Содержание
Введение
Глава 1. Жизнь писателя
Глава 2. Творчество А. Камю
2.1. «Понять жизнь» для Альбера Камю
2.1.1 «Посторонний» - подступ к правде исконной и последней
2.1.2 «Калигула»
2.1.3 «Миф о Сизифе» - мощь несмиренного духа
Заключение
Введение
С давних пор культура Франции была щедра на «моралистов» - сочинителей особого склада, успешно подвизавшихся в пограничье философии и словесности как таковой. Собственно, французское moraliste, судя по толковым словарям, лишь одним из своих значений, и отнюдь не первым, совпадает с русским «моралист» - назидательный нравоучитель, проповедник добродетели. Прежде всего это слово как раз и подразумевает соединение в одном лице мастера пера и мыслителя, обсуждающего в своих книгах загадки человеческой природы с остроумной прямотой, подобно Монтегю в ХVI, Паскалю и Лафрушко в XVII,Вольтеру, Дидро, Руссо в XVIII.
Франция ХХ столетия выдвинула очередное созвездие таких моралистов: Сент-Экзюпери, Мальро, Сартр… Среди первых в ряду этих громких имён должен быть по праву назван и Альбер Камю. Когда зимой 1960 г. он погиб в дорожной катастрофе, Сартр, с которым они сперва были близки, потом круто разошлись, в прощальной заметке о Камю так очертил его облик и место в духовной жизни на Западе: «Камю представлял в нашем веке – и в споре против текущей истории – сегодняшнего наследника старинной породы тех моралистов, чьё творчество являет собой, вероятно, наиболее самобытную линию во французской литературе. Его упорный гуманизм, узкий и чистый, суровый и чувственный, вёл сомнительную в своём исходе битву против сокрушительных и уродливых веяний эпохи. И, тем не менее, упрямством своих «нет» он – наперекор макиавеллистам, наперекор золотому тельцу делячества – укреплял в её сердце нравственные устои».
Точности ради стоит оговорить, что сказанное тогда Сартром справедливо относительно Камю зрелых лет. Камю, каким он был не всегда, а каким он был не всегда, а каким стал в конце концов. Придя очень и очень издалека – совсем от других отправных рубежей.
Глава 1. Жизнь писателя
Детство Камю прошло в бедняцких предместьях Алжира. Он родился 7 ноября 1913г. в семье сельскохозяйственного рабочего-француза. Мальчику исполнился год, когда отец, получив тяжёлое ранение в битве на Марне, умер в госпитале. Учиться пришлось на гроши, которые зарабатывала мать подённой уборкой в богатых домах.
Став студентом Алжирского университета, где он занялся древнегреческой философией, Камю одновременно включился в просветительскую работу. Он организует в 1935г. передвижной Театр труда, где пробует себя и как драматург, и как актёр, и как режиссёр. Состоя в комитете содействия Международному движению в защиту культуры против фашизма, он возглавляет алжирский Народный дом культуры, сотрудничает в левых журналах и газетах. Выходят в свет и первые две книжки коротких лирических эссе Камю «Изнанка и лицо» (1937) и «Бракосочетания» (1939), - навеянных спорами в кружке его тогдашних друзей о языческих, дохристианских заветах древних культур Средиземноморья.
Весной 1940г. Камю перебрался в Париж и устроился там работать в одну из крупных газет. Свободные часы он посвящает своим рукописям, начатым ещё в Алжире. Среди них – в основном сложившаяся уже к1938г. трагедия «Калигула»; текст так и не доведённого до печати романа «Счастливая смерть»; наброски философского эссе «Миф о Сизифе»; повесть «Посторонний», которой суждено было вскоре принести Камю широкое признание. Она была закончена к маю 1940г. Однако, прежде чем попасть в типографию и выйти летом 1942г., ей предстояли скитания в вещмешке Камю по дорогам поражения. В июне 1940г. «странная война» завершилась разгромом Франции. Отступление забросило Камю в Клермон-Ферран, потом в Лион, городе Оране. Здесь дописывался «Миф о Сизифе» (напечатан в 1942г.), тогда же в черновых тетрадях Камю появляются первые заготовки к хронике-притче «Чума».
Когда во Франции и за её пределами бескровные, но яростные сражения «холодной войны» в очередной раз потребовали от деятелей культуры твёрдо самоопределиться и в том или другом стане, Камю попробовал уклониться от чёткого выбора. Столь шаткая межеумочная позиция отчасти его верой в могущество своего писательского слова: «Чума» (1947), театральная мистерия «Осадное положение» (1948) и пьеса «Праведные» (1949) принесли ему международную славу. Но ещё больше его утверждала в своей правоте мысль о том, что он глашатай множества разрозненных одиночек, которые в мире, расколотом на лагери, ведут поиски собственного срединного пути. Принадлежа к кругу Сартра – хотя и не придерживаясь умозаключений «философии существования», экзистенциализма, а лишь разделяя умонастроения, её питавшие, - Камю рисовал себе оплотом вольности и правды, живым укором роду людскому, отравленному «цезаристски-полицейским угаром».
Жаркие споры по поводу выпущенного Камю в 1957 г. философского памфлета «Бунтующий человек» поссорили его с Сартром и левыми интеллигентами во Франции. В этом пространном эссе вина за казарменные извращения и злоупотребления властью в пореволюционных государствах возлагалась на сами революционные учения, а не на отход от их освободительных заветов, на коварство политической истории ХIХ–ХХ веков – неоднократно повторявшееся в ней «перерождение Прометея в Цезаря». Во избежание подобных сокрушительных срывов Камю предписывал строжайше ограничиваться осторожной починкой исподволь отдельных взрывоопасных узлов той самой цивилизации, которая, по его же приговору, после Хиросимы «спустилась на последнюю ступень варварства». Заключение Камю о серьёзности застарелых недугов, очевидно, разошлось с его предписаниями, как их лечить. В конце концов, он был уже не в силах скрыть от себя, что запутался, попросту сбился с дороги. Протесты, протесты, протесты против всех и вся, отлучения, перемежаемые благими пожеланиями, - так выглядит большая часть публицистики Камю, собранная им в трёх книгах его «Злободневных заметок» (1950, 1953, 1958).
Однако Камю был слишком прочно прикован, как он заверял в речи по случаю вручения ему Нобелевской премии за 1957 год, к «галере своего времени», чтобы с лёгкой душой позволить себе не «грести вместе с другими, даже полагая, что галера провоняла селёдкой, что на ней многовато надсмотрщиков и что, помимо всего, взят неверный курс». Очутившись в ловушке такого рода, он мучительно метался, тосковал в книге лирических эссе «Лето» (1954) по минувшим дням молодости в Алжире, впадал в надрывное покаяние потерявшего себя и потерянного для других изгнанника. Повесть «Падение» (1956) и сборник рассказов «Изгнание и царство» (1957) – горькие, во многом исповедальные книги, внушённые подозрением в каком-то непоправимом просчёте, заведшем его туда, где ему смолоду менее всего хотелось бы очутиться. Зато как раз тогда на Камю обрушился водопад похвал, почестей, восторгов. Их и прежде хватало, но теперь они шли с другой стороны и имели особый оттенок. В кругах официозных Камю нарекли «совестью Запада» - не очень-то лестный титул для «мятежника», гордившегося своей рабочей закваской. В последние годы он словно подтверди признание, вырвавшееся у него ещё в одной из первых проб пера: «В глубине моего бунта дремало смирение».
Охранительное бунтарство позднего Камю самого его повергало в смятение. И подрывало писательскую работоспособность. Он предпринимал шаги, чтобы вернуться к режиссуре, подумывал о собственном театре, пока суд да дело, пробовал кое-что ставить, но не свои пьесы, а сценические переработки «Реквиема по монахине» Фолкнера (1956) и «Бесов» Достоевского (1959). Когда Камю 4 января 1960г. разбился на машине, возвращаясь в Париж после рождественских дней, в ящиках его письменного стола не нашлось почти ничего годного для печати, кроме набросков к едва продвинувшейся повести «Первый человек» и записных книжек.
Глава 2. Творчество Альбера Камю
2.1 «Понять жизнь» для А. Камю
Хронологически книги Камю выстраиваются в спиралевидной последовательности, исходящей из одной развёртывающейся в них мыслительной посылки. Сам он как-то в дневниковых заметках даже прикинул обозначения двух первых витков этой спирали, словно пригласив уловить за летописью своих трудов и дней на протяжении четверти века становление ума, озабоченного сопряжённостью собственных концов и начал.
Первый виток – круг «Абсурда» - включает всё написанное им с кануна войны до её окончания: «Посторонний», «Калигула», «Миф о Сизифе», «Недоразумение».
Второй виток – «Бунт» - охватывает «Чуму», «Праведных», «Бунтующего человека».
Для третьего, пришедшегося на 50-е гг., в черновиках Камю не нашлось названия, и там помечены смутные замыслы. Но после его гибели можно с немалой долей приближенности определить этот виток как «Изгнание», отнеся сюда «Падение» и «Изгнание и царство».
«Изнанка и лицо» и «Бракосочетания» - пролог к воображаемому триптиху, прикидка особого угла зрения Камю на жизнь. Если искать предтеч Камю в прошлом, то они – среди мечтательных сочинителей «прогулок» рубежа XVIII – XIX вв., прихотливо сплетавших путевые заметки, философские этюды, лирические медитации – словом, запись нестройно текущих дум по поводу всего, что внезапно поразило взор и заставило вспыхнуть свет духовного озарения, которое уже давно теснило грудь, ожидая своего часа.
Тело, дух, природные стихии – точно три собеседника, сведённые в «прогулках» Камю для разговора о самом важном: о радости жить и трагедии жизни.
«Есть и вправду один рай – тот, который потерян, - я знаю, как назвать то неуловимое, нежное, человеческое, что переполняет меня сегодня» [3, С. 337] - напишет он в одной из глав «Изнанки и Лица» и нам станут, близки и понятны переживания автора. Много рассуждений о «счастье – смерти» понятиях столь близких и разных и все это на простом примере жизни мальчика, который «впитывает чистоту ночи» [С. 338]. Он многое понимает и видит. Автор подчеркивает, что мальчик начинает «существовать», а не жить. В этом мальчике смутно угадываются черты самого автора.
«Бракосочетания». Боги начинаю говорить «на языке солнца и запаха полыни, моря, закованного в серебряные латы, синего, без отбелей, неба, руин, утопающих в цветах, и кипении света на грудах камней» [3, С. 343]. Тело жаждет насладиться яствами земными, ненасытно впитывает запахи, звуки, краски, полуденный жар или вечернюю прохладу. Наслаждаясь всем этим, оно совершает торжественный обряд причащения к природе. Пронзительная радость охватывает всякого, кому довелось сподобиться такой языческой благодати. Между ним и космосом возникает почти мистическое родство, полная слиянность тела и стихий, когда толчки крови совпадают с излучением средиземноморского солнца.
Чистота и младенческое целомудрие подобных празднеств-бракосочетаний с землёй, водой, и небесным огнём в том, что в разгар их человек перестаёт быть «мыслящим тростником». Он совмещается без остатка со своей физической сутью и принуждает умолкнуть дух, чтобы «родилась истина, которая есть его опровержение». Ведь это ум обращает кровное родство личности и мироздания в чужеродность, удостоверяет непохожесть человека на бездуховную материю. Разрыв усугубляется тем, что разум достоверно знает: тело, где он обитает, смертно. И вот уже пропасть разверзается между конечным и вечным, между одушевлённой крупицей плоти и безбрежной вселенной. Дух вынуждает взглянуть на изнанку пьянящих бракосочетаний, возвещает ужас предстоящего, рано или поздно истлевая кучкой праха. Он мрачный вестник нашего «изгнанничества» на земле. И ничего с этим поделать нельзя. Остаётся взглянуть в лицо своей неминуемой гибели, вменить себе в долг скромность и не сетовать на судьбу, а в спокойном просветлении постараться собрать отпущенные нам крохи счастья. «Нет» от века предустановленному порядку мироздания надо обручить с «да», обращённым к дарам мимолётного сейчас и здесь, - в этом, согласно Камю, вся задача. «Без отчаяния в жизни нет и любви к жизни».
Афоризм не из весёлых, хотя отсюда следует, будто ранний Камю - певец уныния и тлена. Напротив, он жадно тянется к радости, пока не поздно. Однако само по себе выдвижение смертного удела личности в качестве истины всех истин делает кругозор одиночки исходной меркой, которую философия Камю прикладывает ко всему на свете. Она не ведает мудрости тех, кто спаян со своим родом, племенем, страной, делом, кто смотрит на жизнь сквозь призму бесконечной Жизни, в которой смерть, как гибель библейского зерна, - момент трагический, но включённый в вечный круговорот умирания и воскрешения. Отдельная думающая «тростинка» наедине с глухим к ней мирозданием – первичная и самая подлинная в глазах Камю ситуация человеческого бытия. Все остальные – от рутины будничного прозябания бок обок с другими до общего действия – промежуточны, обманчивы. В них не обнажена сама суть, прозрачное «быть» затенено мутным «казаться». Понять жизнь – значит, по Камю, различить за её изменчивыми малодостоверными обликами лик самой Судьбы и истолковать в свете последней очевидности нашего земного удела.
Писательство, возникающее на почве мышления, которое подобным путём отыскивает корень всех корней, неизбежно тяготеет к притче, к некоей, по словам Камю, «воображаемой вселенной, где жизнь явлена в виде Судьбы». Все книги Камю претендуют на то, чтобы быть трагедиями метафизического прозрения: в них ум тщится пробиться сквозь толщу переходящего, сквозь житейско-исторический пласт к некоей краеугольной бытийной правде существования и предназначения личности на земле.
2.1.1 «Посторонний» - подступ к правде исконной и последней
Записки злополучного убийцы, ждущего казни после суда, волей-неволей воспринимаются как прямо не высказанное, но настоятельное ходатайство о кассации, обращённое к верховному суду – суду человеческой совести. Случай же, представленный к пересмотру, зауряден, но далеко не прост. Очевидно кривосудие слуг закона – однако, и преступление налицо. Рассказ, на первый взгляд бесхитростный, затягивает своими «за» и «против». И вдруг оказывается головоломкой, не дающей покоя, пока с ней не справишься. Заочно скрепляя или отменяя однажды вынесенный приговор, в рассказчике «Постороннего» распознали злодея и великомученика, тупое животное и мудреца, негодяя и сына народа, недочеловека и сверхчеловека. Камю сначала изумлялся, потом сердился. А под конец и сам усугубил путаницу, сообщив полувсерьёз, что в его глазах это «единственный Христос, которого мы заслуживаем».
Какую бы из подстановок, впрочем, ни предпочесть, остаётся неизменным исходное: он «чужой», «посторонний». Все события главный герой переживает как-то со стороны «И я подумал – можно стрелять, а можно не стрелять, какая разница» [3, С. 66]. Создаётся впечатление, что солнце, столь яростно палящее в день убийства выжгло герою все чувства. ВСЕ! Суд, смерть матери, всё смешалось в единый клубок «клубок абсурда разума» и палящего солнца, моря, синего неба, и на всё это смотрит Мерсо со стороны. Но запущенной судебной машине простого признания в преступлении мало. Ей подавай покаяние в закоренелой преступности, иначе убийство не укладывается в головах столпов правосудия. Когда же ни угрозы ни посулы не помогают вырвать предполагаемые улики, их принимаются искать в биографии Мерсо. И находят, правда, скорее странности чем пороки. Но то странности до чуждости один шаг.
2.1.2 «Калигула»
Одновременно с невзрачным «посторонним» те же мучительные истины относительно смертного удела людского открывал для себя у Камю, только с куда более страшными последствиями, вознесённый к высотам власти римский самодержец Калигула из одноимённой трагедии. И эта философская перекличка двух столь разных лиц проливала дополнительный свет на опасности, которыми бывают, чреваты такие прозрения.
Философствующий изверг-«просветитель» у Камю парадоксально прав против всех в мыслях, преступен перед всеми на деле. В споре с ним никто из его жертв не в силах опровергнуть доводы, которыми он подкрепляет свои надругательства. Рядом с логически безупречными умозаключениями Калигулы жалким лепетом кажется защита благоразумия и добропорядочности в устах придворных, перепуганных тем, что «наставлениями» сумасбродного владыки семейные нравы подорваны, устои государства шатаются, простонародье богохульствует.
Изнемогший под бременем неопровержимой смертельной логики Калигула сам подставляет грудь под кинжалы заговорщиков, когда они всё-таки дерзнули взбунтоваться. Взыскуя невозможного в своём вызове вселенскому неблагоустройству, он пускает в ход имеющуюся у него возможность – нагромождать трупы и под конец швырнуть в общую груду свой собственный труп. Камю делает немало, чтобы заставить нас влезть в шкуру своего тирана от отчаяния, проникнуться пониманием этого «падшего ангела» изнутри – и вместе с тем он хотел бы предостеречь против бесовской одержимости Калигулы быть на свой лад цельным, породнить мысль и дело.
2.1.3 «Миф о Сизифе»- мощь несмиренного духа
Философский труд «Миф о Сизифе» убеждает, что в уста «постороннего», и Калигулы Камю вложил многие из ключевых мыслей предвоенной поры. На страницах этого пространного «эссе об абсурде» они, так или иначе, повторены и обстоятельно растолкованы, а под самый конец ещё и стянуты в тугой узел притчей – пересказом древнегреческих преданий о вечном труженике Сизифе.
Случилось так, что дни, когда Камю завершал своё эссе, располагали очень и очень многих во Франции внять стоической мудрости Сизифа. Трагический поворот истории выявил ту долю нравственной правоты, которую в обстановке катастроф сохраняет не внемлющее никаким пораженческим доводам упрямство Сизифа, то злободневные запросы
истории обнаруживали и нравственную недостаточность, изъяны сизифовой мудрости. Ведь спустись, скажем, Сизиф однажды, вопреки приговору небожителей, с безлюдного горного склона в долину, где враждуют между собой племена её обитателей, он очутился бы перед неразрешимой для него задачей. До сих пор всё было тяжело, но по крайней мере ясно: камень, гора и нечеловеческий труд, то которого Сизифу не дано избавиться. Теперь же передним разные пути, среди них следует предпочесть какой-нибудь один, обдумав, почему, собственно, этот, а не другой. Сизиф начинает лихорадочно искать, однако на ум приходит вереница малоутешительных афоризмов: правды нет ни на земле, ни выше, всё бессмысленно, значит, «ничто не запрещено» и «иерархия ценностей бесполезна», ей не на что опереться. Любой выбор, следовательно, оправдан, лишь бы он был внятно осознан. Позже Камю без обиняков укажет на самое слабое звено разрыва в цепочке философствования, стержневой для «Мифа о Сизифе»: «Чувство абсурда, когда из него берутся извлечь правила действия, делает убийство, по меньшей мере, безразличными и, значит, допустимым. Если не во что верить, если ни в чём нет смысла и нельзя утверждать ценность чего бы то ни было, тогда всё позволено и всё неважно… Можно топить печи крематориев, а можно и заняться лечением прокажённых. Злодейство или добродетель – всё чистая случайность и прихоть».
Заключение
При жизни Камю не испытывал недостатка ни в поклонниках, ни в столь же рьяных ниспровергателях. Вокруг его очередной книги кипели страсти, да и сам он меньше всего походил на кабинетного затворника. Сейчас, после смерти Камю, пора торопливо-запальчивых увенчаний, пора иконописцев, спешивших воздать ему почести пророка, и ревностных иконоборцев, раздражённых тем, что в его философских раздумьях слишком много пристрастно-личного, а в исповедях слишком много философствований, отодвинулась для него в прошлое. Спокойнее, скромнее, зато и весомее похвалы, хула если и не слышна иной раз, то без сопутствующего права Камю принадлежать кругу самых признанных мастеров словесности 20 века во Франции.
Сегодня мало кто заведомо настраивается встретить на страницах, вышедшие из-под пера его, ошеломляющие откровения либо сплошь ересь – там обнаруживают терзания тревожной мысли, далеко не праздные по сей день.
Литература
Тодд, О. Альбер Камю, жизнь. [Текст] / О. Тодд // Иностранная литература . – 2000 . - №4 . – С.178 – 211.
Великовский, С. «Проклятые вопросы» Камю. [Текст] / С. Великовский // Камю А. Избранное: Сборник. Пер. с франц./ А. Камю. – М.: Радуга. – 1989. – 464 с. – (Мастера современной прозы)
Камю, А. Избранное: Сборник. Пер. с франц [Текст] ./ А. Камю. – М.: Радуга. – 1989. – 464 с. – (Мастера современной прозы)
Камю, А. Изнанка и лицо [Текст] / А. Камю. – Ростов Н / Д: Феникс. – 1999. – 605 с.
Сумерки богов / Сост. И общ. Ред. А. АК. Яковлева: Перевод. – М.: Политиздат, 1989. – 398с. – (Библиотека атеистической литературы)
Медведева, И.А. Камю [Текст] / И. А. Медведева // Философский словарь. – М.: Мысль. – 1988. – 567с.
Краткий философский словарь [Текст] / Под ред. А.П. Алексеева. – М. : Проспект, 2000. – 400с.
Современная философия [Текст]: словарь и хрестоматия. – Ростов н /Д.: Феникс, 1995. – 511с.
Философия [Текст]: Учеб. пособие / под ред. В.Н Лавриненко. – М.: Гардарики, 1996.
Философия [Текст]: учебник для вузов / под ред. В.П. Кохановского. – Ростов н / Д.:6 Феникс. – 511 с.