1. Развитие русского национального языка в XV-XVII вв. выражалось в образовании, в неразрывной связи с образованием московского диалекта, московского письменного делового языка и его орфографии, а также в распространении московского делового письменного языка и его орфографии в провинции.
2. Московский деловой письменный язык развивался и подвергался известной литературной обработке в деятельности московских государственных канцелярий. Он употреблялся в законодательных актах московского правительства, в правительственных распоряжениях, в государственной переписке, в различных частных актах (духовные завещания, купчие и пр.).
3. Среди многочисленных памятников московского делового письменного языка прежде всего следует отметить ряд законодательных сводов московских великих князей и царей, а именно: "Судебник" Ивана III (1497), "Судебник" Ивана IV (1550-1551), "Судебник" Федора Ивановича (1589). Особенное значение имело "Соборное уложение" царя Алексея Михайловича, отличавшееся сравнительно высокой литературной формой. Оно было издано печатным способом в 1649 г., переиздано дважды в том же году и ходило, кроме того, в копиях - от руки. В то время печатали книги почти исключительно на церковнославянском языке; "Уложение" было одной из очень немногочисленных книг, напечатанных по-русски; его появление в свет было таким исключительным явлением, что один из иностранцев, хорошо знавший Москву и ее жизнь, утверждал в конце XVII в., что "Уложение" будто бы было даже единственной книгой, напечатанной на русском языке. То обстоятельство, что "Уложение" было издано печатным способом, придавало ему особый общественный вес. Пользуясь авторитетом как свод законов, оно, естественно, получило большое значение и как образец письменного изложения на русском языке.
4. Очень значительную роль в литературной обработке московского письменного делового языка сыграли посольские дьяки и подьячие, посольские переводчики, а впоследствии - специальный Посольский приказ, занимавшийся сношениями с иностранными государствами. Здесь требовались особо грамотные люди и особо ответственное отношение к тексту государственных бумаг.
5. В практике московских приказов складывались и орфографические нормы русского письменного языка. По правилам установившейся московской орфографии, аканье не должно было отражаться на письме. Это объясняется тем, что акающие написания, вроде вада, были бы совершенно чуждыми и дикими для окающих русских, а написание типа вода не было чуждым для акающих, потому что при изменении слова они произносили под ударением воду, воды, водный, т. е. имели в корне этого слова звук о. Это орфографическое правило отвечало, таким образом, общерусским национальным потребностям.
6. Такой же характер имело и правило, регулировавшее правописание буквы ять. В подавляющем большинстве южнорусских диалектов звуки ять и е, как подударные, так и безударные, совпадают в одном звуке е; с точки зрения южнорусской можно было бы вовсе выбросить из алфавита букву ять. Но в подавляющем большинстве севернорусских диалектов, в том числе и в старом московском говоре, звук ять под ударением продолжал отличаться от е и в различных диалектах произносился по-разному (ие, и, особое узкое е и др.). Написание типа лес, дело, вместо лhс, дhло было бы совершенно чуждым и диким для северноруссов и тех москвичей, которые вплоть до начала XVIII в. продолжали северно-русскую традицию произношения ять. Правда, написание ять под ударением затрудняло южноруссов, которые получали, таким образом, две разные буквы (е и ять) для обозначения одного и того же звука (е); но это была гораздо меньшая беда, чем получить одну букву е для обозначения двух разных звуков. Положение южноруссов улучшалось тем, что в безударных слогах ять вовсе не писалось; совпавшее с е во всех южнорусских диалектах, безударное ять совпало с ним и в старом московском северно-русском диалекте, а также в других диалектах севернорусского наречия.
7. Московская орфография создавалась, таким образом, как общерусская, национальная орфография. Она была закреплена в печатном "Соборном уложении" царя Алексея Михайловича. Орфографическим вопросам правительство придавало большое значение, как это видно из специального орфографического указа Алексея Михайловича. Вопросы орфографии справедливо считались государственными вопросами.
8. Роль московских государственных канцелярий (приказов) в развитии русского национального языка в XV-XVII вв. была очень значительна. В то время не было никаких учреждений или организаций (вроде академий, университетов, ученых и литературных обществ), которые бы занимались вопросами развития письменного языка, его норм и орфографии. В известной мере их роль выполняли церковные власти с состоявшими при них "справщиками" - редакторами; но они занимались исключительно церковнославянским языком, бесконечными и бесплодными "исправлениями" церковнобогослужебных текстов. Переизданная в 1648 г. в Москве грамматика Мелетия Смотрицкого была грамматикой церковнославянского языка; грамматик русского языка вовсе не было. Единственным местом, где систематически накапливался опыт связного письменного изложения на русском языке, где формировались грамматические и орфографические нормы русского письменного языка, были государственные канцелярии (приказы). Вот почему при Петре I, стремясь писать не по-"словенски", а по-русски, указывали как на образец на приказный язык, в частности, на язык Посольского приказа.
9. Московские и провинциальные дьяки и подьячие выступают в XV-XVII вв. как новый слой интеллигенции, соперником старой церковно-монашеской и боярской. По своему социальному составу, например в XVI в., даже доверенные царские дьяки были "простого" происхождения. Придворная знать их презирала, как выскочек. Князь Курбский жалуется, что они выбирались царем "не шляхетского рода, не от благородных, но паче (по преимуществу) от поповичев или от простого всенародства", т. е. из посадских. Аврамий Палицын в начале XVII в. указывает, что поповичи не хотели идти в священники по приказу отцов, а шли в дьяки и подьячие. При Алексее Михайловиче даже думные дьяки вербовались не только из московских провинциальных дворян, но и из купцов и подьячих. Московский письменный деловой язык и создавался под пером этой новой интеллигенции.
10. Язык московских деловых документов уже с XV в. становится образцом для провинциальных канцелярий. Это находит яркое отражение в целом ряде провинциальных деловых документов, особенно в XVI-XVII вв. Распространяется и московская орфография. Московский деловой письменный язык становится общегосударственным. Вместе с тем он перестает быть только официально-канцелярским языком. Он становится образцом для всех грамотных людей, пишущих по-русски, т. е. общерусским языком письменных сношений. Это обстоятельство очень важно. Именно как общерусский язык письменных сношений, а не как официально-канцелярский язык, он и получает громадное значение в образовании русского национального литературного языка.
11. Государственный аппарат с его бюрократией сыграл, конечно, большую роль в распространении московского письменного языка. Но неправильно было бы думать, что он навязывал его населению, что московские письменные нормы, как и московский язык вообще, преподносились провинции как нечто постороннее, извне, сверху. Москва была символом национального единства. В московском языке видели одно из выражений этого единства. Его распространение показывает рост национального сознания. Провинция хотела писать и говорить по-московски по тем же, в конечном счете, причинам, по которым она сплотилась под стенами Москвы в начале XVII в., чтобы освободить родину и ее столицу от польско-литовских интервентов.
12. В начале XVIII в. в основном завершается образование особого московского диалекта с его грамматическими и фонетическими нормами. Авторитет московского диалекта бесспорен. Именно его нормы и становятся нормами русского национального литературного языка. В. К. Тредьяковский в своем "Разговоре о правописании" утверждает, что "московский выговор есть всех других наших провинциальных громогласнее и выше", "московский язык. . . первенствующий из всех прочих провинциальных". Ломоносов, сам по происхождению севернорусский крестьянин, считает московский диалект "главным"; в одной из своих рукописных заметок он характеризует московский диалект, как "при дворе и во дворянстве употребительный, а особливо в городах близ Москвы лежащих"; он говорит в своей грамматике, что "московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты протчим справедливо предпочитается, а особливо выговор буквы о без ударения, как а, много приятнее. . ." Гениальный Ломоносов составил и первую научную грамматику русского национального литературного языка с "отменно красивыми" московскими нормами в его основе (1757).
13. Развитие русского национального языка в XV-XVII вв. выражается (см. § 1) и в том, что появляются литературные произведения на русском языке, которые с течением времени отражают все отчетливее грамматические и лексические нормы московского диалекта. Однако свободное и беспрепятственное развитие литературы на родном языке было ограничено и задержано тем обстоятельством, что с конца XIV в. господствующим литературным языком в строящемся русском государстве становится церковнославянский язык. Он остается господствующим литературным языком вплоть до реформы Петра I.
14. Развитие русского национального языка в XV-XVII вв. выражается, наконец, в том, что в творчестве бродячих народных певцов (скоморохов, гудочников, гусельников и др.) создается общерусский устный народный язык; литературным жанром, в котором он создавался и жил, была в первую очередь народная эпическая поэзия - былины, исторические песни (см. § 100 и след.).
15. Русское государство строилось как единое государство в борьбе с феодальной раздробленностью предшествующего периода. Оно, естественно, стремилось к единому литературному языку с единой для всей страны системой грамматических и лексических норм. Но в разных русских областях говорили на разных диалектах. Язык самой столицы на первых порах существования государства представлял очень пеструю картину. Это относится ко всем классам населения Москвы и, в частности, к ее господствующему классу, боярству. Не была еще, таким образом, подготовлена почва для образования единого литературного языка на национальной основе.
16. В этих условиях церковнославянский язык, распространенный как язык церковного богослужения и церковной письменности, во всех областях удельной Руси получает особое значение. Он оказывается носителем языкового единства в строящемся едином государстве. Вот почему на первых порах развития русского государства господствующим литературным языком становится церковнославянский язык. Его господство было исторически неизбежно.
17. Митрополиты всея Руси еще в период феодальной раздробленности стремятся проводить объединение церковного управления по всем политически разъединенным областям. С конца XIV в. они связывают свою судьбу с Московским княжеством. Церковь с ее централизованным аппаратом становится могучим союзником московских князей-собирателей. Она дает идеологическое обоснование их объединительной политике, "освящает" ее своим авторитетом. Эта политическая роль церкви в высокой степени способствует, естественно, установлению господства церковного языка в литературе.
18. В процессе образования русского государства церковь завоевывает сильнейшие экономические и политические позиции. Она господствует в области духовной культуры. Всякие выступления против официальной церковной идеологии жестоко караются, а выступления против экономического и политического могущества церкви объявляются преступлениями против веры, "ересями". Мировоззрение господствующего класса получает ярко выраженный клерикальный характер. Церковнославянский язык закрепляется, таким образом, в литературе как язык господствующего церковного мировоззрения и церковной образованности.
19. Исторически неизбежное на первых порах существования русского государства господство церковнославянского языка в литературе столь же неизбежно вступает в противоречие с основным содержанием исторического развития России в XV XVII вв., с развитием национальных связей, национального сознания и русского национального языка. Поддерживаемое реакционными слоями господствующего класса и церковью господство церковнославянского языка в литературе ограничивает и задерживает развитие русского национального языка. Это противоречие, все более обострявшееся, разрешается лишь при Петре I в обстановке его коренных государственных реформ, в условиях ломки церковного мировоззрения и образованности.
20. Церковнославянский язык насаждался в литературе вполне сознательно и очень настойчиво. Даже переписчики древнерусских текстов старались заменить в них русские слова церковнославянскими. Так, например, в копиях и переделках древнерусских текстов, сделанных в XV в., русские слова оригиналов, вроде: город, переже, отвhчаша, плечи, ночь, заменялись церковнославянскими: град, преже, хощю, отвhщаша, плещи, нощь и т. п.
"Оцерковнославяниванию" подверглись в большей или меньшей степени и "Русская правда", и "Слово о полку Игореве", и древнерусские летописи, и другие литературные произведения, написанные на древнерусском литературном языке.
21. Господство церковнославянского языка в литературе в период образования русского государства развивалось в условиях сильного южнославянского влияния, которое русская литература испытывала как раз с конца XIV в. В XIV в. русская литература находилась в упадке; это объясняется общим положением страны, изнуренной княжескими усобицами и монголо-татарским игом. Южнославянская литература с конца XIII в. и в течение почти всего XIV в., развиваясь в иных политических условиях, переживает значительный подъем. В это время в южнославянских странах было сделано много новых переводов с греческого на церковнославянский и написано некоторое количество самостоятельных произведений на церковнославянском языке. Были упорядочены и приведены к единству грамматические и орфографические нормы церковнославянского языка.
22. Посещавшие в конце XIV в. Константинополь и Афон русские монахи знакомились там с произведениями южнославянской литературы, переписывали некоторые из них и заносили на родину. С другой стороны, много рукописных церковнославянских книг было привезено в Москву и другие русские города различными выходцами из южнославянских стран, сербами и болгарами, бежавшими от османского нашествия в Россию, которую они считали центром славянства и от которой ждали своего освобождения. Некоторые из этих выходцев стали заниматься самостоятельной литературной деятельностью в Москве. Среди них особенно известны митрополит Киприян (конец XIV-начало XV в.) и ученый афонский монах Пахомий Логофет (середина XV в.). Их влияние было очень значительным. Они нашли себе подражателей и продолжателей среди русских.
23. Южнославянское влияние оказалось очень значительным потому, что оно отвечало внутренним потребностям развития господствующего литературного языка в конце XIV и в XV в. Церковнославянский язык, унаследованный от древнерусской эпохи, выступал как носитель языкового единства по сравнению с разнообразными русскими диалектами и исключительной пестротой языка самой Москвы (см. § 15). Но он не мог не испытать на себе некоторого влияния политической и культурной раздробленности удельного периода. В церковнобогослужебных книгах по разным областям наблюдались существенные разночтения, соответствовавшие и некоторым особенностям в отправлении религиозного культа. Грамматические и орфографические нормы также колебались по разным областям; даже в церковнославянские богослужебные тексты проникало значительное число русских слов и форм, и эти тексты носили некоторый отпечаток областных диалектов. Вот почему в поисках подлинно единых норм литературного языка русские книжники и обратились к южнославянским книгам. Они нашли в них эти формы в готовом виде.
Южнославянское влияние в высокой степени способствовало укреплению господства церковнославянского языка в литературе с конца XIV в.
24. На церковнославянском языке в XV-XVI вв. написано множество литературных произведений разнообразного содержания - богословских, исторических, литературно-художественных и других.
25. Под влиянием южнославянских образцов русские авторы стали писать высокопарным и витиеватым слогом, обремененным тяжеловесными метафорами и сравнениями, со сложным, запутанным синтаксисом. Этот слог особенно процветал в житийной литературе, посвященной описанию жизни и "чудес" различных "святых". "Житие" было одним из излюбленнейших жанров художественной литературы того времени. Но мы встречаем этот слог также и в других литературных жанрах. Вот пример из "Жития Стефана Пермского", написанного монахом Епифанием Премудрым в XV в.: "Тhмъ чтемъ тя яко дhлателя-винограду Христову: яко терние, востерзалъ еси идолослужение от земля Пермьскиа; яко плугомъ проповадию взоралъ еси; яко семенемъ учениемъ словесь книжныхъ настялъ еси въ браздахъ сердечныхъ, отнюду же възрастаютъ класы добродhтели, ихъ же, яко серпомъ вhры, сынове пермhстии жнутъ радостныя рукояти, вяжуще снопы душеполезный, и яко сушиломъ воздержаниа сушаще, и яко цтвны терпъниа платяще..."
26. Этот стиль процветает и в XVI в. Вот, например, отрывок из заглавия "Степенной книги царского родословия", составленной под руководством митрополита Макария во второй половине XVI в.: "Книга степенна царского родословия иже в Рустей земли в благочестии просиявших богоутвержденных скипетро-держателей, иже бяху от бога, яко райская древеса насаждении при исходящих вод, и правоверием напаяеми благоразумием же и благодати возрастаеми и божественной славою осияваеми явишася, яко сад доброраслен и красен листвием и благоцветущ, многоплоден же и зрел, благоухания исполнен, велик же и высоко-верх и многочадным рождением, яко светлозрачными ветвями расширяем, благоугодными добродетельми преуспеваем..."
27. Подобное хитроумное "плетение словес" соответствовало в представлении русских книжников XV-XVI вв. "важности" и "глубокомыслию" излагаемого в литературных произведениях содержания и всему характеру культуры, пышности и блеску новой великой державы, "третьего Рима".
28. Однако не нужно думать, что все литературные произведения, написанные в XV-XVI вв. по-церковнославянски, изложены подобным слогом. В иных литературных произведениях, которые по своей теме могли бы быть написаны этим слогом, мы находим сравнительно более простое изложение. Язык некоторых из них отличается художественностью и выразительностью. В качестве примера приведем два отрывка. Первый - из "Повести о новгородском белом клобуке", написанной, по-видимому, в конце XV в. Это произведение является ярким образцом одного из важнейших литературных жанров XV-XVI вв. - политической повести. Второй - из "Истории о казанском царстве" (XVI в.), в которой автор описывает историю Казани с древнейших времен, кончая взятием ее Иваном Грозным. Оба произведения написаны светскими, а не духовными авторами.
29. В "Повести о новгородском белом клобуке" доводами от религиозной фантастики доказывается излюбленнейшая в XV- XVI вв. мысль, что Россия является "третьим Римом", т. е. преемницей первого собственно Рима, и второго, Константинополя. Вот характерный для этой повести отрывок: "Яко же бо от Рима благодать и слава, и честь отъята бысть, такоже и от царствующего града (т. е. от Царьграда, Константинополя) благодать святого духа отъимется в пленение агарянское, и вся святая предана будет от бога велицей Рустей земли во времена своя и царя русского возвеличит господь над многими языками, и под властью их мнози цари будут от иноязычных, под властию их и патриаршеский, чин от царствующего сего града (т. е. от Царьграда, Константинополя) такожде дан будет Рустей земли во времена своя, и страна наречется светлая Росия, богу тако изволившу прославити тацеми благодарении Русскую землю, исполнити православия величеству и честнейшу сотворити паче первых сил". Составление этой повести (и во всяком случае ее редактирование) приписывается посольскому переводчику Дмитрию Герасимову. Герасимов был образованным человеком своего времени, знал латинский и немецкий языки, бывал за границей. Он перевел краткую латинскую грамматику Доната.
30. Из "Казанского летописца" приведем "плач" казанцев, побеждаемых русскими. "О како падоша сильный казанцы, от русских людей, иже ни зрети колико можаху преже сего противитися нам; и ныне видим себе, аки прах валящихся под ногами их, погибающая надежда наша... и зайде красное солнце ото очию нашею, и свет померче. О горы, покройте нас. О земле мати, раздвигни уста своя ныне скоро... Приидоша бо к нам гости немалые и наливают нам пити чашу горькую смертную..." "Казанский летописец" был очень популярен в старину, и до нас дошло около двухсот списков этого памятника. Он составлен неизвестным автором, который, пробыв двадцать лет в плену в Казани, после ее взятия Иваном Грозным поступил к нему на службу.
31. В XV-XVI вв. существовала и переводная литература на церковнославянском языке. В своем большинстве это были переводы с греческого языка, но отчасти и с латинского. Среди этой переводной литературы были и копии старинных переводов, распространенных еще в древнерусский период, были и новые; очень многие переводы, если не большинство их, были южнославянского происхождения.
32. Большинство переводных книг отличалось столь плохим качеством перевода, что они были вовсе не понятны для мало подготовленного, а иногда и для образованного читателя. Это особенно относится к переводным книгам религиозного содержания, к переводам сочинений различных "отцов" церкви, вроде Дамаскина, Златоуста и др. А между тем, переводная литература религиозного содержания имела, как это и понятно, большое значение в системе образованности XV-XVI вв.
33. Не случайно поэтому, что даже такой образованный человек, как князь Курбский, жаловался, что "Богословие" Дамаскина "к выразумению неудобно и никому непознаваемо", а один провинциальный священник указывал позднее на полную непонятность переводов из Златоуста, которые, по его словам, "зело (очень) невразумительны не точию (не только) слышащим (т. е. слушателям), но и чтущим (т. е. читающим)... не точию от мирян, но и от священник иностранным языком (!!) тая Златоустого писания нарицахуся".
34. Церковнославянский язык был для русских языком чужим, он не имел корней в живой речи. Он поэтому был мало доступен, а для широких слоев населения и вовсе не понятен. Для того чтобы выучиться читать по-церковнославянски и хорошо понимать прочитанное, не говоря уже о письме, нужно было длительно учиться. Во второй половине XV в. посадская масса потянулась к просвещению, к образованности, к книге. Но церковнославянская книга была для нее закрыта.
35. Посад играл видную, хотя и не решающую роль в объединении русских земель, в образовании русского государства. Развитие городов в связи с развитием торговли усиливало, особенно в крупных городах, политическое оживление посада. Политическое оживление, естественно, связывалось с оживлением в умственной жизни. Развивалось сознание своих особых посадских интересов, критическое и оппозиционное отношение к окружающей жизни. Это умственное брожение проявлялось, как это и понятно для того времени, в форме религиозных сомнений и исканий и, особенно ярко, в образовании и деятельности различных религиозных сект.
36. Пропаганда сектантов, естественно, волновала широкие круги посада. Вопросы религии были очень важными вопросами в то время. К тому же сектанты не ограничивались отвлеченными богословскими рассуждениями, а смело и правильно нападали на "стяжательство" церкви, - не брезговавшей никакими средствами для увеличения своего экономического могущества, - на церковные власти, на их жадность, пьянство и разврат.
37. Оживление умственной жизни посада вызывало тягу к книге. Именно в книгах стремились найти разрешение всех волнующих вопросов. Но церковнославянская книга была малодоступна, а для широкого посадского люда и вовсе не понятна. Отсюда возникает в городской среде недовольство непонятностью книг.
38. Это недовольство носило в себе в зародыше возможность перевода церковнославянских книг на русский язык и широкого развития в связи с этим письменности на русском языке вообще. Это было бы большим событием в истории русского литературного языка. Подобное явление мы находим, например, в Литовско-русском княжестве. В Литовско-русском княжестве переводы религиозных книг на белорусский язык имеются уже в XV в., а в 1517-1519 гг. выходит печатный перевод библии на белорусский язык, сделанный Ф. Скориной. Для характеристики подобных переводов приведем небольшой отрывок из перевода евангелия, изданного печатным способом Василием Тяпинским (XVI в.), где рядом с белорусским текстом дан и церковнославянский. Прииде враг его и всея плевелы по- Пришел ворог его и всеял куколь по-среде пшеница и отиде. Егда же про- серед пшеницы и отышел. Гды пак вы-зябе трава и плод сотвори, тогда никла трава и овощ чинила тогды явишася и плевелиа. явился и куколь.
Язык религиозной литературы в Литовско-русском княжестве шел в XV-XVI вв. на быстрое сближение и слияние с государственным деловым языком. Любопытно, что новгородские сектанты конца XV и начала XVI в. пользовались книгами литовско-русского происхождения. В Москве поггытка несколько приблизить текст церковных книг к живой речи проявилась в одном переводческом предприятии начала XVI в.
39. В начале XVI в. в Москве была переведена с греческого языка, под руководством специально приглашенного ученого, афонского монаха Максима Грека, Толковая Псалтырь. Максим Грек, не знавший еще тогда церковнославянского языка, переводил с греческого на латинский, а приставленные к нему русские посольские переводчики Дмитрий Герасимов и Власий - с латинского на церковнославянский. Переводя с латинского языка на церковнославянский, наши переводчики в ряде случаев заменяли традиционные церковнославянские слова и формы русскими и близкими к русским. В этом, сознательно или бессознательно, проявлялось стремление приблизить язык псалтыри к живой речи, а следовательно, сделать его доступнее. Вот несколько примеров: вместо церковнославянских слов выну, векую, утробы, велий ставили всегда, чесо (т. е. чего) ради, почки, велик; церковнославянские формы прошедшего времени заменяли русскими с суф. -л- и вспомогательным глаголом: вместо видяше, течаше писали видhлъ еси, текъ еси; местоименные формы, вроде ми, ны, заменяли через мне, насъ и пр.
40. Но экономическое и политическое положение в России слагалось в отличие от Литовско-русского княжества не в пользу городского культурного движения. Решающим событием для его судьбы была жестокая расправа с ересью так называемых жидовствующих в начале XVI в. при Иване III. Ересь зародилась в Новгороде в семидесятых годах XV в., а затем получила широкое распространение и в Москве. Одним из политических лозунгов ереси было уничтожение монастырского землевладения, которое не соответствовало духу монашества, отрекающегося от мира. В Москве к ереси примкнул один из самых близких к Ивану III людей - посольский дьяк Иван Курицын и другие дьяки; в ересь была "совращена" даже невестка великого князя. Покровительствовал еретикам сам Иван III, который был не прочь присвоить монастырские земли, и некоторые приближенные к нему бояре, также надеявшиеся поживиться от церковных богатств.
41. Ивану III предстояло вступить в борьбу с церковью. Подлинной опорой для него в этой борьбе мог быть только посад. Боярство, среди которого были очень живы удельные настроения, было ненадежно, а дворянство, как особое военно-служилое сословие, только складывалось. Но посад, несмотря на оживление городов, был слаб; промышленность стояла в нем на низком уровне; общественные отношения были мало развиты, не было необходимой внутренней организации. А церковь с ее армией монахов и попов, с ее огромными богатствами и политическим авторитетом была могущественна. Церковь уже давно, в 1490 г., устами новгородского архиепископа Геннадия требовала расправиться с еретиками по способу "шпанского" короля Филиппа. После почти пятнадцатилетних колебаний Иван уступил. В 1504 г. главари ереси были сожжены, другим вырезали языки, третьих заточили. Эта расправа послужила примером и на будущее. Городское вольнодумство беспощадно подавлялось церковью и впредь. Вот почему жалобы на непонятность книг остались только жалобами, возможность перевода религиозных книг - только возможностью. К середине XVI в. представители церкви даже появление в книжном языке отдельных народных слов считали ересью. Перелома в развитии русского литературного языка еще не произошло. Господство церковнославянского языка закрепилось.
42. Отношение руководящих церковных деятелей к вопросу о непонятности книг прекрасно иллюстрируется позицией одного из ученых монахов XVI в., Зиновия Отенского. В половине XVI в. получила широкое распространение очередная ересь, ересь некого Феодосия Косого. Этой ересью "соблазнились" три рядовых монаха старорусского монастыря и, мучимые сомнениями, пришли побеседовать с Зиновием. Монахи стали умолять Зиновия: "бога ради не отрини от себе, не скрой пользы, рцы (скажи), како спастися". Удивленный Зиновий ответил им, что путь спасения ясно указан "в книгах". Однако монахи заметили, что "книги писаны закрыто" (т. е. непонятно). Зиновий возразил, что "открыто зило (очень) божественное евангелие и отеческие словеса" (т. е. писания "отцов" церкви вроде Иоанна Дамаскина, Иоанна Златоуста и др.); тогда монахи возразили, что, может быть, книги и понятны для просвещенных, образованных людей, "непросвещенным же зило закрыты". Зиновий и тут упорствовал, утверждая, вопреки истине, что "писание" понятно "всякому и не ученому сущу книгам".
Таким образом, неученые монахи не встретили никакого сочувствия у ученого Зиновия. Он остался глух к их жалобам. Это и понятно. Зиновий, как и церковь вообще, прекрасно понимал, что "открыть" книги для народа, т. е. перевести их с церковнославянского языка на русский, - это значит в корне подорвать господство церкви над умами, подорвать значение священнослужителей, церковной иерархии, которые должны были толковать народу божественное писание в духе церковного лицемерия, но не допускать народ к самим текстам, потому что, в противном случае, для всех бы тотчас выяснились лживость и лицемерие православной церкви.
43. Отношение Зиновия к жалобам его собеседников еще более проясняется, если принять во внимание его принципиальные высказывания по вопросу о книжном (церковнославянском) языке и живой речи, сделанные им уже по другому поводу. Зиновий считает, что "производить" книжный язык от "общих народных речей" могут только "христоборцы" или "грубые смыслом" по наущению дьявола; он полагает совершенно недопустимым "книжные (речи) народными обезчещати"; таким образом, употребление народного языка, русского языка, в книгах - бесчестье для книжности. К этому следует добавить, что сам Зиновий писал тяжелым и малопонятным языком, изощряясь в изобретении таких диких словечек, как вкупетворительно, упремудроватися, правоповелителъне, палительное свегосогревание и т. п. Все это имело, действительно, весьма малое отношение к "народным речам".
44. В высшей степени наглядно выступает противопоставление книжного языка и "простой речи" в "литературной истории" жития (жизнеописания) основателей Соловецкого монастыря Зосимы и Савватия (XVI в.). Первоначальные записи о жизни Зосимы и Савватия были сделаны со слов неграмотного монаха Германа, современника Зосимы и Савватия, который вскоре и умер. После смерти Германа этими записями пренебрегали, "не радиша о писании том", потому, что они были писаны "простой речью": "просто бо писана; яко сказоваше им Герман простою речью, тако они и писаша, не украшающе речи". Эти записи не были еще литературным произведением, их сделали "точию (только) памяти ради". Некий священник, посетивший Соловки, унес с собой записи, сделанные со слов Германа, и монастырь остался вовсе без жизнеописания своих основателей.
45. Игумен Соловецкого монастыря Досифей приехал однажды в Новгород. Новгородский архиепископ Геннадий поручил ему написать "житие" Зосимы и Савватия. Досифей сперва отказался, ссылаясь на свою необразованность ("мне же грубу сущу и недовольну смыслом и много отрицающу ми ся"); тогда Геннадий упросил его написать, как сумеет, "памяти ради". Досифей выполнил это, но записи свои носил с собой ("и держащю ми у себе писание то"), потому что в таком виде они не были еще литературным произведением и не могли быть обнародованы. Наконец, Досифей нашел достойного "литератора" в лице бывшего митрополита Спиридона, заточенного в Ферапонтовом монастыре. Он передал Спиридону свои записи: "написанные тые (те) памяти (т. е. записки, мемуары) дах ему" для обработки и украшения. Спиридон вполне годился для этого дела, так как имел "писания ветхая и новая", библейские книги, послужившие ему образцом литературного изложения. Спиридон и написал "житие", т. е. переработал "памяти", написанные "простоя речью", в литературное произведение, написанное по-церковнославянски, которое и выпустил в "общую пользу", или, как мы бы сказали, в свет.
46. В чем же состояла переработка Спиридоном "памятей" Досифея? Можно было бы думать, что Спиридон "украсил" записки Досифея соответственно стилистическим особенностям, характерным для тогдашней литературы, особенно житийной. Но в "житии" Спиридона нет ни сложных периодов, ни пышных сравнений и метафор, никаких собственно стилистических "украшений" в нем нет. Спиридон пишет простым церковнославянским языком, короткими фразами. В содержании своего "жития" он близко следует запискам Досифея, сообщая много интересных бытовых подробностей и отрывочно излагая одно "чудо" Зосимы или Савватия за другим; он сохраняет подчас областные бытовые термины, как, например, в голомя - 'в открытое море', весновалник - 'звериный промысел весною на льдах Белого моря' и др. Вот характерный отрывок: "мужие же они (эти) ихже (которых) скупость одержаше, иже (так что) не хотеша дати десятины монастырю, вкладаше ся в суды своа (на судна, на корабли свои) и поплыша по морю; яко (когда) же отплыша в голомя, абие (тогда) прииде буря велика зело; они же много трудишася, ничто же усп'вша; и опроватишася суды их с всем добытком их; едва сами спасошася к брегу. . . и обратишася во своаси тшама рукама (с пустыми руками)".
47. Единственным "украшением", которое мы находим в "житии" Спиридона, является церковнославянский язык. Спиридон тщательно выдерживает церковнославянские формы прошедшего времени (хотhша, вкладаше, поплыша и др.), употребляет неполногласные формы (брhг, град и т. п.), формы с щ (дщерь, нощь, хощет и др.), церковнославянские союзы, синтаксические обороты и т. д. "житие" есть, по сути дела, лишь переложение или даже перевод с "простой речи" записок Досифея на церковнославянский язык. Подобные переложения нередки. Так, автор жития Ивана и Логгина сообщает, что он нашел "повести" об их "чудесах", "написано на хартиях невеждами простою беседою, не презрех же сие не украшено оставити". Читатель хотел получить переводы с церковнославянского на русский, а получил переводы с русского на церковнославянский.
48. Приведенные выше материалы характеризуют взгляды духовных писателей по вопросу о взаимоотношении книжного языка и живой речи. Взгляды светских писателей из боярской среды раскрываются в высказываниях князя Курбского, образованнейшего вельможи. Они ничем, по существу, не отличаются от взглядов Зиновия. Как и Зиновий, Курбский принципиально не допускает живую речь в книжный язык. В предисловии к сделанному им переводу одной книги религиозного содержания Курбский замечает, что "от младости не до конца навыкох книжного словенского языка", и заранее просит извинения у читателей, если, не помня "книжных пословиц словенских, лепотами украшенных", он введет в свой текст "простую пословицу", т. е. русское слово или выражение.
Любопытно, что свой перевод Курбский сделал уже на склоне лет, проживая в эмиграции в Польско-Литовском государстве, где были распространены даже печатные издания переводов книг религиозного содержания на белорусский язык. Для характеристики литературных вкусов Курбского особенно интересно его мнение о стиле Ивана Грозного.
49. Грозный был большим начетчиком в библейской и иной религиозной литературе и любил щеголять высокопарным церковнославянским языком. Но в острых полемических местах в его изложение стихийно вторгается русский язык. "Послание" царя Ивана в Кириллобелозерский монастырь начинается витиеватым церковнославянским языком с цитатами из библии, с риторическими вопросами и восклицаниями. Но когда Иван доходит до сути дела и начинает обличать монастырь в том, что он попустительствует заточенным туда опальным боярам, устраивавшим подозрительные "сходы" (сборища), он неожиданно переходит на чистейший и эмоциональный русский язык с разговорными синтаксическими оборотами и интонациями: "А ныне у вас Шереметьев сидит в келье, что царь, а Хабаров к нему приходит да иные черньцы, да едят, да пиют, что в миру. А Шереметьев, невесть со свадьбы, невесть с родин, россылает по кельям постилы, коврижки... и он ежь (т. е. ешь, пусть ест) в келье, да один с келейником. А сходы к нему на что? да пировати?.. то все баззаконие, а не нужа (т. е. нужда): а коли нужа, и он ежь в келье, как нищей, крому хлеба, да звено рыбы, да чаша квасу..."
50. В письмах Ивана Грозного к Курбскому на фоне длиннейших библейских цитат ярко выделяется русская бытовая лексика; русские грамматические формы перемежаются иногда с церковнославянскими в совершенном беспорядке. Курбский, противник Ивана из боярских кругов, резко отрицательно расценивал и его "широковещательные и многошумящие", как он их называл, писания. Его раздражало, что, наряду с обильными церковнославянскими цитатами, "туто же о постелях, о телогреях, и иные бесчисленные; воистину, яко бы неистовый баб басни". Курбский считал слог Грозного "варварским" и стыдил его за то, что он посылает такие письма "в чужую землю", "идеже (т. е. где) некоторые человеки обретаются, не токмо (т. е. не только) в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских учениях искусные".
51. Замечательно, что Курбский, охранявший церковнославянский язык от русского языка, сам уснащал без всякой нужды свои произведения различными польско-латинскими и польскими словечками, вроде: плювия 'дождь', аер 'воздух', эпистолия 'послание, письмо', сикованция 'обман, клевета', альбо или година 'час', меский (вместо местский от польского mesto 'город') 'городской' и др. Таким образом, Курбский боролся не вообще за "чистоту" церковнославянского языка; он боролся против живой русской речи в литературном языке, не чуждаясь сам лексикона польской шляхты.
52. Понятно, почему идеология господствующего класса всячески стремилась охранять литературный язык от проникновения в него народного языка, живой речи вообще. Оторванный от живой речи литературный язык как нельзя лучше выражал оторванность господствующего класса от народа и узкосословную замкнутость его культуры. Оторванный от живой речи литературный язык отвечал объективным классовым интересам церковных и светских феодалов XV-XVI вв. Охраняя литературный язык от живой речи, они этим самым "охраняли" народ от просвещения. Народная темнота была одним из главнейших оснований их господства.
53. Несмотря на господство церковнославянского языка, родной язык находил свое, хотя и ограниченное, выражение в литературе. В XV-XVI вв. появляются литературные произведения и на русском языке. Число их невелико, но тем драгоценнее они для нас.
54. В начале XV в. была составлена героическая поэма, посвященная одному из крупнейших событий русской истории - Куликовской битве. Название поэмы: "Задонщина великого князя господина Дмитрия Ивановича и брата его Володимира Ондрhевича". Наиболее близкая копия не дошедшего до нас оригинала "Задонщины", хотя в ней нет конца поэмы, относится к 1470 г. Таким образом, и оригинал "Задонщины", и копия ее составлены в XV в., в самый разгар господства церковнославянщины и южнославянского влияния. Автор поэмы вдохновляется образами "Слова о полку Игореве" и народной поэзии, часто использует самый текст "Слова". Церковнославянские элементы в "Задонщине" незначительны. Русские полногласные формы решительно преобладают в ней над неполногласными церковнославянскими (город, ворон, оболоко 'облако', сторожевой, хоробрый, берег, золоченый и др.); собственные имена выступают всегда в полногласной форме (Володимер, Новгород), встречаются такие типичные русские образования, как вотчина, вострый, доселева, одина, есмя (мы) и др. В сжатых и энергичных выражениях автор описывает наступление татар: "выступи (ли) кровавыя оболока, а из них пашють синие молньи. . . сhрые вольци воють. То ти были не сhрые волци: придоша поганые татареве, хотять пройти воюючи, взяти всю землю русскую". В образах, напоминающих былины, рисуется богатырь Пересвhт: "хоробрый Пересвhт поскакиваеть на своемь вhщемь сивцh, свистомь поля перегороди, а ркучи таково слово: лучши бы есмя сами на свои мечи наверглися, нежели намъ от поганыхъ положеным пасти". В стремительном ритме описывается битва: "тогда соколи и кречати, бьлозерскыя истреби борзо за Донъ перелетhша, ударишася на гуси и на лебеди. Грянуша копия харалужныя, мечи булатныя, топори легкие, щиты московьскыя, шеломы немецкие, боданы (кольчуги) бесерменьскыя. Тогда поля костьми насhяны, кровьми полиано..."
55. По-русски написаны путевые записки тверского купца Афанасия Никитина "Хождение за три моря" (XV в.), описывающие его путешествие в Индию, и путевые записки Трифона Коробейникова (XVI в.), описывающие его путешествие в Египет и другие страны. Путевые записки "Хождения" были в старину любимейшим литературным жанром; записки Коробейникова пользовались огромной популярностью и известны больше чем в двухстах списках. "Хождение" Никитина по своему значению в географической литературе стоит на уровне самых выдающихся западноевропейских географических памятников XV-XVI вв.
Афанасий Никитин был образованным, "книжным" человеком, он печалуется о том, что когда его в дороге ограбили, то отняли и книги: "коли мя пограбили, ино книги взяли у мене", в лирических религиозных отступлениях он пользуется церковнославянским языком, но все его изложение написано простою русской речью, как, например: "Есть в томъ Алянде и птица гукукъ, летаетъ ночи (ночью), а кличетъ: "гукукъ": а на которой хороминh съдить, то тутъ человек умретъ, а къто ея хочеть убити, ино у ней изо рта огнь выйдеть..." и т. п. В "Хождении" Никитина встречается много восточных слов, а также целые фразы на различных восточных языках, с которыми он познакомился во время путешествия; одна из них в переводе на русский язык гласит: "Да сохранит бог землю русскую. Боже сохрани ее. В сем мире нет подобной ей земли. Да устроится русская земля".
56. По-русски написаны многие статьи известного "Домостроя" (XVI в.), являющегося сводом правил жизни человека, воспитания детей, домоводства. "Домострой" был составлен, по-видимому, в Новгороде. Но существует его особая московская редакция, принадлежащая протопопу Сильвестру, приложившему к "Домострою" свое "Послание и наказание от отца к сыну". Сильвестр, духовник и ближайший советник Ивана Грозного в период существования "избранной рады", был крупным торговцем и зачинателем в России коммерческого образования. Значение "Домостроя" заключается, между прочим, в том, что как в самом памятнике, так и в "Послании" впервые в русской литературе появляются рассуждения, правда, очень элементарные, по экономическим вопросам. Язык "Домостроя" отличается местами значительной живостью и выразительностью; вот как, например, наставляет хозяин своего слугу, посылая его к чужим людям: "А куды пошлют в добрые люди, у ворот легонько поколотить; а по двору идешь, и кой (кто-нибудь) спросит: "каким дhлом идешь?" - ино того не сказывати, а отвhчать: "Не к тебе аз послан, к кому аз послан с тем то и говорить". А у сеней, или у избы, или у кельи - и ноги грязные отерти, нос высмаркати, да выкашляться, да искусно молитва створити..." и т. д.
57. К XVI в. относится деятельность замечательного публициста Ивана Пересветова. Пересветов, русский по происхождению, побывал за границей, в Польше, Чехии, Венгрии, Молдавии и приехал в Россию из Литвы. Он был образованным человеком и, в частности, прекрасно знал современную ему русскую литературу. Острие его произведений направлено против "вельмож" (бояр); он выступает апологетом абсолютизма, опирающегося на простых "воинников", на военное служилое сословие. В публицистической повести "Сказание о Магмете-салтане" Пересветов яркими красками описывает счастливое положение "воинников" у "Турецкого царя", ставя его политику в пример Ивану Грозному: (царь) "дал им волю и взял их себе в полк, и они стали у царя храбры, лутчие люди, которые у вельмож царевых в неволи были. И как учали быть в воле, в цареви имени, всякий стал против недруга стояти и полки недругов разрывати, смертною игрою играти и чести себе добывати..." Изложение Пересветова отличается литературным мастерством: у него часто встречаются сжатые афористические выражения, заметно ритмизованные и скрепленные рифмой: "как конь под царем без узды, так царство без грозы", "поберегите меня во всем, чтобы нам бога не разгневати ни в чем", "хотя мало царь оплошится и окротеет, ино царство его скудеет", "кто был у них (у вельмож) богат, тот и виноват, да в напрасно у них люди прямые погибали, мученический смерти принимали", "ино таковому смертная казнь бывает, кто цареву заповедь преступает" и др. Пересветов пользуется церковнославянскими элементами в стилистических целях; так, например, в "Сказании о Магмете-салтане" в собственных словах Магомета, отличающихся торжественностью, много церковнославянских слов: "Видите ли яко (как) они (вельможи) богати и лживы, осетили царя вражбами (ворожбами) и уловили его великим лукавством своим и козньми, диявольской прелестью и мудрость и счастие его укратили (укоротили, сократили) и меч его царский обнизили своими прелестными вражбами..." Любопытно, что, употребляя здесь церковнославянскую лексику, Пересветов сохраняет русский грамматический строй: он, например, вовсе не употребляет церковнославянских форм прошедшего времени (аориста), но русские формы с суффиксом -л-, он пишет, таким образом, не осетиша, уловиша и пр., как это было обычно в литературном языке его времени, а осетили, уловили и пр. Пересветов писал по-русски не потому, что он не умел или не мог писать по-церковнославянски, а потому, что он хотел писать именно по-русски. Выражая прогрессивные для своего времени идеи, Пересветов выражал и передовые тенденции в развитии литературного языка.
58. Среди бесконечно разнообразных произведений русского народного творчества особо важное место занимает народная эпическая поэзия. В ней с необычайной мощью, в замечательных художественных образах отражены исторические судьбы русского народа. В XV-XVII вв. народная эпическая поэзия переживает замечательный расцвет. На основе былинной традиции, идущей еще из седой старины, создается новый эпический жанр, историческая песня с ее острой политической направленностью.
59. Народное эпическое творчество в XV-XVII вв. отнюдь не было местным, областным. По своему содержанию оно было не "калужским" или "вологодским", а общерусским, национальным. В исторических песнях XVI-XVII вв. получают свое отражение и оценку крупнейшие события отечественной истории - и "взятие Казани и Астрахани в плен", и сибирские походы Ермака Тимофеевича, и народная борьба с польско-литовским нашествием, и восстание Степана Разина. Народное эпическое творчество было общерусским и по своему распространению; песни о Степане Разине пелись, например, по всей России далеко за пределами тех областей, которые были непосредственной ареной его борьбы.
60. Народное эпическое творчество XV-XVII вв. не было "калужским" или "вологодским" и по языку. Творцами и распространителями былин, исторических песен были народные певцы и музыканты, скоморохи, гудочники, гусельники и др. Вышедшие из народа, они несли свои песни в народ. Это были бродячие певцы. Они рассеивались по стране в поисках новых впечатлений и новых слушателей. Их гнали по миру преследования властей и церкви. Они бывали повсюду; их слушали везде; они пели для всех. И в языке своих произведений они стихийно принуждены были избегать и избегали резких областных черт, даже тех, которые были свойственны их собственному говору. Язык народной эпической поэзии XV-XVII вв. строился как общерусский.
61. Власти преследовали народное искусство, потому что в нем был силен элемент социальной сатиры и протест против господствующих классов. Церковь преследовала народное искусство, потому что его полнокровное "мирское" содержание противоречило церковному мировоззрению.
62. Уже при Иване Грозном на церковном соборе в 1551 г., наряду с другими "бесовскими прелестями", осуждалось и проклиналось народное искусство, а скоморошьи "ватаги" приравнивались к бандам разбойников. При Алексее Михайловиче преследование народных певцов превратилось в подлинное жестокое гонение; их ловили, разбивали и сжигали их музыкальные инструменты, а самих ссылали в отдаленнейшие области, на окраины государства.
63. Спасаясь от преследования властей и церкви, народные певцы и сами уходили в глухие, отдаленные от центра места, на далекий север, в Сибирь. Отчасти они продолжали еще свою "бродячую" деятельность. Но это становилось все более трудным. Они оседали на местах, сливались с местным населением. Среди местного населения они находили учеников и продолжателей, которым передавали свое поэтическое мастерство. Эти их уже "оседлые" ученики и продолжатели и. были родоначальниками крестьянских сказителей былин и исторических песен, сохранивших и обогативших искусство народных певцов XV-XVII вв. и донесших его до наших дней.
64. Количество записей народной поэзии, сделанных до XVIII в., ничтожно мало. Все они относятся к XVII в. Некоторые из этих записей не вполне удовлетворительны; они являются скорее пересказами, чем собственно записями; в них нарушен стихотворный размер, в текст внесены книжные слова. Наилучшим качеством отличаются записи, сделанные в 1619-1620 гг. для английского путешественника Ричарда Джемса. По этим и по другим записям мы можем себе составить представление о языке народной поэзии в XVII в.
65. Среди других текстов, записанных для Джемса, имеется отрывок исторической песни о смерти князя Михаила Скопина-Шуйского, события, почти современного записи. Скопин-Шуйский завоевал славу народного полководца в борьбе с польско-литовскими интервентами. Он был отравлен на пиру у князя Воротынского; в смерти Скопина-Шуйского народ обвинял бояр, завидовавших его славе. Вот отрывок исторической песни, записанной для Джемса:
Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас в колокол звонили.
А росплачутся гости москвичи:
"А тепере наши головы загибли,
"Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила!"
А съезжалися князи-бояре супротив к ним,
Мстиславской князь, Воротынской,
И между собой они слово говорили,
А говорили слово - усмехнулися:
"Высоко, сокол поднялся и о сыру матеру землю ушибся".
А росплачутся свецкие немцы б,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила.
Побежали немцы в Новгород
И в Новегороде заперлися,
И многой мир-народ погубили,
И в латынскую землю превратили
66. Словарный состав этой песни имеет общерусский характер. В нем нет ничего специфически местного, областного. Некоторые слова, встречающиеся в песне, например: гость - 'купец', немец - 'иностранец вообще', свецкий - 'шведский', ныне вышли из употребления, но в свое время они были общераспространенными и засвидетельствованы в многочисленных памятниках письменности. С современной точки зрения мы могли бы отнести к областным, диалектным словам такие слова, как тепере - 'теперь' и супротив (о) - 'напротив, в противоположность', но эти слова широко распространены в народе и считаются нами диалектными потому, что не вошли в современный литературный язык. Подавляющее большинство слов и выражений песни существует и в современном литературном языке, а это, косвенным образом, доказывает их общерусский характер.
67. Такой же общерусский характер носит и грамматический строй песни. Мы готовы были бы посчитать "диалектизмом" подчинение причинного придаточного предложения главному посредством союза что:
А тепере наши головы загибли,
Что (потому что) не стало у нас воеводы.
Действительно, в современных диалектах такая конструкция встречается. Но в песне она свидетельствует лишь о более ранней стадии развития сложноподчиненного предложения в русском языке, когда еще не выработана была окончательно та сложная система подчинительных союзов, которая существует в современном языке, хотя в письменных памятниках XVII в. уже появляются и специальные причинные союзы потому что, для того что. Общераспространенной в то время была и конструкция типа "многий народ (погубили)", вместо которой мы говорим "много народа". Местоименная форма оне, встречающаяся теперь лишь в диалектах, раньше существовала наряду с они и в том же значении.
68. Аналогичный характер имеет и язык других, записанных в XVII в. былин и исторических песен. Приведем отрывок из "Сказания о киевских богатырях"; это сказание представляет собою запись былины, сделанную, однако, с частым нарушением ритма и не совсем точно:
Взговорит Илья Муромец своим товарыщем...
Отимайти лошади богатырские,
Убейте татар без милости,
Садитесь на кони без седла,
На кони богатырские, на добрые.
(Пришли богатыри к конем)
Не птички соловьи рано в дубраве просвистали,
Свиснули гаркнули богатыри богатырским голосом.
Да свиснули палицы булатные
У Ильи Муромца с товарыщи
Полетели головы татарские... и т. д.
69. В XV-XVII вв. в творчестве народных певцов создается общерусский устный народный литературный язык. По своему происхождению он связан, конечно, с народным творчеством прошлого, но по своим лексическим и грамматическим особенностям он явился обобщением живых русских диалектов XV-XVII вв. порождением той эпохи, когда складывалась русская народность и ее язык. Его образование было одним из ярких проявлений развития русского национального языка в XV-XVII вв.
70. Этот народный литературный язык, сложившийся в основных чертах в XVII в. как общерусский, продолжал, как мы видели, существовать и развиваться в устах крестьянских сказителей былин и исторических песен. В новых условиях существования он мог подвергаться и, действительно, подвергался некоторому влиянию местных диалектов. Здесь, в глухих местах, былины и старины пелись сказителями-мастерами для "своих", для своей деревни, Для своей небольшой округи. Здесь народный литературный язык, развивающийся, как обобщение областных диалектов, как бы возвращался в известной степени на лоно диалектной ограниченности.
71. Но в высшей степени замечательно, что, по наблюдению многих ученых, изучавших народные диалекты и народный фольклор, язык былин и исторических песен часто отличается от разговорного языка сказителя и при этом как раз в направлении к общерусскому, иногда он отличается даже по фонетическим признакам, так, например, в разговорной речи сказитель окает, а в былине акает. Это свидетельствует о том, что, подвергаясь в большей или меньшей степени влиянию диалекта, народный литературный язык, сложившийся в XVII в., все же сохранился при передаче от поколения сказителей к поколению, как и художественные приемы народно-эпического творчества.
72. Народная поэзия оказала некоторое незначительное влияние на книжную литературу XV-XVII вв. Это влияние наблюдается изредка даже в литературных произведениях, написанных по-церковнославянски, как, например, в "Истории о казанском царстве" (Ср. § 30). Некоторые переводные повести, ставшие популярными, подверглись обработке приемами народно-поэтического творчества, как, например, "Сказание про Бову", "Повесть о Еруслане Лазаревиче" и некоторые другие.
73. Резкая противоположность между господствующим литературным языком и языком народной поэзии очень ярко выступает в "Писании о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомаго Скопина". "Писание" написано по-церковнославянски, но в него механически вставлен отрывок из исторической песни о смерти Скопина. Язык этого отрывка резко контрастирует .с языком остального изложения.
74. Вот образец языка исторической песни. Мать Скопина узнала об отравлении сына:
И восплакалася горько мати его родимая,
И во слезах говорит ему слово жалостно:
"Чадо мое, князь Михаиле Васильевич.
"Для чего ты рано и борзо с честного пиру отъехал?
"Любо тобе в пиру место было не по отечеству?
"Или бо тобе кум и кума подарки дарили не почестные?
"А кто тобя на пиру честно упоил честным питием?
"И с того тебе пития век будет не проспатися..."
75. А вот как продолжает автор плач матери: "И паде князь Михаиле на ложи своем, и нача у него утроба люто терзатися от того пития смертного. Он же на ложе в тосках мечущеся и бьющеся и стонуще и кричаще люте зело, аки зверь под землею, и желая отца духовного..."
76. Народная поэзия не могла, естественно, оказать сколько-нибудь значительное влияние на книжную литературу XV- XVII вв. В боярских и дворянских кругах народным искусством в лучшем случае потешались. В церковнокнижной среде его отрицали и гнали: скоморох попу не товарищ, как говорит народная пословица. Даже название народного певца - музыканта - плясуна, скомороха - стало презрительным и бранным.
77. Еще долго церковь, дворянская спесь и мещанское чванство преграждали народной поэзии дорогу в книжную литературу. Но росла и крепла русская нация, и лучшие ее сыны, лучшие русские писатели постепенно разрушали эти преграды. Наконец, великий Пушкин, наш первый, подлинно народный поэт, воскресил для новой жизни безымянное творчество народа. Пропасть между книжной и народной литературой исчезла. Народная поэзия обогатила, обогащала и продолжает обогащать творчество лучших русских писателей.
78. В XVII в., особенно во второй его половине, в Москве наблюдается подъем науки и образованности. Несколько оживляется школьное дело, а с 1687 г. начинает существовать Славяно-греко-латинская академия. Увеличивается издание церковно-сла-вянских печатных книг. Получают распространение церковнославянские книги, издаваемые в значительном количестве на Украине, присоединившейся в пятидесятых годах XVII в. к России.
79. В этом подъеме науки и образованности значительную роль сыграло влияние Украины. Многие украинские ученые монахи обосновались в Москве и играли видную роль в общественной Жизни.
80. В XVII в. появилось много переводов с латинского языка на церковнославянский. К концу века в русский язык входит значительное количество латинских по происхождению слов. Многие из этих слов продолжают существовать в нашем языке и поныне (циркуль, глобус, градус, вертикальный, фундамент, дистанция, форма, фамилия и др.).
81. Однако наука и образованность по-прежнему сохраняют церковно клерикальный характер. Они остаются служанками богословия. Больше того, клерикальный характер науки и образованности проявляется теперь в более яркой и совершенной форме под влиянием западноевропейской схоластики с ее более разработанной системой понятий и более тонкими способами рассуждения. К росткам подлинного западноевропейского "светского" просвещения относятся еще с величайшим недоверием, отрицательно.
82. В XVII в. церковнославянский язык продолжает господствовать в литературе. Языком науки и образованности остается церковнославянский язык. Книг на русском языке почти не печатают. Краткую, но в основном правильную характеристику литературной жизни Москвы в самом конце XVII в. дал один иностранный ученый Генрих Лудольф, побывавший в Москве в это время и хорошо изучивший русский язык. Лудольф издал в 1696 г. в Оксфорде (Англия) на латинском языке первую русскую грамматику, в предисловии к ней он и дает свою характеристику литературной жизни Москвы.
83. Лудольф указывает, между прочим, что знание церковнославянского языка необходимо, по его мнению, русским не только потому, что библия и другие богослужебные книги существуют только на церковнославянском языке, но и потому, что "невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком". Лудольф ссылается на мнение самих москвичей, что "говорить надо по-русски, а писать по-славянски". Лудольф отмечает также, что многие примешивали церковнославянский язык даже к обычной речи, желая показать свою ученость, "хотя, - прибавляет он, - некоторые посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи".
84. Некоторый расцвет схоластической науки и образованности во второй половине XVII в. вызывает, соответственно, и расцвет церковнославянского языка. Создается и культивируется характерный для второй половины XVII в. "ученый" церковнославянский язык, исполненный "философического" глубокомыслия и риторических украшений. Он питается соками современной греческой и особенно латинской ученобогословской литературы. Латинское влияние, носившее положительный характер, поскольку оно обогащало русский язык новыми терминами, прививало, с другой стороны, церковнославянскому языку чуждые для русских синтаксические обороты (например, конструкцию предложения с глаголом на конце, не свойственный русскому языку порядок слов и т. д.). Это обстоятельство еще более отдаляло церковнославянский язык от живой русской речи.
85. Однако живая русская речь стихийно проникала в церковнославянский язык. Она проникала и в его грамматический строй. Здесь было еще труднее оберегать "чистоту" книжного языка, чем в такой области, как лексика (словарный состав). Некоторое "обрусение" грамматического строя церковнославянского языка. происходило и ранее, но в XVII в. приняло значительные размеры. Это обеспокоивало блюстителей церковнославянской "чистоты". Приведем небольшую иллюстрацию из области склонения существительных.
86. В системе русского склонения существительных произошло много изменений по сравнению с более древним периодом развития русского языка. Так, совсем исчезли особые формы двойственного числа, употреблявшиеся, когда шла речь о двух или парных предметах: например, вместо формы (им. пад., двойств, ч.) руцh (две руки или пара рук) стали употреблять (им. пад., множ. ч.) Двh руки. Вместо старых форм (им. пад., множ. ч., муж. р.) столи, апостоли, ученицы стали употреблять новые формы столы, апостолы, ученики. Вместо старых форм (дат. и предл. пад., ж. р.) руцh, нозh стали употреблять формы рукh, ногh'. Эти старые формы существовали некогда в старославянском и продолжали по традиции употребляться в церковнославянском. Но новые живые русские формы стали проникать в церковнославянский язык, что и замечалось более образованными и искусными в грамматических наблюдениях людьми.
87. Автор одного из так называемых азбуковников (т. е. толковых словарей непонятных, главным образом, иностранных слов) возмущается этим явлением. Он заявляет: "... мы, славяне, много погрешаем мнози и пишуще, и глаголюще, не ведуще истинословия своего словенского языка - в глаголаниях различия тонкости; еще кое есть различие, еже рещи или написати: апостоли Христови или апостолы Христовы или ученики Христовы или ученици Христови. И паки, кое есть различие еже писати или глаголати: руцh твои и руки твои... и ина многа, ихже в сей книге... вписахом ради рачителей разумного остроумия..." К середине XVII в. очень остро стоят вопросы церковнославянской орфографии, постоянно нарушаемой на практике; им уделяется большое внимание в предисловии к "Псалтыри", изданной в Москве в 1645 г.
88. Вот это разложение грамматической и орфографической системы церковнославянского языка под напором живой речи и вызвало необходимость специального московского переиздания в 1648 г. церковнославянской грамматики Мелетия Смотрицкого, впервые изданной близ Вильны в 1619 г. Правда, московские издатели вынуждены были кое в чем уступить живому употреблению, и это очень симптоматично; они, например, в склонении слов типа сноха в дательном и предложном падежах писали снохh, и не сносh. Но все же это была грамматика церковнославянского языка. Она сыграла во второй половине XVII в. громаднейшую роль. Ее нормы считались образцовыми. Грамматика Мелетия Смотрицкого очень сильно способствовала сохранению господства церковнославянского языка во второй половине XVII в.
89. Таким образом, старая церковнофеодальная культура во второй половине XVII в., т. е. накануне своего падения, как бы мобилизуется и напрягает все свои силы. Но это напряжение лишь способствует еще большему обострению противоречия между нею и всем ходом исторического развития страны.
90. В XVII в. значительно усиливаются экономические и политические связи России с Западной Европой. Увеличивается количество иностранцев, посещающих по различным делам Москву и другие города. Значительно увеличивается иностранная колония в Москве, так называемая немецкая слобода. Она пополняется военными инструкторами, различными мастерами, лекарями и проч. Отдельные, правда немногочисленные, русские ездят за границу. В России начинают ближе знакомиться с западноевропейскими обычаями и просвещением.
91. В XVII в. в русский язык проникает некоторое количество слов, заимствованных из западноевропейских языков. Заимствуются слова, относящиеся к военному делу, как, например, солдат, вахта, шпага, карабин, мушкет, рота и др.; слова, относящиеся к искусству: музыка, танец, фиоль (виоль - музыкальный инструмент) , а также различные отдельные слова, вроде: аптека, карета, фляга, табак, бунт, политика и др.
92. Все больше развивается сознание возможности писать и издавать книги на родном языке. Этому способствует и пример Западной Европы, где в это время существует богатейшая литература на национальных языках. Просвещенные иностранцы, интересовавшиеся русскими делами, как, например, Лудольф, убеждали русских в том, что "только к пользе и славе русской науки может послужить то, что они, по примеру других народов, начнут культивировать собственный язык и издавать на нем хорошие книги".
93. Сознание возможности издавать книги на русском языке можно иллюстрировать на примере одного неизвестного москвича, решившего издать сборник народных пословиц, расположенных в азбучном порядке. В состав сборника должен был войти имевшийся в распоряжении составителя сборник пословиц, собранных еще в XVI в., а также пословицы, собранные и им самим. До нас дошла рукопись этого сборника; в предисловии автор высказывается по его содержанию и языку, опасаясь, очевидно, и притом с полным основанием, отрицательного отношения со стороны руководящих литературных кругов. Для того чтобы опасения составителя были более понятными, приведем несколько примеров из собранных им пословиц: "ах да рукою мах и на том реки не переехать", "аптекам предаться - деньгами не жаться", "аз пью квас, а коли вижу пиво, не пройду его мимо", "аркан не таракан, хош зубов нет, а шею ест", "артамоны едят лимоны, а мы, молодцы, едим огурцы" и т. п.
94. Составитель указывает, что если кто-нибудь скажет, что "писана зде", т. е. записанные им пословицы, "не суть писана от божественных писаний", то это будет неправильно; многое "писано согласно святому писанию, точию (только) без украшения, как мирстии жители (миряне, не духовные) простою речью говорят". Соглашаясь с тем, что, как это и установлено исстари, не следует привносить просторечие в "божественные писания", составитель, с другой стороны, отстаивает права просторечия; по его мнению совершенно не нужно "мирстии сии притчи (пословицы) божественного писания речениям приподобляти"; он утверждает, что обе области, т. е. "божественная" и "мирская", имеют свое право на существование: "обоя... своя места держат". Доказывая полезность своего сборника, составитель ссылается, и это очень симптоматично, на пример западноевропейских стран, которые "имут мирския сия притчи своим их текстом в типографиях живописательне исследованы, яко же из них некия моима видех очима".
95. Реформа литературного языка в XVII в. не осуществляется. Однако во второй половине века, за вычетом собственно учено-богословской литературы, намечаются некоторые новые направления в развитии литературного языка. Ничуть не разрешая вопрос о реформе литературного языка, все они, однако, свидетельствуют о том, что господствующий литературный язык перестает отвечать потребностям общественного развития, и подготовляют его реформу. Первое из этих направлений представлено, например, в литературной деятельности монаха Симеона Полоцкого.
96. Симеон Полоцкий был белорусом по происхождению; образование он получил в основном в Киеве, как и большинство других ученых монахов, насаждавших схоластическую науку в Москве второй половины XVII в. Он писал богословские сочинения против раскола, проповеди, торжественные речи. Язык этих его сочинений мало чем отличается от языка других руководящих церковных деятелей его времени. Он пишет традиционным "ученым" церковнославянским языком, темным и высокопарным, так, что не случайно один провинциальный священник задумал переложить некоторые из этих его сочинений более простым слогом, утверждая, что их "простейшим людям за высоту словес тяжка быть слышати".
97. Но от других ученых деятелей своего времени Симеон Полоцкий отличался тем, что был в гораздо большей степени "европейцем". Поэтому в патриарших кругах к нему относились подозрительно, обвиняли в "латинстве", и от прямого обвинения в "ереси" его спасали лишь придворные связи: он был воспитателем детей Алексея Михайловича. Симеон Полоцкий был первым по времени придворным поэтом в России, писал торжественные оды, нравоучительные стихотворения, драматические произведения в стихах. В своих художественных произведениях он вдохновлялся и библейскими мотивами и классической древностью; в его панегирике "Орел Российский", поднесенном им Алексею Михайловичу, встречается свыше пятидесяти названий всяких древних мифологических и исторических персонажей. В своих сочинениях Симеон Полоцкий выступал по вопросам организации системы образования, причем высказывал немало прогрессивных для своего времени идей. Заслуги Симеона Полоцкого в истории русской литературы и русского просвещения XVII в. очень значительны.
98. Во многих своих стихотворных произведениях Симеон Полоцкий стремился сделать свой язык более доступным для читателя. Вот, например, отрывок из его панегирика "Орел Российский":
Тма (тьма), мрак без солнца. Без истины тоже.
О! утверди мир в правде, Христе боже!
Труп смрадный - тело без души бывает:
Царство без правды вскоре растлевает.
В Египте древле истину писаху -
Образ без руку (без рук) без ушес (ушей) ставяху.
Судий учаще да не дароемлют (т. е. не брали бы даров, взяток).
Ни плача винных (виновных) в ушеса приемлют.
Царских чресл сыну о то ся потщиши,
Да правду в мире твоем утвердиши.
Сие сотворив примеши от бога
Здравие, щастье на лета премнога.
Слава во веки твоя просияет,
Яко истина выну (всегда) пребывает!
99. Эта особенность литературной деятельности Симеона Полоцкого обращала на себя внимание современников; так, Генрих Лудольф, по-видимому, со слов москвичей, говорит, что "не так давно... некий монах, Симеон Полоцкий, перевел славянскими стихами Псалмы Давида и издал их... он избегал, насколько мог, употребления трудных славянских слов, чтобы быть понятным для большинства читателей...", но, прибавляет Лудольф, "тем не менее язык у него славянский, и много таких слов и выражений, которые в народной общей речи неизвестны". Эта характеристика Лудольфа совершенно справедлива.
100. То направление в развитии литературного языка, которое представлено в литературной деятельности Симеона Полоцкого, стремление приблизить церковнославянский язык к пониманию читателя, было очень серьезным знамением времени. Под пером Симеона Полоцкого церковнославянский язык как бы пытается приспособиться к новым общественным потребностям и, таким образом, удержать свое господство в литературе. Но эта попытка была заранее обречена на неудачу. Даже приближенный к пониманию читателя церковнославянский язык не мог больше господствовать в литературе. На очереди стоял вопрос о литературе на родном языке и о ее свободном и беспрепятственном развитии.
101. Второе направление в развитии литературного языка в XVII в. представляло в литературной деятельности замечательного писателя Аввакума. Сын сельского священника и дочери сельского кузнеца, Аввакум был одним из главарей раскола, старо-обрядничества. Страстный обличитель церковных властей, фанатический сторонник "старой веры", он претерпел жестокие преследования и в 1681 г. был сожжен живым "за великия на царский дом хулы". Особенности литературного языка Аввакума свойственны и некоторым другим литературным документам раскола, старообрядчества.
102. Аввакум выступает в литературе XVII в. как яркий противник господствующего в ученобогословской литературе высокопарного и витиеватого церковнославянского языка. Литературному красноречию он противопоставляет свое просторечие. Корни литературного красноречия он видит в греческом и латинском языках и призывает писать на "природном" языке.
103. Аввакум писал "простою речью" совершенно сознательно. Он с подчеркнутым пренебрежением называет свой стиль "вяканьем". Он знал, что за пользование простой речью его будут считать невеждой, но он не смущался этим и заявлял: "... аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскальства и лагофетства не искусен, простец человек и зело исполнен неведения..."
104. Особенно ярко Аввакум высказывает свои взгляды на литературный язык в предисловии к своему лучшему сочинению, автобиографии, известной под названием "Житие протопопа Аввакума, им самим написанное". Предисловие начинается обычнейшей формулой, встречающейся у многих других авторов: "... аще что речено просто, и вы (т. е. читатели)... не позазрите просторечию нашему", т. е. не осудите за употребление простой речи; но продолжение этой формулы совсем не соответствует традиции; Аввакум продолжает: "понеже (потому что) люблю свой русский природный язык. Виршами философскими не обык речи красить, ни латинским языком, ни греческим, ниже еврейским, ниже иным каким ищет от нас говоры господь... того ради (потому) я и не брегу (т. е. пренебрегаю) о красноречии и не уничижаю своего языка русского...", в другом месте он говорит о том же: "... не подобает своего языка уничижать и странными (иностранными) языки (языками) украшать речи", попрекая царя Алексея Михайловича за употребление модного тогда греческого выражения кириелейсон (господи, помилуй), он пишет ему: "ты, ведь, Михайлович, русак а не грек. Говори своим природным языком...".
105. Сам выходец из народа, Аввакум своею "простою речью" пишет для "простого" люда. Установка Аввакума на широкого, непросвещенного читателя или слушателя очень ярко проявляется в одной мелкой, но характерной особенности его литературного изложения. Аввакум часто поясняет или переводит на русский язык отдельные церковнославянские слова и выражения, которые, по его мнению, могли бы остаться непонятными для его читателя. Так, например, он говорит: "восхитил Авраама выспрь, сиречь на высоту, к небу", "(бог) сотвори человека... яко (как) скудельник, - скуделю еже (что) есть горшечник горшок", "бысть же я... приалчен, сиречь есть захотел" и т. п.
106. Подобные переводы-пояснения появляются в XVII в. и у других авторов, тоже писавших для более широкого круга читателей, например у некоторых севернорусских составителей "повестей о чудесах", различных "святых", "несурядное житие сиречь буяческое", "рукоятные древа сиречь колотки" (т. е. костыли), "дружина или просто рещи артель" и т. п. Любопытно, что эти авторы систематически подчеркивают, ссылаясь на свою недостаточную образованность, что они пишут "простонаречием", "простым русским диалектом" и даже "поместною беседою".
107. Аввакум пишет, в основном, по-русски; по своим грамматическим особенностям его язык почти ничем не отличается от современных ему московских норм. Но церковнославянский язык занимает в произведениях Аввакума значительное место. Это и понятно. Аввакум находится целиком во власти церковнорелигиозного мировоззрения. Он борется с схоластической "философией" и "риторикой" не с точки зрения подлинного просвещения, а с точки зрения отсталого старомосковского правоверия. Он борется не с церковнославянским языком вообще, а с тем конкретным учено-богословским языком, который господствовал в его время в области науки и образования.
108. Церковнославянский язык, которым пользуется Аввакум, - это обычный церковнобогослужебный язык, многие слова и даже формы которого бытовали, по-видимому, и в разговорной речи духовенства. Аввакум прибегает к церковнославянскому языку или отдельным его формам при цитировании или изложении библейских или иных церковноучительных текстов, в рассуждениях на богословские темы, в стилистических целях - для выражения торжественности.
109. Часто церковнославянские слова и формы выступают у Аввакума без видимых оснований, как бы механически примешиваясь к изложению на русском языке. С другой стороны, при пользовании церковнославянским языком Аввакум очень часто употребляет и слова из живой народной речи, ставит рядом церковнославянские и народные слова. Все это придает языку Аввакума пестрый и неорганизованный характер. Но эта пестрота очень симптоматична. Она свидетельствует о том, что под пером Аввакума, в столкновении просторечных и церковнославянских элементов, разрушалась обособленность и замкнутость системы церковнославянского языка.
110. Основная заслуга Аввакума как писателя заключается в том, что в лучших своих произведениях он дает замечательные образцы художественно преображенной живой народной речи с ее красочной лексикой, с ее здоровой конкретной образностью, с выразительным разговорным синтаксисом. Вот, как, например, описывает он страдания работников, отданных на произвол царского воеводы Пашкова: "Лес гнали, городовой и хоромной, есть стало нечего; люди стали мереть с голоду и от водяныя бродни. Река песчаная, засыпная; плоты тяжелые, приставы немилосердные, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие... Люди - голодные; лишо станут бить, ано и умрет, - без бития насилу человек дышит. С весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето. Да пять (опять же) работай, никуды на промысел не ходи; и вербы - бедной! - в кашу ущипать сбродит и за то палкой по лбу; не ходи, мужик, умри на работе".
111. Вот какими словами обличает Аввакум двух виднейших церковных иерархов, Крутицкого митрополита Павла и рязанского архиепископа Иллариона; ссылаясь на праведную жизнь библейского Мелхиседека, он говорит: "Друг мой Илларион, архиепископ рязанский! Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в каретах не тешился, ездя... Вспомни-тко, Яковлевич, попенок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка; да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы-норухи... любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать... На Павла митрополита что глядишь? Тот не живал духовно, - блинами все торговал, да оладьями; да как учинился попенком, так по боярским дворцам блюдолизать научился..."
112. Третье направление в развитии литературного языка в XVII в. представлено в литературных произведениях, которые в своем словарном составе и в грамматическом строе отражают разговорный язык образованных москвичей, свободных от узости церковного мировоззрения и груза схоластической учености, восприимчивых к веяниям европейской образованности. В качестве примера остановимся на сочинении подьячего Посольского приказа Григория Котошихина "О России в царствование Алексея Михайловича".
113. Церковнославянский язык, как таковой, не играет сколько-нибудь значительной роли в сочинении Котошихина. Пользоваться церковнославянскими словами и выражениями для стилистических целей ему почти не приходится; сочинения его носят, главным образом, описательный, протокольный характер; в нем нет ня лирических отступлений, ни торжественных высказываний, где пригодился бы церковнославянский язык. Особняком стоит лишь первая глава, озаглавленная "О царях и царицах и о царевичах и о царевнах..." Здесь, повествуя о столь важных с точки зрения автора лицах, он употребляет очень много церковнославянских слов, так, например, царских дочерей он называет по-церковнославянски дщерями, хотя вообще пользуется русским словом дочь, царскую сорочку срачицей и т. п. Вообще же Котошихин не примешивает к своей речи церковнославянских слов, как это делали, по словам Лудольфа, некоторые москвичи, желая показать свою ученость.
114. Однако и в других главах сочинения Котошихина имеется значительное количество церковнославянских по происхождению слов. Но это такие слова, которые существовали и в разговорном языке образованных москвичей его времени. Это были слова, уже переставшие быть собственно церковнославянскими, вошедшие в обиход русского языка, обрусевшие, русские. Вот, например, для иллюстрации перечень неполногласных (церковнославянских по происхождению) слов из второй главы сочинения Котошихина: поздравлять, поздравление (но здоровье), преж (ср. современное прежде), пред (но и перед, наперед, передний), прежний, по-прежнему, без применения (но перемена; ср. современное непременно при перемена), время, власть, владеть, завладеть, праздник, празднество. Это типичный и для всего (за исключением первой главы) сочинения Котошихина перечень. Легко заметить, что перечисленные церковнославянизмы существуют и в современном русском языке.
115. В сочинении Котошихина мы находим и ряд западноевропейских по происхождению слов, которые также бытовали в разговорном языке образованных москвичей: музыка, танец, герб, карета, мушкет, рейтар и др.
116. Как письменный язык язык Котошихина тесно соприкасается с московским деловым письменным языком. Этим определяется и синтаксический строй, и стиль его произведения. Вот, например, как описывает Котошихин расправу Алексея Михайловича с московским народным бунтом: "И того же дни около того села , повесили со 108 человек, а достальным всем был указ, пытали и жгли и по сыску за вину отсекали руки и ноги, и у рук и у ног пальцы; а иных, бив кнутьем, и клали на лице на правой стороне признаки, разжегши железо накрасно, а поставлено на том железе "буки" (т. е. буква б), то есть бунтовщик, чтобы был до веку признатен... а иным пущим вором того же дни, в ночи, учинен указ: завязав руки назад, посадя в большие суды, потопили в Москве-реке...".
117. Синтаксический строй этого отрывка, характерный и для всего сочинения, очень однообразен и не гибок; сложные предложения и их части как бы прилепляются друг к другу посредством сочинительных союзов и, а; весь стиль изложения носит регистра ционный протокольный характер. В изложении Котошихина не чувствуешь лица писателя, взволнованного описываемыми событиями, оценивающего их; в нем чувствуешь, скорее, руку подьячего, пишущего донесение по начальству. Лишь изредка нарушает он свое бюрократическое спокойствие; впрочем, и в этих случаях он не повышает особенно голоса.
118. К концу XVII в. все более назревали предпосылки реформы литературного языка. Но весь строй жизни того времени в России был косным и отсталым. Население огромной страны почти сплошь было неграмотным. Даже в столице государства, Москве, школ и грамотных было мало. В государственной и общественной жизни господствовали верность традиции, боязнь нового, рутина. Реформа литературного языка могла быть осуществлена лишь в связи с преобразованием всех сторон жизни страны.
119. Передовые представители господствующего класса начинали видеть необходимость этого преобразования. Опыт грандиозных народных восстаний и волнений, тянувшихся на протяжении всего века, необходимость усиления обороны страны от внешних врагов, пример Западной Европы, с которой знакомились все больше, убеждали их в необходимости коренных государственных реформ, распространения просвещения в своей среде и создания достаточно широкого слоя образованных людей вообще. В обстановке этих реформ при Петре I осуществлялась и реформа литературного языка. Она была громадным шагом вперед в развитии русского национального языка. При Петре I литературный язык получает русскую национальную основу.
Л.П. Якубинский. КРАТКИЙ ОЧЕРК ЗАРОЖДЕНИЯ И ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА (ХV-ХVII ВЕКА).