Бенжамен Гишар
В начале XX века общей чертой европейских стран можно считать особое пристрастие к эротике и порнографии. Против засилья сексуального вопроса в публичных дискуссиях выступали представители различных общественных институций и религиозных конфессий, политические деятели, публицисты самого разного толка. В 1910 году в Париже французским сенатором Р. Беранже был проведен Международный конгресс по борьбе с порнографией. В ходе этого конгресса многие европейские правительства приняли международное соглашение, которое должно было координировать действия соответствующих ассоциаций в борьбе против распространения непристойных изданий. Однако вопреки обещаниям международного сотрудничества и мобилизации представителей государственной власти, текст соглашения был обречен на неэффективность, так как еще в ходе подготовительных работ делегаты отказались дать общее определение термину «порнография».
Споры по поводу репрезентации сексуальности, волновавшие Россию, в частности, в 1905-1917 годах, вписываются, таким образом, в общеевропейский контекст публичных дискуссий о необходимости контролировать распространение порнографической литературы во имя здоровья нации[i] [1]. Но эти споры о порнографии в разных странах отвечали различным политическим и социальным концепциям и следовали различной логике, о чем умалчивали участники международной конвенции 1910 года, обходя стороной проблему точной дефиниции правонарушения. Публицист А. Изгоев, комментируя увеличение случаев нарушения добрых нравов в печати, уже в 1908 году с иронией замечает: «Если какой-нибудь иностранец посмотрел бы те повести и рассказы, которые признаны "порнографическими" […] он пришел бы в удивление: […] вы преследуете сравнительно невинные рассказы о том, как племянник изнасиловал тетку, женщина - мужчину, гимназист - гимназистку, в то время как у вас совершенно спокойно существуют и даже процветают специальные издательства, открыто поставившие целью распространение порнографии под видом научных, художественных, медицинских книг и т.д.»[ii] [2]. Различия между законодательствами европейских стран в области порнографии состояли не столько в юридическом и уголовном определении «порнографии», сколько в способах применения этого понятия в конкретных случаях.
Наподобие 1001-й статье российского уголовного уложения 1881 года, осуждавшей всякого, кто «будет тайно от цензуры печатать и распространять […] сочинения, имеющие целью развращение нравов, или явно противные нравственности и благопристойности, или клонящиеся к сему соблазнительные изображения», различные тексты, использовавшиеся в Европе, при описании преступления делали упор на безнравственность текстов, их публичное распространение и намеренность нарушения[iii] [3]. Можно отметить и различие в том, какая именно власть была призвана судить о непристойности публикации. После 1905 года, когда карательная цензура пришла на смену предварительной, действовавшей до этого, определение того, что есть порнография, в России превратилось в сложную процедуру с непредсказуемым исходом. В этой процедуре принимали участие государственный аппарат, с одной стороны, и общественное мнение, с другой. Это взаимодействие делает необыкновенно сложным понимание логики борьбы с порнографией. Именно об этом говорит Изгоев, обличая парадокс цензуры, которая сочетает гнет и вседозволенность, которая пользуется аргументом непристойности для дестабилизации печати, но терпит непристойные публикации.
Исследование выступлений цензуры, правосудия и прессы помогает понять сложность представлений о непристойности в России начала ХХ века. Анализ разбирательств по таким делам выявляет сущность представлений о порнографии и скандальности в гораздо большей степени, чем абстрактная формулировка уголовного уложения, так как «подстрекание к разврату» в понимании той эпохи было определяемо не столько содержанием произведения, сколько способом его распространения.
Изучение архивов Главного управления по делам печати за 1906-1912 годы позволяет отыскать след 236 публикаций непериодических изданий, которые преследовались комитетами Санкт-Петербурга и Москвы по статье 1001 уголовного уложения[iv] [4]. Разнообразие характера и происхождения текстов, обвиненных властями в непристойности, кажется поразительным. Если классифицировать эти тексты по жанрам, то можно выделить сборники неприличных рассказов и песен, медицинские издания, посвященные вопросам секса (широкое распространение которых внушало особый ужас властям), а кроме того, большое число больших и малых произведений, относящихся ко всему спектру изданий этого времени, начиная с бульварных публикаций и кончая передовыми произведениями литературы, помещение которых в разряд неприличных требует особого анализа.
В списке изъятых публикаций мы находим достаточно большое количество небольших дешевых иллюстрированных сборников с вызывающими названиями, как, например: «Будуар», «Петербург ночью», «Пикантный смех!» и т.п. Кроме того, встречается множество фривольных рассказов, переведенных или якобы переведенных с французского, что добавляло эротический оттенок, подчеркнутый подзаголовками: «Парижский роман» или «Дневник праздной женщины». Судебные инстанции следовали мнению цензоров и предписывали уничтожение сборников, в которых использовались слово «проституция» или различные метафоры, обозначавшие половой акт, а на самых неприличных иллюстрациях женщины изображались за туалетом или в одном корсаже. Вмешательство цензуры не помешало, однако, расцвету такого рода литературы: так, некий В. Москевич опубликовал в Петербурге между 1906 и 1907 годами девятнадцать сборников, которые преследовались цензурой. Приговор принимал форму штрафа, который накладывался в зависимости от случая на автора, его издателя или на типографию; кроме того, уничтожались все экземпляры, которые удавалось задержать в типографии. Но обычно большее их число расходилось до того, как цензура принимала решение изъять издание, а после ареста книга продолжала продаваться из-под полы. Публикации такого типа имели аналог и в периодической печати: многие еженедельные журналы предлагали читателям сальные анекдоты, пикантные и фривольные фельетоны и изображения женщин в вызывающих позах по соседству с репродукциями академических полотен, представляющих обнаженные фигуры. Эти «Ночи безумные», «Ночь любви», «Всемирный юмор», по аналогии с современным «Плейбоем», были рассчитаны на простую городскую публику и контролировались властями без особой строгости. Некоторым издателям даже удавалось договориться с цензорами, убирая по их требованию заранее подготовленные особенно вызывающие изображения, чтобы избежать конфискации номера после публикации[1] [5].
Второй, более оригинальный источник порнографической литературы был представлен медицинскими сочинениями в популярном изложении. В этой области цензоры преследовали издания, обучающие методам контрацепции, а также очень разнообразную и богатую литературу, изучающую сексуальное поведение и различные виды извращения. Эти клинические описания и сборники свидетельств были в большинстве своем переводами с немецкого и подражаниями знаменитому исследованию Краффт-Эбинга «Psychopathia sexualis», но в России они имели чисто эротическую направленность и были рассчитаны на широкую публику[2] [6]. Чаще всего эти сочинения издавались там же, где и фривольные журналы, о которых мы говорили выше («Тайны жизни», «Народная польза», «Для взрослых» и т.д.), и их направленность разъяснялась подзаголовками, как-то: «разоблачение тайн мужчин и женщин», «картины половой жизни женщины и мужчины», «с многими дополнениями»… Понятие «половой вопрос», широко использовавшееся комментаторами того времени, возникло изначально именно для описания литературы такого рода. Но уже с 1905 года оно начинает обозначать все формы сексуальности в литературе, включая и беллетристику.
Литературная хроника периода после революции 1905 года отмечена множеством процессов над признанными и уважаемыми авторами, которые преследовались цензурой за порнографию. Некоторые из них можно объяснить провокационным характером самой литературы, направленной против табу эпохи, например против отрицания гомосексуализма, - у таких писателей, как Лидия Зиновьева-Аннибал или Михаил Кузмин, тираж произведений которых (соответственно - роман «33 урода» и пьеса «Опасная предосторожность») был конфискован в 1907 году. Можно, однако, констатировать, что под действие статьи 1001 подпадали не только произведения, явно относящиеся к регистру эротики, но и книги, опубликованные такими уважаемыми домами, как «Eos» или «Шиповник». Систематически цензурой преследовались многие известные иностранные авторы - Д’Аннунцио, Октав Мирбо, Пьер Луис или Вилли, неприличными были признаны также произведения Ремизова, Каменского и, конечно же, Арцыбашева. Но в этой области осуждение цензурой не во всех случаях влечет за собой судебный процесс, и политика цензуры кажется здесь менее согласованной. Отношение цензуры к знаменитому роману Арцыбашева «Санин» кажется особенно показательным.
Роман Арцыбашева был сначала опубликован по частям в журнале «Современный мир» за 1907 год, а затем, в начале 1908 года, полностью вошел в третий том собрания сочинений этого автора, подготовленного издательством «Жизнь». Цензура не вмешалась ни на одном этапе публикации, хотя именно вокруг этого романа кристаллизовались дебаты о распространении порнографии и заражении современной русской литературы пристрастием к «половому вопросу»[3] [7]. Первые преследования появились лишь в апреле 1908 года, во время переиздания книги. То есть цензура отнесла «Санина» к разряду порнографического произведения не вследствие самостоятельного решения, а в результате критики, появившейся в печати. Архивные документы по этому делу, хранящиеся в Главном управлении по делам печати, показывают, что и административная процедура ареста отличалась от обыкновенной[4] [8]. Обычно чиновники комитетов по делам печати Санкт-Петербурга, Москвы и других больших городов империи должны были проверять книги, вышедшие из печати и представленные на продажу в их городе. Затем, если требовалось, они отдавали приказ о конфискации, которая проводилась инспектором типографий властью градоначальника, и информировали об этом Главное управление по делам печати. Затем отчет передавался прокурору, который возбуждал уголовное преследование. В случае «Санина» инициатива принадлежала центру: уполномоченный Главного управления по делам печати просил санкт-петербургский комитет начать преследование обоих изданий романа, сопроводив свои инструкции отчетом, который должен был мотивировать это решение в глазах прокуратуры. В этом документе, подкрепленном длинными цитатами, говорилось о популярности романа среди молодежи и делался упор на отсутствии должной степени отстраненности автора при описании безудержного удовольствия, испытываемого персонажем, что интерпретировалось как подстрекательство к дебошу. Цензура отреагировала на «Санина» с запоздалой поспешностью, так что можно предположить, что эта реакция была мотивирована не самим текстом романа, который не привлек ее внимания с самого начала, а откликом, который он получил, и его успехом.
История с романом «Санин» хорошо показывает двойственность в восприятии порнографии, существовавшую в начале ХХ века. Если юридическое описание правонарушения основывается на присутствии в тексте непристойных или непечатных элементов, практика показывает, что даже в глазах администрации отнесение к разряду порнографии не зависит напрямую от объективного содержания текста. Так, чтобы оправдать столь позднюю реакцию цензуры по поводу «Санина» в ответ на замечание прокурора, чиновники санкт-петербургского управления заявляют, что «правильную оценку этого романа, с уголовной точки зрения, возможно было сделать только по его окончании, ибо весьма часто случается, что цель романа искупает отдельные неудобные места в сочинении»[5] [9]. Непристойность публикации связывалась с ее популярностью не в меньшей степени, чем с характером содержащихся в ней информации и описаний. Эта сложность в оценке позволяет судить о субъективности работы цензора и несоответствии, которое могло возникнуть между восприятием произведения им и реакцией со стороны общественного мнения.
Эволюция отношения к изображению сексуальности в литературе зависела от восприятия литературных жанров общественным мнением.
Дискуссии, происходившие в комиссии Кобеко, которая в течение 1905 года занималась проектом пересмотра устава о печати, хорошо показывают различную степень терпимости в вопросе сексуальности в зависимости от типа публикации. Так, юрист А.Ф. Кони считал приемлемой эротику «в полупорнографических произведениях беллетристики», как, например, у Октава Мирбо, так как эти тексты позволяют противопоставить непристойное поведение социальным нормам и поэтому, вопреки их сюжету, имеют поучительное значение. Что касается псевдомедицинских трактатов, посвященных сексу, то к ним он относится, наоборот, резко отрицательно, так как «в таких сочинениях […] научение дается в полной мере и со всеми подробностями, очень часто даже с рисунками и снимками с фотографий»[6] [10]. В его глазах преступление порнографии заключается в том, что само по себе не заслуживающее уголовного наказания медицинское описание сексуальности, будучи предоставлено для ознакомления широкой публике, превращается в самоцель и становится единственным моментом притяжения для читателя.
Для сравнения приемлемых и неприемлемых публикаций Кони опирается также на другой критерий: он отмечает, что в названиях эротических рассказов «нет никакого прямого указания на их возбуждающее больное любопытство содержание, они не бросаются в глаза своими обложками, виньетками, не сторожат молодежь, вместе с двусмысленными фотографиями, в соблазнительных витринах специальных магазинов издательских фирм»[7] [11]. Кони использует здесь часто встречающийся аргумент: книги, посвященные половому вопросу, с более чем ясными названиями, выставленные в витринах магазинов, бросаются в глаза прохожим, и в частности молодежи, гимназистам и студентам. Если бы такие названия терялись среди других, они оставались бы в рамках приличий, но, выставленные напоказ в витринах магазинов, своим количеством и разнообразием они создают новый литературный жанр, вторгающийся в городское пространство, вне всякого контекста, вне повествовательной рамки, которые могли бы смягчить долю непристойности, - и, таким образом, они являются порнографией.
В качестве одной из составляющих морализирующих высказываний и осуждения непристойных публикаций постоянно присутствует вопрос защиты молодежи. Но этот аргумент подтверждает тот факт, что преступление заключается не в содержании произведения, а в его доступности для тех, кому оно может повредить. Цензурой учитывались цена продажи и тираж журнала или книги, позволяющий оценить предполагаемую широту его распространения. Кони обличает тот факт, что медицинские издания продаются по очень низкой цене, что делает их доступными даже для лицеиста. Требуя конфискации тиража второго издания романа «Санин», цензоры выражали беспокойство также по поводу количества проданных экземпляров: «Роман этот читается молодежью обоих полов с захватывающим интересом (10 000 экземпляров разошлись в течение двух месяцев, и ныне вышло в том же числе экземпляров второе издание)»[8] [12].
Анализ поведения цензуры позволяет частично разрешить парадокс, о котором говорит Изгоев. Строгость в отношении изданий, кажущихся совсем безобидными, не должна противопоставляться тому, что параллельно открыто существовали эротические публикации. Решающую роль играло то, к какому разряду относилось издание, обвиненное в порнографии, на какую публику оно было рассчитано и как широко распространялось. Цензоры стремились бороться прежде всего с опошлением сексуальности.
Но таким способом цензура не могла достичь своей цели, так как преследование произведения из-за обвинения в порнографии, наоборот, только повышало значимость эротического подтекста в глазах общественности. Процессы над авторами и издателями, обвиняемыми в порнографии, служили лучшей рекламой произведения, несмотря на то что с 1909 года процессы по делам печати стали закрытыми. Действие цензуры способствовало тому, что половой вопрос превратился в основную причину пересмотра границ жанров самими авторами, пересмотра традиционного разделения между высокой литературой и бульварными публикациями. Целый пласт критики направлен против такого смешения жанров, и известнейший пример тому - критика Г.С. Новополина[9] [13], который осуждает то значение, которое в русской литературе занял порнографический элемент. Но порнографичность эксплуатируется артистическим авангардом: так, футуристический сборник «Рыкающий Парнас» в 1914 году преследовался как непристойное издание из-за иллюстраций Филонова и Бурлюка, что придало намеренной художественной провокации еще более скандальный характер.
Можно сказать, что в начале ХХ века порнография превратилась в главную тему конфронтации между цензурой и издательскими инициативами бульварной печати и художественных изданий, так как преступление барьеров пристойности было связано с нарушением существовавших и признанных границ между разными типами публикаций и разными публичными сферами, к которым они были обращены. Развитие городской культуры, появление различных издательских систем, увеличение круга читающей публики, которая все меньше вписывалась в установленные рамки и осуществляла свободный выбор публикуемой литературы, динамичная и постоянно обновляющаяся художественная и литературная среда способствовали тому, что понятие порнографии в том виде, в котором оно закладывалось уголовным уложением и цензурой, все больше размывалось и теряло смысл.
[10] [1] Буле О. «Из достаточно компетентного источника…». Миф о лигах свободной любви в годы безвременья (1905-1917) // Новое литературное обозрение. 2002. №57. C. 144-162; Кон И.С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: ОГИ, 1997; Энгельштейн Л. Ключи счастья. Секс и поиски обновления на рубеже XIX-XХ веков. М.: Terra, 1996; Эрос и порнография в русской культуре / Сборник статей под ред. М. Левитта и А.Л. Топоркова. М.: Ладомир, 1999.
[11] [2] Изгоев А.С. По ст. 1001 // Русская мысль. 1908. №9. С. 188.
[12] [3] Goldschmidt Paul W. Pornography and Democratization. Legislating Obscenity in Post-Communist Russia. Boulder: Westview Press, 1999.
[13] [4] Списки преследуемых изданий, передававшиеся каждый год этими комитетами Главному управлению по делам печати, хранятся в Российском государственном историческом архиве (РГИА), фонд 776.
[14] [5] В частности, такая операция не раз проделывалась для публикации «Анекдотов всех времен и народов» за 1907 год. РГИА. 777/25/401.
[15] [6] Подробнее об этом см.: Берштейн Е. «Psychopathia sexualis» в России начала века: политика и жанр // Эрос и порнография в русской культуре. Под ред. М. Левитта и А. Топоркова. М., 1999. С. 414-440.
[16] [7] Реакция на роман подробно изучена Лорой Энгельштейн (op. cit.), а также: Boele O. The pornographic Roman a Thèse: Mikhail Artsybashev’s Sanin // Эрос и порнография в русской культуре. Под ред. М. Левитта и А. Топоркова. М, 1999. С. 300-337.
[17] [8] РГИА. 776/9/1496.
[18] [9] РГИА. 776/9/1496/18.
[19] [10] Протоколы высочайшего учрежденного под представительством Действительного Тайного Советника Кобеко Особого Совещания для составления нового устава о печати (10 февр. - 4 дек. 1905 г.). СПб.: Тип. МВД, 1913. С. 219.
[20] [11] Там же. С. 218.
[21] [12] РГИА. 776/9/1496/1.
[22] [13] Новополин Г.С. Порнографический элемент в русской литературе. СПб.: Книжный склад М.М. Стасюлевича, [1909].