке в форме знака стоимости. Те функции, которые даже при частичном обобществлении и кооперировании выполняют деньги, при всеобщем обобществлении выполняют волевые акты планирования, конкретно властные институты общества. Поскольку деньги не являются самостоятельным видом богатства, а всего лишь специфической информацией о нем, то они могут быть заменены иными средствами информации - например, властью. Власть заменяет собой деньги, то есть информацию, становящуюся ее составным элементом, используя в качестве их заменителя нормы, лимиты, наряды и т. п.
Попутно необходимо заметить, что общественное сознание до сих пор в отношении денег проявляет редкостное непонимание их действительной роли. Деньги отождествляются с внешними формами их проявления, которые в разное время приобретали то вид какого-то универсального товара, то монеты, то ассигнации, то банкноты. Самостоятельное бытие богатства в денежной форме существовало лишь до тех пор, пока в качестве носителя экономической информации выступало материальное богатство, например, золото или серебро.
Вопреки действительной роли института денег они рассматриваются так же, как подлинное материальное богатство, воплощенное в том или ином драгоценном металле, особенно в золоте. Даже русские реформы 20-х и американские 70-х годов, наконец-то представившие деньги в их собственном, ничем не прикрытом, обнаженном виде, не избавили большую часть общества от этих предрассудков.
На самом деле деньги - это не более чем особого рода информация о стоимости, ее знак. Они, поэтому, не обладают и не могут обладать никакой собственной стоимостью, кроме той, что относится к самой информации, как таковой. Обладание деньгами представляет собой, таким образом, форму, в которой кристаллизована информация о стоимости, но не сама стоимость.
К слову, все спекулятивные рассуждения относительно того, что рубль не являлся свободно конвертированной валютой, не обладал способностью обращаться на так называемом мировом валютном рынке, что в отличие от доллара, фунта, марки или иены он был “деревянным”, не имеют под собой никакого основания. Это не констатация экономического факта, а невежественная, глумливая инсинуация.
Советская Россия не нуждалась в собственной конвертируемой в мире валюте, чтобы самостоятельно функционировать на рынке других стран или на международном рынке.
Поскольку реальное богатство России, чтобы воспроизводиться, не нуждалось в товарной форме, оно не имело объективной потребности и в его материально-денежном эквиваленте, используя для внешнеторговых и некоммерческих целей, например, для туризма, иностранную конвертируемую валюту.
В отличие от рыночной экономики, которая не может функционировать без использования фиктивных стоимостей, то есть денег, безрыночная экономика в состоянии развиваться лишь поскольку, постольку роль денег е ней сводится к минимуму или вообще сходит на нет. Спрос нашел себя в приказах и распоряжениях уполномоченных государством должностных лиц, а гражданский кодекс воплотился в наиболее универсальном средстве общения - “телефонном праве”.
Подобно тому, как внутри отдельного самостоятельного производства, ориентированного на создание стоимостей, обходятся натуральными измерителями, точно такие же критерии применяют и предприятия несоизмеримо большего масштаба. От его величины ничего не меняется.
Обобществленная страна-концерн ориентировалась не на производстве денег как мнимой стоимости, а на производстве действительных стоимостей, предназначенных для непосредственного потребления, то есть являющихся потребительными стоимостями. Производство работало на потребление, не испытывая потребности в посредничестве денег.
Поскольку экономическая роль денег в условиях рынка сводится к элементарному посредничеству между отдельными производителями, между производителями и потребителями, между отдельными потребителями и, поскольку есть рынок, между отдельными посредниками, а в обобществленном хозяйстве, строго говоря, функцию свободного посредника выполняет государственное ведомство (Госснаб), то из всех денежных функций экономика оставляет лишь те, которые необходимы для соизмерения и счета стоимостей.
Из всех функций, которыми обладают знаки стоимости в благоприятной для них экономической среде, то есть в рыночной среде, для безрыночных экономических отношений необходимы лишь счетные деньги.
Во внерыночной экономике, ориентированной на производство потребительных стоимостей, остальные функции денег (фиктивных стоимостей) оказываются бесполезными. Не деньги, а административные акты, непосредственно вытекающие из производственных и технологических потребностей, определяют отношения обмена.
Все метаморфозы, приобретаемые продуктами в процессе их обращения внутри “концерна”, обеспечиваются не благодаря применению денег, а в силу властных распоряжений. Достаточно приказа соответствующего полномочного органа, чтобы продукт пришел в движение.
Поскольку для того, чтобы функционировать, ни хозяйству в целом, ни его отдельным элементам не надо вступать в отношения купли или продажи, деньги перестают быть покупательным средством. Чтобы тот или иной продукт оказался на том или ином предприятии, необходим не платежеспособный, обеспеченный деньгами спрос, а соответствующий распорядительный документ - наряд, план прикрепления, титульный список строек и т.п.
Накопление денег или превращение их в сокровище становится вообще технически невозможным актом, а подобные проявления, если бы они могли произойти, были бы признаками очевидной экономической невменяемости.
Низведение денег к их примитивной счетной функции без всякого сомнения привело по крайне мере к двум благоприятным последствием.
Национальное русское хозяйство и национальная экономика избавились от влияния международного ростовщического капитала, следовательно, от проникновения в Россию чуждого ей политического интереса. Представилась возможность решать собственные задачи национального развития, не обращая внимание на отсутствие или наличие капитала как денежной массы. Если что и могло сдерживать развитие России, то это был недостаток наличных материальных, в том числе трудовых ресурсов, а вовсе не их иллюзорных, чисто информационных отражений.
Прекратилась эксплуатация русских материальных и трудовых ресурсов извне, ставшей возможной после экономических реформ Александра II, и Россия, таким образом, создала между собой и остальным миром более мощный барьер, нежели простые государственные границы. Отдельные национальные экономики, до сих пор общавшиеся благодаря использованию одного экономического языка, языка денежных знаков, перестали друг друга понимать.
Но у натурализации экономических отношений существовала и оборотная сторона. Отмена денег в качестве средств, преобразующих стоимость, привела к утрате различий между спросом и платежеспособным спросом. Отмена денег не могла отменить спрос, но она лишила его объективно-экономического содержания. Речь, конечно же, не идет об индивидуальном, человеческом спросе. Имеются в виду все его разновидности - личные и общественные, физиологические и производственные.
Было бы ошибкой предполагать, что экономические отношения, исключающие свободных, независимых субъектов, рыночную среду, обращающиеся на рынке товары, отсутствие рабочей силы в качестве своеобразного товара, в сущности безденежную форму продуктообмена, словом все то, что отличает классическую капиталистическую экономику от экономического механизма советской России, носили неразвитый, примитивный, несовершенный характер. Как раз наоборот.
Производственные отношения, связанные с удовлетворением всей совокупности разнообразных потребностей общества, находили полноценную реализацию именно благодаря своей оригинальной, не имеющей аналогов форме. Стремительный прогресс, который охватил все области хозяйствования и различные сферы целесообразной человеческой деятельности после того, как эти отношения вполне утвердились, является наглядным подтверждением их эффективности, прогрессивности.
Производство стоимостей превратилось в единственную двигательную силу хозяйства. Казалось, что наконец-то удалось направить энергию производительных сил в русло удовлетворения целесообразных человеческих потребностей. Отпала необходимость растрачивать ее на расходы косвенного характера, на накладные расходы, на посредническую деятельность, не увеличивающую общую массу стоимости, реальную массу богатства.
Однако реальный характер производства постоянно демонстрировал противоположное. На протяжении всего периода своего существования хозяйственная деятельность была формой противостояния, в котором сталкивались потребности производственного (индустриального) и личного (человеческого) потребления.
Чем более высокий уровень достигало производство, тем больше оно требовало ресурсов для своего воспроизводства, и тем меньше их оставалось для воспроизводства самого человека, особенно в той части, которая определялась им самим. Постоянно снижавшийся уровень рождаемости был наиболее убедительным опровержением эффективности экономики, тем более, что недостаток самодеятельного населения ощутимо воздействовал на все стороны жизнедеятельности страны в целом.
Новые производственные отношения, возникшие в условиях гражданской войны, пришли на смену предыдущим отношениям в военной форме, под гром пушек, в облике безжалостного, беспощадного, фанатичного революционера. “Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики”. Производственная риторика, таким образом, оказалась не только насквозь марксистской, она приобрела военизированный, милитаризованный стиль, сначала соответствуя реальностям жизни, затем безнадежно отставая от них.
Условия, в которых развивалось народное хозяйство, была ни чем иным, как возведенными в степень, механически умноженными правилами и приемами управлением фабрикой, а все многообразие общественных отношений свелось к примитивным формам обычного производства, в котором каждый определен начальством на то или иное рабочее место, являясь очеловеченной производственной функцией. Но лишь в слаборазвитой фазе развития хозяйство может оставаться натуральным. Преобразуясь качественно, оно диктует новые, более совершенные приемы собственного управления, либо несоответствие последних степени сложности первых рано или поздно начинает сдерживать, препятствовать самому развитию.
Как только возникла объективная необходимость в резком увеличении хозяйственного потенциала, и общество приступило к реализации программ индустриализации, произошел разрыв между наличной, количественно и качественно расширяющейся материально-технической базой и методами ее управления.
Обобществление упразднило товар и деньги, отсутствие рынка натурализовало все фазы воспроизводства, экономические отношения утратили универсальные ценностные ориентиры. Документооборот, сопровождающий процессы хозяйственной деятельности, гипертрофированно разбух от номенклатуры производимых продуктов и изделий (более 25 млн. единиц), выраженных в штуках, тоннах, метрах, ваттах и т.п. Эквивалентность, выраженная в денежной цене, ничего не сравнивала - у цен было другое назначение. Чтобы представлять себе картину собственного хозяйства, приходилось в качестве ориентира использовать экономические критерии своих противников - так называемый мир капитала, США прежде всего.
Примерно с 1965 года деятельность по руководству хозяйством, оставаясь неизменным, превращалось в имитацию. Производство во все большей степени выходило из-под общественного контроля, превращая его из формы планомерного удовлетворения совокупных общественных потребностей в форму самоудовлетворения, производства для производства, производства для расширенного воспроизводства производства.
Кризис хозяйства выразился прежде всего в отношениях распределения. Находясь в плену собственных представлений о закономерностях производственных циклов, вытекавших из марксовых схем расширенного производства, подтвержденных Лениным в одной из ранних экономических работ, правящий “нобилетет” все меньше ресурсов направлял на человеческие потребности и все больше на потребности самой промышленности. Чем мощнее становилось хозяйство, тем меньшую долю в нем занимал человек.
Воспринимавшиеся догматически схемы расширенного воспроизводства сводили потребности живого труда к минимуму, постепенно придавая самому обществу характер обслуживающего персонала при хозяйственном кадавре. Хронический кризис потребления, связанный с очевидными диспропорциями распределения, являлся закономерным результатом экономической политики. В конце-концов он до такой степени измотал массовое сознание, что обществу ничего не оставалось делать, как отвергнуть саму экономику.
Обычные хозяйственные циклы, свойственные большим системам, так никогда и не реализовывались в их естественных формах.
В фазе производства, вместо того, чтобы преобразовывать вещество природы к общественным потребностям, происходило его приспособление к потребностям самого производства. Если в периоды восстановления после гражданской войны, межвоенного промышленного развития и второго послевоенного восстановления отмеченный приоритет имел под собой стратегическое, объективное основание, то в дальнейшем она была следствием заданной инерционности. Общество не имело возможность влиять на производство, поскольку было не заказчиком, не потребителем, а фактором производства, совокупной пассивной рабочей силой.
Поскольку любое хозяйство, взятое в национальном масштабе, представляет собой совокупность взаимодействующих отраслей и производств, фаза распределения оказывается вместе с тем предпосылкой производства, процессом его организационного строения. Прежде, чем функционировать, хозяйство, подобно армии после мобилизационных мероприятий, должно приобрести известную технологическую определенность.
В хозяйстве это выражается в распределении средств производства, предметов потребления, рабочей и интеллектуальной силы между различными видами производства. Пропорции, в которых выражается это распределение, предопределяет, что, где, когда, сколько будет произведено продуктов, которые затем окажутся сначала объектами обмена, а затем и потребления.
Особенность хозяйства советской России состояла в том, что его производственные мощности создавались не в силу стихийного развития, подчиняясь закономерностям общественного спроса, а на основе планомерности, в соответствии с общенациональными, государственными, директивными программами.
Каждое отдельно взятое производство, жилой дом, транспортное или портовое сооружение, научный комплекс или объект, предназначенный для целей обороны, все они, прежде чем воплотиться в камне, стекле и металле, должны были появиться в документах государственного планирования, найти идеальное воплощение в экономическом моделировании. Лишь после этого для их строительства, а затем и функционирования планировались соответствующие мощности и ресурсы, их технологическая связь.
Однако, вместо того, чтобы получить воплощенный в действительности идеал, соответствующий критериям научной объективности, подчиняющей себе субъективную стихию, по мере роста количества функционирующих элементов, хозяйство во все большей степени сталкивалось с диспропорциями и распределения, и самого производства.
В обмене оказывались продукты, на которые отсутствовал реальная потребительская потребность, и наоборот, реальная потребность, существующая в обществе, не находила своего удовлетворения собственным производством. Даже когда производство номинально изготавливало необходимые потреблению продукты, фаза обмена оставалась равнодушной, поскольку предложение, удовлетворяя количественный аспект потребления, игнорировал качественные параметры.
Натурализовав все критерии, по который участники экономических отношений могли принимать осознанные решения, система не смогла противопоставить производству и распределению точно такую же форму потребительского спроса. Натуральное предложение сталкивалось в области снабжения не с точно таким же натуральным индивидуальным спросом, а со спросом, выраженным в форме платежных средств. Потребности общества, удовлетворение которых носит лишь персональный или семейный характер, тем не менее удовлетворялись в обобществленными методами, за счет так называемых общественных фондов потребления. Неразрешимость противоречия, таким образом, была предопределена. Ресурсы тратились, когда как потребности не удовлетворялись.
Подобный конфликт между производством и производственным потреблением фактически не возникал, благодаря тому, что как производство, так и потребление этого вида составляли своеобразный замкнутый цикл, в котором исключалось участие человеческого фактора. Здесь напряжение принимало иные формы, выражавшиеся, например, в непропорционально длительных сроках строительства или освоения запланированных производственных мощностях, в снижении технической надежности производства или изготавливаемого им продукта. Противоречия в этом случае не находили своего объективного разрешения, но они накапливались.
Стадия потребления, взятая в целом, помимо того, что здесь происходил процесс физиологического или производственного присвоения, имел ту важную особенность, что у потребителя не возникало возможности выбора объекта потребления. Поскольку любой вид продукта производился в соответствии с заранее определенными качественно-количественными характеристиками и в обмене распределялся по конкретным субъектам потребления, то потребить можно было не больше того, что было заранее определено. Действие экономических законов оказалось подмененным интересами действующих в управлении чиновников.
Каждая из фаз воспроизводства, приобретая планомерный характер в масштабах всего хозяйства в целом, в принципе исключала конкуренцию как в предложении, так и в спросе. Чеховское “лопай что дают”, написанное в 80-е годы XIX века, оказалось девизом потребления. В конечном счете жертвой такого положения оказался конкретный продукт, для изготовления которого выделялось все меньше ресурсов.
Проблема заключалась в том, что и вне товарно-денежных отношений, создающих приоритет стадии производства над потреблением, в условиях натуральных отношений значение фаз воспроизводства не поменялось местами.
Потребление не превратилось в момент, предопределяющий воспроизводственный цикл. В личном качестве потребителя как такового вообще не существовало. Он был присвоен производством как его элемент, как рабочая сила. Лишившись способности измерять спрос общества на те или иные продукты, производство, распределение и обмен превратились в слепое, бессмысленное, зачастую абсурдное преобразование природных и человеческих ресурсов.
Наличие этого раздела может показаться излишним. Разве может существовать в принципиально некапитализированном экономическом механизме процесс создания капитала, то есть самовоспроизводящейся, умножающейся прибавочной стоимости?
Напомним, что обобществление хозяйства в масштабах всего государства, исключившее самостоятельность отдельных субъектов хозяйствования и заодно самодеятельность работников как владельцев рабочей силы, упразднило не стоимость и не потребительную стоимость, а знак стоимости. Следовательно, экономика “развитого феодализма” оперирует категорией прибавочной стоимости и, соответственно, капитала как неизбежного и необходимого следствия последнего.
Но если в условиях капитализма капитал является агентом прошлого, овеществленного, более того - выраженного в фиктивной (денежной) форме труда, то при “государственном социализме” прошлый труд, воплощенный в формах различных производств, оказался агентом капитала.
Поскольку советская Россия очутилась при своем появлении в капиталистическом окружении, ее экономический механизм вынужден был выступать в двух принципиально различных ипостасях. Для внутреннего потребления он обладал сварливым и скаредным феодальным характером. Когда же ему приходилось выступать вовне, перебираться через государственную границу, то он приобретал заправские привычки обычного капиталиста. В собственном хозяйстве, если воспользоваться образами русской классической литературы, он был Троекуровым, обращаясь с внешним миром, становился Штольцем.
Если даже предположить, что рождение русской политической экономии было обусловлено чисто русскими историческими особенностями, вряд ли по отношению к остальному экономическому миру его появление воспринималось как нечто своевременное. Внутри России господствовал мир натуральных, вне ее товарно-денежных измерителей. Критерии, по которым управлялся “государственный концерн”, должны были переворачиваться с ног на голову, как только на то же самое производство надо было смотреть под рыночным углом зрения.
Противоречие заключалось в двойственном характере “концерна”. Его внутренний мир, в пределы которого никто не допускался, представлял собой патриархальный мир индустриального поместья. Однако, как только дело касалось его внешнего бытия, он должен был играть, действовать по иным правилам. В количественной пропорции предприятие с 250 миллионами работников и членов из семей должно было подчиниться совокупности предприятий, деятельность которых была связана с 5 миллиардами.
Вряд ли можно найти большее количество противоречий между теоретическим осмыслением положения государства в условиях “коммунистического строительства”, которыми переполнены работы всех основоположников “вечно живого учения”, и тем, что получилось в действительности после того, как в России, по мнению ее вождей и теоретиков, победила “социалистическая пролетарская” революция.
Насколько теоретики и практики не имели представления о предмете своих схоластических конструкций и насколько далеки были они от всего того, что составляет сущность государственной власти, говорят как труды Маркса и Энгельса, изучавших этот вопрос главным образов на основе опыта Европы, так и в гораздо большей мере работы Ульянова (Ленина).
Последний постоянно попадал пальцем в небо, стоило ему всерьез заняться “государством”. Не будем ходить далеко. Чтобы убедиться в справедливости нашего вывода, достаточно прочитать брошюру “Государство и революция”, написанную “вождем мирового пролетариата” в сентябре 1917 года, когда до наступления вожделенной победы “пролетариата” оставались буквально считанные дни.
Государство, вместо того, чтобы, согласно единственно верного учения, начать передавать раз за разом одну свою функцию за другой так называемому обществу, предприняло длительное плавание в другую, противоположную сторону. Оно уподобилось Колумбу, который отправлялся искать новый путь в старую, добрую Индию, но оказался первооткрывателем Нового Света. Последнее осталось для Колумба такой же тайной, как и природа Российского Государства после гражданской войны для ее победителей.
При этом необходимо различать две формы, в которых государство проявляет свое бытие - территориальную организацию и машину власти.
Начнем с территориальной организации. Оно прошло несколько этапов видоизменений. Вначале новый режим легко отказывался от суверенной русской территории, примером чему служат судьба северо-западных (финляндских) и привислинских земель. Им была предоставлена “независимость”. Большевики нисколько не сомневалась, что со дня на день произойдет мировая коммунистическая революция, которая упразднит все политические границы, а государства исчезнут сами собой.
Между 1918 и 1922 годами, в период гражданской войны, формально существовала Конституция, предусматривающая этно-территориальную федерализацию России, образование в пределах ее территории автономий. Эта навязанная стране доктрина, исходившая из гипотезы о естественном праве всех без исключения народов на самоопределение и создание собственного государства, оказалась недолговечной. Она не выдержала проверку перипетиями гражданской войны, по завершении которой возникла принципиально новая политическая реальность.
Оказалось, что утвердившийся режим исповедывал три начала - русофобствующий интернационализм, великодержавный космополитизм и безродный патриотизм, что предопределило его политическую и экономическую стратегию на все годы господства, а заодно и неизбежность разложения и гибели. Социализм здесь был совершенно не при чем.
Началось с того, что большевикам удалось одержать победу в гражданской войне над своими основными противниками, вступив в союз с элитными группами малых этносов, которые перетянули свои народы на сторону московского режима. Армии белых потерпели поражение не только из-за численного и материального превосходства “красных”. Само это превосходство было обеспечено за счет участия на их стороне вооруженным формирований инородцев, разрушавших тыл Колчака, Деникина, Юденича и т. д.
Но политический союз большевиков с инородцами требовал соответствующей компенсации со стороны центральной власти. Сделки были оформлены путем создания внутри России квази-государственных этнических образований, превращении в декабре 1922 года России в некий СССР, разделенный на 4 союзных республики, затем в еще более дробном ее делении на 15 республик. Кроме того, существовало 38 автономных образований. Кланы, помогавшие большевикам утвердиться во власти, получили, таким образом, компенсацию. С ними расплатились, как с туземными африканскими вождями.
Очевидное несоответствие классовой теории марксизма, из которого следовал постулат, что у рабочих нет отечества и что они должны быть безразличны к внутригосударственному устройству, с практикой территориальной организации советской России нисколько не смущал режим.
Ее феодальная сущность, предполагавшая раздробленность по этническому принципу, не подверглась ревизии даже после того, как в 70-е годы появилась официальная теории о новой “социалистической” общности, якобы созданной в границах СССР - неком “советском народе”. Превратив эту теорию в элемент партийно-государственной идеологии, режим тем не менее даже в Конституции 1977 года оставил этническую раздробленность страны в ее первоначальном виде.
К тому времени автономные и союзные фантомы ожили благодаря своему полувековому комфортному существованию. Туземные кланы преобразились в этно-шивинистические “номенклатуры”, единственной страстью которых явилось выделение из состава России и приобретение государственного суверенитета. Эксперимент в конце-концов завершился их мятежом против территориальной целостности страны.
Займемся теперь государством как машиной власти. Здесь самым важным фактором явились условия, при которых оно возникло: соединение марксистской социально-экономической доктрины и технологии властвования, соответствующей особенностям, порожденным гражданской войной.
Точно так же, как абсурдная теория национального вопроса заложила предпосылки для развития в обществе процессов этно-территориального сепаратизма, доктрины марксизма, воплощенные с фанатизмом полуидиотов, породили тоталитарно-олигархический характер режима. Но испортив характер власти, революция не испортила ее конструкции.
Нельзя забывать главного - революция в России являлось делом не кучки фанатиков-марксистов из “запломбированного вагона”. Это была революция победившего ремесленного и земледельческого крестьянства, установившего свой режим власти, соответствующий его, крестьянства, представлениям о правде, праве и справедливости.
Проведя насильственным путем сплошное обобществление хозяйства в масштабе страны, превратив орудия производства и производственные отношения в собственность общества, государство как таковое, государство, отчужденное от общества, представляющее собой некую надстройку над ним, такое государство прекратило свое существование. Эта форма государства исчезла, ее разрушила гражданская война.
На его месте возникло новая государственная машина, которая в конкретный условиях России могла быть лишь формой официального патернализма, отеческого отношения власти к населению. Произошла интеграция государства в общественную среду, в которой оно вместо того, чтобы выполнять функцию лишь орудия насилия или являться сугубо политическим институтом, возвышающимся над обществом, превратилось в форму общественной самоорганизации.
Никогда не существовавшее в России в чистом виде гражданское общество потеряло после этого всякую надежду на самостоятельное, отчужденное от государства, существование. Вслед за всеобщей “национализацией” хозяйства произошла и незаметная “национализация” государственной машины, превратившийся в элемент общественного организма.
Действительно получился “социализм”, но с неправдоподобно-примитивными, наивными чертами, который не хотел и не мог понять этот способ существования в его научном, объективном, плоско-рациональном виде.
И поскольку природа производственных отношений, возникших в результате крестьянской революции, могла приобрести лишь форму государственного социализма, то есть соответствовать высшей стадии феодального развития, то и государство в таких условиях не могло не быть политической организацией феодального типа. В правильности этого вывода не может быть никаких сомнений.
Разумеется, ни одна из функций, традиционно свойственных государственной машине власти, не была утрачена. Более того, они существенно расширились, поскольку распространились на область экономических и духовно-нравственных отношений. Государство, сливаясь с обществом, воссоединяясь с ним, перестает различать какие-либо границы, за которые оно не может переходить. Русское государство крестьянского типа занималось всем и во всем видели свой интерес.
Общество-государство такого типа, каким оно сложилось в советской России, было одновременно и необыкновенно прочным и невероятно уязвимым. Надежность его существования оказалась обусловленной работоспособностью двух систем - деятельностью служб государственной безопасности, которая должна была носить всеобщий, всепроникающий характер, поскольку никаких внутренних перегородок такое государство не знало, и невозможностью проникновения во властные институты некомпетентных, чуждых природе такого государства руководителей.
Последнее представляло настоящую ахиллесову пяту, поражение которой могло привести к катастрофе. Неотвратимость катастрофы государственной машины началась с нравственного, а затем и профессионального разложения руководителей страны (процесс возник примерно с 1955, усилился с 1964, приобрел необратимый характер с 1975), после чего падение режима (1991) было вопросом времени, оказавшись в сфере, где господствуют уже не объективные, а субъективные факторы.
Коммунистическая и либеральная доктрины, расходясь между собой почти что по всем вопросам развития общества, сходятся в одном. Они рассматривают государство в качестве обособленного придатка общества, одни - в виде некой временной надстройки, которая выполняет функцию орудия насилия, другие в облике ночного сторожа, дворовой собаки при общественном хозяине, так называемом гражданском обществе.
В известной мере оба эти взгляда имеют право на существование - но лишь применительно к закономерностям, имеющим место в Европе. Закономерности развития, свойственные как России, так и Азии, исключали появление обоих этих моментов в их европейской модификации. Фактически лишь благоприятная во всех отношениях Европа обладала чисто внутренней потребностью не интегрировать общество и государство, а развивать оба эти начала, так сказать, параллельно.
Развивавшаяся в принципиально иных условиях Россия не знала ни отделения государства от общества, ни обособленного от государства общества. Государство и общество в России на всех стадиях ее существования представляли собой единый организм. Российское Государство и было особым образом организованным русским обществом.
После того, как существовавшие до Первой революции сословия были уничтожены, и из реальностей гражданской войны русское хозяйство вышло, по крайней мере в городах, обобществленным, не оказалось и почвы для классовой общественной организации. Даже крестьянство после проведения коллективизации всего земледелия как класс перестало существовать.
Общество нашло свою новую форму организации в различных отраслях производства. Единственным реальным началом, создающим общность экономических интересов, заключался в производственной деятельности, поскольку только производство имело общественную значимость. Рабочий, служащий, крестьянин или “партийный работник” могли составлять часть общества лишь благодаря экономическому распределению трудовых ресурсов между отдельными видами хозяйственной деятельности. Таким образом, не происхождению и не отношению к средствам производства можно было быть обязанным, чтобы принадлежать к тому или иному “классу”, а местом трудовой деятельности, формальной принадлежностью к определенному трудовому производственному коллективу.
Вторым классификационным признаком являлось отношение индивида к власти. Здесь можно было различить лишь две общественные группы - одна составляла собственно власть, организовавшись в правящую верхушку общества, другая находилась в разряде управляемых. Первая составляла “патрициат”, именовалась “номенклатурой”, вторая собственного имени не имела. Фактически большая часть населения могла быть названа плебсом. Переход из плебса в патрициат или из патрициев в плебеи вовсе не исключался. Но номенклатура избегала слишком интенсивной ротации, ограничиваясь обычно перемещением своих членов с одной должности на другую. До тех пор, пока руководящая часть общества обладала качествами, пригодными для квалифицированного выполнения своей функции, общество в целом, а значит и его хозяйство развивались. Этот процесс был постепенно остановлен, как только “патрициат” подвергся сначала эрозии, а затем разложению.
Принадлежность к патрициату была обусловлена принадлежностью к руководству правящей партии, которая называла себя “коммунистической”. В свое время Сталин совершенно правильно определил характер нового властного слоя как “ордена меченосцев”. Чтобы оказаться во власти, предварительно требовалось специальное посвящение в его члены. Но само по себе это членство являлось всего лишь предпосылкой для соучастия во власти. Чтобы она реализовалась, надо было достичь необходимой степени посвящения, оказаться на достаточно высокой ступени партийной иерархии.
Здесь юридическая сторона оказалась в конфликте с действительностью. Формально вся полнота власти принадлежала политическим органам общества - советам. Реально она оказалась в руках партийного ордена. Согласно конституционным нормам высшим органом власти был Верховный Совет СССР, в действительности - Политическое бюро ЦК КПСС. Главой государства значился Председатель Верховного Совета. На самом деле им был Генеральный Секретарь. После того, как “большевики” одержали победу, страна была превращена ими в Советский Союз, конфедерацию более чем 50 “этнических” государственных образований различного правового положения. По сути дела советская Россия являлась единым и неделимым государством-предприятием, в котором все его политические, человеческие и хозяйственные элементы подверглись обобществлению.
Спрашивается, зачем режиму потребовалось создавать столь многочисленные декоративные конструкции, которые могли только усложнять процессы, вместо того, чтобы раскрывать их сущность? Разве власть, установленная более чем радикальным, революционным методом, нуждался в лицемерии?
Скорее всего здесь сыграли свою роль два обстоятельства. Новая коммунистическая Россия должна была в понятных образах выступать перед остальным миром. Крах стратегии мировой пролетарской революции, которую в течении нескольких лет ожидали со дня на день, заставил “патрициев” считаться с тем, что России предстояло находится во враждебном окружении. Новый, только что утвердившийся в стране режим не мог публично расписаться в своем стратегическом поражении. Он должен был представить свое поражение как блистательную победу, как реальное торжество “единственно верного учения”.
Кроме того, коммунистическая надстройка была чуждым элементом русской революции, случайностью, никак не вытекающей из предшествующего развития. Стихийным социализмом русского крестьянства, выражавшимся в фактически бездействующих институтах государства, прикрывалась чуждая России радикальная коммунистическая сущность самой власти, первые десятилетия существования “узкого слоя профессиональных революционеров”. Противоречие государственной и общественной форм, в которых должна была существовать страна, с наибольшей откровенностью проявлялось в конституциях 1936 и 1977 годов, не имевших ничего общего с действительных характером организации власти. Являясь по сути крестьянской, власть должна была декорироваться под рабочую или коммунистическую. Конечно, ничего этого не было и в помине.
Парадоксальным образом эта маска, которой режим прикрывал себя, оказалась для него роковой. Он уже никогда не смог избавиться от этого образа, заставлявшего его играть роль, вместо того, чтобы после действительно окончательной победы новых производственных отношений превратиться в естественную часть государства. Благодаря непрерывному лицемерию режим постоянно усиливал степень своего отчуждения от объективно развивавшегося общества. Когда власть провозгласила в 70-е годы свою “общенародность”, она, ничего не добившись, лишь усилила это впечатление.
Проблема, которая считалась для теоретиков наиболее простой, для строя “государственного социализма” оказалась неразрешимой. Но то, что представлялось делом весьма отдаленного будущего, была совершена как бы между прочим, наряду с другими техническими мероприятиями.
Реальное обобществление средств производства и всех элементов, обеспечивающих общественное воспроизводство, произошло путем издания серии правительственных декретов, обеспеченных политической волей и государственным принуждением. Легкость, с какой общество рассталось с частной формой собственности, наглядно продемонстрировало, насколько слабо оно было в нем укоренено. Оно еще не успело в нем развиться. Что же касается общественной формы собственности, то она напоминала либо общинную, либо государственную собственность, виды, традиционно доминировавшие в русской хозяйственной истории.
Но новые производственные отношения оказались беспомощны перед индивидуальным сознанием сотен миллионов, которое оказывало интуитивное сопротивление формам хозяйственной, общественной и политической реальности. Чем дальше от момента установления этих отношений оказывалось население, тем яснее становилась несовместимость интересов отдельно взятой личности и основного элемента любого общества - семьи, с господствующими институтами.
Ни интересы семьи, ни потребности личности не вписывались в хозяйственные отношения, исключавшие индивидуальную предприимчивость, общественные отношения, не предполагавшие ни классовой, ни корпоративной, ни сословной, ни религиозной идентичности, политические отношения, исключавших в принципе какую-либо партийность, полноценное участие дееспособного человека, мужчин прежде всего, в делах государственной власти.
Личность после всеобщего обобществления должна была умереть в человеке, но ее должен был заменить собой исполнительный, добросовестный работник, действующий в соответствии с предначертаниями начальства и высшего руководства. От населения требовалось послушание, примерно такое же, как и от рядовых членов Ордена иезуитов. Только вместо Иисуса им надлежало восхвалять бессмертнее другого живого Бога, спустившегося с недоступных простым смертным научных высот на грешную землю. Таким Богом являлся мифологизированный Маркс, которого на земле представляли пророки, сначала Ленин, затем на некоторое время Сталин. Официальный атеизм, взятый режимом на вооружение, отвергая религию, приобрел все ее внешние признаки, разумеется в карикатурном и извращенном виде.
Отчуждение от всех действительно значимых форм общественного проявления оказалось настолько всесторонним, что по мере роста уровня образованности в человеке накапливались элементы неудовлетворенности. Личность в человеке либо деградировала, и он нравственно опускался, либо она возвышалась над повседневностью, и тогда становилась универсальной. Пьянство было внешней, присущей России формой, в которой проявлялась первая тенденция, книжность и образованность - второй. То и другое было способом преодоления действительности, один позитивным, другой негативным.
В любом случае несоответствие общественного положения личности его самоощущению приводило к тому, что в жертву приносился профессионализм. Чем выше поднималась объективная роль рабочей силы в хозяйственной, научно-производственной деятельности, тем меньше оказывалось шансов для проявления персонифицированной в личности производительной силы труда и интеллекта.
Исходя из механистических представлений марксизма о человеческом труде как расходовании человеческого мозга, мускулов, нервов, рук и т.д., политическая экономия советской России на протяжении всего периода своего господства так и не смогла отделить от человеческого труда интеллектуальную деятельность, тем самым не использовав огромные возможности нового ресурса - человеческого интеллекта - как раз в это время объективно обособившегося в самостоятельный фактор производства. Тем самым была повторена ошибка, свойственная первоначальному периоду капиталистических отношений в Европе, когда классическая политэкономия и, следовательно, практика не были в состоянии отделить фактор рабочей силы от фактора труда, порождая “муки родов” нового строя, принятого его революционными критиками за предсмертную агонию.
Личность в этих экономических условиях оказалась в фокусе противоречий. Она была их олицетворением. Противоречия оживали в человеке, не в силах найти разрешения там, где их порождали обстоятельства.
Живой труд оказывался в непрерывном конфликте с овеществленным, мертвым трудом, потребительная стоимость противостояла стоимости, индивидуальное сознание подавлялось общественным бытием, динамичное, все более и более богатое содержание, рождавшееся умножавшимися производительными силами, сковывалось раз и навсегда закосневшей формой, не развивавшимися производственными отношениями.
Обобществленное производство, представлявшее овеществленный труд, безразлично относилось к любым проявлениям потребностей живого труда. Семья как ячейка общества, но не производства, перестала выполнять функцию самостоятельной сущности, потребности которой должны быть удовлетворены в процессе воспроизводства. В общем объеме накопленного, реально существовавшего богатства доля, приходящаяся на имущество населения, не превышала 0,1 процента. Остальные 99,9 составляли обобществленное национальное богатство, состоящее в государственной собственности и, следовательно, реально находящееся во владении “номенклатуры”.
Воспроизводился в лучшем случае отдельный носитель рабочей силы, работник, но не его семья, общественные расходы на существование которой благодаря минимизации заработной платы постоянно снижались. Семья из полноценного во всех отношениях первичного сверхчувственного организма постепенно превращалась в примитивный, бесчувственный субстрат производственных накладных расходов.
Естественным следствием такого экономического отношения к семье оказалось резкое снижение темпов рождаемости населения, особенно в русском этносе. Последний заплатил за подобный экономический механизм, для которого потребности овеществленного труда были неизмеримо выше потребностей живого труда, по крайней мере 200 миллионами народившихся жизней. Чем больше при прочих равных условиях тот или иной этнос оказывался вовлеченным в обобществленное производство, тем меньше оставалось у него шансов на собственное расширенное воспроизводство. Мертвый труд безжалостно пожирал своих детей, расправляясь с живым трудом.
Между каждым вновь появляющимся поколением и экономическими отношениями, в сущности не изменявшими своей природы, складывались особые формы взаимодействия. От восторженного одобрения, всесторонней комплиментарности они раз за разом трансформировались сначала в пассивное, а затем и активное неприятие.
Прежде, чем экономическая система оказалась на исторической свалке, она полностью девальвировалась в сознании собственных работников, того самого “рабочего класса”, которому, казалось бы, должна была служить.
Большевизм в конце-концов разбил голову о крепость, которая называется “человек”. Этот орешек ему так и не удалось взять, несмотря на осаду, которая велась в течение почти что столетней идейной войны.
Когда режим, окончательно утратив связь с действительностью, предпринял “перестройку” социализма, он всего лишь таким способом засвидетельствовал его кончину.
Для советской России внешнеторговые отношения представляли собой монополию, которым обладал представитель собственника, то есть специальные органы государства.
Поскольку государство лишь в воспаленном воображении предстает в облике некого чудовища, мифологического Левиафана, в действительности являясь совокупностью учреждений, то и функция внешней торговли должна осуществляться определенным, специализированным учреждением. Торговля оказывается предметом деятельности не экономической, а административной системы.
Благодаря собственным достаточно масштабным внутренним потребностям “концерн” нуждался во внешних источниках ресурсов гораздо больше, чем внешний мир в русских ресурсах. Пяти шестым гораздо легче приспособится к самостоятельному существованию, чем одной шестой.
Чтобы обеспечивать себя полноценными интеллектуальными и материальными ресурсами, России после того, как она вышла из состояния гражданской войны, потребовалось установить торговые отношения с остальным миром. Противоречия, существовавшие между отдельными государствами рыночной цивилизации, облегчили задачу. Постепенное восстановление отношений в конце-концов восстановили участие России в межгосударственной торговле.
Только теперь вместо страны с точно такими же отношениями, какие господствовали в других частях земли, мировая торговля обнаружила принципиально нового субъекта. Отныне контрагентом всех сделок выступало само государство, представляющее все общество в целом. Более надежного партнера трудно было представить, поэтому торговать с советской Россией оказалось делом более выгодным, чем с традиционными фирмами, солидность и надежность которых могла подтверждать лишь их собственная репутация. Конкурировать с Россией как участником внешней торговли были в состоянии лишь транснациональные корпорации, столь же мощные, как и “российская хозяйственная корпорация”.
В чем могла объективно нуждаться Россия как участник внешней торговли? В том, что ей было абсолютно необходимо для целей развития. Это были прежде всего новые технологии и новые производства, отсутствовавшие у нее в тот момент, когда в России “победил социализм”. Что могла со своей стороны предложить Россия в качестве объекта своего экспорта? Продукты, потребность в которых имелась в наличном виде у реальных иностранных потребителей. Каким образом мог осуществляться товарообмен? Либо по формуле Т-Д-Т, либо по формуле Т-Т.
В первом случае Россия обменивала свои реально существующий товар на деньги. В качестве денег могла выступать лишь валюта, имеющая способность к конвертации в межгосударственных торговых отношениях. На эту валюту затем в той же или иной стране приобретались необходимые для России реальные потребительные стоимости, которые потреблялись на территории России или для реализации ее интереса где бы то ни было.
Во втором случае способом товарообмена становился бартер, натуральная форма, при которой известное количество одного товара обменивалось на известное количество другого товара. Мерой стоимости выступала ее денежная форма, определяемая соглашением сторон.
В любом случае в качестве средства платежа не могли использоваться знаки стоимости, имитируемые государством Россия исключительно для внутреннего пользования, да и то в совершенно суженном, сознательно ограниченном масштабе. Эти знаки не предназначались для обращения в качестве мировой валюты, хотя и были реально обеспечены наличным богатством, созданным всей страной.
Если свести все виды потребности к общенациональным потребностям, окажется, что торговля России с внешним миром состояла не в том, чтобы результатом ее была бы чистая выгода, положительное торговое сальдо, исчисленное в денежной форме. Торговля для России имела лишь потребительный, сугубо материальный характер, при котором положительное сальдо использовалось лишь для того, чтобы обращать образовавшуюся валютную прибыль для очередных внешнеторговых циклов.
Потребность мирового хозяйства в экономических отношениях с хозяйством России носила, в свою очередь, вполне объективный характер. Мир испытывает потребность в русских ресурсах прежде всего благодаря тому, что Россия обладает огромными естественными богатствами, содержащимися в ее недрах. В гораздо меньшей степени внешний мир нуждался в продуктах перерабатывающих отраслей, обладая достаточными собственными мощностями. Здесь Россия и “первый мир” скорее выступали в роли конкурентов, борющихся за экономическое влияние в слаборазвитых в хозяйственном отношении странах.
Само собой разумеется, что на протяжении всего периода существования экономики “социалистического типа” внешняя торговля оказывалась под доминирующем воздействием политических потребностей, обусловленных так же проявлением идеологической борьбы. Внешняя торговля была элементом борьбы, в которой перманентно находилась советская Россия, режим которой ни на один день не прекращал либо собственные агрессивные поползновения, либо противостояние агрессии своих естественных противников.
После того, как в мировом хозяйстве возникла своеобразная экономическая аномалия, связанная с появлением нового типа национального хозяйства, функционирующего не по общепринятым правилам, а вопреки им, мировая система экономических отношений должна была подвергнуться решительной трансформации.
Мировой рынок не мог ни пренебречь, ни вступить в конфронтацию с русской национальной экономикой. Он должен был к нему приспособиться. Поскольку этой части мирового хозяйства противостояла отделившаяся от него одна шестая часть.
С другой стороны, и русское хозяйство, иначе говоря, советская Россия должна была или реализовать доктрину мировой революции и обеспечить победу бестоварной, так называемой коммунистической экономики в мировом масштабе, или же, в свою очередь, приспособиться к реально существующей в мире товарной формы национальной экономики.
Авантюрные фантазии, возникшие в среде русских революционеров на волне революционных событий, охвативших, помимо России, значительную часть стран Европы и Азии, достаточно быстро были отправлены в архив, поскольку волна революции схлынула так же быстро, как возникли. Их беспочвенность стала очевидной уже к 1920 году, когда стало ясно, что Россию невозможно использовать в качестве материальной базы мировой революции, а Красную Армию как ее вооруженную силу, на штыках которой можно было перенести коммунизм, то есть безрыночную форму организации экономики, в другие страны.
Попытки осуществить третью модель взаимоотношений товарной и бестоварной экономических моделей, суть которой сводится к автаркии, обособлению национального хозяйства от мирового хозяйства, принципиально возможная, поскольку любое достаточно крупное государство, вроде Китая, России или США, могут существовать без мирового обмена, на практике так и не была реализована.
Биполярность всемирного хозяйства практически существовала с 1923 по 1991 год, пока “первому миру”, миру рыночной экономики, противостоял “второй мир”, экономика которого носила бестоварную форму, борьба которых между собой за мировое экономическое господство одновременно являлась и формой экспансии в “третьем мире”, состоящим из недостаточно развитых в хозяйственном отношении стран.
На поверхности эта борьба приобрела не столько экономическую, сколько политическую и главным образом идеологическую форму. Первый мир обвинялся в эксплуатации трудящихся, второй - в тоталитарности управления и отсутствии гражданских свобод. Понятно, что ничего, кроме беспардонной риторики, оба эти иска в себе не содержали.
Каждый мир судил своего противника не по его, а по своим законам, которые соответствовали природе собственной цивилизации и ничего общего между собой не имели. Противостояние цивилизаций для профанов оборачивалась чуть ли не религиозным столкновением капитализма и коммунизма, прогресса и реакции, дня завтрашнего с днем вчерашним.
Борьба, которую “второй мир” во главе с Россией вел за утверждение коммунистического рая на двух третях земли имела в XX веке примерно такое же значение, как в IX или X веках организованные Святым престолом Крестовые походы, совершавшиеся, якобы, для освобождения гроба Господня от “неверных”. Выйти из этого не столько бессмысленного, сколько опасного противостояния, которое и было новой формой мировой войны, названной Холодной, Советской России так и не удалось. Первый мир был заведомо более могущественной и гораздо более агрессивной группировкой, чтобы закончить ее, не разгромив противника. Carthfgo delenda est.
Превращение России в самый мощный, ни с чем в принципе не сравнимый субъект мирового рынка, особого рода транснациональное предприятие, ускорило процессы создания транснациональных хозяйственных систем в “первом экономическом мире”. Чтобы на равных или с позиции силы взаимодействовать с Россией - “вторым экономическим миром”, необходимо было обладать соответствующим потенциалом, должным образом организованным.
Роль центров такой кристаллизации в условиях рынка мог на себя взять лишь консолидированный финансовый капитал, то есть международное еврейство, традиционно контролирующее область фиктивных ценностей. Советская Россия, таким образом, не только противопоставила себя остальному экономически развитому миру, воспользовавшись идеологическими противоречиями, но и миру объединенного еврейства, обособившись от него своеобразной экономической преградой, непроницаемой для денег - единственного бога, которому поклоняется еврей.
Итак, события 1917 года создали в России принципиально новую систему производственных отношений, не имеющих ничего общего ни с предшествующим периодом русской истории, ни с экономическими отношениями, господствовавшими за ее границами.
Называя новый строй, возникший в России после 1917 года, социалистическим, политики и публицисты опирались на теоретические достижения марксизма, теоретически доказавшего, что вслед за капитализмом неизбежно должен явиться социализм, а господство буржуазных отношений сменится диктатурой рабочего класса. При этом новый строй может появится лишь в результате пролетарской революции.
Что было самым важным отличием России от других стран? Конечно, не политический режим и не форма правления. Диктатурами, олигархиями и тираниями история первой половины XX века переполняет почти все государства Европы, Америки и Азии.
Что же касается так называемой советской власти, то русские большевики напрасно приписали себе привилегию ее открытия, тем более ее изобретения. Они ничего нового не открыли. Эта форма власти практически существовала и продолжает существовать по всему миру, отличаясь от русского варианта только по названию.
Капиталистическая форма экономики приобретает способность к движению, а следовательно и развитию, поскольку она полна противоречий, колебаний, состоящих из различных циклов, апогеем которого является кризис. Экономическая форма, господствовавшая в советской России могла развиваться лишь до тех пор, пока она избегала противоречий, пока ее развитие не знало каких-либо кризисов. Поэтому, если капитализму противопоказано состояния покоя, “социализм”, наоборот, несовместим с экономическими скачками.
Как только этот строй сделал попытку реформироваться, внести в систему административных отношений рыночные элементы, как только он сделал шаги в сторону наделения предприятий или регионов некой самостоятельностью, как только он стал кокетливо использовать всего лишь чисто юридическую терминологию, приспособлявшую описание реальности советской России к евро-американской и ООНовской риторике, начался постепенный процесс его разложения.
Обобществленному феодализму или, что одно и то же, государственному социализму в России наступил конец. Что же касается сравнительно длительного периода, в течении которых он мог существовать, то объяснение следует искать не в силе марксистско-ленинских идей и не в слабости “первого мира”, а в уникальной мощи самой России.
Буржуазно-капиталистические отношения, которые Первая русская революция вышвырнула в дверь, вернулись в страну тихо и незаметно. Но это вовсе не значит, что они проникли в нее через окно. Просто в историческом развитии России наконец-то пришло и их время.
То, что мы называем Второй русской революцией, является внешне насильственным утверждением именно этих, капиталистических, а значит и буржуазных отношений. Отвергая на словах, в лучшем случае на уровне идеологии социализм и коммунизм, она в действительности направлена против реальностей феодальных отношений. Тем самым утверждается более прогрессивная, а значит капиталистическая система хозяйствования и буржуазная форма общественной организации.
Но речь не идет об научных абстракциях. И капитализм и буржуазность не существуют в пустом пространстве, лишенном качественных характеристик. Они материальны и конкретны, имея собственную почву, на которой должны вырасти.
Поэтому новые, складывающиеся в России отношения будут не импортированными извне доктринами, а русской разновидностью капитализма и русской формой буржуазности, которые будут принципиально отличаться от буржуазно-капиталистических отношений, существовавших и существующих сейчас в Европе, Азии и Америки.
И все-таки, несмотря на относительно кратковременный период своего существования, форма государственного феодализма в России представляет собой целостную картину особой, уникальной формации, которую, конечно же, уже никогда не удастся реконструировать ни на той же, ни в какой-то другой цивилизационной среде.
И все-таки в чем причина столь стремительного ее крушения? Нисколько не приуменьшая внешнего давления на обособленную русскую хозяйственно-политическую среду, мы должны искать источник разрушения внутри организма. Можно констатировать, что каждый институт, представлявший собой важный элемент общей конструкции, содержал в себе не только силу, но и ее отрицание. Все рассмотренные выше категории обладали двумя важнейшими чертами. Они могли существовать лишь в условиях статичности, неприкосновенности, покоя. Любое изменение могло вызвать в них необратимую реакцию разложения, коррозии, деформации. С другой стороны, им была свойственна внутренняя неустойчивость. Элементы не только плохо приспосабливались друг к другу, но и сами по себе оказывались ненадежными.
Как только хозяйственная кооперация и специализация расширила сферу деятельности “концерна” за пределы его собственной территории и заставила, к примеру, применять собственную рабочую силу за границей, оказалось, что невозможно обойтись без собственной “валюты”. Она появилась внутри “предприятия” в форме чеков Внешпосылторга. Наличие этих валютных суррогатов потребовало организации особой торговой сети, в которой появились квази-товары и особые цены на них. Магазины “Березка” представляли собой некую экстерриториальную зону “капитализма” внутри социализма.
Ввезти в пределы “концерна” иностранной рабочей силы порождал точно такие же противоречия, заставлявшие создавать зону отчуждения между “братьями по классу”. Но если внутри СССР можно было создать “капиталистические анклавы”, вне СССР это уже не представлялось возможным.
Выполнявшаяся гражданами СССР одна и та же работа, тождественная по форме, но осуществлявшаяся внутри СССР и вне его, рассматривалась то как уголовно наказуемое преступление, то как общественно-полезная деятельность. Валютные операции и экономические спекуляции вне границ СССР поощрялись, внутри страны преследовались.
Неразрешимой проблемой оказалось правовое совмещение интеллектуального продукта, создаваемого в “обобществленной” и “рыночной” экономиках. Если материальные и трудовые компоненты производства можно было изолировать между двумя системами, то осуществить то же самое в отношении информационных носителей оказалось принципиально невозможным. Они, подобно дикой природе, не признавали ни государственных границ, ни несовместимости экономических систем.
Словом, в продуктах и рабочей силе дремали качества товаров. Денежные суррогаты мечтали превратиться в деньги. Отрасли производства грезили конкуренцией, преувеличивая собственные способности. Фонды стремились преобразиться в капитал. Сберегательные кассы и счетные конторы мечтали о банковской деятельности. Директоры, управляющие и министры видели себя на внешнеторговом оперативном просторе. Всем было тесно в старомодной шинели времен очаковских и покоренья Крыма.
Особым образом организованная экономика России, созданная в результате Первой русской революции, закономерности развития которой коренным образом отличалась от того, что имело место в других частях мирового хозяйства, могло существовать сравнительно продолжительное время лишь вследствие одного обстоятельства - благодаря тому, что эта система возникла не в малом или среднем государстве, а в России, на одной шестой части земли, в масштабах особой мировой цивилизации.
Когда Маркс и Энгельс утверждали, что коммунизм как формация может одержать победу лишь в масштабе всего мира и что развитие этого процесса должно начаться с наиболее развитых стран, они были принципиально правы. Не важно, что “коммунизм”, созданный в России, оказался не похожим на картину, нарисованную классиками диалектического материализма. Главное, это был принципиально иной, абсолютно враждебный миру капитализма строй жизни, многими, даже чисто внешними чертами похожий на схемы, изложенные в “Критике Готской программы”.
Для общественного сознания, что бы кто ни пытался доказывать, это был настоящий социализм, о котором в будущем будут слагать легенды и мифы. И, разумеется, он мог существовать лишь при условии действительного распространения в достаточно широком масштабе. Наверное, Россия была тем пространственным минимумом, где столь оригинальная, совершенно самобытная система отношений могла, развиваясь, существовать несколько десятилетий.
Она существовала бы гораздо дольше, если бы ее закономерности учитывались обществом, если бы общество, которое им владело, использовало его преимущества и особенности не интуитивно, не стихийно, не под воздействием административного принуждения, а действительно со знанием дела.
Русскому обществу как раз этого знания и недоставало. чтобы можно было превратить “развитой феодализм” в его естественное продолжение без мучительного процесса новой революции, новых мук родов.
Русский эксперимент позволяет сделать некоторые общие предположения. В сущности каждая цивилизация, а их границы теперь можно обозначить достаточно точно, обладает если и не собственной, только одной ей присущей политической экономией, то наверняка она имеет ее собственную версию, разновидность, органично ей присущую.
Мы привыкли смотреть на экономические отношения с естественноисторической точки зрения, словно они представляют собой то же самое, что и совокупность химических элементов. Все гораздо сложнее.
Политическая экономия имеет в качестве своей естественной, объективной основы не усредненную, а конкретную природу, не безжизненный ландшафт, а землю, заселенную конкретными нациями и народами, обладающими неповторимыми чертами, традициями, привычками и образом жизни. Каждый из них по-разному трудится, иначе организован, обладает не абстрактной общечеловеческой, а конкретной национальной или цивилизационной моралью.
Каждый народ, нация и цивилизация владеет и наследует не всеобщую историю человечества, а историю жизни собственных предков. Такова фаза, в которой находится человечество в данный момент своего развития.
На этом историческом фундаменте возникает и развивается система отношений, которая изучается политической экономией. Следовательно, как предмет, изучаемый наукой, и как объективная реальность, существующая независимо от того, изучается она ею или нет, она столь же индивидуальна, как и отдельный элемент, являющийся предметом другой, например, химической науки, только гораздо более сложный для изучения и понимания. Это целый мир, который неисчерпаем для того, чтобы открывать его бесконечные, скрытые от человечества тайны.
Но мир экономических отношений, в отличие от естественного мира химических элементов и физических энергий, находится в постоянном изменении своих первичных категорий и внешний условий их взаимодействия. Состояние покоя так же чужды экономике, как и самой жизни.
Когда начинают исчезать предшествующие экономические отношения, возникают предпосылки для появления новых экономических отношений. Случай, который породил предпосылки для возникновения “государственного социализма” в России, является исключением из общего процесса развития. Он появился совершенно неожиданно, словно искусственный организм.
Особенностью русской цивилизации является то странное обстоятельство, что несмотря на ее сравнительную зрелость мир так и не знает секрета ее происхождения. Древний Рим имел традиционную начальную точку на шкале времени год основания легендарного Города. Египетские жрецы вели исчисление, состоящее из нескольких тысяч лет. Но Россия - продолжая римскую традицию - все еще сохраняет эту загадку, избегая постижения даты своего рождения. А то, что не возникало, не может и умереть. Разумеется, это всего лишь метафора, которую можно позволить лишь в эпилоге.
Система фундаментальных экономических и политических отношений, составляющих реальный базис для развития русского национального хозяйства после Первой русской революции, теперь не существует. Она безжалостно и беспощадно разрушена. Как бы серьезно не повлияли на русскую историю внешние воздействия и как бы решительно не боролся мир капитализма, возглавляемый США с миром социализма, эта формация погибла вследствие своих собственных причин. Значит, в ее собственных недрах возникли новые материальные условия, для которых формы существования оказались тесными.
Было бы по меньшей мере странным в работе, посвященной политической экономии “социализма”, не упомянуть марксизм, доктрину, под знаменем которой она существовала. Но речь конечно же не может идти о классическом марксизме, научных разработках, которые Маркс и Энгельс предприняли на протяжении 50 лет своей творческой деятельности. Для России не таким страшным оказался марксизм, как его истолкователи, отличавшиеся ортодоксально-невежественным, вульгарным подходом к применению политической теории к русской действительности.
Существует анекдот или, возможно, правдивая история о Наполеоне I, который, разбирая причины военной неудачи одного из своих маршалов, потребовал объяснений. Тот заявил, что имеется по крайней мере 14 оправданий. “Какие же?”- спросил император. “Во-первых, начал маршал, у артиллерии не было снарядов”. “Довольно. Этого достаточно”, - остановил его Наполеон.
Нечто подобное произошло с марксизмом в русском эксперименте. Из множества предпосылок, которые должны были иметься в наличии, чтобы новый экономический строй (коммунизм) смог прийти на смену капиталистической системе, главные заключались в следующем. Материальные производительные силы общества должны находится в противоречии с существующими производственными отношениями и из форм развития превратиться в их оковы. Тогда лишь наступает эпоха социальной революции, которая может увенчаться успехом, если произойдет не иначе как одновременно во всем мире.
Марксисты, пришедшие к власти в России на гребне подходящего стечения обстоятельств, имели в наличии лишь революционную ситуацию. Но она ничем не напоминала тех условий, о которых говорила теория. Теория, наоборот, предупреждала, что природа русской революции ничего общего с коммунистической революцией не имеет. Во всяком случае Маркс, добросовестный исследователь, об этом неоднократно заявлял, например в письмах к Засулич.
Не было ни исчерпавших себя капиталистических отношений производства, ни высокоразвитого буржуазного общества, ни всемирного характера “пролетарской революции”. К тому времени Европа избавилась от класса пролетариев, САСШ находились на гребне экономического подъема, вызванного горячкой мировой войны, что же касается России, то здесь никогда босяки не являлись носителями прогрессивных идей, а буржуазно-капиталистические отношения только начали завоевывать жизненное пространство.
И тем не менее режим радикальных коммунистических революционеров, называвших себя большевиками, счел исторический момент подходящим для мировой коммунистической революции. Авантюризм был очевиден и его последствия предсказаны тогда же, к примеру, Плехановым.
Конфликт между теорией и практикой наступил уже к 1921 году. Новая экономическая политика была паллиативом, тем не менее спасавшим новую систему в политическом отношении. Но теория еще делала вид, что вынужденный маневр носит частный, временный характер. Уже тогда “учение” превратилось из науки в пропаганду, из объективного исследования в апологетику.
В 1925 теоретикам режима стало окончательно ясно, что коммунистическая революция, начатая в России, окончилась крахом. Чтобы убедиться в этом, достаточно познакомиться с протоколами партийный конференций и съездов той поры. Споры на этот счет тогда велись достаточно откровенно. Но откровенность, допустимая в узком кругу “ордена”, не была предназначена для общественного внимания. Общество удовлетворялось легендами и мифами о врагах и героях борьбы с ними.
Началось приспособление теории к практике, попытка сохранить теоретическую респектабельность при ее практической бесперспективности. При этом идеологи первого призыва так и не смогли увидеть истинный смысл революции, ее действительный характер. Делая неоднократные попытки объяснить ситуацию в рамках старых марксистских представлений, Сталин лишь приспосабливал теорию к потребностям того или иного периода. В качестве науки политическая экономия даже в ее марксистской интерпретации не могла развиваться. Она опустилась до уровня служанки новоявленного атеистического богословия под названием “марксизм-ленинизм”.
Между двумя мировыми войнами дело свелось к попытке создать новую версию “вечно живого учения”, согласно которому коммунизм можно было создать в “отдельно взятой стране”. Такой страной являлась Советская Россия, к тому времени переименованная в СССР. Коллективизация, индустриализация, культурная революция, модернизация военного потенциала, превращение научного производства в непосредственно материальную силу, словом все объективно необходимые процессы, которые и так были бы реализованы страной, зачислялись в актив строительства социализма.
Послевоенный передел мира великими державами-победительницами оказался подходящим поводом, чтобы придать “коммунистической пропаганде” новую энергию. Она интерпретировала откровенно империалистическое соперничество США и СССР, ставшее очевидным, как борьбу “двух социальных систем”, превратив зону политического влияния России в Восточной Европе, Азии, некоторых странах Африки и Латинской Америки в “социалистический лагерь”.
Капиталистическая система в этом отношении была более реалистичной. Она без обиняков считала сложившиеся отношения между двумя системами “холодной войной”, объявив ее России в известной речи Черчилля в 1948 г.
Не мирная борьба двух систем, а война двух систем, вот что получила Россия из-за создания принципиально новой экономической модели отношений и предельно агрессивной на словах политической доктрины, являвшейся формально официальной государственной политикой. Но к тому времени режим утратил динамизм и вместо того, чтобы по-настоящему вести войну, старательно боролся за мир во всем мире, демобилизуя прежде всего общественное сознание в собственной стране, культивируя в нем из поколения в поколение настроения пацифизма.
В 1961 режим расписался в своей окончательной теоретической несостоятельности, предприняв откровенно рекламную акцию с принятием программы построения материально-технической базы реального коммунизма к 1980 году. В действительности оказавшаяся несостоятельной доктрина таким способом пыталась отсрочить свое банкротство.
Последним государственным деятелем, который искренно верил в продукцию собственного агитпропа, тем самым став его жертвой, был Хрущев. В дальнейшем, после его смещения, уже никто из “советских лидеров” не употреблял марксистскую риторику в чистом виде, рискуя в противном случае стать вселенским посмешищем.
Невозможность полноценного развития оказалась столь очевидной, что вся социально-экономическая статистика оказалась уподобленной государственной тайне. В течении всего периода “социализма” ни общество, ни научная корпорация не были допущены к объективной информации о состоянии дел. Какой бы справочник, предназначенный для открытой печати, ни взять, в нем невозможно обнаружить полный свод данных, характеризующих хозяйственные параметры национальной экономики.
Придав состояние секретности статистике, режим таким образом отдал экономическую науку на откуп схоластике, научному лицемерию. Избавив себя от обслуживания наукой, режим лишился способности ориентироваться во времени и пространстве.
Экономические реформы, обычно приписываемые правительству Косыгина (1965), пытавшиеся использовать те или иные элементы товарно-денежных и рыночных методов управления, могли только ухудшить положение дел. Они были органически несовместимы с иными принципами управления, исходившими из прописей “Коммунистического манифеста”.
Рыночная среда могла существовать лишь при одном условии - если бы началась денационализация индустрии, но последнее было бы невозможным без одновременного демонтажа всей социально-политической системы. Свертывание реформ являлось единственно возможным способом сохранения “политической экономии социализма”. Но их последствия не прошли даром.
В русском обществе появились метастазы в лице так называемых “шестидесятников”, которые от критики системы постепенно дошли до ненависти к самой России. Режимы социалистических стран Востока были откровенно напуганы попыткой ревизии “марксизма”, постепенно свертывая с отступниками экономические и политические отношения. Восточноевропейские государства, находившиеся в орбите СССР лишь вследствие Ялтинских и Потсдамских деклараций, воспользовавшись прецедентом, делали одну за другой попытки покинуть мир натурально-вещественной экономики.
Венгрия 1956, Берлинская стена 1961, Чехословакия 1968, Польша 1981, старый конфликт с Югославией и целый рад других, менее громких, но аналогичных событий составляли бесспорные признаки несостоятельности экономического эксперимента и политических форм, в условиях которых он мог проводиться.
Осуществив, воспользовавшись моментом, насилие над естественных ходом развития, русский марксизм сам себя поставил в безвыходное положение. Экономическая система, созданная ими, могла на первых порах существовать, лишь отгородившись от остального мира непроницаемыми государственными границами.
В дальнейшем эти отношения должны были распространиться на весь остальной мир, либо национальное хозяйство России, признав поражение, должно было принять правила игры своего противника. Либо натуральный продуктообмен и соответствующая ему социальная структура общества, не признающая национальных и цивилизационных особенностей, либо товарно-денежный рынок, развивающийся в национальных и цивилизационных границах.
Ни сосуществования двух систем, о которой безостановочно толковала официальная кремлевская пропаганда, ни их конвергенции, придуманной Гелбрейтом и охотно транслированной Сахаровым, не были возможны. То и другое относилось к досужим иллюзиям, предназначенным разве что в для применения в идеологической войне.
Несмотря на то, что последние двадцать лет (1969-1989) внетоварного существования хозяйство России отнюдь не находилось в так называемом застое, а наоборот, накапливало мощный потенциал для нового рывка вперед, осознание обществом этого положения стало совершенно невозможным. Повторилась ситуация, которая уже создала однажды в России предпосылки для начала Первой русской революции.
Никакие темпы роста народного хозяйства, никакой его подъем не способны были тогда переубедить население в приближении экономического краха. Как в 1904, так и в 1988 годах общественное сознание, разочаровавшись в реалиях общественно-политического строя и социально-экономической системы, требовало перемен.
И точно так же, как в начале века, в его конце режим оказался не в состоянии отделаться реформами сверху от предрассудков и фантазий общества. Тогда наступило время действовать массам. Реформы, если их делают низы, называются революциями.
Различную ширину колеи можно терпеть на железной дороге, да и то, если это имеет хоть какое-то разумное объяснение. Но двух экономических систем современное мировое хозяйство вынести не смогло. Главное, оно стало непереносимым и для самого русского общества. Русский эксперимент с марксизмом закончился. История русской цивилизации продолжается.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://invest.antax.ru/