Пронимальная символика

“Пронимальная сосна”. Так называется большая сосна, стоящая на урочище “Левино”, по речке Уломке, близ дер.Анфалово... Через дупло этой сосны пролезают больные и теперь. На ней повешены разноцветные лоскутки...” (из корреспонденции, присланной в Этнографическое бюро кн.В.Н.Тенишева из Череповецкого у. Новгородской губ. в 1899 году).1

Под “пронимальной символикой” мы имеем в виду символику проемов (дыр, углублений, развилок) и операции пронимания (протаскивания, продевания, погружения в проем). Имеются в виду три типа объектов:

- бытовые предметы с отверстием, полостью, проемом, использование которых предполагает протаскивание/погружение в проем: полая утварь (горшки, миски, корыта, бадьи, ступа, квашня и мн.др.); челноки и иглы с ушком/развилкой; прялки-рогульки и т.д.;

- магические приспособления: урочные камни (с отверстиями), камень - куриный бог, дырки от сучка и т.д.;

- сакральные объекты на местности: священные камни (с углублением - “следом” святого или животного, “чашей” и т.д. ) и деревья (с дуплом, развилкой ветвей или “воротцами”, образованными вросшим обратно в ствол суком).

Все они так или иначе (а) связаны с символикой “материнства”(родов) и (б) выполняли ярко выраженные коммуникативные функции, которые нас и будут интересовать в первую очередь.

Символика дыр и развилок составляет обширный пласт традиционной культуры Ее мы и обозначим термином “пронимальная символика”, воспользовавшись выражением корреспондента Тенишевского бюро (взятому из народного словоупотребления); ее ритуально-магическое использование обозначим как “пронимальную магию”.

В первой части статьи обсуждается семантика (здесь обнаруживаются как репродуктивные, так и коммуникативные программы), во второй - прагматика этой символики в традиционно-бытовой культуре русских (по материалам преимущественно Х1Х-нач.ХХ вв.).

Эта статья была написана в процессе подготовки выставки “Женщина и магия” из фондов МАЭ. Предполагалось представить предметное окружение русской женщины (в нашем распоряжении были гл.обр. вещи, относящиеся к крестьянскому быту к.Х1Х – нач. ХХ вв.) как “говорящую среду”, реконструируя заложенные в них значения. Готовя раздел о взрослом – бабьем - периоде жизни женщины, мы обратили внимание, что среди отобранных (магически значимых) вещей здесь явно доминируют предметы с отверстием, полостью, развилкой – магическое, как и практическое использование которых предполагает операцию пронимания (протаскивания, погружения в отверстие). Вновь и вновь воспроизводится один и тот же конструктивный принцип, что заставило предположить его не только конструктивную, но и сакральную значимость (ср.: высказанное А.К.Байбуриным положение о ритуальной основе традиционных технологий2 ).

Причем именно эти вещи традиция воспринимает как “бабьи”, связывая с ними смыслы, значимые в “бабий” период жизни женщины (т.е. период активного осуществления ею репродуктивных функций).

Вещи с отверстием/развилкой маркированы “бабьей” лексикой.

С отверстием: бабка (воронеж.) – петелька, застежка; углубление в шестке русской печи, куда сгребают угли; бабки - стойки с углублениями в разного рода механизмах (в токарном станке или на мельнице); баба (перм.) – мельничное колесо; бабина (пск.), бабица (твер.) – колесная ступица; бабашка (владим.) – калач и т.д.

С развилкой/рогулькой: бабья рогатина - ухват ; бабий нож - ножницы ; баба – подставка под мотовило из развилки деревца (арханг., олон., новг., перм., урал., кемер., том.) или рассоха под колодезный журавль (архан., волог., олон., сиб.); бабина (волог.) или бабица (пск.) – тоже рассоха под журавль. 3

Бытовые предметы с полостью, углублением: горшки, котлы, ступа, квашня – полая утварь – в пословицах и загадках постоянно обыгрываются как “бабьи” метафоры:

Баба что горшок: что ни влей – всё кипит

Бабье сердце что котел кипит

Лукавой бабы в ступе не утолчешь4

Или:

Баба у колодца елозила – да хвост приморозила (Бадья)5

Висит баба на грядках, вся в заплатках. Заплата на заплате, а дырье не зашито (Корзина).

Сидит баба на пече – язык на плече (Квашня и веселко).6

То же относится и к вещам с развилкой. Пример – пословица о прялке-рогульке (архаическая форма “бабьей” прялки – в отличие от преобладавших в конце Х1Х в. девичьих прялок- башенок/городцов или лопасток):

Прялка рогата – топор комоват (так говорят о вздорном, вспыльчивом характере бабы – по контрасту с мужской рассудительностью).7

Все эти вещи мы встретим в женской обрядовой практике. Ассоциации их со статусом взрослой женщины – бабы – закрепляются традицией как нормативные. Следовательно, именно с этими вещами традиция связывает смыслы, значимые в бабий период жизни женщины. К анализу их смысловой нагрузки мы теперь и переходим.

 1. Символы материнства

Значение дыр и развилок как символов, по выражению Б.А.Успенского, “женского плодоносящего начала” вполне очевидно и утвердилось в литературе.8 Тем не менее, чтобы конкретизировать круг воспринимаемых таким образом вещей и их смыслы, обратимся к моменту их кодирования, а именно – к родильным обрядам. Здесь их семантическая нагрузка эксплицируется наиболее полно: проговаривается и демонстрируется.

Родильные (а также до- и послеродовые) обряды играли в традиционной культуре роль посвятительных (в статус матери - бабы и бабье сообщество).9 Освоение символов материнства (в том числе пронимальных) и заключенных в них поведенческих программ составляло часть женского “посвящения”.

1. Роды и коды.

Обратим внимание на характерный элемент обрядов, совершаемых (повитухою или кем-то из старших женщин) во время родов: демонстрацию и открытие разного рода отверстий. Открывают все двери и дверцы (шкафов, сундуков, подполья), печную заслонку. В трудных случаях посылали кого-нибудь в храм, просили священника открыть Царские врата. В заговорах всё это соотносится с происходящим - родами:

“Сидит Матерь Божия Богородица, держит во белых руках золотую тарелочку, на той тарелочке золотые ключи. Теми ключами от перайте и от крывайте замки и запоры, открой отопри у рабы Божей мясную гору выпусти младенца на свет Божий...”10

С пальцев роженицы снимали кольца, из ушей вынимали серьги, расстегивали все застежки, развязывали завязки. Проливали воду в отверстия: дверную скобу, хомут, обручальное кольцо или дырку от выпавшего сучка (нет сучка - специально просверливали отверстие в свадебной лавке), что тоже соотносилось с родовым процессом:

“Как быстро эта вода протекает, так бы быстро и раба Божия имярек освободилась от бремени...”11

Роженица дула в горло пустой бутылки12 , пролезала в хомут или под конской дугой 13 . В Новгородской губ. (Череповецком у.) при трудных родах звали сельского старосту и просили пролезть в обруч от квашни:

“Если староста, большой человек, да еще начальный, пролез через отверстие обруча, то маленький младенец обязательно должен был пройти через отверстие матери.”14 Ср.: приводимую у А.К.Байбурина традиционную метафору родов: “Обручи спали”.15 Горшок, квашня, другая полая утварь часто фигурировали во время родов.

Для облегчения родов проливали воду в дупло, развилку ветвей или “воротца” (образованные вросшим обратно в ствол суком) святых деревьев, почитаемым в округе, 16 а затем этой водою поили роженицу. Давали ей в руку чертов камень, который в тех местах (на Вятке) имел углубление. 17

* * *

В самый напряженный момент родов роженице предъявляются вещи с отверстиями, причем в сопутствующих заговорах и приговорах эти вещи соотносятся с родами. Иными словами, они кодируются как символы родов - теперь эти вещи будут постоянным напоминанием о них. С этих пор они как бы заключают в себе опыт материнства: внутренние, глубоко личные, сокровенные ощущения - и в то же время общий опыт, объединяющий всех рожавших женщин. Именно поэтому пронимальная символика станет символикой женского сообщества (консолидируя его) и бабьего ( неразрывно связанного с материнством) статуса.

Всё вышеописанное происходит на фоне особого состояния, в котором пребывает женщина во время родов: психологи определяют его как “измененное”18 Для него характерно, среди прочего, расширенное сознание и необычайно отчетливое восприятие - даже запечатление происходящего (так что спустя много лет женщины рассказывают о родах, отмечая мелкие детали: предметы, слова, жесты персонала). Именно поэтому время родов необычайно удачно для кодирования. Как известно, установление символической связи требует эмоционального подкрепления, потому и совершается, как правило, в ритуальной обстановке: тревожно-таинственной, эротически-взвинченной, празднично-приподнятой - но всегда эмоционально напряженной. В данном случае о таком подкреплении (не только эмоциональном, но даже и физиологическом) позаботилась сама природа. По всему поэтому мы и рассматриваем родильный обряд как момент кодирования пронимальной символики. Здесь она наполняется смыслами, связанными с “родами/материнством”, а точнее - эти смыслы (и до этого довольно прозрачные) теперь утверждаются за нею как нормативные.

* * *

“Кодирование дыр” продолжалось и после родов: в обрядах ритуального “перерождения”, совершавшихся над больными слабыми, а иногда надо всеми новорожденными детьми. Обряды эти заключались в протаскивании/погружении малыша в отверстие:

“У меня девочка родилась, а муж ушел в армию, - рассказывает сельская женщина с р.Ваги в Архангельской обл. - Приходит странник: “Почему у вас девочка такая плохая?” - “Какой корм, такая и девочка.” - “Нет, у нее собачья старость* “ ... “Испеки калач такой большой, продерни ее через калач этот в пеленке. А потом отдай этот калач собаке: “ Ешь, собака, и э т о забери!” Девочке это на пользу. А когда земля растает, то надо прорыть отверстие и тоже ее продернуть.”(Амаэ, д.1569,л. 38-39. Архангельская обл., Шенкурский р-н, 1987 г.).

Детей протаскивали в земляные ворота, сквозь материну рубаху (прямо имитируя роды) или мучной мешок, передавали (иногда прохожим и нищим) в окно или дверь. Клали на тесто в квашню, прикрывая крышкой; накрывали корытом, протаскивали в хомут.19 Самый же распростраенный вариант перерождения - перепекание младенца: его на хлебной лопате сажали в теплую печь, обернув пеленкой, материной рубахой или тестом.20 Детей пронимали также сквозь развилку ветвей или дупло священного дерева, в расщеп (специально расщепленное дерево), протаскивали под упавшим дубом, купали в святом источнике. Все эти действия (т.е., собственно, операция пронимания, погружения в отверстие) интерпретировались как воспроизведение - знак - родов.

* * *

Итак, в родильных обрядах пронимальная символика кодировалась как символика родов/ материнства или, по выражению Б.А.Успенского, “женского плодоносящего начала”21 . Фигурировали объекты двух типов:

1. Домашние:

специально магические (урочные камни, чертов палец с углублением, дырка от сучка или специально просверленная в лавке);

полая утварь (квашня, горшок, горлышко бутылки и проч.), а также проемы из домашнего окружения (двери, окна, дверцы шкафов/сундуков и проч.)

2. Сакральные точки местности: святые источники, деревья, камни и проч.

Эти объекты встретятся нам в женской ритуальной практике - как символы родов/материнства. Впрочем, этот слой значений не единственный и самый поверхностный.

Пронимальная символика кодируется как символика “родов” - но уже до этого (в фольклорном сопровождении беременности) сами “роды” были закодированы как символ целого комплекса поведенческих программ, к описанию которых мы сейчас и переходим.

2. Интегративные коды.

С беременностью связано множество правил и запретов, которые формулировались в виде советов-табу, составляя обширный пласт женского фольклора. Особенно актуальны эти советы во время первой беременности, игравшей роль своеобразного женского “посвящения”: только после рождения ребенка (иногда - нескольких или только девочки) женщина обретала статус бабы, до тех пор после свадьбы пребывая в промежуточном положении молодухи. Так что советы имели посвятительный смысл приобщения молодой к традициям бабьего сообщества и его нормам (поскольку каждый совет - не что иное, как норма, и в большинстве своем эти нормы действовали не только во время вынашивания ребенка, но на протяжении всего бабьего - детородного - периода жизни женщины). Поэтому их можно считать выражением статусных норм - этического комплекса материнства.

Значительную часть их составляют запреты на разные проявления деструктивного поведения: ссоры и брань, испуг (реакцию отторжения), агрессию - и их символы.

Ссоры и брань. “Матери нельзя... ругаться, надо быть добрым человеком, - учит меня в псковской деревеньке Морозово местная шептуха. - Чтоб женщина, особенно когда она носит, - было доброе сердце, сама добрая.” В противном случае всееё беды (трудные роды, уродство и болезни ребенка) будут ставить ей в вину: “Ага, ты сказала (скверное слово. - Т.Щ.) - вот и ребенок такой!” (АМАЭ, ф.К-1, оп.2, мат-лы Т.Б.Щепанской, 1995. Псковская обл., Пустошкинский р-н.).

По поверьям, бытующим до сих пор, брань, сквернословие матери, ее ссоры с родней и соседками могут стать причиною болезни ребенка, возникновения у него бессонницы, страхов, немоты и заикания, слабоумия и безумия, а иногда физического уродства (описан случай рождения ребенка с уродливой губою, приписываемый неуживчивому характеру его матери)22 и смерти.

Испуг. По сей день широко бытуют запреты на испуг (под которым традиция понимает переживание и проявления отторжения* ). Испуг матери во время беременности считался причиной разного рода психических и физических расстройств (фобий, припадков, нарушений речи, слабоумия и проч.):

“Говорили, что быва в животе еще у матери испугается, - вспоминают один такой случай на р.Пинеге. - Вот Петька Немой - он всё коров боялся, так мать рассказывала: у татька была корова - бодлива порато. И она корову испугалась. И Петька родился - не говорил, и теперь не говорит. Анна говорила: - Я испугалась тоды корову, дак он уже всё коров боялся.”(АМАЭ, ф.К-1, оп.2, д. ).

Табуировался не только испуг, но и жест испуга(следует учитывать неразделенность психо-соматического комплекса в народных представлениях):

“Когда беременная, уже живая половина,** - наставляла меня бабушка из п.Котлы, - когда напугаешься, только за живот не хватайся: это будет черное пятно у ребенка.” (Лен.обл., 1990 г.).

Испугавшись, нельзя хвататься за живот, лицо, голову, вскрикивать, вздрагивать - как-либо проявляя страх.

Запрет распространялся также на всё, что считалось в народных верованиях причиной испуга. Наиболее сильным и опасным представлялся испуг от собаки (и нек. др. животных); специальные меры “от испуга” предпринимались в случае смерти кого-л. в доме, при встрече с покойником; при созерцании пожара, а также в дороге и чужих местах. Все эти объекты и события табуированы во время беременности.

Животные. Беременной нельзя бить, пинать и перешагивать собак, кошек, кур, свиней, пинать корову. Особенно опасно их пугаться: в народных рассказах у женщины, испугавшейся во время беременности собаку, родился ребенок с лицом “как собачья морда”; у испугавшейся волка - на лице у ребенка оказалась будто бы волчья шерсть.23 Опасно во время сенокоса раскосить мышь, лягушку, змею, зайца - мелкое животное: схватишься за лицо или живот - у ребенка будет родимое пятно.24

Смерть. Табуируется смерть - во время беременности нежелательны любые формы соприкосновения с нею. Женщине нельзя в этот период смотреть на покойника и находиться в избе, где он лежит; провожать его на кладбище, а особенно - бросать землю в могилу (из страха, что она поглотит и будущего ребенка). Нельзя одной ходить на кладбище и переходить дорогу, по которой несут покойника.25 Опасно даже думать об умершем.26

Уродства. Сюда же примыкает запрет смотреть на уродов, в особенности - слепых и припадочных, - причем это мотивировалось также возможностью испуга: “Нельзя смотреть беременной на этих припадочных - чтоб они на глаза попадались: испужаешься - может у тебя быть припадок.”(Псковская обл., Пустошкинский р-н, 1995). Слепые и припадочные воспринимались в народе как отмеченные печатью потустороннего (неполное присутствие в мире живых или временное отсутствие: припадки - как “временная смерть”).

Пожар также относился к числу табуированных во время беременности событий, и это также связано с опасностью испуга:

“Если увидишь пожар, нельзя цапаться руками ни за что: ни за лицо, ни за что. А то красные пятна будут у ребенка - как обожженные. Цапнешь за лицо - на лице будут, за голову - на голове,” - объясняли мне деревенские женщины в Псковской обл. (Пустошкинский р-н, 1995 г.). - “Да вообще, не только пожар, нельзя: - Ой! Ой! - и другой раз за лицо проводит тебя...” Табуировался дикий, неуправляемый огонь. Можно заметить еще, что в славянском мире огонь - атрибут древнего погребального обряда трупосожжения, и в этом смысле также атрибут смерти. Хотя современные верования акцентируют вызываемый созерцанием пожара испуг (что и служит мотивировкой табу).

* * *

Пожар, смерть, уродства, животные и нек.др. события и объекты табуировались как возможные причины испуга - образы страха. Те же образы прочитывались и в другом ключе: как образы отчуждения - чужести, инакости, непринадлежности к миру людей (животные), живых (покойники), к сфере действия нормы (калеки и уроды). Собственно, вызываемый ими испуг и есть реакция отторжения.

Табуировались и другие символы разъединения: дорога с ее атрибутами, знаки границ и проч.

Знаки границ. Беременной женщине, по поверьям, нельзя сидеть или стоять на меже или пороге, выливать воду через порог, перелезать через забор; перешагивать через веревку, вожжи, коромысло, оглоблю, жердь, проходить под веревкой - что так или иначе символизировало пересечение границы.27

Дорога также принадлежала к числу табуированных сфер (как форма отчуждения: ухода, разъединения). Во время беременности женщину старались не отпускать одну далеко от дома, предостерегали от поездок. Поверья запрещали ей также переходить дорогу перед идущими или едущими. Запрет распространялся и на атрибуты дороги: нельзя переступать через дугу и хомут, оглобли, вожжи, другие элементы упряжи, а также перелезать через сани.28

* * *

Итак, с беременностью (и материнством вообще) связана система табу, блокирующих деструктивное поведение (ссоры, брань, конфликты, агрессия по отношению к людям и животным), реакции отторжения, его переживание (“испуг”), а также символы отчуждения (животные, смерть, дорога, знаки границ). Речь идет о блокировании деструктивных кодов: программ и символов разъединения. Таким образом традиция отмечает границы материнского мира, и в рамках этих границ оставались лишь интегративные модели поведения, знаки и ценности - а деструктивные вытеснялись за его границы.

Все вышеперечисленные запреты формулировались в виде советов - так, что каждый запрет связывался с предстоящим событием родов (психологической доминантой беременности): “Не переступай через веревку: ребенок во время родов запутается в пуповине”. Таким образом “роды” становятся символом всей этой системы анти-деструктивных (интегративных) программ.

Затем во время родов пронимальная символика кодируется (а точнее, утверждается) как символика родов/материнства - и вместе с тем воспринимает весь “интегративный” комплекс:

Проним.символика = роды (интегративные программы)

В результате пронимальная символика фиксирует не только репродуктивные, но и коммуникативные (интегративные) программы - т.е. прочитывается в двух ключах (или из двух интерпретирующих множеств):

Проним. символика

репродуктивная коммуникативная (прокреативная) (интегративная)

Таким образом, в рамках женских репродуктивных программ (“материнства”) транслируются интегративные коды (программы и символы).Речь идет, следовательно, о сцеплении репродуктивных и коммуникативных кодов, явлении, вероятно, универсальном; мы рассматриваем его на материале русской этнической культуры.

3. Базовая связь.

Итак, за время беременности традиция целенаправленно формирует у женщины определенное мировосприятие, которое ассоциируется со статусом матери (бабы) и материнством вообще. Составной частью этого мировосприя-тия было блокирование деструктивных кодов. Неагрессивность, бесконфликтность, спокойствие культивировались как необходимые качества матери и считались условиями благополучия ее детей:

“Я сама такая спокойная, независтливая, говорит мне псковская крестьянка, вырастившая пятерых детей. - И дети мои не болели никогда!”(Псковская обл., Пустошкинский р-н, 1995 г.). Мифологема “материнства” воспринималась как выражение интегративного принципа как такового. Это предопределило её особую роль в русской этнической культуре, где “материнство” (в коммуникативном смысле - как связь “мать-дети”) играло роль базовой связи - первичной, неразрушимой, матрицы для прочих межличностных отношений. Оно воспринималось как выражение самого принципа связанности - основа, объединительная основа социальной структуры. Ср.: поговорки: “Весь мир в семье - от матери” или “Без матки пчелки - пропащие детки” и т.п.

Неразрушимость. В фольклорных текстах и обрядовой практике связь с матерью обыгрывается как неразрушимая ни при каких обстоятельствах - она сохраняется даже когда разрушены все остальные. Петербургские исследовательницы Н.М.Герасимова и С.Б.Адоньева отмечают это обстоятельство на материалах жестокого романса:

“Предмет изображения жанра, - пишут они в статье-комментарии к сборнику романсов, - несчастье, и как событие, и как его переживание. В подавляющем большинстве случаев этотнесчастье в человеческих отношениях. Жанр “перебирает” все возможные виды человеческой близости и дискредитирует их, демонстрируя иллюзорность их основательности. В мире не остается никого и ничего, в ком или в чем можно было бы быть уверенным... Практически единственным видом связи между людьми, не подвергнутым разоблачению, оказываются отношения матери и сына.”29 По пословице : “Нет такого дружка, как родная матушка.”30

С этим связана резкая активизация мифологемы “материнства” в маргинальных средах (напр., хип-культурной, криминально-тюремной традициях, среди военнопленных и т.п.), где человек здесь оказывается вырван из системы привычных связей, одинок и потерян. Связь с матерью остается последней опорой в чуждом и враждебном окружении. Такого рода культ описан на материалах криминально-тюремной субкультуры. Тюремная наколка “Не забуду мать родную” едва ли не самая распространенная и воспроизводится на протяжении многих десятилетий. Мать почитается как “последняя святыня”, оскорбление в ее адрес воспринимается куда острее, чем в свой. Культ матери прочно укоренен в тюремном фольклоре. Характерны фразы-клише (для писем и татуировок):

В этой жизни только мать меня сумеет оправдать

Любви достойна только мать, она одна умеет ждать!

Есть только одна женщина, которая умеет ждать - это мать

Хоть руки скованы цепями, цветок дарю любимой маме.31

Мать воплощает здесь неразрушимую, последнюю связь.

Усиление значения образа матери, его сакрализация отмечены и в других маргинальных средах, напр., в хип-культуре или сообществах военнопленных (как Второй Мировой, так и последней, чеченской, войны).32

Нарушение связи с матерью (как базовой) часто трактуется традицией как причина разрыва с обществом, отторжения от общества. Материнское проклятье, по поверьям, являлось причиной пропажи и даже гибели ребенка (его будто бы “уводил леший” или другая нежить). Ту же схему воспроизводит тюремный фольклор. Именно нарушение материнского запрета в нем трактуется как причина отторжения от общества (попадания в число заключенных):

Не слушал мать, так слушай звон цепей тюремных

Не слушал материнских слов, так слушай звон ключей тюремных

(фразы из тетрадок несовершеннолетних заключенных, 1990-е гг.)33

То же в песне заключенных начала ХХ в.:

Говорила сыну мать,

Не водись с ворами,

В Сибирь-каторгу сошлют,

Скуют кандалами...34

И в тюремной песне 1930-х гг.:

Ну, и оставшись без отцовского надзора,

Я бросил мать, а сам на улицу пошел.

И эта улица дала мне кличку вора,

И до решетки я не помню, как дошел.35

* * *

Материнство во многих случаях становится матрицей для других межличностных отношений. В частности, А.В. Головачева отметила это исследуя приворотные заговоры:

“Как тоскует мать по дитяти, так раба Божия тосковала и горевала по рабе Божием, тосковало и горевало ея сердце...”36

Материнство здесь приводится как самая неразрушимая связь - образец, по которому должна быть построена желаемая (в данном случае - брачная). То же можно обнаружить и в песнях, где идеальная жена восхваляется как “заменушка” матери:

“Я тебе, молодец,

В поле работница,

В поле работница,

В доме хозяюшка...

Родимой матушке

Я заменушка.”37

Та же установка сохраняется в общеизвестных современных женских поговорках: “Мужчины - они же как дети” или “У меня два ребенка: сын и муж”.

“Мужчины - это маленькие дети, - высказывается петербурженка (ок.50 лет) в беседе с психологом.* - Я... к мужчинам отношусь как к детям, с чувством сожаления.”38

Ту же матричную роль материнство играет в маргинальных сообществах и разного рода субкультурных средах - там, где активно идут процессы самоорганизации.

Криминальная (воровская) субкультура. Как уже говорилось, здесь культивируется почитание матери, доходящее до экзальтации. С другой стороны, ритуал посвящения в привилегированную касту воров включает в себя отречение от родственников, в том числе (по некоторым данным) и матери. Слово “мать” перекодируется: теперь оно означает “тюрьма”. Знаменитая татуировка “Не забуду мать родную” в воровской среде означает клятву верности тюремному братству.39 Тюрьма, воровское сообщество теперь воплощает весь комплекс сакральных ценностей, до того ассоциировавшихся с матерью: таким образом, “материнство” становится матрицей воровского сообщества. Вспомним в этой связи, что лидеры преступных группировок называются матками (независимо от пола), это название отмечено по крайней мере с Х!Х в.40

В хип-культуре - еще одной маргинальной среде - вхождение в тусовку часто начинается с ритуального “усыновления” новичка какой-нибудь из давно тусующихся женщин. Она берет его под свое покровительство, знакомя с людьми и обычаями этой среды. По тому же образцу строятся и отношения неофита с авторитетными - олдовыми - хиппи вообще: они оформляются теми же ритуалами (дарение талисмана-феньки, наречение имени), что и “усыновление”.41

Еще одним примером аналогичного функционирования мифологемы “материнства” может послужить история Н.Н.Зюзина (1916-1993 гг), русского солдата, во время Второй Мировой войны побывавшего в немецком плену.** На страницах его воспоминаний, посвященных этому периоду, мотив тоски по матери занимает едва ли не центральное место. Приведем несколько отрывков:

“О чем в минуту преступления вспоминали пленники? О доме, о матери, о той былой жизни, какой бы скудной она ни была... А по ночам сны - будто ты дома, мелькают родные и знакомые лица, мать приносит еду и я ем и ем, а мне хочется еще и еще, и проснувшись хочется еще больше есть и тягучая, жгучая тоска сводит с ума... Почти во всех воспоминаниях образ матери был для всех святым. Мне и захотелось в стихотворении выразить общий для всех образ матери, вспоминая ее после снов:

Знаю я - меня мать вспоминает

Пред иконой, как лечь почивать,

И соленые слезы роняет

На мою, уж пустую, кровать.

И у немцев заносчивых пленник,

Я тружусь от зари до зари,

На чужбине все дни эти - тленны,

Я тоскую без русской земли...

И живу - лишь надеждой питаясь,

Что родную увижу страну,

Что с тобой, моя мать, повидаюсь,

Что к груди твоей нежно прильну!”

Николай Николаевич постоянно повторяет, что мысли и воспоминания о матери были общими для всех пленных, темой их вечерних разговоров - их общий опыт, объединявший ранее совершенно чужих и разных людей. Материнство - последняя опора во враждебном окружении и отправная точка самоорганизации (общие переживания - как основа возникновения дружеских связей).

* * *

Итак, в русской культуре материнство играло роль базовой связи, а символика материнства - интегративной символики.

Впрочем, эта ее роль может быть уточнена конкретными материалами, касающимися ее функционирования в бытовых и обрядовых ситуациях. К их описанию мы теперь и переходим.

2. Коммуникативные функции

Сформулируем задачу конкретнее. Далее мы рассмотрим функционирование пронимальной символики как средства активации (или блокирования) определенных коммуникативных программ.

Рассмотрим последовательно три вышеупомянутых группы предметов:

бытовые (полая утварь и хозяйственные орудия с отверстием/развилкой);

магические (используемые в домашней магии);

сакральные объекты на местности, - именно с точки зрения их роли в организации коммуникаций. Начнем с первой группы.

1. Бабий кут

После родильных обрядов дом оказывается наполнен символами материнства. Такую интерпретацию получали едва ли не все вещи с проемом - от посуды до дверей и разного рода щелей. Но местом наибольшей концентрации таких вещей можно считать женскую часть дома - бабий кут.

Значительная, если не большая, часть занятий взрослой женщины основана на операции пронимания: хранение (полая утварь: горшки, кувшины, бочонки и проч.) и приготовление пищи (толчение в ступе, замешивание теста в квашне и погружение в печь), рукоделия (продевание нити в ушко иглы, иглы - сквозь ткань, челнока с утком - меж нитей основы, цевья с нитью утка - в проем челнока и т.д.), стирка (в ступе и корыте, часто способом толчения) и т.д. Эта операция последовательно интерпретировалась как знак “родов”, так что все вышеперечисленные и многие другие женские занятия воспринимались как воспроизведение “родов”, что постоянно просматривалось в шутках и поговорках, загадках и приметах, связанных с этими занятиями и их орудиями.

Возьмем для примера одно из занятий - выпечку хлеба. Замешивание теста в квашне описывается как “зачатье”, а мутовка, которой его замешивали, имела явно фаллические ассоциации и форму.42 Набухание теста в квашне ассоциировалось с “беременностью”. Поэтому, напр., в Полесье старались не замешивать тесто в некоторые праздники (Крещенье, Чистый Четверг) - говорили, что квашня в эти дни идет к исповеди и должна оставаться “чистой”; если же она стоит с тестом, то ей тяжко, и даже будто бы слышали, как она стонет и кряхтит, как беременная43 (ср.: о беременной говорили: “тяжела”). Говорили еще, что есть дежа (с четным числом клепок) и дежун (с нечетным): в дежуне тесто, по поверьям, не поднимается.44 Сажая хлеб в печь, женщина подымала подол: “Подымайся выше!” - как будто изображая беременность.45 А печку просили: “Матушка печка, укрась своих детушек”.46 Пока хлеб подходил в печи, женщины соблюдали ряд запретов (ср.: запреты во время беременности): не садились на печь, не мели избы; нельзя, чтобы под печью лежал веник. Всё это сопоставимо с сексуальными табу, соблюдаемыми во время беременности, особенно если учесть, что, по пословице, “в подпечье и помело - большак”.47 Аналогия выпечки хлеба с беременностью и в пословице, которую я слышала от одной из обитательниц рабочего общежития в Москве: “Женщина без живот - что печка без огня” (Татьяна Х., 1956 г.р., род. В г. Ленинск-Кузнецкий. Москва, 1976 г.).

Выемка хлеба из печи ассоциировалась с родами, а форма и вид хлебов - с судьбой хозяйкиных детей. Если хлеб не удался, покосился, это воспринималось как знак несчастья. “В тот год о Николы, - говорит женщина-поморка, - у меня стряпня поломалась, и того года сын не вернулся с моря.”48

Подобным же образом воспринимались и другие повседневные женские занятия с их атрибутами и орудиями:

хранение и приготовление пищи и связанные с этим вещи: ступа (детям на вопрос, откуда они появились на свет, в шутку отвечают: “З неба упау, Да у ступу папау, А с ступы выляз - И вот якой вырас” - Гомельская обл.49 ); горшок (били горшки на свадьбе, желая молодым столько детей, сколько черепков, и, напротив, не желая беременеть, женщина прятала пустой горшок в чулан, где его бы никто не тронул50); квашня (в Заонежье избегали сметать в квашню муку со стола, боясь, что будет много детей51 ) и другая посуда (пример - поверье, что горшки, чугуны, бочонки с оставленной в них водой или пищей надо обязательно покрывать - хотя бы положенными крест-накрест лучинками - “от нечистой силы”; это явно воспроизводит запрет женщине появляться с непокрытой головою: “хоть ремох* какой наложи - надо чтобы волосы покрыты были,” - иначе, по поверью, привяжется леший или другая нечистая сила: АМАЭ, д.1624, л.18. Архангельская обл., Пинежский р-н, 1988 г.). Главным же воплощением женского начала в доме была, безусловно, печь - в поговорках “мать родная”, непостижимым образом связанная с судьбою и здоровьем рождающихся в доме детей: если хозяйка держит ее (в особенности шесток) неопрятно, то ее дети, по поверью, будут возгрявы (т.е. грязны и сопливы)52 , а если огонь гаснет в момент рождения ребенка, то он вырастет злодеем и разбойником53 .

домашние рукоделия: ткачество, плетение и вязание, шитье и вышивка. В загадках репродуктивные ассоциации связаны с вдеванием нити в ушко иглы, протаскиванием челнока меж нитей основы и т.п. пронимальными операциями.54 Ср.: о зачатьи ребенка говорят: завязаться, о первенце: первая завязь; о рождающихся один за другим - плестись (пск., твер.).55 В ряду пронимальных вещей - прясло (деревянный либо шиферный круг с отверстием), надетое на веретено: наматывание нитей на веретено обыгрывалось в том же родильном ключе: “Девка Опрошка скакала-скакала, И брюшко наскакала (Веретено)”.56

стирка белья в корыте или ступе интерпретировалась в том же ключе. Примеры можно продолжать - они неисчерпаемы. Фактически все предметное окружение женщины было пронизано символикой порождения жизни - знаками материнства, маркируя дом как “рождающее, материнское” пространство: “Своя хатка - родная матка.”57

Вместе с репродуктивным здесь же просматривается и коммуникативный пласт значений: пронимиальная утварь прочитывается и как знак коммуникативных норм и табу, составляющих комплекс “материнства”. В том числе - табу на ссоры и брань. Например, в присутствии печи, как при матери, нельзя ругаться и ссориться, если кто-нибудь позволял себе нецензурное высказывание, его одергивали: “Печь в хате!”. Затапливали печь с молитвой, и свекровь одергивала невесток, затеявших в этот момент ссору: “Полно вам браниться, аль не видите, что огонь зажигают?” Нарушение этих табу, по поверьям, могло стать причиной пожара.58 Печь служила символом тех коммуникативных табу и норм, которые традиция связывала с “материнством” (т.е. воплощала не только репродуктивный, но и коммуникативный аспекты этой мифологемы). То же - и посуда, и другие пронимальные вещи, наполнявшие дом.

Все вместе они маркировали домашнее пространство как своё (здесь действуют нормы общения, принятые среди “своих”, прежде всего - интегративные программы) и рождающее (место действия прокреативных программ): здесь мы опять сталкиваемся с уже упоминавшимся сцеплением коммуникативных и репродуктивных кодов.

Пронимальная утварь активно использовалась в обрядах как медиатор сложения и поддержания отношений между обитателями дома (прежде всего - семейных). В святочных гаданиях, когда девушки гадали о замужестве (приближая и программируя будущий брак), фигурируют квашня, ступа, ведро, солонка и прочие предметы полой утвари, а также мельничное колесо (перм.: баба) и отверстие жернова (Костромская, Тверская, Ярославская, Владимирская обл.).59 Все эти вещи служат знаками будущего замужества и обретение “бабьего” статуса.

То же значение они (ступа, квашня, горшки, жернова, устье печи) имеют и в свадебных обрядах 60. Вещи с дырками использовались как знаки недевственности невесты: ее родителям, приезжавшим наутро после первой брачной ночи, подносили дырявый стакан с пивом или надевали на шею хомут. Жених выгрызал дыру в середине яичницы или блина, подаваемых тещей (“блин дырявый”).61

Полая утварь присутствует в обрядах, сопровождавших новоселье - начало самостоятельного, отдельного существования семьи. Квашня с хлебом или растворенным тестом (Гомельская, Вятская, Архангельская обл.), корыто (Вятская ) или мешок “с домовым” (Архангельская обл.) фигурируют среди вещей, первыми заносимых в новый дом и означавших его обживание.62 Надо иметь в виду, что переселение в собственный дом означало существенную перемену статуса женщины: она становилась хозяйкой - большухой. “Матица-толстуха, я иду большуха”, - говорила, входя в новый дом, вологодская баба.63

Таким образом, пронимальная символика активно использовалась как медиатор в процессе создания семейного коллектива и потом - как средство его поддержания. Например, как средство лечения от невстанихи: муж в этом случае мочился сквозь венчальное кольцо (Вятская губ., Опаринский у.), в ось тележного колеса (маточину) или в миску-складень через тележную ось (Вятская, Орловская губ.), либо тер половой уд о дышло.64 Здесь пронимальная символика служила средством восстановления нарушившихся супружеских отношений, проявляя, таким образом, свой интегративный потенциал.

Чтобы расстроить брак, наоборот, предпринимали враждебные действия по отношению к пронимальным вещам: на свадьбе прятали в поленницу щепочку с дыркой от выпавшего сучка (по заонежским поверьям, это вызовет невстаниху у молодого);65 очерчивали место, где парень помочился, и втыкали в середину этого круга иголку (у вятских ведьм это называлось: “надеть хомутец” на его половой член).66

Одна и та же символика (в нашем случае - пронимальная) служила сигналом и к прокреативной деятельности, и к развертыванию социальных структур, в рамках которых она должна была осуществляться. Таким образом культура обеспечивает воспроизводство жизни соответствующими социальными условиями (сообществами, отношениями). Здесь символика “материнства” действует как интегративная. Несколько иначе она проявляет себя в пограничных, конфликтных и кризисных ситуациях, где поддержание единства коллектива может иной раз достигаться за счет отторжения “чужих” (в эту категорию могли выходить не только чужаки и пришельцы, но и символически “чужие”: по каким-либо признаком и н ы е, нарушители норм и т.п.). Для этого обратимся к сфере использования пронимальной символики, которая обозначается как “знахарство” или “бытовая магия”.

2. Пронимальная магия

Два потемневших камня размером с младенческую ручку связаны замасленной тряпочкой. Они сплошь в дырах. Хозяйка достает их из-за печи и кладет передо мною: “Урочные камешки. Два, а должно быть три. Ну, третий сама найди вон у реки...” (Костромская обл., Чухломский р-н, с.Чертово, 1989 г., АМАЭ, д.1647, л.27-28).

Такие камни имеются в тех местах практически в каждом доме и служат едва ли не основным средством домашней магии. Обычно их хранят за печью или вешают в хлеву, курятнике, подполье - как оберег от кикиморы и прочей нежити. Эти камни кладут в воду, которой моют маленьких детей (по поверьям, вода приобретает целебные средства и используется для лечения уроков, испуга, крика, полуночницы и т.п. детских недругов). С их помощью лечат также зубную боль.

Есть множество разновидностей подобных камней, южнорусская - куриный бог (единственный камень с естественной дыркой). Общей чертой многочисленных разновидностей, по замечанию Д.К.Зеленина, было “наличие дыр”.67

В женской бытовой магии активно использовались и другие вещи с отверстиями - в ситуациях, которые традиция определяла как испуг, уроки, тоска, килы, кикмора, огненный змей и т.п. - в терминах , перевод которых на современный язык требует специального анализа. За каждым из них - определенный набор коммуникативных и иных (напр., демографических) ситуаций.

2.1.Испуг

Детей и взрослых от испуга (та же напасть называлась в разных местах исполох,

уполох, ополох, переполох, исторопь, отороп, ляк и т.д.) лечили чаще всего водою, пролитой сквозь дверную скобу: ею сбрызгивали заболевшего, обмывали ему лоб, темя, руки, либо поили.68 Детей, заболевших от испуга бессонницей, протаскивали под куриным насестом или упавшим дубом (АМАЭ, д. 1242, Гомельская обл. и р-н, Брянская обл, Климовский р-н, 1982 г.). Вятский способ: связывают круг из мочала и в этот круг продевают голову заболевшего:

“Снимаю рев, испуг, переполох, двенадцать родимцев”69 . Протаскивали детей в дупла или развилки ветвей священных деревьев, обмывали их водою святых источников. Все эти манипуляции подразумевают обращение к защитной силе материнства. Во всяком случае, сопутствующие заговоры обращаются именно к ней и ее персонификациям (Мать Сыра Земля, Богоматерь или родная мать):

“Как Мать Сыра Земля не боится не стуку, не бряку; так бы и раб Божий или

раба Божия (имя и отчество) не боялась ни испугу, ни переполоху”70

“Пресвятая Божья Матерь Богородица шелковой кистью опахивает и обмахивает весь белый свет и сырую землю. Измолюсь я раба Божия Таня: Пресвятая Божья Матерь Богородица. Не опахивай. Не обмахивай весь белый свет и мать сырую землю шелковой кистью” - “Здесь как же? - запнулась женщина. - Надо ведь помянуть-то и матерь, и робёнка...” и продолжила: “А опахивай и обмахивай раба (рабу) Божию (робенка имя), от материньского порожденья (матери имя), ее благословленья, опахивай все исполохи, уполохи, порчи, уроки, всякие прикосы, всяки вислокосы” (АМАЭ, ф.К-1, оп.2, д.1647, л.9. Архангельская обл.. Пинежский р-н, 1989 г.).

Пронимальная символика как средство от испуга соседствует (и ваимозаменяема) с другими символами материнства. Вместо воды, пропущенной сквозь скобу, можно было сбрызнуть ребенка водою изо рта матери71 . На р.Пинеге мать в бане “обкачивает робёноцька с себя: поставя к себе на колени - да с лица и окотят.”(АМАЭ, ф.К-1,оп.2, д.1647, л.7. Архангельская обл., Пинежский р-н, д.Шиднема, 1989 г.). На Северной

Двине мать при этом держит ребенка “ меж ногах, тут, под родами-то” 72 Подобные меры принимали и профилактически: сразу же после родов мать обмывала младенца с себя: “От чего зародился, от того и лечился: Родимой родимец, бойся, устрашайся родимой мати, мати родами родила, родами излечила.”73 На Вятке мать смачивала лоб заболевшего своею слюной,74 в Полесье - обтирала лицо, темя и ручки ребенка своей нижней рубашкой, смоченной в моче: “Яка маци радзила, та и адлячила “(АМАЭ, д.1242, Гомельская обл. и р-н). В Череповецком у.Новгородской губ. мать садилась,

задрав рубашку, голым телом на лицо заболевшего, приговаривая: “Коя мать родила, тоя и болести изсушила”.75 В Полесье так же лечили черную болезнь (припадки, происходящие, по местным верованиям, от испуга). На Пинеге от испуга окачивали ребенка с материной рубашки (АРЭМ, ф.к-1, оп.2, д.1646, л.88. Архангельская обл., Пинежский р-н, с.Сура). Вообще, по широко бытующим представлениям, от испуга “всех лучше мати ладят, а по бабкам ходят - да еще не по крови придется - не по крови бабка робёнку”.(АМАЭ, ф.К-1, оп.2, д.1647, л.2. Архангельская обл., Пинежский р-н, д.Шиднема, 1989 г.).

* * *

Теперь надо точнее представить коммуникативную ситуацию,  обозначавшуюся как “испуг”, и программу поведения, определявшуюся как “лечение испуга”. Эту манипуляцию совершали в нескольких случаях ( назовем наиболее характерные: долгое отсутствие и странствия человека, смерть кого-л. в доме, болезнь ребенка).

Странствия.

Рассказывает жительница с.Благовещенск (в Архангельской обл.. у слияния рек Устьи, Ваги и Кокшенги):

“Мати поругала лесными - щас милицией ругают, а тогда лешаками. Говорит: - Понеси тебя леший! И девочку унес леший. Возвращаются - они всё время боятся чего-то. Всё будто каки-то люди имают его. То вот бабушки, говорят, что на испуг каки-то слова дуют* ).” (АМАЭ, ф.К-1, оп.2, д.1646, л.15. Архангельская обл.. Верхнетоемский р-н, с Усть-Выя. 1989 г.).

Другой подобный эпизод записан на Северной Двине:

“А за Уйтой девочка потерялась - её матка прокляла. Молебен отслужили - нашли потом: сидит, в реке ножками болтает. Рассказывала, что кормил её дедушка** : Она напуганная была, надо ладить*** . Которы долго-то в лесу - так они и человека боятся:”(АМАЭ, ф.К-1, оп.2, д.1623, л.34. Архангельская обл.. Виноградовский р-н, с.Борок).

О людях, которые долго бродили вдали от дома, терялись в лесу, пропадали на чужбине, уходили внезапно, не сказавшись родным, говорили, что их “водил леший”. Возвращаясь, они сохраняли на себе печать дорожной тревожности, так что их надо было ладить от испуга. Надо заметить, что традиционное значение этого слова (“испуг”)отлично от современного: в народном понимании “испуг” - не только эмоциональное состояние, но и коммуникативная ситуация. В наших полевых записях и архивных материалах имеется множество описаний этого состояния. Информанты отмечают:

- психические отклонения:

“Он вернется - дак уж он не в себе”

“так вот теперь и ненормальная. Как леший поводит, так вот и ненормальные

выходят. А как испугаешься, то на родимец надо слова подуть”.

“У него тоже было по нервной, так всё голова тряслась”(АМАЭ, ф.К-1, оп.2, дд. 1621, 1646, 1647 , Архангельская обл., Пинежский, Верхнетоемский и Вельский р-ны, 1988-89 гг.).

- избегание людей, стремление к уединению: “Иногда и скоро увидят (заблудившегося в лесу. - Т.Щ.), а поймать не могут: всё бежит прочь, да дальше: А когда поймают, да приведут домой, парень не скоро в себя придет: долго ходит как дикой и вид в нем неловкой.”76 Время от времени их тянет снова уйти. Они бродят в лесу. В с.Шеговары на р.Ваге (вАрхангельской обл.) мы разговаривали с пожилой женщиной. В молодости, по ее словам, ее “водил леший”, после чего она долго не могла вернуться к нормальной жизни:

“Я не была себе хозяйкой, вспоминает она о том времени. - Я нормальная была, не больная, но: иной раз тянет куда-то подхватиться и идти - я иду, иду” (АМАЭ, ф.К-1, оп.2, д.1569, л.73. Архангельская обл., Шенкурский р-н, 1987 г.).

- утрату способности к речевому общению: часто после странствий возвращаются немыми или заикатыми (т.е. заиками);

- неспособность к созданию нормальных человеческих связей: как правило, такие люди остаются в бобылях или старых девах.

Обобщим: “испуг” в народном понимании - состояние отчуждения: дезинтеграции (утрата связей с сообществом: уход, выпадение из него) и декоммуникации (утрата способности к общению). “Лечение испуга”, следовательно, есть попытка и программа реинтеграции человека в сообщество. Таким образом, пронимальная символика в этом случае используется как средство (и выражение программы) реинтеграции.

Заметим, что, по поверьям, леший и иная нежить могли увести лишь того, кто был проклят матерью (отцовское или иное проклятье упоминается в данном контексте редко, чаще информанты, наоборот, отмечают, что такой силой обладало лишь материнское проклятье). Таким образом, отчуждение от сообщества осознавалось в терминах нарушения отношений с матерью; соответственно, реинтеграция в сообщество - как восстановление этой базовой связи - при помощи символов “материнства”

Смерть.

Другая ситуация, когда предпринимали меры против “испуга”, -

смерть кого-либо в доме. В этом случае также использовалась пронимальная символика.

По возвращении с похорон заглядывали в подполье, в устье и трубу печи: “Вся печаль в печь!” (Архангельская обл., Пинежский р-н; Вологодская обл., Белозерский р-н; Костромская обл.), в пустую квашню. На (или под) лавку, где лежал покойник, ставили квашню (иногда с тестом) или били об нее новый горшок (Украина).77 На Сев.Двине после похорон ходили на поветь и смотрели в щели, причем важно было именно заглянуть в дырку: “Не на что-то смотреть (ходили. - Т.Щ.), а просто в щели” 78 . Производились ритуальные манипуляции с полой утварью : в доме переворачивали всю посуду (чтобы покойник не ходил и не пугал).79 В Заонежье пекли поминальный хлеб - характерно, что он был с дыркой посередине.80

Во всех этих случаях пронимальная символика маркирует границу

человеческого и потустороннего миров, обозначая отторжение умершего, программируя прекращение всех прежних с ним связей.

В то же время меры “от испуга” призваны восстановить и подтвердить единство семейного коллектива, нарушенное смертью одного из его членов. Здесь пронимальная символика опять выступает в роли интегративной.

Детские болезни

Следствием испуга (своего или матери во время беременности) считались также некоторые детские заболевания и психические нарушения (младенческая бессонница, плач, долгое неумение говорить, немота и заикание детей, припадки родимца и черной болезни). Во всех этих случаях совершались обряды “от испуга” (в том числе интересующие нас - с использованием пронимальной и другой “материнской” символики).

Нетрудно заметить, что и здесь речь идет зачастую о коммуникативных нарушениях: неспособности ребенка вовремя освоить нормальную человеческую речь, неадекватной реакции в стрессовых ситуациях (припадки), других психических нарушениях, препятствующих нормальному включению ребенка в человеческий коллектив.

Итак, роль пронимальной магии в ситуации лечения испуга - интегративная. В случае нарушений межличностных связей или группового единства (несанкционированный уход, смерть одного из членов сообщества, затруднения в процессе приобщения к нему детей) пронимальная символика используется как средство активации объединительных программ.

Отметим еще одно обстоятельство. Сигналом к “лечению испуга” служит событие демографического ряда: нарушение в прокреативной сфере (женские и младенческие болезни), в семье (пропажа в лесу ребенка), психические болезни, безбрачие (частое следствие блужданий “у лешего”) или смерть. В этой ситуации используется пронимальная символика, активируя объединительные (т.е. коммуникативные ) программы. Таким образом, она играет роль проводника (или транслятора)сигнала из демографической сферы в репродуктивную: демографическое событие вызывает коммуникативную реакцию, а символика материнства (здесь - пронимальная) опосредует этот процесс. Это ее свойство нам встретится еще не раз. Оно связано с тем феноменом сцепления кодов (репродуктивного и коммуникативного), о котором мы говорили выше.

2.2.Уроки.. Еще одним обычным случаем использования пронимальной магии были уроки - несчастья,происходящие,по народным представлениям, от контакта с другим человеком:

“У меня дочке два года было, - вспоминает деревенская женщина с р.Северной Двины. - И вот какой-то человек незнакомый, с ветру, зашел, поговорил - и вот стала она плакать. Это обурочил.” (АМАЭ, д.1623, л.67. Архангельская обл., Виноградовский р-н, 1988 г.).

Бытует множество локальных и региональных названий этой напасти, и практически все они фиксируют такой контакт:

призор, сглаз - чужой взгляд, от которого,как предполагается,произошло несчастье;

прикос, ураз - прикосновение или порез;

урок, оговор,приговор, осуд- чужие речи, разговоры;

озёвыши, озев, озек, озеп, озык - чужое дыхание.

Такого рода определения фиксируют встречу, которая предшествовала несчастью и почему-либо насторожила, встревожила, запомнилась - т.е. по сути отмечают ситуацию межличностной напряженности.

Нас все это заинтересовало, поскольку в качества средства против уроков часто используется пронимальная магия. Прежде всего - уже упоминавшиеся урочные камни:

“От уроков каменья моцили, с дырками: “Этот камень - от мужчины, этот - от женщины, этот - от девочки молодой.” Каменья в воде моцили, да который камень зашипит, тот и обурочил. Этой водой побрызжут (больного. -Т.Щ.) да напоят. А потом ту воду на перекресток унесут да выльют”, а с предполагаемым виновником стараются не общаться, боясь его слова, прикосновения, дыхания и взгляда.(АМАЭ, д.1567, л.80. Вологодская обл., Тарногский р-н, 1987 г.).

Таким образом, снятие уроков состояло в выявлении межличностной напряженности; далее вступала в силу программа прекращения или сужения тягостных отношений.

Кроме урочных камней, с той же целью использовались и другие вещи пронимального ряда. Проливают воду сквозь отверстия: дверную скобу, дырку от выпавшего сучка, щель в двери, обручальное кольцо или отверстие жернова) и поят заболевшего.81 Сквозь дверную скобу продевали отцовские порты (при лечении мальчика) или материнскую юбку (девочки) и вытирали ими голову ребенка.82 Протаскивали сквозь скобу топор, которым потом “секли утин”* при лечении радикулита и любого колотья в спине (считалось, что утин также случается от уроков83 Маленьких детей от уроков поят сквозь гайтан (ожерелье матери)84 или мать перешагивает через ребенка - говорили, что он у нее под родами85 , так что пронимальная магия здесь оказывается в одном ряду с этой явной имитацией родов. Над детской колыбелью в качестве оберега вешали уже упоминавшиеся урочные камни или колечко от веника.86 Щепочку с дыркой от выпавшего сучка, бусинку из “слоновой кости” надевали на шею как оберег от урока и призора, отправляясь в путь (АМАЭ, д.1622, л.75. Архангельская обл.. Вельский р-н, с.Благовещенск, 1988 г.; д.1647, л.27. Костромская обл., Чухломский р-н, с.Чертово). При встрече в пути с незнакомыми людьми надо было свечку поставить: “Если артель (группу. - Т.Щ.) увидишь людей на дороге, - советовали мне знающие люди на р.Устье в Архангельской обл.., - мало ли что. Повернись к ним задом, фигу (свечку) сложи и покажи им меж ног: призоры не пристанут.” (АМАЭ, д. 1622, л.74. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.).

У коров от уроков, по поверьям, происходит снижение удоев и кровоточивость сосков. В этом случае корову доили сквозь обручальное кольцо хозяйки или дырку от выпавшего сучка (Полесье, Вятка, Заонежье), либо сливали молоко в дырку, выбитую в земле осиновым колом (Полесье).87 Шоркали (вытирали) вымя устьем мучного мешка (Вят.); мешком или рубашкой хозяйки вытирали и заболевшего от сглаза “кабанчика” (Полесье).88

Таким образом, пронимальная символика использовалась в ситуации межличностной напряженности (определяемой на языке традиции как “уроки”). С ее помощью “выявляли” предполагаемого виновника несчастьяи надеялись от него защититься. Таким образом, с пронимальной символикой связывалась программа ограничения контактов с этим человеком - его избегания, отторжения - программа отчуждения.

Любопытно обратить внимание, по отношению к кому действовала эта программа. Дурной глаз (т.е. умение урочить) приписывался в первую очередь определенным категориям людей - они обычно перечисляются в заговорах “от уроков”:

“Бабушка Соломонида Иисуса Христа пеленала, так что с моей детинушки и с коровушки (и с овечки, и с свиней, и с коня можно) уроки снимала от двоезубых, от троезубых, от девки-черноволоски, от жинки-чернобровки, от мужика-чернеца...” (Сев.Двина).89

Перечислим наиболее часто встречающиеся в подобных перечислениях категории людей.

1. Чужаки и пришельцы. Часто встречается приговор от уроков: “От ветра, от людей, от думы своей” или: “С лесу пришло - на лес поди, с ветру пришло - на ветер поди, в народу пришло - на народ уходи. Откуда пришло - туды и поди.” (АМАЭ, д.1622, л.37. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.).

Причина уроков - с ветру, т.е. от чужих людей, которые считались в этом смысле наиболее опасными: “Обурочит всегда незнакомый, с ветру” (АМАЭ, д.1623, л.67. Архангельская обл., Виноградовский р-н, 1988 г.). “Бывает, кто приедет: - Вот, какой ребенок-то большой, здоровый - обдумает. “ (АМАЭ, д.1622, л.56. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.). “Иной раз придут гости, поглядят, да еще похвалят: - Ой, какой хороший! - тут аккурат и прикоснёт.” ( АМАЭ, д.1646, л. 44. Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, 1989 г.). Опасны люди дорог и сама дорога - внешнее, тревожно-неупорядоченное пространство: “Призоры - в дороге, в чужих людях, говорила мне старая женщина в доме на мысу у слияния рек Устье и Кокшенги. - Мало ли Вы их обойдите, лиходеек: она не скажет, только глянет - а трава повянет!” - и советовала носить от призора щепочку с отверстием от выпавшего сучка. (АМАЭ, д.1622, л.73. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.). Отправляясь в дорогу, предпринимали особые меры против уроков (произносили охранительные слова, брали обереги), а вернувшись, снимали уроки, приставшие в пути.

2. Антропологически иные

В заговорах перечисляют черно- и бело волосых, рыжих, черно-, бело-, сероглазых и мн.др. - вероятно, фиксировались антропологические особенности, отличавшиеся от местной нормы. Опасными считались и люди с физическими отклонениями, телесными уродствами: кривые, слепые, двое- и троезубые* , одноногие и однорукие, хромые и проч. Отметим, что именно такие чаще всего ходили в качестве нищих странников.

3. Нарушители брачно-репродуктивных норм:

а). Супружества. В заговорах перечисляются как особенно опасные бабы-простоволоски, самокрутки и самотряски; девки-простоволоски, долговолоски и проч. Боялись и тех, кто несколько раз побывал в браке: “Мало ли - двоежёны, троежёны - они опасные, - предупреждала меня женщина в с.Благовещенск на р.Устье (в Архангельской обл.). - Вот у нас тут одна троежёна. Так от нее призоры льнут - что от цыганов. Так и приговаривают: - От двоеженого, от троеженого, от семиженого...”(АМАЭ, д.1622, л.73.-74. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.). Примечательно, что отклонение от общепринятого стандарта брачного поведения ставит человека в позицию “чужого” (сравнение с “цыганами”).

б). Материнства(грудного вскармливания). По поверьям, дурной глаз будет у ребенка, которого мать кормила дольше трех постов (примерно полутора лет) или дважды отрывала от груди:

“Мама кормить грудьми, а патом бросить, а патом пажалее и у другой раз начнеть кармить. То будзець дурной глаз у человека. И як вырасце, то йому нельзя ни на что молодое глядзець (на рабёнка, тялёнка), и на малако чужое нельзя, а то што-нибудь абязательно случицца: молоко прападзець, карова издохне.”(АМАЭ, д.1242, л.20 . Гомельская обл. и р-н, 1982 г.). Аналогичное поверье мы записали и в Псковской обл. (Пустошкинский р-н, 1995 г.).

4. Некоторые половозрастные группы: старые и сивые (т.е. старики), девки-долговолоски, а также вековухи, чернички, чернавки, мужики-чернецы. Всё это категории, не принимавшие участия в репродуктивно-прокреативной деятельности. Они “чужие” и “иные” по отношению к бабьему сообществу (как и те, кого мы отнесли к категории нарушителей брачно-репродуктивных норм).

Таким образом, пронимальная символика служила сигналом к отторжению (а) пришельцев и чужаков; (б) людей с телесными отличиями (от местной антрпологической нормы) и изъянами; (в) не включенных в сферу воспроизводства жизни или (г) нарушителями норм этого воспроизводства.

Заговоры указывают еще одну причину уроков: “от своей думы” (“От ветра, от людей, от думы своей”). Этот вариант не запускает, а, напротив, блокирует программу избегания. Обычно так происходило, если межличностное напряжение возникало не в отношениях с чужими (иными, нарушителями и т.п.), а в рамках бабьего сообщества.

Ребенок кричит, не спит - мать идет к знахарке: “Обурочили”. А та ей объясняет: “Человек, бывает, ничего не думает, а ты (мать) сама подумаешь: “Ой, хоть бы не сглазила!” - урок-то и пристанет. От своей мысли.” - “Я матери говорю: раз так боишься, клади под язык зернышко ли чо. Сама чтоб не изурочила. Она сама дрожит - дак сама сглазить может, “ - делится опытом пинежская знахарка. (АМАЭ, д.1647, л.14. Архангельская обл.. Пинежский р-н, 1989 г.). Знахарка (в данном случае - как выразительница мнения женского сообщества) не дает санкции на разрыв отношений: “Обурочат - ну-ко то, сама подумаешь, мать-то, то и от своей думы может пристать. Своя дума, говорят, всех хуже.”(АМАЭ, д.1646, л.73. Архангельская обл., Пинежский р-н).

В этом случае снимали уроки с помощью заговоров, направленных не на отчуждение другого человека, а на нейтрализацию “своей думы”.

На Русском Севере мать сбрызгивает ребенка водою сквозь зубы: “Сама я придумала, сама я обдумала, своими губами, своими зубами.”(АМАЭ, д.1622, л.56. Архангльская обл., Вельский р-н). Мать смотрится в воду, налитую в блюдо, так чтобы видеть свое отражение, и моет этой водою заболевшего ребенка: “Чур, мои губы! Чур, мои зубы! Чур, моя дикая дума!...” Если сама женщина чувствует, что ее “обурочили”, тоже смотрится в воду: “Сама себя вижу, сама себя урочу, сама и лечусь”, и выливает воду наотмашь через левое плечо.90 При всем при этом использовались все вышеперечисленные пронимальные средства (в воду клали урочные камни, проливали воду в отверстия - дырку от сучка, дверную скобу и проч.).

В этом случае процедура снятия уроков и используемая в ней пронимальная символика блокирует программу отчуждения. Символы материнства переносят внимание женщины на нее самое, ее собственное эмоциональное состояние (тревожность, страхи и подозрения). Тем самым материнское сообщество оберегает свое внутреннее единство - связи между женщинами - от разрушения в ситуации межличностного напряжения.

Итак, в ситуации межличностного напряжения (определяемой как уроки) пронимальная символика запускает программу отторжения в отношении чужих (в том числе символически чуждых, иных, отклоняющихся от норм бабьего сообщества) - и снимает эту программу в отношении “своих”, т.е. оберегает внутреннее единство бабьего сообщества и подтверждает его границы.

3. Килы

Еще один обычный повод к применению пронимальной магии - килы. Под килами понималась любая опухоль или нарыв: чирьи, вереды, костоед, ногтоед или нодкоед и т.д., а также разного рода кожные и мышечные разрастания и даже злокачественные новообразования. Чаще всего, говоря о килах, имели в виду чирьи и грыжи. Заметим, что килой называли также мошонку у мужчин.

Наиболее распространенным средством лечения чирьев было следующее. Безымянным пальцем (вар.: ножом) трижды обводили чирей - а затем сук в стене или лавке91 :

“Тебе, сук, не разраживаться, тебе, болезнь, не разбаливаться” (Иваново-Вознесенская губ., Юрьевецкий у.). или: “Ни у камени нет плоду, ни у чирья головы. В мертвом теле нет души. Сохни, как сук. Аминь, аминь.”92

Те же манипуляции производились и при лечении грыжи: грыжу трижды обводили безымянным пальцем и прикусывали.93 Заговоры “от грыжи” использовались также и при лечении кил (“На святом пристоле присвятая мати божа богородица. Ходит с вострыми ножами, и з богатыми килами, все килы и грыжи вырезает...” - АМАЭ, д.1648, л.23. Архангельская обл., Пинежский р-н, 1989 г.). Теми же средствами лечили лишай (так называли самые разные кожные болезни: грибковые, аллергические, напр., экзему), а аткже кровотечение.

Ключевым в этих манипуляциях был мотив круга около чирья (и затем сучка), иногда прямо акцентируемый в заговоре: “Круг, круг, возьми свой сук, дай мне чистоту!” (заговор “от экземы”:АМАЭ, м-лы Т.Б.Щепанской за 1995 г. Псковская обл., Пустошкинский р-н). На Пинеге опухоль-панариций (нодкоед) прикладывали к щели, которую находили где-нибудь в двери: “Нодкоеда, пойди в щель, нодкоедица, в щелину.”94 В Новгородской обл. (Окуловский р-н) чирей лечили, прикладывая к нему торец полого ключа (т.е. дырку в его торце).(АМАЭ, д.1292, л. 3. Запись 1980 г.). На Пинеге обводили чирей игольным ушком.95 В Новгородской губ. (Череповецкий у.) лечили килы глиною из устья печи, что имело тот же смысл, что и окружение чирья /сучка: “Не от килы мозга, не от камени плода, не от петуха яйца...”96 При лечении грыжи у маленького ребенка его протаскивали в лесу сквозь расколотый дуб (расщеп), оставляя в нем рубашку ребенка, ребенка (Нижегородская губ., Лукояновский у.).97

Круг около сучка, щель в двери, дырка в торце полого ключа, печное устье, игольное ушко, расщеп дерева - для лечения кил (чирьев и грыжи) систематически использовались средства пронимальной магии. За ними постоянно просматриваются мотивы родов/материнства. Протаскивание младенца в расщеп прямо воспроизводит обряд перерождения. В заговорах, особенно “от грыжи”, мотив материнства едва ли не основной:

“Сама мать родила, сама муки принимала, сама грыжу унимаю, пуповую, паховую, жилистую, костную”. Или: “От чего дитя зародилось, тем и налаживалось”. Подобные тексты в разных вариантах бытуют до сих пор (записаны в Архангельской, Вятской, Владимирской губ. и обл.).98 Здесь пронимальная символика прочитывается как обращение к защитной силе материнства.

В других текстах - другая интерпретация:

“...Мати божа богородица... все килы и грыжи вырезает... у меня рабы божей Параскови все чисто начисто вычищает делает такую какую мати родила.”(АМАЭ, д. 1648, л.23. Архангельская обл., Пинежский р-н, 1989 г.); “Меня мать родила мать не ущимленную, грыжу закусила медными губами, железными зубами...”99 Грыжа, кила - любая неровность и опухоль - рассматривались, вероятно, как отклонение от телесной нормы: искажение тела, произведенного матерью на свет. Соответственно, для ликвидации ее нужно восстановить норму: вернуться к исходной точке (родам). Отсюда и обрядовое “перерождение” или родильная символика как средства лечения кил

(в первую очередь - грыж).

При лечении чирьев наиболее обычное средство - сучок, закрывающий отверстие (вспомним обрядовую роль дырки от сучка как символа женского лона). Сучок трактуется обычно (в обрядах и фольклоре) как (а) мужской символ либо символ (б) рождающегося ребенка. Девушки, гадая на Святки, пятясь к поленнице, брали оттуда полено: “Сколько сучков, столько и детей будет.” (Ярославская обл., Пошехонский р-н).100 У белорусов повитуха, уходя от родильницы, желала ей “Столько деток, сколько сучков в хате.”101 Любопытный способ лечения бесплодия зафиксирован у забайкальских казаков: чтобы иметь детей, надо было найти в лесу упавшее дерево с торчащим суком, отрубить этот сук и положить его под супружескую кровать.102

При лечении кил сучок обводят и втыкают в него нож, иглу - острый предмет, как бы препятствуя процессу “рождения”. Во всяком случае, в заговорах, сопровождающих эти манипуляции, настойчиво повторяется мотив бесплодия.

Так или иначе, здесь последовательно фигурирует пронимальная символика, как символика “родов/материнства”.

Нас, однако, интересует, в первую очередь, ее коммуникативная роль. Килы - не просто опухоль или нарыв, но и обозначение определенной коммуникативной ситуации. По поверьям, килы были результатом чужого воздействия: их напускали или навязывали, причем, как правило, люди чужие и пришлые, либо принадлежащие миру дорог (напр., прохожие, нищие, странники и т.п.):

“Ходила девчонка (нищая. - Т.Щ.), по домам просить, - рассказывает жительница д.Керчела на р.Ваге (в Архангельской обл.). - Я обидела эту девочку, и девочка навязала килы: появились пузыри на пальце... А обидела тем, что сказала соседке. Что (девочка) далеко ходит - аж до Череповца - куски собирать.”(АМАЭ, д. 1569, л.8. Архангельская обл., Шенкурский р-н, 1987 г.).

Или килы приставали в дороге:

“Килы - как чирьи. Иду я - и вдруг как кольнет!..”(АМАЭ, д.1337, л.14. Новгородская обл., Шимский р-н, 1981 г.).

“У меня на груди кила была, как куриное яйцо (здесь уже речь не о чирье, а о новообразовании . - Т.Щ.)... Бывает, по ветру придет: не благословесь выйдешь - к тебе и пристанет.”(АМАЭ, д.1623, л.9. Архангельская обл., Виноградовский р-н, 1988 г.).

Таким образом, речь идет о ситуации столкновения (конфликта или просто встречи) с чужим (человеком или пространством); пронимальная символика и здесь, следовательно, служит защитой - барьером - отгораживая от чуждых влияний, маркируя границы “своего” мира (как “материнского” и “родного” - в смысле: тебя породившего). И в этом случае пронимальная символика выражает и запускает программу отторжения чужаков.

2.4.Тоска.

Пронимальная магия использовалась в обрядах от тоски: здесь фигурирует печное устье . Туда сметали сор: “Сор в печь, а тоска с плеч”103 ; заглядывали; заваривали забытый в печи хлеб и пили вместо чая: “Как хлеб в печи забыла, так и об ем, рабе божьем (имя) думать забыла.”104 Затапливая печь, держали в челе, в дыму, нож: “Как на ноже дым не держится, так на рабе божьем не держится тоска.”105

Персонификация женской тоски - огненный змей, вогляный, долгий (леший), полуночник или журинка: бес, который, по бытующим до сих пор поверьям, имел обыкновение летать или ходить к тоскующим женщинам.106

В качестве оберега от этой нежити (а по сути - тоски) ставили у дверей ухват (один из женских символов: “Стоит Матрешка на одной ножке, расширила ножки = Ухват”107 ) или прибивали подкову (АМАЭ, д.1417, л.18. Вологодская обл., Харовский р-н, 1984 г.). В некоторых местах оберегом служили какие-то “раковинки” (раковина - один из устойчиво женских символов, ср.: у В.И.Даля: “раковина, в которой живет слизняк”, называется матица108 ).

Обряды “от тоски” совершались в нескольких ситуациях: это смерть кого-то из близких (чаще - мужа, возлюбленного или детей); уход или отъезд родственника; внебрачное сожительство и появление внебрачных детей; покупка скотины.

Смерть. В случае смерти кого-нибудь в семье, домашние, чтобы не тосковать, предпринимали примерно те же действия, что и “от испуга”: заглядывали в печь, сдвигали заслонку и проч.: “Вся печаль в печь!”109 Смысл этих действий - отгородиться от умершего, прервать связи с ним, обозначить прекращение коммуникации. Впрочем, в некоторых случаях подобные меры предпринимались еще до физической смерти старого члена семьи. Если старик, как говорили, зажился и заедает чужой век (долго и тяжко болеет, тяжел в общении, теряет рассудок и проч.), совершали специальные обряды для ускорения его перехода в иной мир. С этой целью пробивали дырку в лавке или потолке (матице110 ) сдвигали потолочную доску, конек, открывали двери и окна - надеясь таким образом облегчить выход его душе. Смысл всех этих мер - отгородиться от старика, обозначить желательность его ухода; после обрядов “ускорения смерти” на него переставали обращать внимание, как будто “забывая” о его существовании в мире живых.

Меры против огненного змея или другой нежити, повадившейся к женщине, связаны, как правило, с ситуацией смерти близкого родственника, чаще всего мужа.

“Одна вдова жила от нас три километра, - рассказывает Нина Андреевна в вятском селе Воробьёва Гора. - Говорили, вогляный летает к этой... Муж умер, а она по нем тосковала. Говорили: не надо тосковать. А то он летать будет. Летит огонь, с хвостом, с искрами, потом превращается в мужа, а он угощает пряниками и ложится к ней спать. А утром она встает - и нет ничего, а на кровати лошадиные шарики. Это с молодушками бывает, у которых мужья недавно умерли.” (АМАЭ, д.1508, л.30-31. Кировская обл., Советский р-н, 1986 г.* ).

В целом в ситуации смерти пронимальная символика используется для обозначения программы отчуждения от умирающего или умершего: прекращения коммуникаций - как знак границы “нашего” мира.

Уход, отъезд кого-то из близких также мог быть поводом к совершению обрядов “от тоски”. Уезжая учиться, дочь подходит к печи, дотрагивается до шестка: “Печаль и тоска, останься у маминого шестка”111 . Магические действия предпринимались уезжающим, чтобы не тосковать об оставляемом доме - или домашними, чтобы не тосковать об ушедшем. Огненный змей, по поверьям, мог посещать женщину не только в случае смерти, но и в случае долгого отсутствия ее мужа. В целом обряды от тоски в ситуации отъезда аналогичны тем, что сопутствуют смерти родственника.

Еще один способ снятия тоски об уехавшем было гадание о нем. Здесь нам важно отметить использование урочных камней:

“Я ходил с маткой к ей, к колдунье в Михалково, - вспоминает пошехонский житель, теперь уже весьма преклонного возраста. - Наш отец уехал на Дальний Восток по вербовке. Писем нет. Мать: пойдем к колдунье... Кинула (колдунья. - Т.Щ.) в воду черных камней: “Умер ли, нет?” - ни одного пузыря нет. Кинула красных камней: “Живет ли с женщиной?” - ни одного пузыря нет. А бросила белых камней - как пузыри пошли! Значит в дороге отец. И точно, приехал. Потом уж я думал об этом: камни-то белые бывают, что в них воздух. А красные и черные плотные...”(АМАЭ, д.1416, л.40. Ярославская обл., Пошехонский р-н, 1984 г.). Именно белые известковые камни с отверстиями чаще всего фигурируют как “урочные”. Бывает также комплект из трех разноцветных камней (красноватого, черного и белого - известкового).

Покупка скотины иногда служила поводом к аналогичным обрядам. Если новокупленная лошадь беспокоилась и плохо ела, корова - худела, плохо доилась и не ходила в стаде, надо было снять с них тоску по старому дому. Обычно с этой целью их обливали с печной заслонки или поили настоем забытого в печи хлеба.112

Нарушения брачных норм. В рассказах об огненном змее и лешем, который будто бы ходит к одинокой женщине, часто описывается ситуация внебрачной связи или рождения внебрачных детей.

Один такой случай вспоминает пожилая жительница вологодской деревни Бугры (Харовского р-на):

“Говорили, что это леший блазнит. Я думаю, поди, да может и неправда?.. Давно уж это было. У одной женщины робят груда была, бедно жили. Мужик к ей не ходил** . Вот и случилось. В болоте жил какой-то - вроде некрещеный: “леший”, говорили. Он ходил, всё ей морошку носил. Говорили: “С лешим гуляла”.

Деревенское общество возмутилось беззаконной морошкой и решили этого кавалера отвадить, для чего был совершен специальный ритуал, довольно жестокий:

“Отворотить-то пришло четыре мужика: по стороны по двое. С одной стороны двое и с другой двое. И она посередке (легла. - Т.Щ.).” О подробностях происходившего ночью рассказчица умалчивает, однако утром обнаружили, что измученная женщина “лежит на полу, мокрешенька.” Через некоторое время она опять встречает болотного жителя: “Она идет дорогой, а он - лукавый, что к ней-то ходил - стороной, зовет: “Улитка!” - она: “Не пойду!” - он: “А, догадалась, что не твой Яков...” - она-то думала, что это ее муж к ей ходил...” (АМАЭ, д.1417, л.26-28. Вологодская обл., Харовский р-н, 1984 г.).

По-видимому, это был распространенный и общепонятный способ говорить о внебрачном сожительстве - как о связи с нечистой силой. Характерно, что подобная вербализация обнаруживается в следственным материалах ХУШ в. на Украине:дьячок Г.Комарницкий, обвиняемый в обольщении девицы Сахнюковой, заявляет в свое оправдание: “Может быть, бес принял на себя мой вид”. Суд, впрочем, оставил это заявление без внимания.113

Поведение нечистой силы в некоторых рассказах вполне материально: дети слышат, как мать с кем-то разговаривает за занавеской; утром у нее “вся рука в синяках”; исчезает напеченная с вечера “гора блинов” и т.п. (АМАЭ, д.1417, л.18. Вологодская обл., Харовский р-н, 1984 г.).

Появление внебрачных детей также объясняют иногда визитами прыткого беса.

“У нас в Хвоивичах ведьма жила, - рассказывает жительница села Челхов Брянской обл. - Мужа у той ведьмы не было. Не знаю, откуда сын? Гаварили, што з чертам живе, с нечистой силой, як с мужем. И сын этот ат него был. Казали, к етим ведьмам што лятав змей... Гуляють парни, девки и бачуць: змей лятить - агонь, и с хвастом. Шумить лятить!..” (АМАЭ, д.1242,л.72. Брянская обл., Климовский р-н, 1982 г.).

Во всех этих случаях совершались обряды “от тоски”. Их смысл - отчуждение, пресечение коммуникации:

женщины - с ее беззаконным сожителем (маркированным как “нечистая сила”);

окружающих - с самой женщиной (поскольку она признается “ведьмой” - если не соглашается прервать встревожившие деревню отношения) и даже

ее детьми (о них поговаривают как о “бесовском отродье”, что приводит к их изоляции, прежде всего, в среде молодежи). В быличках речь часто идет о молодежных гуляниях, во время которых “примечают”, в чей дом летит “огонь, и с хвостом”. Дочь “ведьмы” неохотно брали замуж, за ее сына старались не идти (в дом “к ведьме”). Иными словами, подобные верования снижали брачный статус незаконнорожденных детей.

Итак, в магии “снятия тоски” пронимальная символика маркировала границы “своего” мира, активируя программу отчуждения по отношению к умершим и умирающим, дряхлым старикам, уехавшим родственникам, незаконнорожденным, нарушителям брачных норм , незаконнорожденным, - а также пресекая внебрачную связь. Символика материнства и здесь очерчивает границы “своего” мира - и только в их пределах действует как интегративная, вне их - скорее как разделяющая.

2.5.Кикимора.

Еще одна функция пронимальной символики – служить оберегом от кикиморы. От этой нежити в дверях хлева или курятника (а также в подполье, сарае, подызбице – там, где держали кур) вешали куриный бог – это мог быть камень с естественной дыркой, ведро без дна, битый горшок, горлышко кувшина или бутылки. 114 В Заонежье на Святки пропускали цыплят сквозь обруч, хомут или под расставленными лезвиями овечьих ножниц – чтобы уберечь их от кошки (ипостась кикиморы?). 115 Пронимальными средствами лечили лихорадку (которая приписывалась в ряде случаев влиянию 116 ): кикиморы, а в Любимском у. Ярославской губ. так и называлась – кикимора. лихорадку “замаривали” под ступой. Любопытно, что в ступе “толкли” кур, чтобы лучше неслись (вят.).117

Следствием козней кикиморы считались разнообразные несчастья:

снижение яйценоскости кур, гибель цыплят;

переполох и непорядок в доме: по поверьям, кикимора путает оставленную на ночь пряжу, бросает с полок и бьет горшки и другую посуду, плачет и воет ночами;

пожар;

“не спор” в хозяйстве (убытки, безденежье, неудачи);

конфликты в семье;

некоторые болезни (напр., уже упоминавшаяся лихорадка) и даже

смерть кого-либо из обитателей дома, чаще всего детей.

Всё это могло стать поводом к принятию мер против кикиморы. Нас интересует их коммуникативная суть: какого рода отношения эти меры затрагивали?

2. Изоляция грешницы. По народным представлениям, кикимора – не нашедшая покоя душа умершего ребенка (чаще – некрещеного, а в особенности – проклятого матерью).118 За всеми этими разговорами о кикиморе – материнский грех, из тех, о которых пели странники в духовных стихах:

Еще душа Богу согрешила:

...Смалешеньку дитя своего проклинывала,

Во белых грудях его засыпывала,

В утробе младенца запарчивала...” 119

Смерть ребенка - намеренная (умерщвление нежеланного или незаконнорожденного еще в утробе или сразу после рождения) или нечаянная, по недосмотру - по поверьям, могла вызвать череду несчастий и бед не только для самой женщины, но и для всего семейного и даже деревенского коллектива. Душа ребенка, сделавшись кикиморой, начинала вредить и разрушать текущий порядок жизни.

Меры против кикиморы, по существу, означали решимость откреститься от провинившейся женщины: программу ее изоляции. 1. Отношения с прохожим. Кикимору, по поверьям, могли напускать и чужаки: прохожие странники, наемные плотники и т.п. – т.е. поверья о кикиморе могли регулировать и отношения с чужаками. М.Забылин описывал случай, произошедший в одном подмосковном селе (в сер. Х1Х в.). Поздно вечером с дом постучал прохожий: “Дай испить, кормилица”. – “Поди дале, там подадут,” – отвечала хозяйка, побоявшись вечером отпирать незнакомцу. – “Ну, попомни же это, голубушка”, - пригрозил тот и ушел. Некоторое время спустя хозяйка стала замечать, что в доме неладно: бьется посуда, деньги “как-то не споры” – не идут впрок. Дети, играя, будто бы заметили девочку Сашу, недавно умершую, и будто она сказала: “Я проклятая матерью, меня унес дедушка и вот сюда к вам послал, за то, что прохожему хозяйка не дала воды испить.” По общему мнению, это была насланная странником кикимора, на счет которой списывали все происходившие в доме несчастья и случившийся спустя несколько лет пожар.120 Поверья о кикиморе в этом случае служили подкреплением традиционных норм обращения с прохожим (поить водою, подавать милостыню, пускать на ночлег). Вторгались они и в отношения с бродячими ремесленниками, чаще всего – с плотниками. До сих пор живы поверья, что плотники могут напустить в дом нечистую силу:

“У нас этот дом построили, - вспоминает жительница вятского села Синегорье. – Кто-то ревел, как дитё малое… Из-под низу слышалось. Как ночь, так ребенок ревет. Мы не могли больше терпеть, вызвали этих самых плотников (они дальние) угостили, заплатили, и они слазили в подполье… и перестало плакать. А если бы не убрали, могло быть последствие опасное.” (АМАЭ, д.1508, л.46-47. Кировская обл., Нагорский р-н, 1986 г.).

Эта насыльная нежить проявляла себя вполне как кикимора: бросала с полок горшки, а с полатей подушки и шубы, плакала “как дитя” и стонала ночами (АМАЭ, д.1416, л.36. Ярославская обл., Пошехонский р-н), а иногда ее так и называли – кикимора (Вятская губ.).121

Эту нежить плотники (а также печники) насылали с помощью ряда предметов, в том числе – пронимальных: в укромном месте под крышей, между бревен или в трубе тайком вставляли битый горшок, горло бутылки или кувшина, полое гусиное перо (иногда со ртутью внутри*) 122 . Это те же предметы, которые в женской обрядовой практике служили оберегом от кикиморы. Плотники использовали их в противоположном значении:

“Я, примерно, порядился, с хозяином договорился, - делится своими профессиональными тайнами потомственный пошехонский плотник. - Он мне подносил маловато (водки. – Т.Щ.). Я – в заруб четверку (бутылку из-под водки емкостью 0,25 л. – Т.Щ.) , выставил горло на улицу. Он бежит к вам: “Ой, нечистая сила!” Я говорю: “Деньги заплатишь – уберу”. Пойдешь, разобьешь горло.” (АМАЭ, д.1416,л.28. Ярославская обл., Пошехонский р-н, 1984 г.).

Цель подобных манипуляций – добиться условленного вознаграждения, выпивки и угощения (по обычаю, хозяева угощали плотников при закладке дома, подъеме матицы, установке конька и т.д.). Иными словами – добиться выполнения хозяевами обычаев и условий договора.

Можно заметить, что и в женской, и в мужской магии горшок без дна, горло бутылки и прочие полые вещи – знаки вредоносной нежити (кикиморы), но используемые с противоположным “знаком”. Для женщин эти полые вещи – оберег, средство отторжения грешниц (нарушительниц норм материнства) и чужаков – обозначение границы “своего” мира (материнства). Для мужчин (пришлых!) – средство наслать нежить: сломать эту границу. Используя пронимальную – бабью - символику, они вступали во временные отношения с бабьим сообществом (как правило, в рассказах о “насланной нежити” описываются именно отношения с женщинами, от которых зависело угощение и которые, как правило, осуществляли расчеты).

* * *

Итак, в женском знахарстве пронимальная символика использовалась как средство отторжения категорий лиц, не принадлежавших к бабьему сообществу:

чужаков (пришельцев, прохожих, дорожных людей, антропологически иных);

грешников и грешниц (нарушителей традиционных брачно-репродуктивных норм);

представителей иных половозрастных групп (стариков, девиц и вековух, мужчин, детей).

На этом последнем остановимся подробнее.

2.6. Знаки границ.

Обратим внимание на значение пронимальной символики в мужской магии: здесь она используется как вредоносная либо опасная. По полесским поверьям, мужчине нельзя заглядывать в квашню (дежу), а то перестанет расти борода. 123 Пронимальная символика активно использовалась в мужской профессиональной магии (о роли ее в практике печников и плотников мы уже упоминали).

Рыбака - нарушителя промысловых табу – его товарищи сажали на котел (где готовили пищу для всей артели) и трижды поворачивали. После этого он назывался верченым, и отношение к нему становилось пренебрежительным.124

Пастуха, по легенде, записанной в Шенкурском у. Архангельской губ., леший посадил в расчоп (защемил в расщепленном дереве) – в наказание за то, что пастух потерял скотину и заставил лешего искать ее по всей округе.125

Мельники также опасались пронимальных средств. По поверьям, если бросить в пруд у мельницы овечью мостолыжку - косточку, наполненную ртутью (АМАЭ, д.1416, л.27, 1984 г.) или свиной пятачок: поросячью чушку, пёску, рыло (АМАЭ, д.1508, л.23. Кировская обл., Советский р-н, 1986 г.; 1568, л.44. Вологодская обл., Тарногский р-н, 1987 г.), то плотину непременно прорвет, и как ни крепи – все равно будет размывать. Можно заметить, что овечья мостолыжка весьма напоминает оберег колыбели – артутинец.

Женская символика воспринималась мужчинами как вредоносная и опасная, таким образом поддерживая разделение мужского и женского миров.

Ту же роль она играла и по отношению к другим половозрастным группам.

Дети (уже подросшие) избегали соприкосновения с символикой материнства: напр., в их среде есть поверье, что матери нельзя перешагивать своего ребенка – расти не будет (это поверье живо и до сих пор). Ср.: в женской среде перешагивание матерью своего ребенка считается наиболее эффективным средством от уроков и других напастей.

Старики (о которых говорили, что “зажились” на этом свете) при помощи пронимальных средств (дырка в матице, под лавкою, в потолке) отправлялись на тот свет – т.е. эти средства активировали программу их отторжения.

Таким образом, пронимальная символика маркировала границы бабьего сообщества, опосредуя отторжение представителей иных половозрастных групп, а также чужаков и грешниц. В этом суть пронимальной магии.

Сигналом к подтверждению и возобновлению этих границ служили разного рода несчастья :

в сфере человеческого воспроизводства (бесплодие, нарушения супружеской и семейной жизни, болезни и смерть детей);

в животноводстве, прежде всего молочном (кровоточивость сосков у коров, снижение удоев) и птицеводстве (снижение яйценоскости кур и гибель цыплят). Обращает на себя внимание связь с символикой “молока”, “яйца” и “крови” - знаками плодородия. В традиционном мировосприятии плодородие - человеческое и животное – не разделено, образуя целостную сферу воспроизводства жизни. Пронимальная символика маркировала всю эту сферу, поддерживая и возобновляя в кризисных ситуациях ее границы.

3. Мать-Земля.

До сих пор мы рассматривали пронимальную символику в домашней магии. Теперь обратим внимание на другую ее функцию – топографическую: ею маркированы сакральные центры этнической территории.

3.1.Маркирование местности.

У старой дороги, соединявшей в прошлом поселения по речкам Леди и Кице (соседним притокам р.Ваги в Архангельской обл.), в ложбинке – родник, известный у местных жителей как Варлаамиев/ Варламиевский колодчик. Под навесом из коры – сруб: круглое око темной воды, со дна вскипают ключи, поднимая песчаные фонтанчики. На земле у колодца лежат обернутые в целлофан, но все равно размокшие иконы (на одной просматривается лик Богоматери). Тут же на ветке белая кружка для прохожего. Невдалеке – камень с небольшим углублением: по преданию, след пяты местного святого Варлаамия Важеского, будто приплывшего сюда на этом камешке вверх по течению реки. С ним же связывают и происхождение родника: по легенде, он остановился здесь отдохнуть, стал взбираться по склону, поставил в землю посох – и в этом месте забил родник. Здесь же у родника лежат конфеты, печенье, восковые свечи, букетики цветов, мелкие деньги в жестяной банке – приношения паломников, которые ходят сюда по обету (обещанию) из деревень по Леди, Кице, а также и со всей Средней Ваги. ( см. подробнее: АМАЭ, д.1569-1570. Архангельская обл.. Шенкурский р-н, записи 1987 г.).

Варлаамиев колодчик - сакральный центр здешней местности, радиус его влияния составляет примерно 30 км. Подобные местные святыни рассеяны по всей заселенной территории, образуя сетевую структуру, к тому же иерархически организованную: есть локальные (пример – Варлаамиев колодчик: их влияние не выходит за рамки одной локальной группы поселений), региональные (напр., Соловецкий монастырь – сакральная доминанта всего Русского Севера), общероссийские (долгое время эту роль играла Киево-Печорская лавра) и общехристианские (Иерусалим ) святыни.

Наше внимание они привлекли постольку, поскольку маркированы пронимальной символикой. В каждом из таких мест присутствует почитаемый природный объект, иногда не один: дерево, камень, водный источник, пещера, провальная яма. Яркий пример – комплекс Александро-Ошевенского монастыря в Каргопольском р-не Архангеольской обл., подробно описанный в археологической литературе.126 Среди объектов поклонения здесь отмечены: круглое озеро, сосна с дуплом, другая сосна -–с двумя стволами, растущими из одного корня, а также знаменитый в округе Ошевенский камень-следовик, углубление в котором интерпретируют как след св.Александра Ошевенского, основателя здешнего монастыря.

В Кологривском р-не Костромской обл. еще недавно ходили поклониться в Пустыню (радиус влияния примерно 30-50 км). Там умывались и пили из святого ключа, прикладывались к громадному валуну с вмятиною (по легенде, здесь проходила и села отдохнуть Богородица), грызли кору священного дуба – от зубной боли и др. недугов (АМАЭ, д.1647, л.45. Костромская обл., Кологривский р-н, 1989 г.).

Сакральные объекты святых мест так или иначе связаны с символикой дыр и развилок: это либо водный источник (колодец, родник, озеро и т.д.) – провал в окрытую глубь рождающей воду земли, - либо пещера или провальная яма (со многими св.местами связаны легенды об ушедших под землю/воду церквах, домах или целых городах127 ), либо дерево (как правило, с дуплом, раздвоенным стволом или “воротцами”, образованными вросшим обратно в ствол суком) или камень (в большинстве случаев с углублением, которое интерпретируется как “чаша” или “след” , оставленный, по преданию, местным святым, Богоматерью или Богом, но иногда и животным128 ). Обратим внимание, что существовал обычай бросать в провальные ямы крест или кольцо – в последнем случае дублируя пронимальную маркированность данного места.

Обратим внимание еще на структуру местности, где обычно располагались почитаемые святыни: это слияния рек, перекрестки дорог, повороты (рек и дорог), - т.е. сама местность имела здесь форму развилки.

Таким образом, святые места – разновидность объектов, отмеченных пронимальной символикой. Наша задача – выяснить, какие из заложенных в ней программ прочитываются и реализуются в данном случае.

3.2. Материнство: прокреативный аспект.

Прежде всего, это комплекс значений “материнства/порождения”. “Материнская” семантика святых мест (а точнее, их природных объектов-символов) фиксируется в лексике:

·  источник вод обозначается как родник (в письм.источниках фиксируется с 1731 г.), др.-рус. -родище, - т.е. это место маркируется как рождающее (воду). В рязанских говорах глубокая лощина, овраг (где обычно располагались родники и ручьи) – маточина и вообще “источник чему-л., происхождение, корень” - матка129 - это предопределяло восприятие таких мест как “материнских”. Отметим еще, что слово колодец (в народном понимании – родник, источник, яма) обозначало еще и молочные протоки в вымени коровы, а колодези – ямки у коровы под ребрами, считавшиеся признаками молочной коровы. При этом колодезь - также и точка слияния нескольких ключей в один ручей.130 Приходя к святым источникам и речкам, паломники обращались к ним со следующими словами: “Пришел-де я к тебе, матушка-вода, с повислой да с повинной головой – прости меня…”131

пещера: др.-рус. печера, в народном произношении печора, лингвисты соотносят с др.-рус. печь (ср.: устойчивое восприятие устья печи как символа материнской утробы). Подобная ассоциация – в загадке: “Стоит гора, в горе нора, в норе жук, в жуке вода (Печь и котел с водой)” В Гдовском и Лужском уу. небольшие пещерки назывались боговы печки, а урочище с пещерками в Полужье. Было известно под названием Печерской матери.

Раздвоенный ствол дерева (использовавшийся как рассоха под колодезный журавль) в севернорусских, поволжских, уральских, сибирских говорах, как мы помним, - баба, бабина, бабица, бабенка.

“Материнская” составляющая культа святых мест иллюстрируется еще следующим обстоятельством. По материалам С.В.Максимова (а он пользовался данными Этнографического бюро кн.В.Н.Тенишева из большинства губерний России), большая часть почитаемых обетных или заветных часовен, как и родники, на которых они были построены, носили название пятницких. К.К.Логинов (по материалам, собранным им в Заонежье) связывает это название с тем обстоятельством, что заветные часовни строились, как правило, в пятницу. Так или иначе, но и по сей день значительная часть местных святынь посвящена св.Параскеве Пятнице, либо Богоматери и другим женским святым. На Русском Севере, пожалуй, столь же распространены часовни и источники, освященные в честь св.Николая Мирликийского – Николы (по нашим полевым наблюдениям в верховьях р.Пинеги, в представлениях местных жителей он и есть Бог – АМАЭ, д.1646, Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, с.Усть-Выя, 1989 г.). Отдельные источники посвящены местным святым (напр., св.Артемию Веркольскому в окрестностях с.Веркола на Пинеге; св.Прокопию Устьянскому на р.Устье; св.Варлаамию Важескому на р.Ваге и т.п.), но эти случаи единичны. Преобладают (причем подавляющим образом) свв.Параскева Пятница и Николай Угодник. Причем черты изоморфизма свв.Николы и Пятницы, подробно прослеженные в монографии А.Б.Успенского, позволяют считать св.Николу “двойником-заместителем” Пятницы.

Еще более явственно идея “материнства/порождения” просматривается в почитании святых мест. Обратим внимание, в каких ситуациях обращались к их чудодейственной силе. Паломничество ко святым местам предпринимали чтобы:

- получить исцеление от болезни:

“По обету шли в Качем, - рассказывает мне женщина в с.Борок на Северной Двине. – за шестьдесят километров. У меня болели руки, мама дала овет* , что я схожу туда. Вот я и еще девушки пошли… Там часовенка есть… Там свечку поставили… туда на Качем шли только по обету… платки шелковы носили, вешали на стенку.”(АМАЭ, д.1623, л.7,13. Архангельская обл., Виноградовский р-н, 1988 г.); особенно часто ходили матери – помолиться об исцелении тяжело или часто болеющих детей; водой с места слияния (такие места во Владимирской губ. назывались встречники) лечились от лихорадки. Впрочем, иногда просили не столько об исцелении, сколько о решении участи больного: больного, долгое время не встававшего с постели, поили спорною (из места слияния двух рек) водою с приговором: “К животу или к смерти?” - после чего он должен был либо выздороветь, либо умереть.

- исцелиться от бесплодия (вода из святых источников или из “следов” в чудотворных камнях считалась хорошим средством) или получить облегчение в родах (роженице давали пить воду из святого источника или пролитую в развилку/”воротца” священного дерева);

- вступить в брак:

девушки, в особенности уже засидевшиеся, ходили по святым местам группами, и до сих пор некоторые наши информантки, рассказывая о местных святынях, вспоминают приговор: “Пятница-Парасковея, пошли жениха поскорее!” Кору священного дерева, у которого сук врос обратно в ствол, образуя “воротца”, на р.Ваге использовали как приворотное средство (АМАЭ, д.1571, Архангельская обл.,Шенкурский р-н, 1987 г.);

приворожить парня или вернуть любовь супруга;

помолиться о скорейшем возвращении мужа или сына с войны, из армии или с опасного (морского или таежного) промысла;

или – о здравии и плодородии домашней скотины (чаще всего – молочной, но также и лошадей, овец и кур);

помянуть умершего родственника, чаще всего – ребенка или супруга.

Все это ситуации нарушения в сфере воспроизводства жизни (как человеческой, так и животной, которые в народном представлении неразделимы). В святых местах надеялись обрести здоровье и плодородие, жениха и любовь супруга (т.е. возможность участия в репродуктивной деятельности) – воспринимая эти места как точки наибольшего проявления материнской, рождающей силы земли. В почитании их воплотилось отношение к территории как к Матери-Земле – рождающей, дающей и поддерживающей жизнь.

3.3. Ритуальные практики.

Еще более отчетливо “материнская” основа почитания святых мест проступает в самом ритуале поклонения. Неотъемлемой частью его является прохождение через проем или другая форма соприкосновения с ним. Можно в этой связи отметить следующие ритуальные практики:

- пронимание/протаскивание в отверстие. Детей протаскивали в дупло или развилку священного дерева. В дупле/развилке оставляли старую одежду малыша (по поверью, вместе с болезнью). Эта операция считалась средством излечения от болезней – грыжи, испуга, полуночницы, собачьей старости – и нередко прямо интерпретировалась как “перерождение” (о чем мы уже говорили в соответствующем разделе); сведения о пронимальных деревьях имеются из многих губерний, в осн. – Севера и Поволжья: Новгородской (пронимальная сосна в Череповецком у.), Петербургской (священный дуб, в развилины ветвей которого пронимали больных детей под Лугой), Вологодской (рябина у Александро-Куштского монастыря); Ярославской (рябина в Адриановской пустыни в Пошехонском у. , сквозь сучки которой в Ильинскую пятницу пронимали больных детей и пролезали взрослые).

погружение в водоем: “По обвету наши женщины шли на Демьяново, - вспоминает жительница с.Благовещенск на р.Устье. – К Тихвинской (иконе Божьей Матери. – Т.Щ.). Зайдут в реку, одежду снимут и по реке отправляли… Женщины – на ком какое платье – то всё в речку пускают. А одна баба портном* вся обмоталась, дак после молебна всё спустила в реку.” (АМАЭ, д.1621, л.6, 67. Архангельская обл., Вельский р-н, 1988 г.).

Подобная практика отмечена также в Чухломском р-не Костромской обл. (совершали омовение и оставляли одежду в ключике у дер.Приход, где был храм в честь св.Дм.Солунского), Тарногском р-не Вологодской обл. и Устьянском р-не Архангельской обл. (АМАЭ, д.1568, л.19, 1987 г.; д.1647, л.24, 26, 34, 1989 г.). Этот ритуал, с оставлением в отверстии (водоеме) одежды, практически полностью повторяет вышеописанное “перерождение”.

Разновидность того же погружения в отверстие – спуск в пещеру, где обитал святой отшельник, за советом и благословением;

обозначение погружения: напр., вставали в “след” святого на священном камне. Вставали в “след” св.Александра Ошевенского, чтобы излечиться от болезни ног; в ;след; св.Параскевы у церкви в Ильешах (под Петербургом) – для исцеления от женскихболезней;

вариантом такого обозначения было омовение или питьё воды из источника или углубления в камне (в Ильешах паломники мыли глаза водою из ступени святой Параскевы); явление того же порядка – поедание коры и корневых побегов священных деревьев (паломники скребли и грызли кору священного дуба в Пустыни под Кологривом и священной березы в Ильешах под Петербургом);

пролитие воды в “воротца” или развилину ветвей священного дерева (такой водою пользовали рожениц и больных младенцев);

оставление в отверстии/развилке разного рода предметов – приношений паломников. В водах святого источника, а также в развилке или дупле пронимального дерева, как уже говорилось, оставляли одежду больного. Часто все ветви таких деревьев бывают увешаны приношениями паломников. На р.Пинеге, в полутора километрах от с.Шиднема, и сейчас стоит священная ель: в развилке ее ветвей стоит икона св.Николая, а на других сучках висят платья, рубахи, платки, пелены** и мн.др. (приношений столько, что хватило бы одеть целую деревню).

В Заонежье широкой известностью пользовалась дорожная сосна: в ее дупле стояла иконка (позже – крест), и проезжие, помолившись об удачном путешествии, оставляли в дупле деньги или лоскутки ткани. В Ильешах, в развилке ствола священной березы, застрял камень и был повешен кнут: по легенде, когда-то св.Параскева Пятница, убегая от пастуха, укрылась на этом дереве; преследователь бросил камень ей вслед.

В развилках (ветвей и корней) или дуплах деревьев, по легендам, загорались свечки и являлись чудотворные иконы, что и служило основанием к их почитанию. “На ивовых прутьях” явилась в 1659 году Иссаковская-Пошехонская икона Богоматери. Между 1676-1682 гг. явилась крестьянам с.Никольского Вологодской губ. “на сухих сучьях” также богородичная Дуниловская икона; крестьяне сами вырубили на дереве углубление, в которое и поставили эту икону. В литературе приводится еще множество такого рода примеров.

Таким образом, элементом культа святых мест были ритуальные практики пронимального типа (протаскивание, погружение в отверстие людей и вещей, пролитие воды и т.п.), воспроизводившие, а нередко и прямо интерпретировавшиеся как обряд “перерождения”.

Итак, пронимальная символика святых мест выражала отношение к ним как средоточиям материнской силы земли, рождающей и поддерживающей жизнь. Заметим, что поводом к паломничеству служили по сути те же ситуации, что и к использованию пронимальной магии в домашнем знахарстве: нарушения в брачно-репродуктивной сфере и в домашнем (чаще всего молочном) животноводстве, - только принявшие затяжной и тяжелый характер. Поэтому паломничество (обращение к чудодейственной силе камней с отверстиями, деревьев в дуплами и проч.) можно рассматривать как разновидность понимальной магии.

Итак, выяснилось, что пронимальная символика в святых местах выражает прежде всего прокреативные программы (брак, деторождение, нормализация супружеской жизни, здоровье людей, а также плодовитость и здоровье скота), но, как далее увидим, она активирует также и коммуникативные.

3.3. Коммуникативный аспект.

Как мы видели, пронимальная символика святых мест служила сигналом к осуществлению коммуникативной практики – паломничества: погружения на время в мир дорог. Эта практика включала в себя ряд коммуникативных программ:

пространственного перемещения (путешествия): “По обету шли в Качем, - описывает свой путь к местной святыне жительница северодвинского села Борок. - Волок*** перешли девять километров, там по деревням. Там до Керги волок, опять тридцать километров волок до Качема. Там часовенка есть… Туда на Качем шли только по обету – потому и шли, что дальняя дорога, трудишься много… Если обвет, дак он далёко должен быть.”(АМАЭ, д.1623, л.7, 13. Архангельская обл., Виноградовский р-н, 1988 г.). Роль жертвоприношения играла не только принесенная паломником вещь, но и сам его путь – чем он дальше и дольше, тем лучше. Поэтому в наиболее важных случаях ходили к дальним (региональным, общероссийским) святыням. Путь же к местной святыне занимал обычно сутки (туда и обратно), что и поределяло радиус ее действия (30-60 верст, в зависимости от проходимости дорог).

Интенсивные контакты паломников: -- - - между собою (в пути и у самой святыни): рассказывали друг другу о своих бедах и обстоятельствах, их сюда приведших, делились способами преодоления аналогичных несчастий (напр., лечения болезней); именно так – от попутчиков – нередко узнавали заговоры и приемы лечения; - - - с жителями попутных деревень, где останавливались на ночлег (если путь занимал более суток); - - - со святым старцем, спасеником , а иногда и местным юродивым-хранителем святого места. Визит к старцу составлял необходимый элемент паломничества: у него просили совета и благовсловения, искали исцеления и помощи. В результате у него концентрировалась вся информация, приносимая паломниками (в основном об их несчастьях и приемах избавления от них – т.е. кризисная информация);

·  Массовое стечение народа, особенно в храмовые и часовенные праздники. В каждом из святых мест особенно почитаемы определенные дни, к которым и старались приурочить паломничество; в эти же дни сюда стремились профессиональные странники, для которых путешествие от одного святого места к другому было образом жизни и средством ее поддержания (разнося по деревням и продавая крестики, просфорки, а иногда кусочки мощей и другие святости, собирая деньги на святые места, берясь отнести туда денежные и другие приношения, они кормились подаянием, которое богомольцам давали с большей готовностью, чем простым бродягам). Если паломники в основном поддерживали связи сакрального центра с округой, то странники – еще и связывали его с другими аналогичными центрами, поддерживая сетевую структуру. Массовое стечение народа было в глазах населения характеристикой святых мест (их называли прощи, поскольку здесь искали прощения грехов), войдя в поговорку: “Идут, как на прощу”, - говорили в деревнях, когда собиралось большое количество молодежи на гуляние или множество гостей съезжалось в какой-нибудь дом.

·  Гуляния, игрища, другие формы общения молодежи. Девушки нередко знакомились здесь с местными парнями, специально являвшимися с гармонью и песнями. (АМАЭ, д.1623, л. 7, 13, 67). По нашим наблюдениям, часто совершали паломничество туда же, откуда брали девиц в жены (такое положение мы зафиксировали, напр., на р.Пинеге и ее притоках Суре, Нюхче и Вые).

·  Торжки и ярмарки обычно устраивались у почитаемых святынь (монастырей, храмов) в дни наибольшего стечения паломников. Таким образом, к демографическим функциям сети святых мест (циркуляция информации, связанной с рождаемостью, брачностью, здоровьем и смертностью населения, и нарушениями в этой сфере – т.е. информации наиболее адаптивно значимой) прибавлялись экономические (движение товаров и средств).

·  Расположение святыни на пересечении дорог, у слияния рек, у переправ и мостов в коммуникативных узлах местности. Для обетных часовен и крестов специально выбирали наиболее посещаемое место: “Место выбирали – на угоре, да на видном месте, чтобы где людей больше ходит, - объясняли мне принцип выбора на р.Вые. – Всё у дороги ставят: мимо идут – помолятся, и пугать не будет…”(АМАЭ, д.1646, л.3, 6-7. Архангельская обл., Верхнетоемский р-н, 1989 г.). Ставили на водоразделах, у лесных избушек, где встречались путники и охотники из деревень, располагавшихся в разных речных бассейнах. В ряде случаев сакральные центры возникали на месте лесных охотничьих избушек. Обетные кресты и часовенки отмечали также границу локальной группы – место, где обычно прощались с отъезжающими в дальний путь. Пример – холм Солонуха на выезде из куста селений по р.Вые (на холме у дороги стоит крест, под холмом – часовенка) или часовенка св.Николы в самом дальнем углу куста деревень по р.Суре, у начала дороги через водораздел, ведущей на Северную Двину.

аким образом, пронимальная символика отмечала важные в коммуникативном отношении точки территории, места интенсивных контактов и – служила сигналом к таким контактам. Выше нам уже приходилось замечать, что она (как и вообще символика материнства) заключала в себе определенный тип коммуникативных программ (именно – объединительные). Маркируя вышеупомянутые точки местности, она активировала именно эти программы (интенсивные контакты, максимальную открытость и доброжелательность, табу на ссоры и брань, считавшиеся в святом месте страшным грехом).

Вообще дорога в народных представлениях – сфера отчуждения, опасная и тревожная. Уходящие в путь запасались оберегами, настраиваясь на избегание встречных и отношение к ним как к врагам. Святое место, отмеченное знаками “материнства”, как бы исключалось из этой сферы: становилось островком “дома” в мире дорог. Здесь отменялись законы отчуждения и действовал коммуникативный принцип дома (табу на деструктивное поведение и поощрение интегративного).

* * *

Таким образом, и в этом случае пронимальная символика выполняет роль проводника (транслятора) сигнала из демографической сферы в коммуникативную. Интенсификация территориальных коммуникаций оказывалась реакцией на нарушения в демографической сфере. Связь между ситуацией и реакцией осуществлялась посредством святых мест и маркировавшей их символики “материнства”. Схема:

Демографические – Пронимальная – Интенсификация

Нарушения символика территориальных коммуникаций святых мест

Здесь опять то же сцепление коммуникативных и репродуктивных кодов, с которым мы сталкивались, рассматривая символику полой утвари и пронимальную магию.

Большинство обетных святынь посвящено свв.Николе и Параскеве Пятнице: в почитании их слились две идеи – дороги и материнства: еще одно проявление того же сцепления.

Несколько слов в заключение. Выставка, ставшая реализацией изложенных рассуждений о пронимальной символике, была развернута в стенах Музея Антропологии и Этнографии им.Петра Великого (Кунсткамеры) в Санкт-Петербурге. Об основании Кунсткамеры существует легенда: будто Петр 1, гуляя по стрелке Васильевского острова, заметил “дерево-монстр” - сосну, у которой толстый сук врос обратно в ствол, образовав “воротца”. На этом месте он и повелел основать первый российский музей.146 Заметим еще, что сосна эта росла на мысу, где соединяются два русла Невы – как раз в таком месте, в каких обычно располагались святые места.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://woman.upelsinka.com/