Оглавление.
Введение.
2
Биография Эразма Роттердамкого. 3
Труды Эразма Роттердамкого и их влияние на современников. 6
Анализ «Похвалы Глупости». 9
Заключение. 22
Список использованной литературы. 25
Введение.
Нидерландский гуманист Эразм Роттердамский (около 1469-1536 гг.),
католический писатель, богослов, библеист, ученый-филолог, не был философом
в строгом смысле этого слова, но произвел огромное влияние на
современников. «Ему изумляется, его воспевает и превозносит, — писал
Камерарий, — каждый, кто не хочет прослыть чужаком в царстве муз». Как
писатель Эразм Роттердамский начал обретать известность, когда ему было уже
за тридцать. Известность эта неуклонно росла, и его сочинения заслуженно
принесли ему славу лучшего латинского писателя своего века. Лучше всех
других гуманистов Эразм оценил могучую силу книгопечатания, и его
деятельность неразрывно связана с такими известными печатниками XVI века,
как Альд Мануций в Венеции, Иоганн Фробен в Базеле, Бадий Асцензий в
Париже, которые тут же публиковали все, что выходило из-под его пера. Его
произведения переиздавались с быстротой, которой могут позавидовать иные
наши отечественные издатели. «Оружие христианского воина» только при жизни
автора выдержало болеем пятидесяти изданий; «Дружеские разговоры» - около
девяноста; сборник античных пословиц, поговорок и изречений «Адагии» -
свыше шестидесяти. Сразу же после выхода в свет была переведена на
европейские языки и разошлась в десятках тысяч экземпляров «Похвала
Глупости» - цифра по тем временам неслыханная. До запрещения его
произведений в 1559 году Тридентским собором Эразм был, пожалуй, самым
издаваемым европейским автором. С помощью печатного станка - "почти
божественного инструмента", как его называл Эразм, - он выпускал в свет
одно произведение за другим и руководил благодаря живым связям с
гуманистами всех стран (о чем свидетельствуют одиннадцать томов его
переписки) некоей "республикой гуманитарных наук", подобно тому, как в
XVIII веке Вольтер возглавил просветительское движение. Десятки тысяч
экземпляров книг Эразма были его оружием в борьбе с целой армией монахов и
теологов, неустанно против него проповедовавших и отправлявших на костер
его последователей.
Такой успех такое широкое признание объяснялись не только талантом и
исключительной трудоспособностью Эразма Роттердамкого, но и тем делом,
которому он служил и посвятил всю свою жизнь. То было великое культурное
движение, ознаменовавшее собой эпоху Возрождения и лишь сравнительно
недавно, только в прошлом столетии, получившее точное название «гуманизм».
Возникнув на почве коренных экономических и социальных изменений в жизни
средневековой Европы, это движение было связано с выработкой нового
мировоззрения, которое в противоположность религиозному теоцентризму
поставило в центр своего внимания человека, его многообразные, отнюдь не
потусторонние, интересы и потребности, выявление богатства заложенных в нем
возможностей и утверждение его достоинства.
Гуманисты формировали новый облик европейской культуры. Ключ к этому они видели в классической древности. В ней гуманисты искали те идеалы истины и красоты, добродетели и человеческого совершенства, которые хотели возродить в своем средневековом обществе. В классической учености, в чтении древних авторов усматривали они гарантию развития индивидуальности человека и его разума, высокого мастерства в искусстве письма и беседы, достойного поведение в личной и гражданской жизни. Культ древних поэтов, ученых, философов объединял всех гуманистов, был тем «видовым отличием», который выделял их из рода остальных ученых, а разыскание манускриптов, содержащих копии выдающихся произведений греческих и латинских писателей, и публикация этих произведений – одним из главных направлений их деятельности.
Гуманистическое движение зародилось в середине XIV века в Италии и,
постепенно распространяясь на север, захватило к концу XV – началу XVI века
центральную и северную Европу: Францию, Германию, Голландию, а затем и
Англию. Сталкиваясь с новой социальной, национальной и идеологической
реальностью, оно изменялось по содержанию. Ранние итальянские гуманисты,
изучавшие классическую греко-латинскую древность, сосредоточивались
преимущественно на филологических и этических вопросах. Позднее в сферу
интересов гуманистов попали и натурфилософия, естествознание, политика. Для
северных же гуманистов, народы которых особенно тяжело страдали от гнета
Римской курии, характерно пристальное внимание к вопросам христианской
религии и церковной реформы. Гуманизм Эразма Роттердамкого выступал в
одеянии христианского благочестия: коррумпированной официальной
католической церкви противопоставлялась «евангельская чистота»
первоначального христианства. И именно возвращенное к своим незамутненным
истокам христианство в сочетании с возрожденной и усвоенной античной
образованностью должны, по мнению Эразма, сложиться в новую гуманистическую
культуру, которая идейно и нравственно обновит европейской общество и
станет гарантией не только грядущего расцвета литературы и наук (что
особенно заботило ученых-гуманистов), но и прихода в недалеком будущем
поистине Золотого века.
Биография Эразма Роттердамкого.
Эразм родился в Роттердаме (Голландия). Был незаконнорожденным сыном бюргера. Рассматривая жизненный путь Эразма, мы уже в самом его начале видим благоприятный выбор, правда, сделанный еще не им, а его родителями: школа в городе Девентере, где Эразм в 1478-1485 годах получал среднее образование и где он впервые столкнулся с духовными движениями, оказавшими решающее влияние на всю его жизнь.
В 70-х годах XIV века, за сто лет до рождения Эразма, в Девентере, в
доме голландского священника Герта Гроота была создана новая религиозная
община «братство общей жизни». В скоре общины последователей Гроота стали
возникать и в других городах Голландии. Идеологией, которую исповедовало
«братство», было так называемое «новое благочестие», ориентировавшее не на
внешнюю формальную религиозность, а на строгую нравственность, на
внутреннее благочестие, обретаемое на пути духовного паломничества, в
индивидуальном акте самосовершенствования через постижение духа Христа и
подражание его земным делам и человеческим добродетелям. Одно из главных
сфер деятельности «братства» было воспитание детей, и школа в Девентере
находилась под их контролем. Принятое в ней восьмилетнее образование
состояло из двух ступеней: на первой основное внимание уделялось изучению
латинской грамматики, на второй – знакомству с произведениями отцов церкви
и античных классиков. Эта была знаменитая школа, в которой учились Фома
Кемпийский и Николай Кузанский и которая сыграла значительную роль в
подготовке, а позднее и распространении гуманистической идеологии. Уже в
последние годы пребывания Эразма в Девентере ректором школы стал Александр
Хегий, друг и верный последователь «отца немецкого гуманизма» Родольфа
Агриколы. Он осуществил реформу преподавания и сделал это учебное заведение
поистине центром гуманистического образования. Кроме Эразма Роттердамкого в
Деветереской школе занимались: Герман фон дем Буше, Конрад Муциан Руф,
Иоганн Бутцбах – впоследствии выдающиеся немецкие гуманисты.
Для умонастроения молодого Эразма, сделанного им выбора показательно его отношение к открывшейся перед ним перспективе монашеской жизни. Он никак не желает поступить в монастырь, на чем упорно настаивают его опекуны. А когда, вынужденный уступить им, он, восемнадцатилетний юноша, все же делается послушником монастыря Стейн и принимает постриг, то при первом же удобном случае вырывается из монастыря (пользуясь своим положением секретаря епископа), якобы временно, но на самом деле, чтобы больше никогда туда не вернуться.
Показательна и его жизнь в Париже с 1492 по 1499 годы, где Эразм, хотя
он и числился студентом богословского факультета, занимался не столько
богословием, сколько языком и литературой. Здесь он сошелся с парижскими
гуманистами, обсуждал с их лидером Робером Гагеном свой диалог
«Антиварвары», написанный в защиту античной литературы от новых «варваров»
- погрязших в абстрактно-логических спекуляциях схоластиков, писал стихи,
составлял пособия по латинской стилистике, собирал древние пословицы и
поговорки.
Говоря о становлении Эразма как гуманиста, нельзя не упомянуть и о том
влиянии, которое оказали на него, недавнего студента, впервые приехавшего в
Англию в 1499 году, оксфордские гуманисты. Джон Колет, Уильям Гроцин, Томас
Линакр и близкий к ним по взглядам, еще совсем молодой (ему было тогда
всего 21 год), Томас Мор были горячими поклонниками античной философии,
литературы и энтузиастами изучения греческого языка. Но их занимала не
только Греко-латинская древность. Глава этого гуманистического кружка Джон
Колет был одержим проектами реформации католической церкви и ее
нравственного обновления. В своих проповедях Колет обличал пороки
священников и монахов, их стяжательство, праздность, лицемерие и
невежество, резко критиковал схоластическую и догматическую теологию,
затемнявшую, по его мнению, подлинный смысл учения Христа и его апостолов,
как оно выражено в «Новом завете». Эразм восторженно отзывался о глубокой
учености оксфордских гуманистов. Он писал, что, когда слушает Колета, ему
кажется, что он внимает самому Платону, что он поражен обширными познаниями
Гроцина и уточенными суждениями Линакра. Что же касается Мора, то с ним у
Эразма сразу же установились особенно теплые отношения, быстро перешедшие в
крепкую дружбу.
По своей натуре легко ранимой, застенчивой, даже робкой, Эразм не был
ни бойцом, ни трибуном. Хорошую книгу, ученую беседу он предпочитал
треволнениям жизни. Признанный глава европейских гуманистов, он занимал
среди них обособленное место, уклоняясь от слишком тесных контактов с
какими либо их группировками и не беря на себя особо твердых обязательств.
Уклонялся он и от тех доходных служб, которые неоднократно предлагали ему
сильные мира сего. Слишком высоко он ценил независимость и свободу, без
которых невозможны никакие плодотворные умственные занятия. Он хотел
чувствовать себя свободным во всем, очень любил путешествовать, переезжал
из одной страны в другую, из одного города в другой и часто менял места
жительства. Его интересовали и волновали многие проблемы культурной и
общественной жизни и среди них проблема войны и мира, к которой он не раз
обращался в своих произведениях.
Всей своей деятельностью, в особенности начиная с 1511 года, когда
появляется "Похвальное слово Глупости", Эразм способствовал тому, что в его
время духовная диктатура церкви была сломлена. В XVI веке это сказалось
прежде всего в возникновении протестантской церкви. Поэтому, когда в
Германии вспыхнула Реформация (1517), ее сторонники были уверены, что Эразм
выступит в ее защиту и своим всеевропейским авторитетом укрепит
реформаторское движение. Несколько лет Эразм уклонялся от прямого ответа на
этот волновавший всех современников вопрос. Но, наконец (1524), решительно
разошелся с Лютером, заняв в религиозных распрях нейтральную позицию,
которую сохранил до конца дней. За это он навлекает на себя обвинение в
измене делу веры и насмешки, как со стороны католиков, так и протестантов.
В позиции Эразма впоследствии усматривали только нерешительность и
недостаток смелости. Несомненно, личные качества Эразма, на которые
наложили отпечаток условия его рождения и обстоятельства жизни (Пятно
"бастарда", положение почти беглого монаха и скитания по чужим странам в
известной мере определили его дипломатическую осторожность), сыграли здесь
известную роль. Но так же несомненно, что идеалы Эразма и Лютера -
последний во многом остался до конца питомцем схоластического богословия -
были слишком различны даже в вопросах реформы церкви, а тем более в общих
вопросах нравственности и понимания жизни. Последние годы жизни Э.Р. провел
в скитаниях по Европе, охваченной междоусобицами. Скончался он в Базеле,
работая над комментарием к Оригену.
Труды Эразма Роттердамкого и их влияние на современников.
Для современного читателя знаменитый нидерландский гуманист Эразм
Роттердамский (1469-1536) фактически "писатель одной книги" - бессмертного
"Похвального слова Глупости". Даже его "Домашние беседы", любимое чтение
многих поколений, потускнели с ходом времени, потеряли свою былую остроту.
Десять томов собрания сочинений Эразма, выпущенные еще в начале XVIII века,
больше не переиздаются, и к ним обращаются только специалисты, изучающие
культуру Возрождения и движение гуманизма, во главе которого стоял автор
"Похвалы Глупости". Эразм Роттердамский - более знаменитый, чем известный
писатель.
Но такими же "авторами одной книги" остались для потомства и другие
великие современники Эразма: корифей английского гуманизма Томас Мор и
французского - Франсуа Рабле. Время - лучший критик - не ошиблось в своем
отборе. Причина такого рода литературной судьбы - в особом характере мысли
гуманистов Возрождения. Им присуще живое чувство глубокой взаимосвязи
различных сторон жизненного процесса, та цельность взгляда на мир, при
которой мысль не может ограничиться одним уголком действительности, одной
ее стороной, но стремится дать картину всего общества, разрастаясь, в
своего рода, энциклопедию жизни. Отсюда "универсальный" жанр "Неистового
Роланда" Ариосто, "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле, "Дон-Кихота" Сервантеса,
"Утопии" Мора, а также "Похвального слова" Эразма. Мы называем эти
произведения поэмой, романом или сатирой, хотя каждое из них слишком
синтетично по характеру и само образует свой особый жанр. Форма здесь часто
условна, фантастична или гротескна, на ней сказывается стремление выразить
все, передать весь опыт времени в индивидуальном преломлении автора. Такое
произведение, одновременно эпохальное и глубоко индивидуальное, как бы
конденсирует в себе одном творчество писателя во всем его своеобразии и,
сливаясь с именем творца, заслоняет для потомства все остальное его
наследие.
Но для современников Эразма каждое его произведение было большим
событием в культурной жизни Европы. Современники прежде всего ценили его,
как ревностного популяризатора античной мысли, распространителя новых
"гуманитарных" знаний. Его "Adagia" ("Поговорки"), собрание античных
поговорок и крылатых слов, с которым он выступил в 1500 году, имело
огромный успех. По замечанию одного гуманиста, Эразм в них "разболтал тайну
мистерий" эрудитов и ввел античную мудрость в обиход широких кругов
"непосвященных". В остроумных комментариях к каждому изречению или
выражению (напоминающих позднейшие знаменитые "Опыты" Ш.Монтеня), где Эразм
указывает те случаи жизни, когда его уместно применять, уже сказывались
ирония и сатирический дар будущего автора "Похвального слова". Уже здесь
Эразм, примыкая к итальянским гуманистам XV века, противопоставляет
выдохшейся средневековой схоластике живую и свободную античную мысль, ее
пытливый независимый дух. Сюда же примыкают его "Apophthegmata" ("Краткие
изречения"), его работы по стилистике, поэтике, его многочисленные переводы
греческих писателей на латынь - международный литературный язык тогдашнего
общества. Эразмом были изданы в оригинале или латинском переводе многие
греческие классики: Эзоп, Аристотель, Демосфен, Еврипид, Гален, Лукиан,
Плутарх, Ксенофонд; латинские писатели, поэты, драматурги, историки:
Цицерон, Ливий, Гораций, Овидий, Персий, Плавт, Сенека, Светоний.
Следует отметить его «Дружеские разговоры» - вершину эразмовской художественной прозы. Здесь в полной мере проявился его талант бытописателя, мастера диалога, занимательного рассказчика, ненавязчивого моралиста. Да, и моралиста, потому что нравственное воспитание было одной из тех основных целей, которую преследовал Эразм, создавая «Дружеские разговоры».
Эразм отстаивал широкое светское образование - и не только для мужчин, но и для женщин, он требовал реформы школьного обучения.
Его политическая мысль, воспитанная на традициях античного
свободолюбия, проникнута отвращением ко всяким формам тирании, и в этом
отвращении легко узнается Эразм из Роттердама, питомец городской культуры.
"Христианский государь" Эразма появился в том же 1516 году, что и "Утопия"
Т.Мора, и через два года после того, как Макиавелли закончил своего
"Князя". Это три основных памятника социально-политической мысли эпохи,
однако весь дух трактата Эразма прямо противоположен концепции Макиавелли.
Эразм требует от своего государя, чтобы он правил не как самовольный
хозяин, а как слуга народа, и рассчитывал на любовь, а не на страх, ибо
страх перед наказанием не уменьшает числа преступлений. Воли монарха не
достаточно, чтобы закон стал законом. В век нескончаемых войн Эразм,
возведенный в ранг "советника империи" Карлом V (для которого он и написал
своего "Христианского Государя"), не устает бороться за мир между
государствами Европы.
Его антивоенная "Жалоба Мира" была в свое время запрещена Сорбонной, но в наши годы появилась в новых переводах на французский и английский язык. Это произведение лежит у истока одной из замечательных европейских идейных традиций – традиции антивоенной, пацифистской литературы. Велика важность и значимость содержащихся в нем мыслей и тем влиянием, какое оно оказало на общественное сознание своего и последующего времени.
А такое влияние нетрудно проследить. Именно здесь за Эразмом, по
намеченному им пути, пойдут крупнейшие европейские мыслители Ян Амос
Коменский, Уилям Пенн, Шарль Ирине де Сен-Пьер, Жан Жак Руссо, Иеремия
Бентам, Иммануил Кант. Это ими будут обсуждаться, разрабатываться,
обосновываться и пропагандироваться программы установления вечного мира
между народами, долженствующего навсегда положить конец войнам. И уже от
них идея мира дойдет до нашего времени, чтобы стать существенной доминантой
современной международной политике и современного мировоззрения.
В XVI - XVIII веках читатели особенно ценили также религиозно- этический трактат Эразма "Руководство христианскому воину" (1504). Здесь, как и в ряде других произведений, посвященных вопросам нравственности и веры, Эразм борется за "евангельскую чистоту" первоначального христианства, против культа обрядов, против языческого поклонения святым, против формализма ритуала, против "внешнего христианства" - всего того, что составляло основу могущества католической церкви. Признавая существенным для христианства лишь "дух веры", а не церемонию обряда, Эразм вступает в противоречие с ортодоксальной теологией. Богословские работы Эразма вызывали самые страстные и ожесточенные споры и давали противникам немало поводов обвинять его во всех ересях.
Главным трудом своей жизни Эразм считал исправленное издание
греческого текста Нового завета (1516) и его новый латинский перевод. Этим
тщательным филологическим трудом, в котором текст Священного Писания
освобожден от вкравшихся на протяжении веков ошибок и произвольных
толкований, Эразм нанес удар авторитету церкви и принятого ею канонического
латинского текста Библии (так называемой "Вульгаты"). Еще существеннее то,
что в комментариях к своему переводу и в так называемых "парафразах"
(толкованиях) книг Священного Писания, применяя научные методы исторической
критики (связь Библии с древнееврейскими нравами) и прямую интерпретацию
(вместо аллегорической или казуистической, характерной для средневековых
схоластов), подвергая сомнению аутентичность отдельных книг и выражений и
обнажая противоречия в священном тексте, Эразм подготавливал почву для
позднейшей рационалистической критики Библии.
Отвергая авторитеты позднесредневековой схоластики, он неустанно
издавал труды первых отцов церкви. Отредактировать и издать девять томов
сочинений св. Иеронима стоило Эразму, по его собственному замечанию, больше
труда, чем автору их написать. Так же он публикует сочинения ранних
христианских писателей Иоанна Златоуста, Илария, Амвросия, Лактанция,
Августина, Василия Великого, текстологически их выверяет, пишет к ним
предисловия и комментарии. Он переиздает примечание к «Новому Завету»
итальянского гуманиста Лоренцо Валы – первое произведение библейской
критики эпохи Возрождения.
Это обращение к первоисточникам было формой движения вперед, так как
множило в умах сомнения в бесспорности установленных церковью догм,
относительно которых, как оказывалось, во многом расходились и сами отцы
церкви. Но тем самым Эразм обосновывал принцип широкой терпимости в
вопросах веры, которые - за исключением немногих самых общих положений -
должны были, по его мнению, стать частным делом каждого верующего, делом
его свободной совести и разумения. Призывая своих последователей переводить
Библию на новые языки и оставляя за каждым верующим право разобраться в
священном писании как единственном источнике веры, Эразм открывал доступ в
святая святых богословия всякому христианину, а не только первосвященникам
теологии.
Анализ «Похвалы глупости».
Со слов самого Эразма мы знаем, как возникла у него идея "Похвалы
Глупости".
Летом 1509 года он покинул Италию, где провел три года, и направился в
Англию, куда его приглашали друзья, так как им казалось, что в связи с
восшествием на престол короля Генриха VIII открываются широкие перспективы
для расцвета наук.
Эразму уже исполнилось сорок лет. Два издания его "Поговорок", трактат
"Руководство христианскому воину", переводы древних трагедий доставили ему
европейскую известность, но его материальное положение оставалось по-
прежнему шатким (пенсии, которые он получал от двух меценатов,
выплачивались крайне нерегулярно). Однако скитания по городам Фландрии,
Франции и Англии и в особенности годы пребывания в Италии расширили его
кругозор и освободили от педантизма кабинетной учености, присущего раннему
германскому гуманизму. Он не только изучил рукописи богатых итальянских
книгохранилищ, но и увидел жалкую изнанку пышной культуры Италии начала XVI
века. Гуманисту Эразму приходилось то и дело менять свое местопребывание,
спасаясь от междоусобиц, раздиравших Италию, от соперничества городов и
тиранов, от войн папы с вторгшимися в Италию французами. В Болонье,
например, он был свидетелем того, как воинственный папа Юлий II, в военных
доспехах, сопровождаемый кардиналами, въезжал в город после победы над
противником через брешь в стене (подражая римским цезарям), и это зрелище,
столь неподобающее сану наместника Христа, вызвало у Эразма скорбь и
отвращение. Впоследствии он недвусмысленно зафиксировал эту сцену в своей
"Похвале Глупости" в конце главы о верховных первосвященниках.
Впечатления от пестрой ярмарки "повседневной жизни смертных", где
Эразму приходилось выступать в роли наблюдателя и "смеющегося" философа
Демокрита, теснились в его душе на пути в Англию, чередуясь с картинами
близкой встречи с друзьями - Т. Мором, Фишером и Колетом. Эразм вспоминал
свою первую поездку в Англию, за двенадцать лет перед этим научные
споры, беседы об античных писателях и шутки, которые так любил его друг Т.
Мор.
Так возник необычайный замысел этого произведения, где
непосредственные жизненные наблюдения как бы пропущены через призму
античных реминисценций. Чувствуется, что госпожа Глупость уже читала
"Поговорки", вышедшие за год до этого новым расширенным изданием в
знаменитой типографии Альда Мануция в Венеции.
В доме Мора, где Эразм остановился по приезду в Англию, за несколько
дней, почти как импровизация, было написано это вдохновенное произведение.
"Мория, - по выражению одного нидерландского критика, - родилась подобно ее
мудрой сестре Минерве-Палладе": она вышла во всеоружии из головы своего
отца.
Как и во всей гуманистической мысли и во всем искусстве Эпохи
Возрождения - той ступени развития европейского общества, которая отмечена
влиянием античности - в "Похвале Глупости" встречаются и органически
сливаются две традиции, - и это видно уже в самом названии книги.
С одной стороны, сатира написана в форме "похвального слова", которую
культивировали античные писатели. Гуманисты возродили эту форму и находили
ей довольно разнообразное применение. Иногда их толкала к этому зависимость
от меценатов, и сам Эразм не без отвращения, как он признается, написал в
1504 г. такой панегирик Филиппу Красивому, отцу будущего императора Карла
V. В то же время, еще в древности искусственность этих льстивых упражнений
риторики - "нарумяненной девки", как называл ее Лукиан, - породила жанр
пародийного похвального слова, образец которого оставил нам, например, тот
же Лукиан ("Похвальное слово мухе"). К жанру иронического панегирика
(наподобие известной в свое время "Похвалы Подагре" нюренбергского друга
Эразма В. Пиркгеймера) внешне примыкает и "Похвальное слово Глупости".
Но гораздо более существенно влияние Лукиана на универсально критический дух этого произведения. Лукиан был самым любимым писателем гуманистов, и Эразм, его почитатель, переводчик и издатель, не случайно заслужил у современников репутацию нового Лукиана, что означало для одних остроумного врага предрассудков, для других - опасного безбожника. Эта слава закрепилась за ним после опубликования "Похвального слова".
С другой стороны, тема Глупости, царящей над миром,- не случайный
предмет восхваления, как обычно бывает в шуточных панегириках. Сквозной
линией проходит эта тема через поэзию, искусство и народный театр XV-XVI
века. Любимое Зрелище позднесредневекового и ренессансного города - это
карнавальные "шествия дураков", "беззаботных ребят" во главе с Князем
Дураков, Папой-Дураком и Дурацкой Матерью, процессии ряженых, изображавших
Государство, Церковь, Науку, Правосудие, Семью. Девиз этих игр - "Число
глупцов неисчислимо". Во французских "соти" ("дурачествах"), голландских
фарсах или немецких "фастнахтшпилях" (масленичных играх) царила богиня
Глупость: глупец и его собрат шарлатан представляли, в различных обличиях,
все разнообразие жизненных положений и состояний. Весь мир "ломал дурака".
Эта же тема проходит и через литературу. В 1494 году вышла поэма "Корабль
Дураков" немецкого писателя Себастьяна Брандта - замечательная сатира,
имевшая громадный успех и переведенная на ряд языков (в латинском переводе
1505 г. за 4 года до создания "Похвального слова Глупости" ее мог читать
Эразм). Эта коллекция свыше ста видов глупости своей энциклопедической
формой напоминает произведение Эразма. Но сатира Брандта - еще
полусредневековое, чисто дидактическое произведение. Намного ближе к
"Похвальному слову" тон свободной от морализации жизнерадостной народной
книги "Тиль Эйленшпигель" (1500). Ее герой под видом дурачка, буквально
исполняющего все, что ему говорят, проходит через все сословия, через все
социальные круги, насмехаясь над всеми слоями современного общества. Эта
книга уже знаменует рождение нового мира. Мнимая глупость Тиля Эйленшпигеля
только обнажает Глупость, царящую над жизнью, - патриархальную
ограниченность и отсталость сословного и цехового строя. Узкие рамки этой
жизни стали тесны для лукавого и жизнерадостного героя народной книги.
Гуманистическая мысль, провожая уходящий мир и оценивая рождающийся
новый, в самых живых и великих своих созданиях часто близко стоит к этой
"дурачествующей" литературе - и не только в германских странах, но и во
всей Западной Европе. В великом романе Рабле мудрость одета в шутовской
наряд. По совету шута Трибуле пантагрюэлисты отправляются за разрешением
всех своих сомнений к оракулу Божественной Бутылки, ибо, как говорит
Пантагрюэль, часто "иной дурак и умного научит". Мудрость трагедии "Король
Лир" выражает шут, а сам герой прозревает лишь тогда, когда впадает в
безумие. В романе Сервантеса идеалы старого общества и мудрость гуманизма
причудливо переплетаются в голове полубезумного идальго.
Конечно, то, что разум вынужден выступать под шутовским колпаком с бубенчиками, - отчасти дань сословно-иерархическому обществу, где критическая мысль должна надеть маску шутки, чтобы "истину царям с улыбкой говорить". Но эта форма мудрости имеет вместе с тем глубокие корни в конкретной исторической почве переходной эпохи.
Для народного сознания периода величайшего прогрессивного переворота,
пережитого до того человечеством, не только многовековая мудрость прошлого
теряет свой авторитет, поворачиваясь "глупой" своей стороной, но и
складывающаяся буржуазная культура еще не успела стать привычной и
естественной. Откровенный цинизм внеэкономического принуждения эпохи
первоначального накопления, разложение естественных связей между людьми
представляется народному сознанию, как и гуманистам, тем же царством
"неразумия". Глупость царит над прошлым и будущим. Современная жизнь - их
стык - настоящая ярмарка дураков. Но и природа и разум также должны, - если
хотят, чтоб их голос был услышан, - напялить на себя шутовскую маску. Так
возникает тема "глупости, царящей над миром". Она означает для эпохи
Возрождения здоровое недоверие ко всяким отживающим устоям и догмам,
насмешку над всяким претенциозным доктринерством и косностью, как залог
свободного развития человека и общества.
В центре этой "дурачествующей литературы" как ее наиболее значительное произведение в лукиановской форме стоит книга Эразма. Не только содержанием, но и манерой освещения она передает колорит своего времени и его угол зрения на жизнь.
Здесь будет уместно вспомнить близкую во многих отношениях
"Похвальному слову Глупости" "Утопию" друга Эразма Томаса Мора,
опубликованную через пять лет после "Похвального слова". Современники
чувствовали идейную и стилевую связь "Утопии" с "Похвальным словом
Глупости", и многие склонны были даже приписывать авторство критической
первой части "Утопии", где разоблачена "глупость" нового порядка вещей,
Эразму. Литературными своими корнями гуманистическое произведение Мора
восходит, как известно, также к античности, но не к Лукиану, а к диалогам
Платона и к коммунистическим идеям его "Государства". Но всем своим
содержанием "Утопия" связана с современностью – социальными противоречиями
аграрного переворота в Англии. Более разительно сходство основной мысли: и
здесь и там своего рода "мудрость наизнанку", сравнительно с
господствующими представлениями. Всеобщее благоденствие и счастье разумного
строя в "Утопии" достигается не благоразумным накоплением богатства, а
отменой частной собственности, - это звучало не меньшим парадоксом, чем
речь Мории. Известно, что Эразм принимал участие в первых изданиях
"Утопии", которую он снабдил предисловием.
I
Композиция "Похвалы Глупости" отличается внутренней стройностью,
несмотря на некоторые отступления и повторения, которые разрешает себе
Мория, выкладывая в непринужденной импровизации, как и подобает Глупости,
то, "что в голову взбрело". Книга открывается большим вступлением, где
Глупость сообщает тему своей речи и представляется аудитории. За этим
следует первая часть, доказывающая "общечеловеческую", универсальную власть
Глупости, коренящуюся в самой основе жизни и в природе человека. Вторую
часть составляет описание различных видов и форм Глупости - ее
дифференциация в обществе от низших слоев народа до высших кругов знати. За
этими основными частями, где дана картина жизни, как она есть, следует
заключительная часть, где идеал блаженства - жизнь, какою она должна быть,
- оказывается тоже высшей формой безумия вездесущей Мории (В первоначальном
тексте "Похвального слова" нет никаких подразделений: принятое деление на
главы не принадлежит Эразму и появляется впервые в издании 1765 года).
Для новейшего читателя, отделенного от аудитории Эразма веками,
наиболее живой интерес представляет, вероятно, первая часть "Похвального
слова", покоряющая неувядаемой свежестью парадоксально заостренной мысли и
богатством едва уловимых оттенков. Глупость неопровержимо доказывает свою
власть над всей жизнью и всеми ее благами. Все возрасты и все чувства, все
формы связей между людьми и всякая достойная деятельность обязаны ей своим
существованием и своими радостями. Она - основа всякого процветания и
счастья. Что это - в шутку или всерьез? Невинная игра ума для развлечения
друзей или пессимистическое "опровержение веры в разум"? Если это шутка, то
она, как сказал бы Фальстаф, зашла слишком далеко, чтобы быть забавной. С
другой стороны, весь облик Эразма не только как писателя, но и как человека
- общительного, снисходительного к людским слабостям, хорошего друга и
остроумного собеседника, человека, которому ничто человеческое не было
чуждо, любителя хорошо поесть и тонкого ценителя книги, исключает
безрадостный взгляд на жизнь, как на сцепление глупостей, где мудрецу
остается только, по примеру Тимона, бежать в пустыню (гл. XXV). Облик этого
гуманиста, был во многом как бы прототип Пантагрюэля Рабле (Рабле
переписывался со своим старшим современником Эразмом и в письме к нему от
30 ноября 1532 года - это год создания "Пантагрюэля"! - называл его своим
"отцом", "источником всякого творчества нашего времени").
Сам автор (в предисловии и в позднейших письмах) дает на этот вопрос
противоречивый и уклончивый ответ, считая, очевидно, что sapienti sat -
"мудрому достаточно" и читатель сам в состоянии разобраться. Но если
кардиналы забавлялись "Похвальным словом", как шутовской выходкой, а папа
Лев Х с удовольствием отмечал: "Я рад, что наш Эразм тоже иногда умеет
дурачиться", то некоторые схоласты сочли нужным выступить "в защиту"
разума, доказывая, что раз бог создал все науки, то "Эразм, приписывая эту
честь Глупости, кощунствует". (В ответ Эразм иронически посвятил этому
"защитнику разума", некоему Ле Куртурье, две апологии.) Даже среди друзей
кое-кто советовал Эразму для ясности написать "палинодию" (защиту
противоположного тезиса), что-нибудь вроде "Похвалы Разуму" или "Похвалы
Благодати"... Не было недостатка, разумеется, и в читателях вроде Т. Мора,
оценивших юмор мысли Эразма. Любопытно, что и новейшая буржуазная критика
на западе стоит перед той же дилеммой, но - в соответствии с реакционными
тенденциями истолкования культуры гуманизма и Возрождения, характерными для
модернистских работ - "Похвала Глупости" все чаще интерпретируется в духе
христианской мистики и прославления иррационализма.
Однако заметим, что эта дилемма никогда не существовала для
непредубежденного читателя, который всегда видел в произведении Эразма под
лукавой пародийной формой защиту жизнерадостного свободомыслия,
направленную против невежества во славу человека и его разума. Именно
поэтому "Похвальное слово Глупости" и не нуждалось в дополнительной
"палинодии" типа "Похвалы Разуму" (Любопытно заглавие одного французского
перевода "Слова", вышедшего в 1715 году: "Похвальное слово Глупости" -
произведение, которое правдиво представляет, как человек из-за глупости
потерял свой облик, и в приятной форме показывает, как вновь обрести
здравый смысл и разум").
Через всю первую "философскую" часть речи проходит сатирический образ
"мудреца", и черты этого антипода Глупости оттеняют основную мысль Эразма.
Отталкивающая и дикая внешность, волосатая кожа, дремучая борода, облик
преждевременной старости (гл. XVII). Строгий, глазастый, на пороки друзей
зоркий, в дружбе пасмурный, неприятный (гл. XIX). На пиру угрюмо молчит и
всех смущает неуместными вопросами. Одним своим видом портит публике всякое
удовольствие. Если вмешается в разговор, напугает собеседника не хуже, чем
волк. В разладе с жизнью рождается у него ненависть ко всему окружающему
(гл. XXV). Враг всяких природных чувствований, некое мраморное подобие
человека, лишенное всех людских свойств. Не то чудовище, не то привидение,
не знающее ни любви, ни жалости, подобно холодному камню. От него якобы
ничто не ускользает, он никогда не заблуждается, все тщательно взвешивает,
все знает, всегда собой доволен; один он свободен, он - все, но лишь в
собственных помышлениях. Все, что случается в жизни, он порицает, во всем
усматривая безумие. Не печалится о друге, ибо сам никому не друг. Вот он
каков, этот совершенный мудрец! Кто не предпочтет ему последнего дурака из
простонародья (гл. XXX) и т. д.
Это законченный образ схоласта, средневекового кабинетного ученого, загримированный - согласно литературной традиции этой речи - под античного мудреца-стоика. Это рассудочный педант принципиальный враг человеческой природы. Но с точки зрения живой жизни его книжная обветшалая мудрость - скорее абсолютная глупость.
Все многообразие конкретных человеческих интересов никак не сведешь к
одному только знанию, а тем более к отвлеченному, оторванному от жизни
книжному знанию. Страсти, желания, поступки, стремления, прежде всего
стремление к счастью, как основа жизни, более первичны, чем рассудок и если
рассудок противопоставляет себя жизни, то его формальный антипод - глупость
- совпадает со всяким началом жизни. Эразмова Мория есть, поэтому сама
жизнь. Она синоним подлинной мудрости, не отделяющей себя от жизни, тогда
как схоластическая "мудрость" - порождение подлинной глупости.
Речь Мории в первой части внешне как бы построена на софистической
подмене абстрактного отрицания конкретной положительной противоположностью.
Страсти не есть разум, желание не есть разум, счастье - не то, что разум,
следовательно, все это - нечто неразумное, то есть Глупость. Мория здесь
пародирует софистику схоластических аргументации. Глупость, поверив "тупому
чурбану", "некоему мраморному подобию человека", что он и есть подлинный
мудрец, а вся жизнь человеческая - не что иное, как забава Глупости (гл.
XXVII), попадает в заколдованный круг известного софизма о критянине,
который утверждал, что все жители Крита - лгуны. Через 100 лет эта ситуация
повторится в первой сцене шекспировского "Макбета", где ведьмы выкрикивают:
"Прекрасное - это гнусное, гнусное - прекрасное" (трагический аспект той же
мысли Эразма о страстях, царящих над человеком). Доверие к пессимистической
"мудрости" и здесь и там подорвано уже самым рангом этих прокуроров
человеческой жизни. Чтобы вырваться из заколдованного круга, надо отбросить
исходный тезис, где "мудрость" противопоставляет себя "неразумной" жизни.
Мория первой части - это сама Природа, которой нет нужды доказывать
свою правоту "крокодилитами, соритами, рогатыми силлогизмами" и прочими
"диалектическими хитросплетениями" (гл. XIX). Не категориям логики, а
желанию люди обязаны своим рождением - желанию "делать детей" (гл. XI).
Желанию быть счастливыми люди обязаны любовью, дружбой, миром в семье и
обществе. Воинственная угрюмая "мудрость", которую посрамляет красноречивая
Мория, - это псевдорацнонализм средневековой схоластики, где рассудок,
поставленный на службу вере, педантически разработал сложнейшую систему
регламентации и норм поведения. Аскетическому рассудку дряхлеющего
средневековья, старческой скудеющей мудрости опекунов жизни, почтенных
докторов теологии противостоит Мория - новый принцип Природы, выдвинутый
гуманизмом Возрождения. Этот принцип отражал прилив жизненных сил в
европейском обществе в момент рождения новой буржуазной эры.
Жизнерадостная философия речи Мории часто вызывает в памяти раннюю ренессансную новеллистику, комические ситуации которой как бы обобщены в сентенциях Глупости. Но еще ближе к Эразму (в особенности своим тоном) роман Рабле. И как в "Гаргантюа и Пантагрюэле" "вино" и "знание", физическое и духовное, - неразрывны, как две стороны одного и того же, так и у Эразма наслаждение и мудрость идут рука об руку. Похвала Глупости - это похвала разуму жизни. Чувственное начало природы и мудрость не противостоят друг другу в цельной гуманистической мысли Возрождения. Стихийно- материалистическое чувство жизни уже преодолевает христианский аскетический дуализм схоластики.
Как в философии Бэкона "чувства непогрешимы и составляют источник
всякого знания", а подлинная мудрость ограничивает себя "применением
рационального метода к чувственным данным", так и у Эразма чувства, -
порождения Мории, - страсти и волнения (то, что Бэкон называет
"стремлением", "жизненным духом") направляют, служат хлыстом и шпорами
доблести и побуждают человека ко всякому доброму делу (гл. XXX).
Мория, как "поразительная мудрость природы" (гл. XXII), это доверие
жизни к самой себе, противоположность безжизненной мудрости схоластов,
которые навязывают жизни свои предписания. Поэтому ни одно государство не
приняло законы Платона, и только естественные интересы (например, жажда
славы) образовали общественные учреждения. Глупость создает государство,
поддерживает власть, религию, управление и суд (гл. XXVII). Жизнь в своем
основании - это не простота геометрической линии, но игра противоречивых
стремлений. Это театр, где выступают страсти и каждый играет свою роль, а
неуживчивый мудрец, требующий, чтобы комедия не была комедией, - это
сумасброд, забывающий основной закон пиршества: "Либо пей, либо - вон" (гл.
XXIX). Раскрепощающий, охраняющий молодые побеги жизни от вмешательства
"непрошеной мудрости" пафос мысли Эразма обнаруживает характерное для
гуманизма Возрождения доверие к свободному развитию, родственное идеалу
жизни в Телемской обители у Рабле с его девизом "Делай что хочешь". Мысль
Эразма, связанная с началом эры буржуазного общества, еще далека от
позднейшей (XVII век) идеализации неограниченной политической власти, как
руководящего и регламентирующего центра общественной жизни. И сам Эразм
держался вдали от "пышного ничтожества дворов" (как он выражается в одном
из своих писем), а должность "королевского советника", которой его
пожаловал император Карл V, была не более чем почетной и доходной
синекурой. И недаром Эразм из Роттердама, бюргер по происхождению,
достигнув европейской славы, отвергает лестные приглашения монархов Европы,
предпочитая независимую жизнь в "вольном городе" Базеле или в нидерландском
культурном центре Лувене. Традиции независимости, которую отстаивают города
его родной страны, несомненно, питают в известной мере взгляды Эразма.
Философия его Мории коренится в исторической обстановке еще не победившего
абсолютизма.
Эту философию пронизывает стихийная диалектика мысли, в которой дает
себя знать объективная диалектика исторического переворота во всех сферах
культуры. Все начала перевернуты и обнаруживают свою изнанку: "Любая вещь
имеет два лица... и лица эти отнюдь не схожи одно с другим. Снаружи как
будто смерть, а загляни внутрь - увидишь жизнь, и наоборот, под жизнью
скрывается смерть, под красотой - безобразие, под изобилием - жалкая
бедность, под позором - слава, под ученостью - невежество, под мощью -
убожество, под благородством - низость, под весельем - печаль, под
преуспеянием - неудача, под дружбой - вражда, под пользой - вред" (гл.
XXIX). Официальная репутация и подлинное лицо, видимость и сущность всего в
мире противоположны. Мория природы на самом деле оказывается истинным
разумом жизни, а отвлеченный разум официальных "мудрецов" - это
безрассудство, сущее безумие. Мория - это мудрость, а казенная "мудрость" -
это худшая форма Мории, подлинная глупость. Чувства, которые, если верить
философам, нас обманывают, приводят к разуму, практика, а не схоластические
писания - к знанию, страсти, а не стоическое бесстрастие - к доблести.
Вообще глупость ведет к мудрости (гл. XXX). Уже с заголовка и с посвящения,
где сближены "столь далекие по существу" Мория и Томас Мор, Глупость и
гуманистическая мудрость, вся парадоксальность "Похвального слова"
коренится в диалектическом взгляде, согласно которому все вещи сами по себе
противоречивы и "имеют два лица". Всем своим очарованием философский юмор
Эразма обязан этой живой диалектике.
Жизнь не терпит никакой односторонности. Поэтому рассудочному
"мудрецу" - доктринеру, схоласту, начетчику, который жаждет все подогнать
под бумажные нормы и везде суется с одним и тем же мерилом, нет места ни на
пиру, ни в любовном разговоре, ни за прилавком. Веселье, наслаждение,
практика житейских дел имеют свои особые законы, его критерии там
непригодны. Ему остается лишь самоубийство (гл. XXXI). Односторонность
отвлеченного принципа убивает все живое, ибо не мирится с многообразием
жизни.
Поэтому пафос произведения Эразма направлен прежде всего против
ригоризма внешних формальных предписаний, против доктринерства начетчиков -
"мудрецов". Вся первая часть речи построена на контрасте живого древа жизни
и счастья и сухого древа отвлеченного знания. Эти непримиримые всезнающие
стоики, эти чурбаны готовы все подогнать под общие нормы, отнять у человека
все радости. Но всякая истина конкретна. Всему свое место и время. Придется
этому стоику отложить свою хмурую важность, покориться сладостному безумию,
если он захочет стать отцом (гл. XI). Рассудительность и опыт подобают
зрелости, но не детству. "Кому не мерзок и не кажется чудовищем мальчик с
умом взрослого человека?" Беспечности, беззаботности люди обязаны
счастливой старостью (гл. XIII). Игры, прыжки и всякие "дурачества" -
лучшая приправа пиров: здесь они на своем месте (гл. XVIII). И забвение для
жизни так же благотворно, как память и опыт (гл. XI). Снисходительность,
терпимость к чужим недостаткам, а не глазастая строгость - основа дружбы,
мира в семье и всякой связи в человеческом обществе (гл. XIX, XX, X XI).
Практическая сторона этой философии - светлый широкий взгляд на жизнь,
отвергающий все формы фанатизма. Этика Эразма примыкает к эвдемонистическим
учениям античности, согласно которым в самой человеческой природе заложено
естественное стремление к благу, - тогда как навязанная "мудрость" полна
"невыгод", безрадостна, пагубна, непригодна ни для деятельности, ни для
счастья (гл. XXIV). Самолюбие (Филавтия) - это как будто родная сестра
Глупости, но может ли полюбить кого-либо тот, кто сам себя ненавидит?
Самолюбие создало все искусства. Оно стимул всякого радостного творчества,
всякого стремления к благу (гл. XXII). В мысли Эразма здесь как бы
намечаются позиции Ларошфуко, нашедшего в самолюбии основу всего
человеческого поведения и всех добродетелей. Но Эразм далек от
пессимистического вывода этого моралиста XVII века и скорее предвосхищает
материалистическую этику XVIII века (например, учение Гельвеция о
творческой роли страстей). Филавтия у Эразма - орудие "поразительной
мудрости природы", без самолюбия "не обходится ни одно великое дело", ибо,
как утверждает Панург у Рабле, человек стоит столько, во сколько сам себя
ценит. Вместе со всеми гуманистами Эразм разделяет веру в свободное
развитие человека, но он особенно близок к простому здравому смыслу. Он
избегает чрезмерной идеализации человека, фантастики его переоценки, как
односторонности. Филавтия тоже имеет "два лица". Она стимул к развитию, но
она же (там, где не хватает даров природы) - источник самодовольства, а
"что может быть глупее... самолюбования?"
Но эта - собственно сатирическая - сторона мысли Эразма развивается больше во второй части речи Мории.
II
Вторая часть "Похвального слова" посвящена "различным видам и формам"
Глупости. Но легко заметить, что здесь незаметно меняется не только
предмет, но и смысл, влагаемый в понятие "глупость", характер смеха и его
тенденция. Меняется разительным образом и самый тон панегирика. Глупость
забывает свою роль, и вместо того чтобы восхвалять себя и своих слуг, она
начинает возмущаться служителями Мории, разоблачать и бичевать. Юмор
переходит в сатиру.
Предмет первой части это "общечеловеческие" состояния: различные
возрасты человеческой жизни, многообразные и вечные источники наслаждения и
деятельности, коренящиеся в человеческой природе. Мория здесь совпадала
поэтому с самой природой и была лишь условной Глупостью - глупостью с точки
зрения отвлеченного рассудка. Но все имеет свою меру, и одностороннее
развитие страстей, как и сухая мудрость, переходит в свою
противоположность. Уже глава XXXV, прославляющая счастливое состояние
животных, которые не знают никакой дрессировки и подчиняются одной природе,
- двусмысленна. Значит ли это, что человек не должен стремиться "раздвинуть
границы своего жребия", что он должен уподобиться животным? Не противоречит
ли это Природе, наделившей его интеллектом? Поэтому дураки, шуты, глупцы и
слабоумные, хотя и счастливы, все же не убедят нас следовать скотскому
неразумию их существования (гл. XXXV). "Похвала Глупости" незаметно
переходит от панегирика природе к сатире на невежество, отсталость и
косность общества.
Принцип естественности - фермент всякой жизни. Но как у Ларошфуко
"самолюбие и порок входят в состав всех добродетелей, словно яды в состав
всех лекарств", - все зависит от условий, дозы и меры, - так и у Эразма
Глупость входит в состав всего живого, но в своем одностороннем "раздувании
и распухании" становится главной причиной окостенения, пороком и "безумием"
существующего. Глупость переходит в различные маниакальные страсти: мания
охотников, для которых нет большего блаженства, чем пение рогов и тявканье
собак, мания строителей, алхимиков, азартных игроков (гл. XXXIX), суеверов,
паломников ко святым местам (гл. XL) и т. д. Тут Мория показывается вместе
со своими спутниками: Безумием, Ленью, Разгулом, Непробудным сном,
Чревоугодием и т. д. (гл. IX). И теперь мы вспоминаем, что она дочь
паразитического Богатства и невежественной Юности, плод вожделения, зачатая
во хмелю на пиру у богов (гл. VII), вскормленная нимфами, именуемыми
Опьянение и Невоспитанность (гл. VIII) . Эразм здесь выступает как
предшественник просветителей XVIII века, но только ход его мысли, как и у
других гуманистов (например, у Рабле или Шекспира), обнаруживает обратную
последовательность: от открытия "природы" - к рационалистической критике,
от Руссо - к Вольтеру.
В первой части речи Мория, как мудрость природы, гарантировала жизни
разнообразие интересов и всестороннее развитие. Там она соответствовала
гуманистическому идеалу "универсального" человека. Но безумствующая
односторонняя Глупость создает постоянные застывшие формы и виды: сословие
родовитых енотов, которые кичатся благородством происхождения (гл. XLII),
или купцов-накопителей, - породу всех глупее и гаже (гл. XLVII1),
разоряющихся сутяг или наемных воинов, мечтающих разбогатеть на войне,
бездарных актеров и певцов, ораторов и поэтов, грамматиков и правоведов.
Филавтия, родная сестра Глупости, теперь показывает другое свое лицо. Она
порождает самодовольство разных городов и народов, тщеславие тупого
шовинизма (гл. XLIII). Счастье лишается своего объективного основания в
природе, теперь оно уже всецело "зависит от нашего мнения о вещах... и
покоится на обмане или самообмане" (гл. XLV). Как мания, Глупость уже
субъективна, и всяк по-своему с ума сходит, находя в этом свое счастье.
Мнимая "глупость" природы, Мория была связью всякого человеческого
общества. Теперь Мория как доподлинная глупость предрассудков, наоборот,
разлагает общество.
Общефилософский юмор панегирика Глупости сменяется поэтому социальной
критикой современных нравов и учреждений. Теоретическая и с виду шутливая
полемика с античными стоиками, доказывающая, не без приемов софистического
остроумия, "невыгоды" мудрости, уступает место колоритным и язвительным
бытовым зарисовкам и ядовитым характеристикам "невыгодных" форм современной
глупости. Впоследствии многие сатирические мотивы речи Глупости будут
драматизированы в диалогах и своего рода маленьких комедиях, объединенных в
"Домашних беседах" (Диалоги "Кораблекрушение", "Неосторожный обет" и
"Паломничество" осмеивают пилигримов и обычай давать обеты святым; "Рыцарь
без лошади" - кичливость дворян; "Славное ремесло" - кондотьерство;
"Разговор аббата и образованной женщины" - обскурантизм монахов; "Похороны"
- их вымогательства и конкуренцию орденов и т. д.).
Универсальная сатира Эразма здесь не щадит ни одного звания в роде
людском. Глупость царит в народной среде, так же как и в придворных кругах,
где у королей и вельмож не найти и пол-унции здравого смысла (гл. LV).
Независимость позиций Эразма, народный здравый смысл", которому он всегда
остается верен, сказывается также в издевательстве над глупцами
собственного гуманистического лагеря, над "двуязычными" и "трехъязычными"
педантами, над буквоедами-филологами, грамматиками, раболепствующими перед
любым словом древнего автора. Сам Эразм в 1517 году организовал в Лувене
"Школу Трех Языков", где впервые изучались, наряду с латинским, греческий и
древнееврейский языки, но, энтузиаст изучения древности, он был в то же
время врагом сервилизма ревнителей античности как в сфере мысли, так и в
стиле (Против них направлен его остроумный и язвительный диалог
"Циперонианец" (1528), которым он нажил себе немало врагов). Заметим
заодно, что автор "Домашних бесед" - произведения, по которому, несмотря на
преследования церкви, ряд поколений обучался изящной латыни - дал образец
ясного, гибкого, легкого стиля, "который нравился всем, а не только
ученым", как признается один из противников Эразма. В стиле Эразма - дух
его этики. И хотя все его произведения написаны по-латыни, слово Эразма
больше чем кого-либо из гуманистов оказало влияние на литературную речь
новых европейских языков, формировавшихся под влиянием неолатинской
литературы. Эразм привил своим стилем вкус к непринужденной "природе"
разговорной речи. Он секуляризировал литературный язык и освободил его от
педантизма схоластической и церковной элоквенции.
Наибольшей резкости сатира достигает в главах о философах и
богословах, иноках и монахах, епископах, кардиналах и первосвященниках (гл.
LII-LX), особенно - в колоритных характеристиках богословов и монахов,
главных противников Эразма на протяжении всей его деятельности. Нужна была
большая смелость, чтобы показать миру "смрадное болото" богословов и
гнусные пороки монашеских орденов во всей их красе! Папа Александр VI, -
вспоминал впоследствии Эразм, - однажды заметил, что предпочел бы оскорбить
самого могущественного монарха, чем задеть эту нищенствующую братию,
которая властвовала над умами невежественной толпы. Монахи действительно
никогда не могли простить писателю этих страниц "Похвалы Глупости". Монахи
были главными вдохновителями гонений против Эразма и его произведений. Они
в конце концов добились занесения большой части литературного наследия
Эразма в индекс запрещенных церковью книг, а его французский переводчик
Беркен - несмотря на покровительство короля! - кончил жизнь на костре (в
1529 г.). Популярная у испанцев поговорка гласила: "Кто говорит дурное про
Эразма - тот либо монах, либо осел".
Речь Мории в этих главах местами неузнаваема по тону. Место Демокрита,
со смехом "наблюдающего повседневную жизнь смертных", занимает уже
негодующий Ювенал, который "ворошит сточную яму тайных пороков" - и это
вопреки первоначальному намерению "выставлять напоказ смешное, а не
гнусное" (предисловие Эразма). Когда Христос устами Мории отвергает эту
новую породу фарисеев, заявляя, что не признает их законов, ибо ко время
оно обещал блаженство не за капюшоны, не за молитвы, не за посты, а только
за дела милосердия, и поэтому простой народ, матросы и возчики, ему угоднее
монахов (гл. LIV), - патетика речи возвещает уже накал страстей периода
Лютера.
От прежней шутливости благорасположенной к смертным Мории, не остается
и следа. Условная маска Глупости спадает с лица оратора, и Эразм говорит
уже прямо от своего имени, как "Иоанн Креститель Реформации" (по выражению
французского философа-скептика конца XVII в. П.Бейля). Новое в
антимонашеской сатире Эразма не разоблачение обжорства, надувательства и
лицемерия монахов - этими чертами их неизменно наделяли уже на протяжении
трех веков авторы средневековых рассказов или гуманистических новелл
(вспомним, например, "Декамерон" Боккаччо середины XIV в.). Но там они
фигурировали как ловкие пройдохи, пользующиеся глупостью верующих.
Человеческая природа, вопреки сану дает себя знать в их поведении. Поэтому
у Боккаччо и других новеллистов они забавны, и рассказы об их проделках
питают только здоровый скепсис. У Эразма же монахи порочны, мерзки и уже
"навлекли на себя единодушную ненависть" (гл. LIV). За сатирой Эразма
чувствуется иная историческая и национальная почва, чем у Боккаччо. Созрели
условия для радикальных изменений, и ощущается потребность в положительной
программе действий. Мория, защитница природы, в первой части речи была в
единстве с объектом своего юмора. Во второй части Мория, как разум,
отделяется от предмета смеха. Противоречие становится антагонистическим и
нетерпимым. Чувствуется атмосфера назревшей реформации.
Это изменение тона и новые акценты второй половины "Похвального слова" связаны таким образом с особенностями "северного Возрождения" и с назревающим потрясением основ до этого монолитной католической церкви. В германских странах вопрос реформы церкви стал узлом всей политической и культурной жизни. С реформацией здесь оказались связаны все великие события века: крестьянская война в Германии, движения анабаптистов, нидерландская революция. Но движение Лютера принимало в Германии все более односторонний характер: чисто религиозная борьба, вопросы вероисповедания на долгие годы заслонили более широкие задачи преобразования общественной жизни и культуры. После подавления крестьянской революции реформация обнаруживает все большую узость и не меньшую, чем католическая контрреформация, нетерпимость к свободной мысли, к разуму, который Лютер объявил "блудницей диаволовой". "Науки умерли везде, где установилось лютеранство", - отмечает в 1530 году Эразм.
Сохранилась старая гравюра XVI века, изображающая Лютера и Гуттена
несущими ковчег религиозного раскола, а впереди них Эразма, танцем
открывающего шествие. Она верно определяет роль Эразма в подготовке дела
Лютера. Крылатое выражение, пущенное в ход кельнскими богословами, гласило:
"Эразм снес яйцо, которое высидел Лютер". Но Эразм впоследствии заметил,
что он отрекается "от цыплят подобной породы".
"Похвала Глупости" стоит, таким образом, у конца недифференцированного этапа Возрождения и на пороге реформации.
Сатира Эразма завершается весьма смелым заключением. После того, как
Глупость доказала свою власть над человечеством и над "всеми сословиями и
состояниями" современности, она вторгается в святая святых христианского
мира и отождествляет себя с самым духом религии Христа, а не только с
церковью, как учреждением, где ее власть уже доказана ранее: христианская
вера сродни Глупости, ибо высшей наградой для людей является своего рода
безумие (гл. LXVI-LXVII), а именно - счастье экстатического слияния с
божеством.
В чем смысл этой кульминационной "коды" панегирика Мории? Она явно
отличается от предшествующих глав, где Глупость приводит в свою пользу все
свидетельства древних и бездну цитат из священного писания, толкуя их вкось
и вкривь и не брезгая порой самыми дешевыми софизмами. В тех главах явно
пародируется схоластика "лукавых толкователей слов священного писания", и
они прямо примыкают к разделу о теологах и монахах. Наоборот, в
заключительных главах нет почти никаких цитат, тон здесь, по-видимому,
вполне серьезный и развиваемые положения выдержаны в духе ортодоксального
благочестия, мы как бы возвращаемся к положительному тону и прославлению
"неразумия" первой части речи. Но ирония "божественной Мории", пожалуй,
более тонка, чем сатира Мории - Разума и юмор Мории - Природы. Недаром она
сбивает с толку новейших исследователей Эразма, которые усматривают здесь
настоящее прославление мистицизма.
Ближе их к истине те непредубежденные читатели, которые видели в этих
главах "слишком вольный" и даже "кощунственный дух". Нет сомнения, что
автор "Похвального слова" не был атеистом, в чем его обвиняли фанатики
обоих лагерей христианства. Субъективно он был скорее благочестивым
верующим. Впоследствии он даже выражал сожаление, что закончил свою сатиру
слишком тонкой и двусмысленной иронией, направленной против теологов, как
лукавых толкователей. Но, как сказал Гейне по поводу "Дон-Кихота"
Сервантеса, перо гения мудрее самого гения и увлекает его дальше пределов,
поставленных им самим своей мысли. Эразм утверждал, что в "Похвальном
слове" излагается та же доктрина, что и в более раннем назидательном
"Руководстве христианскому воину". Однако идейный вождь контрреформации,
основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола недаром жаловался, что чтение в
молодости этого руководства ослабляло его религиозное рвение и охлаждало
пыл его веры. И Лютер, с другой стороны, имел право хотя бы на основании
этих заключительных глав не доверять благочестию Эразма, которого он
называл королем двусмысленности". Мысль Эразма, как и автора "Утопии"
(также далекого от атеизма), проникнутая широкой терпимостью, граничащей с
равнодушием в вопросах религиозных, оказывала плохую услугу церкви,
стоявшей на пороге великого раскола. Заключительные главы "Похвального
слова", где Глупость отождествлена с духом христианской веры,
свидетельствуют, что в европейском обществе наряду с католиками и
протестантами, наряду с Лойолой и Лютером, складывалась третья партия,
гуманистическая партия "осторожных" умов (Эразм, Рабле, Монтень),
враждебных всякому религиозному фанатизму. И именно этой, пока еще слабой
партии "сомневающихся", партии свободомыслящих, опирающейся на природу и
разум и отстаивающей свободу совести в момент высшего накала религиозных
страстей, исторически принадлежало будущее.
Заключение.
"Похвальное слово" имело у современников огромный успех. За двумя
изданиями 1511 года потребовались три издания 1512 года - в Страсбурге,
Антверпене и Париже. За несколько лет оно разошлось в количестве двадцати
тысяч экземпляров - успех по тому времени и для книги, написанной на
латинском языке, неслыханный.
Более чем любое другое произведение кануна Реформации, "Похвальное
слово" распространяло в широких кругах презрение к теологам и монахам и
возмущение состоянием церкви. Но Эразм не оправдал надежд сторонников
Лютера, хотя сам, безусловно, стоял за практические реформы, которые должны
были возродить и укрепить христианство. Его гуманистический скепсис в
вопросах религиозной догматики, его защита терпимости и снисходительности,
его лукиановски непочтительная форма обращения со священными предметами
оставляли слишком много места - даже с точки зрения протестантского
богословия - для свободного исследования и были опасны для церкви как
новой, так и старой. Противники Эразма недаром называли его "современным
Протеем". Впоследствии католические и протестантские богословы старались -
каждый на свой лад - доказать ортодоксальность его идей, но история
расшифровала идеи автора "Похвального слова" в таком духе, который выводит
их за пределы всякого вероисповедания.
Потомство не может упрекнуть Эразма за то, что он не примкнул ни к
одной из борющихся религиозных партий. Его проницательность и здравый смысл
помогли ему разгадать обскурантизм обоих лагерей. Но вместо того чтобы
возвыситься над обеими односторонностями религиозного фанатизма и
употребить огромное свое влияние на современников для разоблачения равно
"папоманов" как и "папефигов" (подобно Рабле, Деперье и другим
свободомыслящим) и для углубления освободительной борьбы, Эразм занял
нейтральную позицию между партиями, выступая в неудачной роли примирителя
непримиримых станов. Тем самым он уклонился от решительного ответа на
религиозные и социальные вопросы, поставленные историей. Мир и покой ему
казались дороже всего. "Я терпеть не могу столкновений, - писал он около
1522 года, - и до такой степени, что, если начнется борьба, я покину скорее
партию истины, чем локон". Но ход истории показал, что этот покой уже не
был возможен и катаклизм был неизбежен. У "главы европейской республики
ученых" не было натуры борца и той цельности, отмечающей тип человека эпохи
Возрождения, которая воплощена в благородном образе его друга Т.Мора, в
борьбе за свои убеждения сложившего голову на эшафоте (за что Эразм его
порицал!). Переоценка мирного распространения знаний и надежды, которые
Эразм возлагал на реформы сверху, была его ограниченностью, которая
доказывала, что он мог возглавить движение только на мирном,
подготовительном этапе. Все его последующие наиболее значительные
произведения (издание "Нового завета", "Христианский государь", "Домашние
беседы") приходятся на второе десятилетие XVI века. В 20-30-х годах, в
разгар религиозной и социальной борьбы его творчество уже не имеет прежней
силы, его влияние на умы заметно падает.
Позиции Эразма в последний период его жизни оказались поэтому намного
ниже пафоса его бессмертной сатиры. Вернее, он сделал из своей философии
"удобный" вывод: мудрец, наблюдая "комедию жизни", не должен "быть мудрее,
чем это подобает смертному", и лучше "вежливо заблуждаться заодно с
толпой", чем быть сумасбродом и нарушать ее законы, рискуя покоем, если не
самой жизнью (гл. XXIX). Он избегал "одностороннего" вмешательства, не
желая принимать участив в распрях "глупцов" - фанатиков. Но "всесторонняя"
мудрость этой наблюдательской позиции есть синоним ее ограниченной
односторонности, ибо что может быть одностороннее точки зрения, исключающей
из жизни действие, то есть участие в жизни? Эразм оказался в положении
осмеянного им самим в первой части речи Мории бесстрастного мудреца-стоика,
высокомерного по отношению ко всяким живым интересам. Выступления
крестьянских масс и городских низов да арену истории с красным знаменем в
руках и с требованием общности имущества на устах и были в этот период
высшим выражением социальных "страстей" эпохи и тех принципов "природы" и
"разума", которые с такой смелостью защищал Эразм в "Похвале Глупости", а
его друг Т. Мор в "Утопии". Это была настоящая борьба народных масс за
"всестороннее развитие", за право человека на радости жизни, против норм и
предрассудков средневекового царства Глупости.
Однако между гуманистами (даже такими, как Т.Мор) и народными
движениями эпохи, идейно им созвучными, практически лежала целая пропасть.
Даже будучи прямыми защитниками народных интересов, гуманисты редко
связывали свою судьбу с "плебейско-мюнцеровской" оппозицией, не доверяя
"непросвещенным" массам и возлагая надежды на реформы сверху, хотя именно в
этой оппозиции и выступала стихийная мудрость истории. Поэтому
ограниченность их позиции сказывалась как раз в момент высшего подъема
революционной волны. Эразм, например, порицал Лютера за его призывы "бить,
душить, колоть" восставших крестьян, "как бешеных собак". Он одобрял
попытку базельской буржуазии выступить в роли арбитра между князьями и
крестьянами. Но дальше этого его мирный гуманизм не шел.
Независимо от личных позиций Эразма, его идеи исторически делали свое
дело. "Эразмизм", как ересь "арианская" и "пелагианская", подвергается
преследованию в эпоху контрреформации, но его влияние обнаруживается и в
скептицизме "Опытов" Монтеня и в творчестве Шекспира, Бен-Джонсона и
Сервантеса. Его внимательно читают французские вольнодумцы XVII века вплоть
до П. Бейля (прожившего последний период своей жизни в родном городе Эразма
- Роттердаме), автора статьи об Эразме и его последователя в
рационалистическом подходе к богословским текстам. Эта эразмовская традиция
приводит к французским и английским просветителям XVIII века, а также к
Лессингу, Гердеру и Песталоцци. Один развивают критическое начало его
теологии, другие - его педагогические идеи, его социальную сатиру пли
этику.
Просветители XVIII века с новой, невиданной до того силой используют основное орудие Эразма - печатное слово. Лишь в XVIII веке семена эразмизма дают богатые всходы, и его сомнение, направленное против догматики и косности, его защита "природы" и "разума" расцветают в жизнерадостном свободомыслии Просвещения.
"Похвала Глупости" Эразма, "Утопия" Т. Мора и роман Рабле - три вершины мысли европейского гуманизма Возрождения периода его расцвета.
Эразм был человеком, олицетворявшим глубокие гуманистические и просветительские идеалы этой сложной, противоречивой и великой эпохи – европейского Возрождения. Он был провозвестником стиля мышления непредвзятого и критического, трезво осознающего как достоинства, так относительность добываемых им истин. Он был основателем гуманитарной науки, понимающей и воспринимающей все то богатство идей, на котором только и может зиждиться подлинная цивилизация. Он был приверженцем этики, краеугольным камнем которой были чувство меры, терпимость, согласие. Он, наконец, был душой образованности, сознательно и последовательно ставящей во главу угла «человеческое» и все то, что способствует свободному развитию человеческого ума, чувства, воли. И коль скоро мы признаем преемственность идейных, культурных и нравственных ценностей, мы не можем не воздать должное труду жизни Эразма Роттердамкого.
Список использованной литературы.
1.Эразм Роттердамский. Похвала Глупости. - М.: Сов.Россия, 1991.
2.Субботин А.Л. Слово об Эразме Роттердамском. – М.: Сов.Россия, 1991.
3.Пинский Л.Е. Эразм и его "Похвала Глупости". – Интернет:
Http://www.krotov.ru
4.Из "Библиологического словаря" священника Александра Меня. - Интернет:
Http://www.krotov.ru
5.Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и
ренессанса. – Интернет: Http://www.philosophy.ru