Тема: Проблемы смысла жизни, смерти и бессмертия в духовном опыте человека

План

Философия о смысле и ценности человеческой жизни

Проблема эвтаназии в философии

Эвдемонизм

Высоты человеческого духа

1. Философия о смысле и ценности человеческой жизни

«Много есть чудес на свете,человек – из всех чудесней».

(Софокл, трагедия «Антигон», песнь хора).

Смысл жизни человека — это философские размышления о цели и предназначенности такого дара человека, как жизнь. Вместе с тем это регулятивное понятие, помогающее человеку достойно и осмысленно прожить свои годы. В любой развитой мировоззренческой системе — религиозной, философской или этической — существуют свои представления о том, что такое жизнь и каков ее смысл. Самые разные ответы на трудные вопросы: в чем основная истина жизни? В чем ценность жизни, в чем ее цель, ее смысл? Тысячи ответов дает на эти вопросы человек. Но в истории философии можно выделить два концептуально различных подхода к проблеме предназначенности человеческой жизни. В одном случае смысл человеческого существования усматривается в моральных нормах земного бытия человека. В другом случае философы пытаются определить ценность человеческой жизни через разные представления об ином, загробном мире. В некоторых концепциях говорится о жизни как о предопределенном сценарии. В ряде концепций признается решающая роль свободной воли, которая и определяет возможность человеческой жизни. Наконец, поискам смысла жизни противостоит идея бессмысленности человеческих надежд и действий, бесполезности жизни, которая тоже осмысливается философами.

В древнекитайской этике значимость человеческой жизни во многом определялась идеалом внутренней свободы, который получил развитие и учениях ранних конфуцианских и даосских мыслителей. Древнегреческий философ Аристотель создал этическую науку, которая, как он считал, не зависит от политических обстоятельств. Именно она дает практические рекомендации, как достичь счастья и осмысленности жизни. Аристотель отметил, что одни считают счастьем добродетель, другие — рассудочность, третьи — известную мудрость. Счастье в концепции античного мудреца рассматривалось как высшее и прекрасное благо, которое доставляет удовольствие.

Имея в виду так называемые «вечные» философские проблемы, Бертран Рассел назвал, в числе других, следующие: «Является ли человек тем, чем он кажется астроному, — крошечным комочком смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой и второстепенной планете? Или же человек является тем, чем он представлялся Гамлету? А может быть, он является тем и другим одновременно? Существуют ли возвышенный и низменный образы жизни, или же все образы жизни являются только тщетой? Если же существует образ жизни, который является возвышенным, то в чем он состоит, и как мы его можем достичь? Нужно ли добру быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру нужно стремиться, даже если вселенная неотвратимо движется к гибели?» [См. список литературы, № 4, стр. 7-8]. Все эти вопросы, как видим, отчетливо располагаются вокруг одной оси — смысла человеческой жизни.

Когда же человек-практик стал задумываться над этой проблемой, отрефлексированной затем философией? Очевидно, сначала должен был совершиться выход за пределы «первой программы» — программы удовлетворения минимальных (в основном, физиологических) потребностей, появиться потребности, а вместе с ними и ценности, более высокого, духовного порядка. Ибо вопрос о смысле и образе жизни — это, прежде всего вопрос о наших ценностных предпочтениях, о субординации ценностей материальных и духовных. Так зародилась аксиология — социально-философское учение о природе ценностей, их месте в жизни общества и личности.

Вопрос о жизненных ценностях и о самом смысле жизни никогда так остро не стоял перед человечеством в целом, перед каждым мыслящим индивидом как сегодня. И, пожалуй, никогда ранее мы не ощущали так зримо в духовной атмосфере общества чувство утраты смысла жизни, называя эту утрату «экзистенциальным вакуумом», всемирно известный специалист по проблемам психологии личности Виктор Франкл (Австрия) пишет: «Когда меня спрашивают, как я объясняю причины, порождающие этот экзистенциальный вакуум, я обычно использую следующую краткую формулу: в отличие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, человек, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм)» [См. список литературы, № 8, стр. 25].

Вообще в истории социально-философской мысли, начиная с античной, «прослеживаются две диаметрально-противоположные концепции смысла человеческой жизни с точки зрения тех целей, которые ставит перед собой человек. Лаконично эта противоположность традиционно формулируется так: «Иметь или быть?». Оставляя за собой право, вернуться позднее к субъективной стороне проблемы (насколько свободен индивид в выборе своей смысложизненной позиции?). Отметим лишь, что само появление каждой из этих концепций, а тем более их массовидная распространенность в том или ином обществе, в ту или иную эпоху имеют зримые социальные, в том числе не в последнюю очередь экономические корни. Исторический опыт показывает, что в зависимости от характера общества в нем превалирует та или иная ценностная установка.

Разумеется, ни одна из этих установок не могла возникнуть в классическом первобытном обществе. Первая («иметь») — потому, что индивид не представлял собой собственника: таковым являлась община в целом; прежде же чем возникла вторая («быть») у человека должны были появиться хотя бы в зародыше духовные потребности.

Концепция «имения», «обладания» могла появиться только с появлением частной собственности, сама природа обладания вытекает из природы именно этого типа собственности. Обладание есть «палка о двух концах». С одной стороны, я — в порядке самооценки — и общество оценивают меня в зависимости от того, чем и в каком количестве я обладаю. Это для меня важней всего, и я готов употребить любые усилия для возвышения собственного статуса обладателя, становлюсь одержимым. Характерно, что такая жизненная позиция не одобряется как светским гуманизмом, так и религиозными учениями. В буддизме этот способ поведения описан как «ненасытность», а иудаизм и христианство называют его «алчностью». Но у обладания есть и другая сторона. В порядке обратной связи принадлежащие мне вещи обладают мной, а они зачастую еще менее вечны, чем я, и их поломка, утрата и т.д. губительно сказываются на моем здоровье, прежде всего, — психическом.

И здесь невольно вспоминается психоанализ 3.Фрейда, в котором прослеживается символическая связь между деньгами и фекалиями — золотом и грязью — и вводится понятие «анального характера», при котором жизненная энергия человека направлена в основном на обладание. Анальный же характер, по Фрейду, есть характер, застывший в своем развитии и не достигший полной зрелости. Рассматривая эти взгляды З.Фрейда, Э.Фромм заключает: «Важно то, что Фрейд считал, что превалирующая ориентация на собственность возникает в период, предшествующий достижению полной зрелости, и является патологической в том случае, если она остается постоянной. Иными словами, для Фрейда личность, ориентированная в своих интересах исключительно на обладание и владение, — это невротическая, больная личность; следовательно, из этого можно сделать вывод, что общество, в котором большинство его членов обладают анальным характером, является больным обществом» [См. список литературы,№ 9,стр.110 ].

Тема «Больное общество» применительно к современности имеет множество аспектов (нравственный, геополитический, экономический и т.д.) и в силу этого архисложна, требуя специального, самостоятельного освещения. В какой-то степени это будет сделано в последующих главах. Сейчас же укажем на один из них — экономический — и сошлемся на мнение А.Печчеи, крупнейшего теоретика Римского клуба, который с горечью констатировал, что человек, обладая способностью производить множество вещей, уподобился Гаргантюа, «развил в себе ненасытный аппетит к потреблению и обладанию, производя все больше и больше, вовлекая себя в порочный круг роста, которому не видно конца». В этом, очевидно, и кроется основная, если можно так выразиться, индивидуализированная причина переживаемого современным человечеством экологического кризиса.

Теперь обратимся к оппонирующей смысложизненной концепции — «быть!». Быть — это, значит, реализовать для себя более высокую, чем обладание вещами, людьми, властью, программу жизнедеятельности, такую программу, которая бы отвечала духовным потребностям человека, его истинной сути. Выше мы говорили о социальных корнях установки на обладание. Есть у нее и биологически детерминированные корни: принцип обладания потенциально заложен в инстинкте самосохранения. Вытекает ли из этого фатальная неизбежность преобладания в обществе концепции «иметь»? Отнюдь нет, ибо эгоизму и лености противостоят такие сугубо человеческие качества, как потребность в преодолении своего одиночества и общении с другими людьми; потребность в самореализации, в том числе в реализации своих духовных способностей; потребность в социальной активности; готовность жертвовать собой (не говоря уже о собственности) во имя общественных интересов. Эти качества не имеют рельефно выраженных аналогов в природе, они благоприобретены человеком, творящим своей деятельностью историю.

Таким образом, в каждом человеке, поскольку он существо биосоциальное, существуют в изначальном виде оба стремления (и «быть», и «иметь»). Какое же из этих двух стремлений возьмет верх, определяется не только индивидуальными биопсихическими особенностями и спецификой непосредственного социального окружения (семья, приятельское окружение и т.д.), но, прежде всего господствующими в данном обществе моральными нормами и ценностными установками, его общей культурой.

Конечно, пропагандируя установку на бытие, достойное человека, ни философия, ни религия (за исключением некоторых сект) не призывают к полному отрешению от земных благ и удовольствий, к аскетизму и абсолютному альтруизму, т.е. абсолютному забвению своего собственного «я». Никогда не призывал к этому и марксизм. «Мы вовсе не хотим разрушить подлинно человеческую жизнь со всеми ее условиями и потребностями, — писал молодой Ф.Энгельс, — наоборот, мы всячески стремимся создать ее».

Между «быть» и «иметь» по сути дела нет антагонистического противоречия. Ведь для того, чтобы «быть», реализовывать лучшие человеческие качества, необходимо иметь определенное количество материальных благ в довольно широком наборе: это и еда, одежда, обувь, жилище, топливо; это и средства производства для обеспечения ими; это и такой способ потребления материальных благ, который не унижал бы человеческое достоинство, а, напротив, всячески бы его поддерживал. Многочисленные воспоминания очевидцев свидетельствуют, что деградация и распад личности узников в нацистских концлагерях осуществлялся не только посредством голодных пайков, искусственно создаваемой жажды, но и самими способами, которыми заставляли человека доставать и потреблять эти блага (отбирать у более слабых, пить из луж и т.п.). Установка «быть» не может в сколько-нибудь значительной мере и в массовом масштабе реализовываться и люмпенами — людьми, опустившимися на социальное дно в силу различных причин общественного и личностного свойства.

Речь, следовательно, должна идти не об отказе от материальных благ, а о таком оптимальном сочетании двух смысложизненных установок, при которой приоритет остается за ориентацией на воплощение лучших человеческих качеств. При этом человек рассматривает вещи не как предмет поклонения, а как своих слуг, помощников, позволяющих ему сберегать свое время, экономить силы для творческой жизни и быстро восстанавливать их. Однажды (а было это в двадцатые годы, когда вопрос о новом образе жизни стоял особенно остро) Владимира Маяковского спросили, как он относится к ношению галстука. «Видите ли, — ответил поэт, — все зависит от того, что к чему привязывается: галстук к человеку или человек к галстуку». Вряд ли можно более точно решить дилемму «иметь или быть».

Выход этой дилеммы в сферу реальных собственнических и распределительных отношений приобретает явное политическое и экономическое звучание. Могу ли я, приверженец установки «быть», во имя торжества принципов справедливости и абсолютного равенства требовать экспроприации «излишней» (по сравнению с моей) собственности у ориентирующихся на иной смысл жизни? Не будет ли это выражением заурядной черной зависти, т.е. такого феномена, который в гуманистическую концепцию «быть человеком» никак не вписывается? Зато он органически вписывается в то видение коммунизма, которое требует полного уравнивания в распределении материальных благ и которое Маркс назвал «грубым», «казарменным» коммунизмом, «отрицающим повсюду личность человека».

Человек, как мы отмечали выше, не пассивное существо, не марионетка, которую объективные социальные условия дергают за веревки и заставляют совершать жестко фиксированные движения. В связи с этим перед ним и перед размышляющим о нем философом обязательно встает проблема выбора. Проблемой этой занимались многие философы, но, пожалуй, более всего она оказалась разработанной экзистенциалистами (Н.Бердяев, М.Хайдеггер, К.Ясперс, Ж.П.Сартр, А. Камю и др.).

К такому повышенному интересу экзистенциалистов обязывает сама суть их философской парадигмы, исходящей из вечного, неизбывного антагонизма между личностью и обществом, усугубленного в двадцатом веке «закатом Европы» и мировой цивилизации в целом. Но, восприняв от О.Шпенглера его исторический пессимизм, экзистенциалисты выступили с протестом против его фатализма, требовавшего от человека подчинения неотвратимой перспективе заката цивилизации. Экзистенциалисты оставили человеку выбор, высветив тем самым гуманистическую направленность своих философских установок.

Это сделал уже К.Ясперс в «Духовной ситуации эпохи» (1931). Нарисовав картину неотвратимого вырождения общества в «тотальный массовый порядок», предупредив о невозможности предотвращения этого процесса, поставив вопрос о том, «как жить в нем» (в таком обществе), Ясперс заключает: «Человек, который хочет не только просто существовать, решает, какой порядок будет избран и утвержден; в противном случае человек полностью отдается во власть существования и подчиняется его решениям» [См. список литературы, № 10, стр. 338]. С ним полностью согласен Сартр: ход вещей кажется фатально неотвратимым лишь тому, кто капитулировал перед миром, предал свои убеждения. Ни одно общественное явление, возникшее внезапно и увлекшее меня, — разъясняет Сартр, — не приходит извне: если я мобилизован на войну, это есть моя война, я виновен в ней, я ее заслуживаю. Я ее заслуживаю, прежде всего, потому, что я мог уклониться от нее — стать дезертиром или покончить с собой. Раз я этого не сделал, значит, я ее выбрал, стал ее соучастником.

И Сартр с основанием заявляет, что «это гуманизм, поскольку мы напоминаем человеку, что нет другого законодателя, кроме него самого, в заброшенности он будет решать свою судьбу; поскольку мы показываем, что реализовать себя по-человечески человек может не путем погружения в самого себя, но в поиске цели вовне, которой может быть освобождение или еще какое-нибудь конкретное самоосуществление» [См. список литературы, № 5, стр. 344]. Выбор у Сартра неотделим от ответственности: я ответствен за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, который выбираю; выбирая себя, я выбираю человека вообще.

Человек должен следовать своей цели, даже если она оказывается неосуществимой, даже (и тем более) в «пограничной» со смертью ситуацией, «пограничной» для отдельного индивида и для человечества в целом. Его деятельностный акт может быть экстатическим, как у Хайдеггера, может быть авантюристическим (по Сартру), но он все равно должен осуществляться. Более того, Сартр объявляет безрассудство «праздником существования», поскольку именно в нем реализуется необусловленный никакими историческими ситуациями жизненный проект индивида.

Вот тут-то и обнаруживается слабая сторона экзистенциализма. Его человек абсолютно свободен, и если свобода как таковая позволяет человеку быть личностью, осуществлять выбор и нести ответственность за него, то ее абсолютность начисто элиминирует человека из той сети социальных, биологических, психологических закономерностей, в которую он реально вписан. Экзистенциалистам представляется, что в этом отрыве свободы от необходимости и закономерности заключена сила их концепции, в действительности же все обстоит иначе: человек остается жалким, затравленным одиночкой, могущим рассчитывать только на выражение своей позиции по отношению к социальной среде, но отнюдь не на ее оптимизацию.

В свете этого становится понятным, почему такое большое место в философии экзистенциализма, занимает анализ «страха», «тоски», «тревоги», «заброшенности», не говоря уже о проблеме смерти. Повернув внимание современной культуры к проблеме смерти, экзистенциалисты вновь проявили себя как гуманисты, ибо то, что волнует индивида и человечество в целом (тем более в наш жестокий век) не может не волновать философа. Но в решении этой проблемы вновь ощущается бессилие экзистенциалистского человека, который уж очень часто помышляет о самоубийстве. И если А.Камю в «Мифе о Сизифе» осуждает самоубийство, то многие другие экзистенциалисты именно в этом акте видят наиболее достойный человека способ бунта против этого бренного мира.

Очевидно, что во многом ценные, но во многом и не бесспорные, суждения экзистенциализма должны быть дополнены чем-то еще, а именно: пониманием того, каким образом человек, наделенный правом выбора и долгом ответственности, может повлиять на сложившуюся историческую ситуацию. И здесь встает вопрос: как сопрягается сознательная деятельность человека с объективной реальностью и ее законами?

Может быть, больше всех над вопросом о смысле и цели жизни размышлял и мучился Л.Н. Толстой. В результате он пришел к выводу, что и то и другое заключается в самосовершенствовании личности. Вместе с тем для него было ясно, что смысла жизни отдельной личности нельзя искать отдельно от смысла жизни других людей. Однако все это еще не говорит о том, что Толстой, в конце концов, разрешил для себя эту проблему. «Одна тайна всегда останется для человека, только одна: зачем я живу? Ответ разумный один: затем, что этого хочет Бог. Зачем Он этого хочет? Это — тайна», — таков окончательный вывод Толстого.

Особенно много внимания вопросу смысла жизни уделяется в философии экзистенциального направления. С огромной силой и во всей своей противоречивости он был поставлен в русской философии Достоевским, доведшим его до «логического самоубийства». Так, в «Бесах» инженер Кириллов чувствует, что Бог необходим для утверждения жизни, а потому и должен быть. Но он знает, что его нет и быть не может: «Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно выстрелить в себя?» Вопрос о смысле жизни превращается, таким образом, в вопрос о Боге. Для религиозного экзистенциализма этот вопрос решается эсхатологически, т.е. жизнь продолжается и в потустороннем мире, где происходит свободное творчество души, не обремененной телом, и где она реализуется в «царстве божием». Таким образом преодолевается трагизм земного человеческого существования, выражающийся в противоположности и непримиримости вынужденного единства души и тела, «царства Духа» и «царства Кесаря».

2. Проблемы эвтаназии в философии

Термин «эвтаназия» происходит от греческих слов «хорошо» и «смерть» и означает сознательное действие, приводящее к смерти безнадежно больного и страдающего человека относительно быстрым и безболезненным путем с целью прекращения неизлечимой боли и страданий.

Эвтаназия, как новый способ медицинского решения проблемы смерти (прекращения жизни), входит в практику современного здравоохранения под влиянием двух основных факторов. Во-первых, прогресса медицины, в частности, под влиянием развития реаниматологии, позволяющей предотвратить смерть больного, т. е. работающей в режиме управления умиранием. Во-вторых, смены ценностей и моральных приоритетов в современной цивилизации, в центре которых стоит идея «прав человека». Неудивительно, что 51,5% и 44,8% российских врачей в возрасте соответственно 41-50 и 51-65 лет на вопрос социологического опроса (1991-1992 гг.) «считаете ли Вы допустимой эвтаназию?» ответили «никогда об этом не думал(а)», наряду с вариантами ответов «да» и «нет». Положительный ответ был дан 49% врачей в возрасте 21-30 лет. Авторы исследования приходят к справедливому выводу о смене ценностных установок профессионального сознания медиков, которые, с одной стороны, сталкиваются с тупиковыми ситуациями на границе между жизнью и смертью, а с другой, являются соучастниками общих цивилизационных социальных процессов.

Эвтаназия — неоднозначное действие. Прежде всего, различают активную и пассивную эвтаназию. Активная эвтаназия — это введение врачом летальной дозы препарата. При пассивной эвтаназии прекращается оказание медицинской помощи с целью ускорения наступления естественной смерти. Западные специалисты, например, Совет по этике и судебным делам Американской Медицинской Ассоциации, вводят понятие «поддерживаемое самоубийство». От активной эвтаназии оно отличается формой участия врача. «Поддерживаемое самоубийство» — это содействие врача наступлению смерти пациента с помощью обеспечения необходимыми для этого средствами или информацией (например, о летальной дозе назначаемого снотворного). Кроме этого, вводится градация «добровольной», «недобровольной» и «непреднамеренной» (невольной) эвтаназии.

В первом случае эвтаназия осуществляется по просьбе компетентного пациента.

Недобровольная эвтаназия проводится с некомпетентным пациентом на основании решения родственников, опекунов и т. п. Непреднамеренная эвтаназия совершается без согласования с компетентным лицом. При этом под компетентностью понимается способность пациента принимать решение. Совет по этике и судебным делам АМА допускает при этом, что эти решения могут быть необоснованными. «Люди имеют право принимать решения, которые другие считают неразумными, поскольку их выбор проходит через компетентно обоснованный процесс и совместим с личными ценностями».

Либеральная позиция. Рекомендации и разработки Совета по этике и судебным делам АМА можно рассматривать как пример либеральной позиции по проблеме эвтаназий. Принцип автономии больного и обязательство врача уважать выбор пациента, безусловно, является одним из определяющих пределы этического действия врача. «Мы демонстрируем уважение к человеческому достоинству, когда признаем свободу личности делать выбор в соответствии с ее собственными ценностями». Эвтаназия становится практически работающим принципом, если собственные ценности личности совпадают с такой ценностью современной цивилизации, как право на предельную самодетерминацию личности. С либеральных позиций, добровольная эвтаназия основана на фундаментальном человеческом праве — праве умереть, если смерть — единственное избавление от страданий. Основными аргументами в пользу признания добровольной эвтаназии становятся сострадание к другим и признание права человека самому определять время собственной смерти.

Позиция, допускающая эвтаназию, по крайней мере, на уровне отмены и отказа на поддерживающее жизнь лечение, имеет в своем арсенале еще ряд аргументов. Любой метод, приводящий к смерти, традиционно оценивается как вредный и, следовательно, недопустимый. Но сторонники эвтаназии полагают, что она является «правильным лечением», направленным на устранение непереносимых болей.

Если боль неустранима, помощь больному, просящего легкой смерти, может рассматриваться как гуманная и милосердная. Предложение врачом смерти как медицинского лечения — один из аргументов медицинского уровня.

Следующий аргумент может быть назван «альтруистическим». Это желание тяжело больного человека не обременять собою близких ему людей. Это желание определяется не столько тем, что человек сам хочет этого, сколько тем, что он должен так сделать, так как забота о близких поглощает его индивидуальную волю к жизни. Этот аргумент тесно связан с принципом «права на достойную смерть», хотя здесь явно доминируют эгоистические мотивы. Принцип «достойной смерти» формируется с позиций достаточно высокого качества жизни, включающего комфорт, определенную благоустроенность, выбор средств «достойной смерти» и т. п.

В современной литературе можно встретить и демографический аргумент.

Приемлемость эвтаназии связывается с «существенным постарением населения», с ростом числа инвалидов преклонного возраста, содержание, уход и лечение которых влечет ряд экономических и социальных проблем.

Логическим завершением признания социальной приемлемости эвтаназии является эвтаназия неполноценных. Особенно остро эта проблема встает относительно новорожденных.

К экономическим и социальным основаниям принудительной эвтаназии добавляется и генетический фактор — угроза «биологического вырождения». В отличие от всех перечисленных форм и видов эвтаназии, возможность применения которых все еще далека от социального признания, принудительная эвтаназия уже выходила на уровень практики. Всем известен опыт фашистской Германии, где в 1938-1939 годах была разработана и осуществлялась «Программа эвтаназии» по отношению к «жизненно неполноценным» лицам. В 30-х годах в США существовало общество «Эвтаназия», которое ставило своей целью изменить законы и легализовать умерщвление «дефективных». И если в конце первой половины XX века эти идеи были осуждены мировым сообществом, то в конце второй половины XX века они вновь набирают силу. При этом, правда, меняется идеология принудительной эвтаназии: на помощь призываются понятия «милосердие» по отношению к бесперспективным пациентам и «справедливость» по отношению к их родным или даже обществу в целом, включая страховые компании и государственные учреждения, финансирующие их медицинское обслуживание, вынуждая их сокращать средства на оказание медицинской помощи другим категориям «перспективных» пациентов.

Использование понятий «милосердие» и «справедливость» для оправдания принудитёльной эвтаназии — это путь к возможному социальному беспределу при условии, когда этической нормой становится право на предельное самоопределение человеком самого себя и судьбы другого человека.

Действительно, признание эвтаназии связано с реальностью таких добродетелей, как забота о близких, нежелание быть им в тягость и т. д. и т. п. Но попытки выйти на уровень социального признания эвтаназии через специальные «теории» ее обязательного морального оправдания формируют ситуацию, когда общественное мнение далеко не всегда соглашается с ними. Это приводит к существованию противоположных позиций по вопросу о том, правомерно или нет признание эвтаназии в современном обществе.

Консервативная позиция. При первом приближении кажется, что консервативная позиция по проблеме эвтаназии проста и однозначна. «Этика православного христианства отвергает возможность намеренного прерывания жизни умирающего пациента, рассматривая это действие как особый случай убийства, если оно было предпринято без ведома и согласия пациента, или самоубийства, если оно санкционировано самим пациентом».

Подобная оценка эвтаназии отличает не только православное христианство, но любую консервативную позицию, включая мнение специалистов, которое еще буквально 20 лет назад было господствующим в обществе. Основанием его господства было не только христианское понимание человека, но влияние врачебной этики Гиппократа, которая однозначно отрицает использование опыта и знания врача для того, чтобы вызывать «легкую» смерть больного, который просит о такой услуге. Примечательно при этом, что Гиппократ формулирует этот принцип врачебной этики в условиях абсолютной социальной приемлемости самоубийства в культуре Греции и Рима.

Аргументы противников эвтаназии, основываются на врачебной практике. Известны факты «самопроизвольного излечения» от рака. И хотя такие случаи редки, исключать их возможность в каждой индивидуальной ситуации нельзя.

Во-вторых, практика военных врачей свидетельствует о способности человека приспособляться к жизни, несмотря на инвалидность (ампутация ног, рук). Адаптация и новое качество жизни, как правило, приводило большинство из них к негативной оценке своих прежних просьб к врачам об ускорении их смерти.

В-третьих, принятие смерти как «вида» медицинского лечения (боли, страдания) может оказаться мощным препятствием на пути развития самого медицинского знания, развитие которого постоянно стимулируется «борьбой со смертью».

Православный богослов В. И. Несмелов писал: «Ведь физическая смерть человека является не переходом в новую жизнь, а последним моментом действительной жизни. Этого рокового смысла смерти никогда и ни в каком случае не может изменить вера в бессмертие человеческого духа, потому что если по смерти человека дух его и будет существовать, то жить-то человеческой жизнью он все-таки не будет».

Социальное и юридическое признание эвтаназии — это разрушение общественных позиций медицины и моральных оснований врачевания.

Сохранит ли медицина свои социальные позиции, когда система здравоохранения «породит» институт смертеобеспечения? Не чреват ли отказ от последовательного исполнения принципа сохранения и поддержания жизни изменением моральных основ врачевания, от которых в немалой степени зависит результативность лечебной деятельности? Не обречены ли врачи, обеспечивая «достойную смерть» пациенту, на резкое умаление своего собственного достоинства, так как эвтаназия — это превращенная форма убийства и самоубийства одновременно, какие бы благовидные образы своего оправдания она ни принимала. Отрицательное отношение христианства к самоубийству известно. Церковь отказывает самоубийцам в погребении по христианскому обряду. Н. Бердяев полагал, что «в этой жестокости и беспощадности есть своя метафизическая глубина». Эта метафизическая глубина обнаруживает себя не только в апофатических принципах богословия, но и в мире социальной жизни. Жестокая справедливость христианского отношения к самоубийству вообще, и к эвтаназии в частности, связана с реалиями социального бытия человека. А они представлены не только субъективными желаниями и провозглашаемыми правами, но и объективными закономерностями, которые уже известны культуре. Социальное и юридическое признание эвтаназии не сможет освободить человечество от болезней и страданий. Но стать мощной самостоятельной причиной роста самоубийств, и не только по мотиву физических страданий, может. Выход самоубийства с уровня более или менее часто повторяющихся индивидуальных случаев на уровень морально допустимой социальной практики может принять эпидемические черты, особенно, если принять во внимание известную всем культурам «заразительность» идеи самоубийства. Э. Дюркгейм, фиксируя рост самоубийств в обществе, называл это явление «духовной эпидемией», которая свидетельствует не о поверхностном недомогании, а о «глубокой испорченности» общества. Чем определяется этот негативизм? Христианской системой отсчета? Безусловно. Но сама христианская система отсчета не появляется произвольно. Она корнями, тесно, онтологически переплетена с человеческой жизнью. Ф. Ницше признавал, что одна из причин социального признания христианства коренилась именно в его бескомпромиссной борьбе с «неуемной жаждой самоубийства, ставшей столь распространенной ко времени его (христианства — И. С.) возникновения».

Знает ли культура другие системы отсчета? Да, конечно. Это, прежде всего язычество, буддизм, атеизм. Тит Ливии описывает то величавое спокойствие, с которым галльские и германские варвары кончали с собой. В языческой Дании воины считали позором закончить свои дни от болезни в постели. Известна истории и готская «Скала предков», с которой бросались вниз немощные старики. Об испанских кельтах Дюркгейм сообщает: «Как только кельт вступает в возраст, следующий за полным физическим расцветом, он с большой нетерпеливостью переносит свое существование и, презирая старость, не хочет дожидаться естественной смерти, своими руками кладет он конец своему существованию». Обычаи, которые предписывали престарелому или больному человеку покончить с жизнью, в случае их неисполнения, лишали его уважения, погребальных почестей и т. д. Это «свободное» на первый взгляд, действие, было на самом деле достаточно жестко регламентировано в языческих сообществах.

Исследуя явление самоубийства в древних культурах, Дюркгейм приходит к выводу о его чрезвычайной распространенности, при этом на первом месте среди всех возможных мотивов самоубийства стоит самоубийство по причине преклонного возраста и болезней.

Языческие возрастные и физиологические «критерии» для самоубийства практически отсутствуют в буддизме, где отречение от жизни само по себе любым человеком считается «образцовым». Самоубийство в буддийской культуре является видом религиозного обряда, и это не удивительно, ибо высшее блаженство и желанная цель жизни находится вне этой жизни — в «небытии» (нирвана). Виды самоубийства в буддийской культуре различны. Их выбор зависит от конкретной секты, страны, эпохи. Это и голодная смерть, и утопление в водах священных рек, и вспарывание живота своего своими собственными руками.

Атеизм — еще одна мировоззренческая система, находясь в рамках которой невозможно не признать правомерность самоубийства, если строго следовать ее исходным принципам и нормам. Среди них: человек создан для счастья, исполнения желаний, наслаждений и т. п., человек не должен страдать. Для реализации этих исходных принципов все средства хороши, в том числе убийство и самоубийство. Тем более, что человек — самодержавный властелин собственного тела и души, право которого на предельную самодетерминацию — высшая ценность атеистического мировоззрения. Принцип абсолютного индивидуального права человека устраняет все препятствия, сдерживающие людей от самоубийства.

Современное атеистическое мировоззрение определяет себя как прогрессивное, так как не стоит на месте, идет вперед, соответствует научно-техническим достижениям. В случае с «правом на достойную смерть» это прогрессивное «движение вперед» явно меняет свое направление, возвращаясь к языческим, варварским принципам «достоинства». На историческом фоне христианской культуры это возвращение принимает форму «новых» современных ориентации.

Э. Дюркгейм, характеризуя ситуацию начала XX века полагает, что «новая» мораль, если не советует и не предписывает самоубийства, то, по крайней мере направляет в его сторону человеческую волю, внушая человеку, что жить надо возможно меньше.

В работе «Смертобожество» (1925-1926) А. К. Горский и Н. А. Сетницкий приходили к выводу, что «вообще же в вопросе о жизни и смерти возможно или совместное с жизнью наступление на смерть, или индиферентное отступление от жизни. Степени отступления различны в разные времена и в разных условиях. Путь же отступления схематично выглядит так; от Православия — католицизм, от Церкви — протестантизм, от Христа — мистика и рационализм, от религии — атеизм, от всякого долженствования — аморализм, от самой жизни — самоубийство. Постепенный отказ от общего дела человечества по борьбе со слепыми силами распада приводит к «окончательной стадии отступления», коей является» принципиально провозглашаемое индивидуальное или коллективное самоубийство как отказ от жизни».

В данном случае показательна та динамика, с которой возрастает число самоубийств в современном прогресивном обществе. Э. Дюркгейм сообщает, что за 50 лет (2-й половины XIX века) оно утроилось, учетверилось, даже упятерилось, смотря по стране. Он полагает, что можно зафиксировать «связь между прогрессом просвещения и ростом числа самоубийств, что одно не может развиваться без другого». Анализируя статистику самоубийств, он приходит к выводу, что общепринятые предполагаемые мотивы самоубийств (нищета, семейное горе, ревность, пьянство, физические страдания, психические расстройства, отвращение к жизни и т. п.), которым приписывается самоубийство, «в действительности не являются его настоящими причинами». К настоящим причинам, превращающим человека в добычу монстра самоубийства, Дюркгейм относит вполне определенные черты общества, а именно: состояние морального распада, дезорганизации, ослабление социальных связей человека, разрушение коллективнго состояния сознания, т. е- религиозности.

Христианское вероисповедание, а также иудаизм и ислам, дают меньший во всех отношениях процент самоубийств. Причем среди самих христианских вероисповеданий характерны такие числа: «Католические кантоны независимо от национальности их населения дают в 4 или в 5 раз меньше самоубийств, чем протестантские. Следовательно, влияние религии так велико, что превышает всякое другое». При этом Дюркгейм объясняет это число не степенью интенсивности веры в Бога или бессмертие души. Определяющими оказываются два фактора: интенсивность организации церковной коллективной жизни (в протестантизме она практически сведена к минимуму) и принцип автономии и личной свободы (в протестантизме он явно доминирует не только по отношению к индивидуальной мысли, но и по отношению к индивидуальной воле, к установившимся обычаям). В любом случае примечательно, что религиозная мораль и обычаи — это духовная сила, регулирующая «физику» поведения человека и сдерживающая «физиологию» его импульсов.

Христианское моральное отношение — человеческое сопереживание страданию — в свое время победило языческое самоотвержение. Движение врачей, противников эвтаназии, с их принципом «врачам в обществе должно быть запрещено, убивать» — современная и конкретная консервативная позиция, которая противостоит сегодня многочисленным и разнообразным формам неоязычества. Вряд ли сегодня можно говорить о победе консервативной позиции, но сдержать натиск «рацио-гуманно-милосердных» форм оправдания эвтаназии — ее реальная задача.

3 Эвдемонизм

Представители эвдемонизма утверждали, что счастье является высшей целью человеческой жизни. Таков был один из основных принципов древнегреческой этики, тесно связанной с сократическим идеалом внутренней свободы личности, ее зависимости от собственного внутреннего мира. Таков же был и эпикурейский вариант интерпретации смысла человеческой жизни.

В противовес этой версии стоики учили, что жизнь человека драматична, подчас окрашена в трагические тона. Удел человека — мужественно вести себя перед реальной угрозой беды, катастрофы, лишения, смерти. Чем это обусловлено? — Тем, что смысл жизни, по мнению стоиков, определен природой мироздания, велением Творца, законами социальной истории.

Русские религиозные философы, как уже отмечалось, считали, что нравственное достоинство человека и его нравственная свобода определяются не тем, как он сам понимает нравственность и свободу, а тем, как это предустановлено свыше. Получалось, что человек должен подчинять свою жизнь поставленной ему запредельной целью. Свобода же дает ему возможность подчинить свою жизнь верховному благу.

В Европе место и перспективы человека в мире, стратегию его поведения и высшие цели определяла христианская мораль. Согласно христианству, человек должен стать внутренне свободным,- достойным свободы и вечной жизни. Религиозный смысл земной истории человечества заключается в искуплении и в спасении мира. Философы эпохи Возрождения во многом отступили от этих принципов. Они полагали, что смысл человеческой жизни надо искать в самом человеческом существовании, а не в божьих «распоряжениях». Кант при истолковании смысла жизни обращался к обязательным нравственным законам, нравственно-разумной природе человека, одинаковой у всех. В философии Гегеля человеческая жизнь лишь в том случае обретает смысл, если она служит орудием саморазвития и самопознания человеческого духа.

В современных социальных теориях смысл жизни по-прежнему нередко усматривается в реализации внеисторических, т.е. божественных, задач либо, напротив, в достижении потребительских стандартов и индивидуального благополучия. Некоторые философы провозглашают бессмысленнось и абсурдность любой деятельности ввиду отсутствия в ней какой-либо очевидной направленности. Отдельные философы вообще отрицают возможность достоверного точного ответа на вопрос о том, в чем же включается смысл жизни.

Оказывается, что эта проблема весьма зависит от сущности человеческой природы. Многих философов тревожит тот факт, то XX в. продемонстрировал разрастание агрессии и насилия, обнажив феномен разрушительности в. человеке. Фромм не случайно назвал свою работу «Анатомия человеческой деструктив-ности», он показал, что ценность жизни может ускользать от человека...

Что касается другой тенденции, сторонники которой отрицают, что человек обнаруживает огромное, неистребимое жизнелюбие, то эту тенденцию мы наблюдаем у любой живой материи вокруг нас: у травы, которая сквозь камни ищет свой путь к свету и жизни; у животного, которое борется до последнего, тобы избежать смерти; у человека, жизнелюбие которого подчас побеждает тяжкие недуги, причем как индивидуальные, так и социальные.

По мнению Фромма, любовь к жизни лежит в основе различных версий гуманистической философии. Эти версии, считает философ, хотя и имеют непохожие системы понятий, проникнуты тем же духом, что и философия нидерландского мыслителя Венедикта Спинозы (1632—1677). Они утверждают: здоровый человек любит жизнь, печаль является грехом, а радость — добродетелью; цель человеческой жизни — ощущать влечение ко всему живому и отказываться от всего мертвого и механического.

Многие философы ставили вопрос о развитии любви к жизни, о свободе созидания, о создании необходимых предпосылок для полного обретения смысла жизни. В этой системе рассуждений подчеркивалось величие человека, благородство его натуры, способность откликаться на чужую боль, трепетно относиться к жизни в целом.

Но мыслители не могли не обратить внимание и на способность человека губить жизнь. Современные открытия в области философии заставляют человеческое сообщество с большим тщанием продумать эту проблему. Природа задала нам мучительную трудно разрешимую загадку: как объяснить тот факт, что среди нас есть нелюди, о чем мы действительно начинаем догадываться. Мы еще не знаем, как быть с этим открытием. Конечно, можно рассуждать следующим образом: раз они не такие, как мы, их надо уничтожить. Но не исключено, что это голос той же самой криминальной крови.

Иной может сказать: что тут особенного, так было всегда, Разве толпы в Древнем Риме не рукоплескали, когда гладиаторы убивали друг друга? Язычникам не доставляло неизъяснимую радость, когда первых христиан, завернутых в промасленные ткани, превращали в пылающие факелы? Подобные примеры говорят о том, что человеческая жизнь редко в истории представляла собой особую ценность.

Но можно выстроить и другой ряд примеров. Н. Кузанский проповедовал религиозную терпимость по отношению ко всем людям. Многие философы учили, что любовь — это краеугольный камень всего творения. Этики отдавали предпочтение альтруизму — способности любить другого человека и бескорыстно помогать людям. Человечество с презрением осуждает палаческие идеи и практику истребления людей.

Сегодня среди философов обсуждается еще одна версия происхождения человека. Оказывается, неандерталец вовсе не является прямым предком человека. Эволюционная нить живого и разумного много раз прерывалась. Путь к мыслящему человеку не раз заходил в тупик. Известный отечественный психолог Б.ф. Поршнев считал, что человека как единого вида просто нет, Внутри человеческого скопища, полагал он, существует по крайней мере два совершенно разных подвида с противоположными психогенетическими комплексами: подавляющее большинство составляют стадо, а остальные — это хищники... Согласно данной теории, прачеловек был плохо укоренен в природе, он не был хищником. Однако внутри предчеловеческого рода произошла какая-то катастрофа. Мы не знаем ее природы, но в результате получилось так, что человекообразные животные стали поедать себе подобных. Сформировался хищный вид — сверхживотное. Этот вид составляли предки первоубийц и людоедов. К ним примкнули агрессивные приспособленцы. Они стали подражать сильным животным, которые не знают ни угрызений совести, ни жалости, ни нравственных терзаний. Жестокость и хитрость — вот их козыри... Ницше еще в прошлом веке обнаружил такие оттенки у людей. Он отметил стадное поведение большинства людей и бросающиеся в глаза проявления хищности у властителей. В чем смысл этого прозрения? Можно предположить, что и в современном человечестве существуют люди с противоположными психофизиологическими генотипами. Не зря иные философы утверждают, что власть — это обнаружение хищного поведения.

Появление столь удручающей картины сразу вызывает естественное желание улучшить человеческую природу. Может быть, проще выявить этих нелюдей еще до того, как они совершили преступление, и отстрелять их? Один из исследователей, Б.А. Диденко, предлагает именно такой путь. Он даже показывает, что отдельные народы, которые бессознательно прошли этот путь «очищения», уже близки к благоденствию...

Выходит, к чему бы ни стремился человек, он все равно остается убийцей во всех своих проявлениях. Но, может быть, нам поискать иные пути? Например, обратиться к морали — редчайшему феномену, показывающему то, как должны поступать люди. Может быть, осознать, наконец, какую огромную роль в судьбе человечества играет нравственность. Если она будет попрана, люди превратятся в стадо. Все святыни будут утрачены... Между тем мы живем в обществе, где мораль все чаще оказывается ненужной.

Обсуждая преступные деяния политических деятелей, мы толкуем о целесообразности этих деяний. Обосновывая рыночные отношения, одновременно насаждаем хищничество. Анализируя общественные события, охотно отвлекаемся от нравственных оценок участвующих в них субъектов. Сугубо взыскательного человека, слушающего голос совести, почитаем за чудака. Может быть, мы становимся заложниками неких сверхживотных нелюдей? Те, у кого есть совесть, т.е. вообще нравственное чувство, должны осознать, наконец, свое кровное родство. Без такого сплочения человечество может погибнуть.

4. Высоты человеческого духа

Возможно, все эти рассуждения в значительной мере мрачны. Но что делать? Философия и существует для того, чтобы отрезвлять мысль. Можно бесконечно повторять слова М. Горького, что человек звучит гордо, и это будет правильно. Но нужно видеть и действительную парадоксальность человеческого поведения. Да, как говорила героиня французского народа Жанна д'Арк, человек злобен и мерзок. Но вот наступает миг. И тот же самый человек бросается под скачущую лошадь, чтобы спасти чужого ребенка.

Многие философы, в том числе Ж.Ж. Руссо, К. Ясперс, Э. Фромм, А. Швейцер, правомерно опирались на лучшие черты, качества человека. Они писали о высотах человеческого духа, о необыкновенном стремлении человека к совершенству. Разве не способен человек на милосердие? Во все времена люди демонстрировали способность к состраданию. Для Л.Н. Толстого в недрах жизни нет никакого мрака, никаких чудовищ. Есть только светлая тайна, которую человек радостно и восторженно стремится разгадать.

Во все времена люди демонстрировали способность к жертвенности. Они добровольно принимали на себя страдания близких и дальних. Христианство вообще исповедует готовность человека принести себя в жертву ради спасения жизни, ради торжества добра, во имя самого человека.

Вернемся еще раз к идее Швейцера. Человек и мир соотносятся друг с другом. Это и рождает благоговение перед жизнью. О мире человек знает только то, что все живущее, как и он сам, демонстрирует волю к жизни. К этому, миру человек может проявить пассивное или активное отношение. С одной стороны, он подчинен тому ходу событий, в соответствии с которым протекает всеобщая жизнь. Но с другой стороны, он способен влиять на жизнь, разрушая ее или, наоборот, активно поддерживая.

Жизнь бесценна. «Живая жизнь не может быть определена никаким конкретным содержанием. В чем жизнь? В чем ее смысл? В чем ее цель? — спрашивал В.В. Вересаев. — Ответ только один: в самой жизни. Жизнь сама по себе представляет высочайшую ценность, полную таинственной глубины. Всякое проявление живого существа может быть полно жизни, — и тогда оно будет прекрасно, светло и самоценно; а нет жизни — и то же явление становится темным, мертвым, и, как могильные черви, в нем начинают копошиться вопросы: зачем? для чего? какой смысл? Мы живем не для того, чтобы творить добро, как живем не для того, чтобы бороться, любить, есть или спать. Мы творим добро, боремся, едим, любим, потому что живем».

Заключение

Когда человек задумывается о тайне своей жизни и о тех связях, которые соединяют его с жизнью, у него неизбежно рождается иное отношение к жизни. Это не может не привести к этическому самоутверждению. Да, жить человеку станет труднее, чем раньше, когда он жил лишь для себя. Но в то же время его жизнь станет богаче, прекраснее и счастливее. Ведь человек будет не просто жить. Он будет по-настоящему чувствовать жизнь.

Для человека действительно нравственного любая жизнь священна. Универсальная этика благоговения перед жизнью рождает сострадание не только к другому человеку, но и к животным, ко всему живому. Жизнеутверждающая позиция в целом неизменно порождает оптимистическую волю и надежду.

Список используемой литературы

Мечников И.И. Этюды оптимизма. М. 1987;

Рассел Б. История западной философии.— М., 1995;

Сартр Ж. П. Экзистенциализм — это гуманизм // Ф.Ницше, З.Фрейд, Э.Фромм, А.Камю, Ж.П.Сартр. Сумерки богов. — М., 1989.

Философская энциклопедия. В.5 ТМ 1969-1973 Т. 5;

Франк С.Л. Смысл жизни. Вопросы философии. 1990 № 6

Франкл В. Человек в поисках смысла.— М., 1990;

Фромм Э. Иметь или быть.— М., 1986.

Ясперс К. Духовная ситуация времени // Ясперс К. Смысл и назначение истории.— М.,1991.

29