Реферат на тему

Разгул монархии в годы правления Ивана Грозного

ПЛАН

1. Произвол и насилия в малолетство Ивана Грозного.

2. Воспитание Ивана Васильевича Грозного.

3. Первые проявления тирании.

4. Пожар 1547 года и перемена в настроении и поведе­нии царя.

5. Избранная рада.

6. Первый Земский собор и издание нового Судебника.

7. Разрыв царя с избранной радой. 8. Опалы и казни.

9. Учреждение опричнины и ее эволюция.

10. Новые опалы и казни.

11. Перетасовка землевладения княжат и последствия этого факта.

12. Объединение боярства.

13. Литература.

1. Произвол и насилия в малолетство Ивана Грозного.

Утверждавшийся монархический абсолютизм своими отрицательными сторонами дал себя увидеть и почувствовать князьям и боярам Московского государства преимущественно в малолетство Грозного. Хотя отдельные лица и страдали от самовластья Ивана III и его сына, но в общем Иван и даже Василий умело пользовались своей властью. В их крепких руках эта власть как никак все же служила преимущественно государственным, национальным целям, а не личным страстям и прихотям. Не то стало по смерти Василия, в малолетство его сына — Ивана Васильевича. Умиравший Василий желал, чтобы бояре сообща и дружно правили после него государством. Призвав их к себе, он говорил им: «с вами держал я русскую землю, вы мне клятву дали служить мне и моим детям; приказываю вам княгиню и детей своих, послужите княгине и сыну моему, поберегите под ним его государства. Русской земли, и всего христианства от всех недругов, от бесерменства и от латинства, и от своих сильных людей, от обид и от продаж, все заедин, сколько вам Бог поможет». Но это желание было уже не осуществимо. Василий до известной степени отучил бояр от дружной совместной деятельности на пользу государства, верша дела сам-третей у себя в спальне. Тот же порядок стал действовать и после его смерти. Его молодая вдова Елена Васильевна стала вершить всякие дела сначала втроем — с дядей Михаилом Глинским и со своим любимцем, князем Иваном Овчиной Телепневым-Оболенским, а потом и вдвоем — с этим последним. Но правительница стала пользоваться своей властью уже в угоду своим личным чувствам и пристрастиям. Она посадила в заключение дядю своего Михаила, укорявшего ее за зазорное поведение, арестовала князей Ивана Федоровича Вольского и Ивана Михайловича Воротынского с детьми, по всем данным, за то, что те выражали неудовольствие против князя Овчины-Оболенского. Крутое самовластие Елена обнаружила и в других случаях, угождая, главным образом, своему фавориту. Результатом этого был заговор, жертвой которого пали и сама правительница, и ее фаворит. По известию Герберштейна, Елену отравили; а на седьмой день после ее смерти был арестован и ее фаворит. Его уморили голодной смертью в тюрьме, арестованных же из-за него лиц освободили из заключения.

Во главе правительства стал после того первенствовавший в боярской думе князь Василий Васильевич Шуйский с братьями. Казалось бы, что на этот раз уста­новится уже правление боярской думы, а не личное. В дей­ствительности так не вышло. Шуйские, овладев малолетним государем, ввели такой же личный произвол, который господствовал и при Елене. Они стали больше всего заботиться о повышении своей родни, приятелей и доброхотов, которым раздавали именем малолетнего государя чины и должности. Люди, осмелившиеся им противоречить, попадали в тюрьму и на плаху. Таким образом, например, они посадили в тюрьму князя Ивана Федоровича Бельского, а дьяку Федору Мишурину отрубили голову. Иван Шуйский по смерти своего брата Василия низложил митрополита Даниила и возвел на его место Иоасафа; освободив по просьбе нового митрополита кня­зя Бельского, он немного времени спустя велел снова посадить его в тюрьму и там умертвить. Митрополит Иоасаф также едва было не погиб от его клевретов, был низложен и отправлен в заточение в Кирилло-Белозерский монастырь. По смерти Ивана Шуйского господами положения сделались его родственники: Иван и Андрей Михайловичи Шуйские и князь Федор Михайлович Скопин-Шуйский, которые также стали свирепствовать против своих врагов и соперников. Таким образом, самовластие великого князя сменилось горшим самовластием бояр. За это время в Москве разыгрывались дикие сцены варварства и жестокостей не только на площадях, в тюрьмах, но и в самом дворце, в присутствии государя-ребенка. Например, 3 января 1542 года клевреты Шуйского ночью стали кидать камни в келью к митрополиту Иоасафу. Спасаясь от них, митрополит бросился во дворец. Преследователи гнались за ним во дворец, ворвались в спальню к великому князю и сильно перепугали его. Не найдя митрополита во дворце, они отправились вслед за ним на Троицкое подворье и чуть было его не убили там. 9 сентября 1543 года клевреты Шуйских в столовой избе дворца, в присутствии государя и митрополита Макария, схватили любимого государем боярина Федора Семеновича Воронцова, били его по щекам, оборвали платье и хотели убить до смерти. Насилу государю и митрополиту удалось спасти Воронцова. Все эти насилия и жестокости, совершавшиеся в личных и партийных целях, сильно всколыхнули московское боярство и в лучшей его части должны были зародить стремление к изменению такого положения вещей. Активно эти стремления пробудились тогда, когда с полной ясностью обнаружилось, что самовластие боярских партий начинает заменяться еще более жестоким и необузданным произволом юного царя.

2. Воспитание Ивана Васильевича Грозного.

Сын Василия III вырос в духовной атмосфере, пропитанной идеями о высоте и великом значении царской власти, и в людской обстановке, в которой царил всяческий произвол и насилие. Окружавшие его и воспитывавшие бояре своим обращением с ним развивали в нем болезненное самолюбие и вызывали усиленную, но преждевременную работу мысли о его природном назначении. Маленького мальчика выводили на все официальные торжества и окружали здесь величием и раболепством. Ребенок-государь важно сидел на троне, окруженный рындами и боярами. К нему подходили иноземные послы и говорили ему превыспренние речи; Иван отвечал им также заученными, высокопарными фразами. Ему кланялись до земли, целовали у него руку. Князья и бояре величали себя его холопами; он принимал от них всевозможные челобитья и т. д. Но все менялось как бы по мановению волшебного жезла, когда Ивана уводили с официальных приемов и торжеств во внутренние покои. Здесь лица, перед тем склонявшиеся перед ним, обращались с ним грубо, без нужды стесняли и оскорбляли его. Этот контраст не мог не броситься в глаза даже ребенку, не мог не вызвать в нем горького чувства. Это чувство Иван крепко хранил, сделавшись и взрослым человеком. «Нас с братом Юрием, — писал он Курбскому, — начали воспитывать как иностранцев или как нищих. Какой нужды не натерпелись мы в одежде и в пище: ни в чем нам воли не было, ни в чем не поступали с нами так, как следует поступать с детьми. Одно припомню: бывало, мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись о постель нашего отца, ногу на нее положив». Это замечание очень характерно; оно указывает, как рано в мальчике пробудилось чувство своего величия, как рано стал он оскорбляться неуважением к этому величию. Это чувство заставило работать и мысль маленького Ивана. Учась по церковным книгам, читая часослов, псалтирь, хронографы и летописи, он с жадностью стал ловить и запоминать те места, где говорилось о величии и полноте царской власти, о ее Божественном происхождении и высоком служении. Впоследствии он мог в любое время сыпать выдержками, цитатами в защиту царской власти, не справляясь с книгами, а прямо наизусть. Преисполняясь высокими представлениями о себе, юный великий князь все более и более проникался враждой к окружавшему его боярству, которое стесняло и оскорбляло его. Когда Иван подрос и стал более понимать в окружающей действительности, то к детским горьким воспоминаниям о стеснении при­бавились более серьезные мотивы. Иван видел своекорыстие бояр, произвол и жестокую тиранию. «По смерти матери нашей Елены, — писал он Курбскому, — остались мы с братом Юрием круглыми сиротами; подданные наши хотение свое улучили, нашли царство без правителя; об нас, государях своих, заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом. И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего умертвили! Дворы, села и имения дядей наших взяли себе и водворились в них... Что сказать о казне родителей? Все расхитили лукавым умыслом... из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных и написали на них имена своих родителей, как будто бы это было наследственное добро; а всем людям ведомо: при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая зеленая на куницах, да и те ветхи; так если бы у них было отцовское богатство, то чем посуду ковать, лучше б шубу переменить. Потом на города и на села наскочили и без милости пограбили жителей, а какие напасти были от них соседям — исчислить нельзя; подчиненных всех сделали себе рабами, а рабов своих сделали вельможами» и т. д. Так писал царь Иван Грозный Курбскому по воспоминаниям отроческой юности. Видно, что великий князь, несмотря на свои лета, очень хорошо понимал, что вокруг него творится, негодовал и только силы не имел расправиться с сильными вельможами. Заметив нерасположение к себе великого князя, властвовавшие бояре перешли в противоположную крайность — стали льстить мальчику, потворствовать его дурным инстинктам и всячески забавлять и утешать его. Дети, как известно, бывают нередко жестоки. Иван, когда ему было 12 лет, забавлялся тем» что бросал с высоты животных, собак и кошек, как нередко делают это деревенские дети и до сих пор. Пестуны не только дозволяли, но и поощряли подобные забавы. Иван травил собак, а затем стал забавляться травлей диких зверей. Все это делается иногда и теперь и проходит сплошь и рядом безрезультатно для развития характера: люди, в детстве занимавшиеся жестокими забавами, вырастают нередко мягкими, гуманными людьми. Здоровые человеческие инстинкты берут верх над животными склонностями. Но иное дело, конечно, когда этим животным склонностям дается постоянное возбуждение. Тогда, действительно, вырастают люди-звери. Воспитатели Ивана постоянно тешили его подобными забавами, может быть и не сознательно, а потому, что ничего лучшего не могли придумать для его развлечения. Когда весь запас этих развлечений истощился, и великий князь уже притупел к ним, воспитатели придумали новые. Ивана рано развратили, рано приучили пить. Четырнадцати лет от роду он уже с толпой сверстников скакал верхом по улицам и площадям Москвы и давил народ, подобно купеческим саврасам недавнего прошлого, врывался в частные дома, грабил и оскорблял женщин. Окружающие великого князя только хвалили его за молодечество. Бессознательно, но артистически, они воспитывали в нем будущего тирана.

3. Первые проявления тирании.

Уже 13 лет от роду Иван заявил себя грозным государем. 29 декабря 1543 года он приказал схватить первого боярина князя Андрея Шуйского и отдать его псарям. Псари убили его, волоча по тюрьмам. Приятелей его — князя Федора Шуйского, князя Юрия Темкина, Фому Головина — разослали по разным городам. Бояре были поражены поступком молодого государя, начали, по словами летописца, иметь страх и послушание к государю. Прошел год, и опала постигла, князя Ивана Кубенского, одного из пособников Шуйских: его сослали в Переяславль и посадили под стражу. 10 сентября 1545 года отрезали язык за невежливые слова Афанасию Бутурлину. Но особенно выдался опалами 1546 год. Весной великий князь отправился с войском в Коломну по вестям, что Крымский хан идет к Москве. Здесь, во время прогулки за городом, великий князь был остановлен новгородскими пищальниками, которые обратились к нему с каким-то челобитьем. Но Иван не был расположен их слушать, и велел им идти прочь. Пищальники не послушались, а когда великий князь приказал сопровождавшим его дво­рянам «отослать» их, они вступили с ними в бой. Великого князя не пустили ехать в Коломну, и он должен был возвратиться туда в объезд. После того Иван велел своему дьяку Василию Захарову разузнать, по чьему наущению пищальники допустили такое своеволие. Дьяк оговорил князя Кубенского и двоих Воронцовых. В великой ярости Иван велел казнить князя Кубенского и Воронцовых; людей близких к ним разослали в ссылку. По словам Курбского в то же время погибли и другие лица: убит был Федор Невежа, удавлен был пятнадцатилетний князь Михаил Трубецкой, были казнены князья Иван Дорогобужский и Федор Овчина-Оболенский. Очень может быть, что все эти опалы и казни были результатом борьбы боярских партий, происков, интриг. Но раз воля государя-мальчика приобрела такое значение, что стали возможны страшные злоупотребления ею, это только резче оттеняло отрицательные стороны установившегося в Москве абсолютизма. Впрочем, несомненно, что уже в это время Иван Васильевич проявил большую самостоятельность в образе мыслей и действиях. Рассказав о том, как шестнадцатилетний Иван захотел венчаться на царство, современник замечает: митрополит и бояре плакали от радости, видя, что государь так молод и уже сам понимает дела и ни с кем не советуется. Эта радость была, однако, преждевременна. Юный царь не начал еще жить умом, а продолжал жить страстями и находиться под чужим влиянием. Его расположением овладели родственники Глинские. Находясь в приближении и жаловании у государя, Глинские распустили своих людей, от которых черным людям было большое, насильство и грабеж. Угодники их и приятели из бояр делали, что хотели, и нельзя было добиться на них суда и управы. Весной 1547 года явились к Ивану в село Островское 70 псковичей с жалобами на наместника своего князя Турунтая Пронского. Царь, — рассказывает псковский летописец, — опалился на жалобщиков и бесчестил их: обливая горящим вином, палил им бороды и волосы, жег свечами и приказал раздеть их донага и положить на землю. И только случай спас псковичей: в Москве упал колокол-благовестник, и смущенный царь, бросив псковичей, поехал немедленно же к Москве и не «истерял псковичей. По словам Курбского, в это время все честные бояре молчали; шуты и скоморохи забавляли юного царя, а льстецы славили его мудрость.

4. Пожар 1547 года и перемена в настроении и поведении царя.

Лучшей части московского боярства открылось поле деятельности лишь после того, как разразившаяся народная гроза очистила атмосферу московского дворца и зажгла некоторый свет в мрачной душе царя-юноши. В июне 1547 года страшный пожар опустошил Москву: в пламени погибло 1700 человек и имущество москвичей. Враги Глинских воспользовались народным бедствием для того, чтобы погубить их. Царю донесли, что Москва сгорела волшебством: чародеи вынимали сердца человеческие, мочили их в воде, водой этой кропили по улицам и от того Москва сгорела. Царь велел произвести розыск. Для этого бояре собрали черных людей в Кремль к Успенскому собору и стали спрашивать: кто зажигал Москву? «Анна Глинская с детьми», — последовал ответ. Находившийся при этом Юрий Глинский, видя беду, немедленно удалился в Успенский собор. Но толпа бросилась вслед за ним, вытащила из церкви и умертвила. На третий день толпа черни явилась в Воробьеве у дворца царского с криком, чтобы государь выдал бабку Анну Глинскую и ее сына, которые спрятаны у него в покоях. Царь велел схватить крикунов и казнить; остальные разбежались по городам.

Страшный пожар и народный мятеж произвели сильное впечатление на молодого царя. Напоенный библейскими представлениями о царской власти, Иван пришел к заключению, что Бог покарал народ за его, царя, грехи и сильно был удручен этим сознанием. Об этом он сам свидетельствует в своем заявлении церковному собору 1551 года. Упомянув о том, как он навык боярским обычаям в юности, как много грешил и делал всякого зла и насилия людям, Иван говорил: «Господь наказывал меня за грехи то потопом то мором, и все я не каялся; наконец. Бог послал великие пожары: и вошел страх в душу мою, и трепет в кости мои, смутился дух мой».

5. Избранная рада.

Этим настроением, как мы знаем от Курбского, и воспользовалось духовенство и благомыслящая часть боярства. Нравственную поддержку удрученному царю оказал сначала придворный священник Сильвестр, а затем митрополит Макарий и другие мужи, пресвитерством почтенные». К ним присоединился царский постельничий Алексей Адашев, а за ним и некоторые бояре, «мужи разумные и свершенные, во старости маститей сущие, благочестием и страхом Божиим украшенные», а другие, хотя и среднего возраста, но «предобрые и храбрые» и в военных и земских делах искусные. Все эти лица составили особый совет, избранную раду, без которой царь не решал никаких дел: с ней он стал чинить суд, назначать воевод, раздавать именья и т. д.

На первый взгляд, кажется, что эта избранная рада была все тот же интимный совет, ближняя дума или комнатная, с которой вершил всегда дела отец Ивана Грозного Василий Иванович. С формальной стороны избранная рада, конечно, была продолжением ближней думы. Но по действительному значению своему она была далеко не то, что прежняя ближняя дума: избранная рада стала не только помогать самодержавной царской власти, но и опекать ее, ограничивать ее. Курбский говорит, что Сильвестр и Адашев, собрав к Ивану разумных и совершенных советников, «сице ему их в приязнь и дружбу усвояют, яко без их совету ничего же устроити или мыслити». Сам царь Иван Васильевич впоследствии в письмах к Курбскому жаловался на то, что царь был в обладании у попа невежи и злодейственных, изменных человек, что Сильвестр с Алексеем начали всех бояр в самовольство приводить, снимая с него, царя, власть, и чуть не ровняя с ним честью бояр, что они творили все по своей воле и по хотению своих советников, оспаривали и отвергали его мнения, раздавали должности, чины и награды и т. д.

Так, известной части московского боярства удалось фактически ограничить установившееся самодержавие. Избранная рада в своих стремлениях к благоустроению земли пошла и еще далее — заставила царя (правда, мимоходом) признать формально необходимость боярского совета и приговора. В статье 97 нового Судебника, составленного в 1550 году, было постановлено: «А которые будут дела новые, а в сем судебнике не писаны, и как те дела, с государева докладу и со всех бояр приговору, вершатца, и те дела в сем судебнике приписывати». Итак, боярский приговор был признан необходимым моментом в создании новых законов. Избранная рада, очевидно, не хотела подражать предшествующим олигархиям временщиков, хотела поставить высшее управление государством на твердых, незыблемых основаниях и потому рядом с докладом государю поставила в создании закона и боярский приговор.

6. Первый Земский собор и издание нового Судебника.

Не довольствуясь этим, избранная рада направила верховную власть на путь сближения с обществом и устроения государства при общественном содействии. Ее внушению, по всем данным, обязан своим созывом Земский собор. Весьма вероятно, что идея созыва Собора зародилась в среде окружавшего царя духовенства, которое знало Со-,бор церковный для устроения дел церкви. На созыв Собора, быть может, навели царя митрополит Макарий и некоторые другие лица, «пресвитерством почтенные», которые были душой «избранной рады», окружавшей царя. Но и среди боярства, принадлежащего к этой избранной раде, идея Земского собора пользовалась сочувствием. Таким образом, например, Курбский писал впоследствии: «Царь аще и почтен царством, а дарований которых от Бога не получил, должен искати доброго и полезного совета не токмо у советников, но и у всенародных человек, понеже дар Духа дается не по богатству внешнему и по силе царства, но по правости душевной».

С какой же прямой целью был созван первый Земский собор, какое участие принял он в устроении государства? К сожалению, источники не дают нам прямого ответа на эти вопросы, и приходится на этот счет строить догадки и предположения. Опорой для этих догадок служат речи царя, которые он произносил на церковном соборе 1551 года. Из этих речей выносится впечатление, что первый Земский собор созывался для всеобщего примирения, для прекращения тяжб и неудовольствий, накопившихся в обществе от предшествовавшей эпохи боярского, а затем царского произвола и тирании. Обращаясь к митрополиту, епископам, игуменам и всему священному собору, царь говорил им: «в предыдущее лето бил есми вам челом и с боляры своими о своем согрешении, а боляре такоже и вы нас в наших винах благословили и простили, а аз по вашему прощению и благословению и боляр своих в прежних винах во всех пожаловал и простил, да им же заповедал со всеми христианы царствия своего и в прежних всяких делах помиритися на срок, и боляры мои, и вси приказные люди, и кормленщики со всеми землями помирилися во всяких делех». Итак, первый Земский собор собирался в Москве для внутреннего умиротворения государства после неурядиц 30-х и 40-х годов. Роль его, по всем признакам, не ограничилась только общей постановкой этой задачи. Дело в том, что в том же 1550 году царь с братьями и боярами уложил новый Судебник, в коем переработал, дополнил и частью изменил судебник свое­го деда. Весьма возможно, что импульс и даже материал для этой переработки дали те челобитья, которые к тому времени поступили в Москву из городов и уездов, жалобы на различные непорядки и злоупотребления. Раз царь задумал всех удовлетворить и умиротворить, он непременно должен был принять во внимание и эти заявления и жалобы. Любопытно, что и за окончательной санкцией нового судебника царь обратился к обществу. На церковном соборе 1551 года, на котором присутствовали не одни духовные лица, но и братья князя, князья, бояре «и воини», и который представлял близкое подобие земского собора, царь предложил новый судебник на рассмотрение и утверждение. «Прочтите и рассудите, — говорил он, — аще достойно сие дело, на св. соборе утвердив, подписати на судебники и на уставной грамоте».

Так, в истории развития верховной власти нового Московского государства наступил момент, когда установилось некоторое ограничение монархического абсолютизма. Это ограничение было преимущественно делом известного кружка лиц, воспользовавшегося благоприятным поворотом в душевной жизни царя, а не результатом дружного отпора, солидарных усилий всего высшего класса или большей его части. Не будучи результатом борьбы целого класса с монархом, это ограничение не было закреплено должными политическими гарантиями, известной конституцией, которая определяла бы точно права и обязанности монарха в отношении подданных. Вследствие всего этого и ограничение оказалось непрочным и оказалось не в состоянии предотвратить наступление еще горшей тирании.

7. Разрыв царя с избранной радой.

Недолго молодой царь Иван Васильевич ладил со своей избранной радой и сносил терпеливо наложенную на него опеку и ограничения. Уже в 1553 году произошли у него крупные неприятности с его советниками. В начале этого года, вернувшись из казанского похода, царь, опасно занемог и был при смерти. Возник вопрос о преемнике на случай смерти царя. Иван Васильевич потребовал, чтобы двоюродный брат его, князь Владимир Андреевич Старицкий и бояре присягнули его сыну Димитрию, младенцу. Владимир уклонился от присяги, потому что сам возымел намерение сесть на московский престол по смерти царя. Бояре, хотя и присягнули, но и, то только после великих пререканий, шума и брани. Царю было поставлено на вид, подчеркнуто, что целуют крест именно его сыну, а не Захарьиным. Некоторые же бояре отказались совсем присягать царевичу Димитрию. Любимые советники Ивана, его избранная рада, во время этой истории заметно были в рядах оппозиции, на стороне князя Владимира Андреевича. Очевидно, избранная рада боялась повторения того, что творилось в малолетство Грозного, и потому в государственных интересах не прочь была устранить кандидатуру младенца и предпочесть ему взрослого — князя Владимира Андреевича. Но царь отнесся к этому как к вероломству и непостоянству своих избранных советников и затаил после того чувство обиды и мести по отношению к ним. Это чувство стали раздувать родственники царя Захарьины, оскорбленные враждой и недоверием к ним бояр, проявившимися в 1553 году. С другой стороны, и сама избранная рада, по-видимому, стала злоупотреблять своим значением и во всяком случае не проявляла должного такта в отношении к царю. Иван жаловался в послании к Курбскому: «Подружился он (Сильвестр) с Адашевым, и начали советоваться тайком от нас, считая нас слабоумными; мало-помалу начали они всех вас, бояр, в свою волю приводить, снимая с нас власть, частью ровняя вас с нами, а молодых детей боярских приравнивая к вам; начали причитать вас, князей, к вотчинам, городам и селам, которые по уложению деда нашего отобраны у вас; они это уложение разрушили, чем многих к себе привязали. Единомышленника своего князя Димитрия Курлятева ввели к нам в синклитию и начали злой совет свой утверждать: ни одной волости не оставили, где бы угодников своих ни посадили; втроем с Курлятевым начали решать и местнические дела, не докладывали нам ни о каких делах, как будто бы нас и не было. Наши мнения и разумные они отвергали, а их советы и дурные были хороши. Так было во внешних делах. Во внутренних же мне не было ни в чем воли: сколько спать, как одеваться — все было ими определено... Потом вошло в обычай: я не смей слова сказать ни одному из самых последних его советников; а советники его могли говорить мне, что им было угодно, обращались со мной не как с владыкой или даже с братом, но как с низшим; попробую прекословить — и вот мне кричать, что и душа-то моя погибает, и царство-то разорится. Началась война с Ливонией; Сильвестр с вами, своими советниками, жестоко на нас за нее восставал; заболею ли я или царица, или дети — все это по вашим словам, было наказание Божие за наше непослушание к вам». Но в особенную вину ставит царь своим советникам то, что они хотели воцарить князя Владимира, а царевича Димитрия погубить, воздвигли ненависть на царицу Анастасию, уподобляя ее всем нечестивым царицам. Когда началась Ливонская война, неудовольствие царя на избранную раду достигло наивысшего напряжения и разрешилось ее разгромом. Адашев был удален от двора и послан воеводой в Ливо-нию; разосланы были из Москвы и его сотоварищи. Сильвестр добровольно ушел в монахи в Кирилло-Белозерский монастырь.

8. Опалы и казни.

Оставшись без советников, которые стесняли и ограничивали его, а затем и без жены, которая укрощала и умиряла его страсти, Иван обнаружил тот же необузданный произвол и тиранию, как и во время своей ранней юности. Начались опалы и казни бояр и разных людей, которых царь подозревал в отравлении своей жены. Казни стали постигать бояр и по простому капризу царя, за резкие слова и другие, неприятные для царя поступки. В это-то время и сказалось явственно отсутствие должной солидарности в боярстве, его неспособность к дружному отпору, к борьбе с деспотизмом. Терроризированные бояре стали думать лишь о том, как бы по добру и здорову убраться из Москвы за границу. Многие из них и выполнили это намерение, в том числе и князь Андрей Михайлович Курбский. Но большинство царь поспешил связать круговой порукой о неотъезде и таким путем укрепить в Москве.

В борьбе с ними царь Иван Васильевич пошел неуклонно по пути своих предшественников, т.е. не трогал политического значения и общественного положения всего класса в целом и избегал таким образом вызывать общее дружное противодействие. Он старался бить своих противников поодиночке, истреблять их и унижать в отдельности, разрушать их положение не общими распоряжениями, а частными мерами. Принципиально же даже резче, чем его предшественники, он подчеркнул политическое значение боярского класса. Это наглядно выразилось в его отделении от земщины, в учреждении опричнины.

9. Учреждение опричнины и ее эволюция.

В эпоху господства избранной рады в правительственных сферах Москвы сделала несомненные успехи государственная идея. Стала пробиваться мысль, что Московское государство не есть только государева вотчина, а известная организация, имеющая в виду обеспечение интересов общества, что дело государственное есть дело земское, а не только государево. Этим сознанием, несомненно, проникнута была избранная рада. Как мы видели, она считала необходимым участие всех бояр в текущем законодательстве и даже участие представителей общества в устроении земли. Вероятно, и другие бояре уже в достаточной степени прониклись этой идеей. В свое время должен был ознакомиться с ней и сам царь Иван Василь­евич, которому внушалось, что государственные дела не его только личные дела, а дела земские, которые надо делать по общему совету с боярами, а в некоторых случаях и с землей. Эта идея, очевидно, настолько уже распространилась и укрепилась в тогдашних правительственных сферах, а быть может, и в остальном обществе, что, когда царю тягостно стало править с боярами, он не нашел возможным устранить их от управления, а предпочел уйти от них, обособиться и поделить с ними государство, с тем чтобы в своей части господствовать уже на всей своей воле. Когда у него особенно обостри­лись отношения с боярством, после бегства в Литву князя Курбского и других видных бояр, после устроенного ими двойного нападения из Крыма и Литвы, в конце 1564 года царь с семейством, ближними людьми и большим обозом, никому ничего не сказав, вдруг уехал из Москвы куда-то и зачем-то. Через месяц прибыл от него из Александровской слободы гонец с грамотой к митро­политу, в которой царь извещал, что он положил свой гнев на него, митрополита, владык, игуменов и на все духовенство, на бояр, служилых и приказных людей за их беззакония, мятежи, расхищение государственных земель и казны, нерадение в защите государства от вра­гов; не терпя их изменных дел царь и оставил свое государство и поехал поселиться, где ему Бог укажет. Так, царь, увидав невозможность для себя управлять государством вместе со своими прежними сотрудниками, не устранил от себя этих сотрудников, а предпочел сам уйти от них и предоставить им управление государством без него. Но это решение было принято, конечно, сгоряча, было поступком истерически больного человека. Все равно царю некуда было уйти из своего государства. Поэтому, поуспокоившись и придя в себя, царь раздумал уходить из государства, но предпочел поделиться со своим боярством, выделить из государства себе особую часть, опричнину, в исключительное распоряжение; и таким путем остаться царем-самодержцем. Поэтому, когда в Александровскую слободу явились духовенство и бояре и стали со слезами просить царя, чтобы он вернулся в Москву и правил государством, как ему угодно, царь согласился «паки взять свои государства», но поставил условия, чтобы вольно было ему на своих из­менников и ослушников опалы класть, а иных казнить, имение их брать на себя, чтобы духовенство, бояре и приказные люди ему в том не мешали, и чтобы «учинить ему на своем государстве опришнину, двор ему и себе и весь свой обиход учинить ему особной». Согласие, разумеется, было дано, и царь учредил себе особый двор. При этом дворе учреждались особые бояре и окольничие, дворецкий, казначеи, дьяки и всякие приказные люди. На содержание этого двора взяты были в разных местах государства, преимущественно центральных и северных, отдельные села, волости и целые города с уездами, в общем с дальнейшими присоединениями чуть не половина всего государства. Из служилых людей царь отобрал в опричнину тысячу князей, дворян и детей боярских, увеличив позже их число до 6 тысяч человек;

им даны были поместья в уездах, взятых в опричнину, откуда прежние вотчинники и помещики были переве­дены на новые земли в неопричных уездах. Все остальное государство с его воинством, судом и управой царь приказал ведать и всякие земские дела делать прежним боярам, которым велел быть в земских, начальниках отдельных приказов и всем приказным людям продол­жать свои приказные дела «по старине», а с докладами «о больших делах» приходить к земским боярам, самим же этим боярам докладывать государю только «ратные вести и земские великие дела».

Так Московский государь отделился от земли, на управление которой претендовали бояре, выделил из нее для себя своего рода удел. Взгляд на опричнину как на удел сказался и в новом титуле, которым стал называть себя Иван как владелец опричнины. Некоторое время он официально назывался просто князем Московским, даже не великим, предоставив титул великого князя всея Руси поставленному им во главе земщины крещеному хану Касимовскому Симеону. Этим титулом своим царь противополагал опричнину земле, как удельную часть всему национальному и государственному земскому целому. В порывах болезненного самоуничижения паче гордости царь посылал великому князю Симеону чело­битные, в которых называл себя его «холопом Иванцом», резко подчеркивая свое удельное значение. Разумеется, великий князь Симеон только трепетал, получая эти уничиженные челобитные, в которых видна была злоба и ненависть царя к так называемой земщине.

Но как царю не удалось уехать из государства, так не удалось, и обособиться окончательно от земщины. Как никак, опричнина все же была частью Московского государства, и притом царь в конце концов не мог отка­заться от власти и в земщине. Поэтому, хотя у него в опричнине образовалась и своя дума, и свои приказы — Разряд, Большой Приход и др., набрано было и свое войско, тем не менее, он продолжал править и в земщине. При таком условии случалось, что известные вопросы царь приказывал обсуждать всем боярам земским и из опричнины, и бояре «обои» ставили известное решение. Некоторые учреждения, как, например, приказы Посольский, Челобитный и Ямской были общие у опричнины и земщины. Опричные полки сплошь и рядом отправлялись в поход вместе с земскими и т. д. С течением времени прямое значение опричнины как удела отошло на задний план, а на первый план выдвинулось производное, косвенное значение этого установления. Несомненно, что, учреждая опричнину, царь Иван Васильевич имел в виду не только размежеваться с боярством в управлении государством, но и получить в свое непосредственное распоряжение военные и финансовые средства для того, чтобы поднять свою силу, свое значение и взять решительный перевес над боярством, смирить его и прибрать к рукам. Этому именно назначению стала служить больше всего опричнина. По выражению Ключевского, она стала институтом особой охраны царя и царства от крамольников, а опричный отряд корпусом жандармов и вместе экзекуционным органом по изменным делам. Рядовые опричники были простыми палачами, которые по указанию царя производили избиения массами, опустошали целые города и уезды. Но такие люди, как Малюта Скуратов или князь Афанасий Вяземский, в застенках Александровской слободы производили розыски по политическим доносам и по ночам в спальне у царя обдумывали с ним планы борьбы с его недругами.

10. Новые опалы и казни.

Учреждение опричнины по своему идейному началу, как мы видели, со стороны царя было признанием, своего рода санкцией, прави­тельственного значения боярской думы, укрепленного деятельностью избранной рады. Но на деле, в своих конечных результатах, учреждение опричнины привело к торжеству абсолютизма, к разгрому боярства и падению его общественного и политического значения. Получив разрешение от духовенства и бояр класть опалы на виновных, наказывать их смертью и конфискацией имений, учредив целый отряд палачей, царь стал широко пользоваться данным ему разрешением. Объясняя этот факт, Ключевский говорит, что Иван действовал как не в меру испугавшийся человек, который, закрыв глаза, бил направо и налево, не разбирая своих и чужих; им овладело чувство страха, которому он всегда легко отдавался, инстинкт самосохранения. «За себя семи стал», — пишет он Курбскому, напоминая, как они, бояре, хотели посадить на царство Владимира, а его «и с детьми хотели извести». На наш взгляд, это чувство не вызвало новую тиранию, а только сделалось ее спутником. Новая тирания была вызвана чувством мести, злобой против боярства, которое спутывало царя по рукам, не давало ему воли и интересы государства ставило выше личных царских. Долго сдерживаемое чувство злобы шумно прорвалось наружу и за невозможностью погубить весь правящий класс стало обрушиваться на отдельных лиц этого класса. Но ведь известно, что сплошь и рядом люди, действующие по злобе и ненависти, подыскивают и приводят оправдания, которыми стараются заглушить совесть и очистить себя в глазах других. Так же поступал и Иван, раздувая подозрения относительно злоумышления бояр против его особы и семьи, говоря, что они хотели его самого извести и его сына-младенца, отняли у него его голубицу, царицу Анастасию и т. д. Поэтому, когда он писал Курбскому: «за себя семи стал», едва ли писал искренно, наивно, и потому не особенно приходится верить его словам. Читая рассказы современников о казнях Грозного, присутствуешь при какой-то оргии злобного неистовства. Царь буквально упивался людской кровью, мучимый жаждой злобы. Сидит, он, например, в палатке на Ливонском театре войны за обеденным столом и ведет беседу на исторические и политические темы со знатным литовским пленником, князем Полубенским. Входит слуга и докладывает, что привели ливонских пленников. «На кол!» — восклицает царь и бросается из палатки наслаждаться предстоящим зрелищем. Совершая злодейства, царь не мог по временам не думать о последствиях, не мог не трусить расплаты за них на том и на этом свете. Эта душевная тревога приводила его к усиленной молитве или отчаянию в своем спасении, а это чувство, в свою очередь, приводило царя в новым оргиям, к новым жестокостям. Отчаиваясь в спасении нa том свете, царь стремился пожить хорошо, во все свое удовольствие, по крайней мере на этом свете, прежде чем низойти на вечные мучения в ад, а для этого пускал вовсю ширь и мочь террор... Такое психологическое объяснение, на наш взгляд, можно дать поступкам царя Ивана Васильевича, принимая к тому же во внимание, что это был, несомненно, больной человек, в пьянстве, необузданном разврате и жестокостях совершенно истрепавший свою нервную систему, близкий к сумасшествию, хотя и не сумасшедший в обыкновенном значении этого слова.

11. Перетасовка землевладения княжат и последствия этого факта.

При помощи опричнины царь Иван Васильевич не только разредил ряды боярства, но и нанес удар общественному положению боярства, главным образом той его части, которую составляли княжата. Он взял в опричнину нарочно те местности государства, где еще существовало на старых удельных территориях землевладение княжат, потомков удельных князей, — ярославских, белозерских, ростовских, тверских Оболенских, Мосальских и др. Эти княжата большей частью, лишились своих вотчин, которые взяты были в опричнину, а взамен были наделены жалованными вотчинами. Царь, таким образом, сорвал княжат со старых мест и развеял по новым далеким и чуждым местам, где они не имели ни любви народной, ни влияния, ибо они не там родились и не были там известны. Так разделался Иван Грозный с опасными для царского абсолютизма пережитками удельной эпохи. Исчезли окончательно эти местные государи, имевшие свои воинства, крупные денежные и моральные средства, свой базис, свою опору в местных обществах. Английскому послу Флетчеру, посетившему Москву в 1588 году, рассказывали, что еще . недавно были в Москве лица из древнего дворянства, которые владели по наследству различными областями с неограниченной властью и с правом судить и решать все дела в своих владениях без апелляции и даже не отдавая отчета царю. «Теперь при Федоре Ивановиче, — говорит Флетчер, — высшая знать, называемая удельными князьями, сравнена с остальной знатью; только лишь в сознании и чувстве народном сохраняет она некоторое значение и до сих пор пользуется внешним почетом в торжественных собраниях». От всей удельной стороны князья сохранили только свои прозвания по именам уделов; исчезли уделы Одоев и Шуя, но оставались родовые фамилии князей Одоевских и Шуйских. Но с пони­жением общественного положения князей необходимо должно было понизиться и их политическое значение в центре государства, а через это и политическое значение всего боярства, в котором они составляли самую влиятельную часть.

12. Объединение боярства.

Общественное, а следовательно, и политическое значение высшего московского боярства, помимо тирании Ивана Грозного, было подорвано и другими причинами, стоявшими в связи с политическим объединением Великой Руси. Одним из последствий этого объединения, как уже было указано выше, было установление обязательной службы с княжеских и боярских вотчин. Князья и знатные бояре обязаны были служить при дворе и в войске. Та и другая служба стала тяжела и разорительна. Московский государь окружил себя роскошью и пышностью сообразно с новым значением своим великорусского государя и православного царя. За ним должны были волей и неволей тянуться и его бояре. Мы видели, как косо смотрели при дворе на зеленую мухояровую шубу князя Шуйского на старом куньем меху. Мы видели, как Шуйские, добравшись до царской казны, спешили понаделать себе дорогой утвари. Очевидно, что это уже требовалось придворной модой и этикетом высшего боярства. Но не все были в положении Шуйских относительно царской казны, и потому принуждены были шить дорогие собольи шубы и горлатные шапки, строить золотое платье, унизанное жемчугом и пуговицами из драгоценных камней на свой счет. С другой стороны, новообразовавшееся Московское государство втянулось в крупную международную борьбу на несколько фронтов, и князьям, и боярам приходилось теперь постоянно снаряжать своих слуг и самим снаряжаться на войну на собственных конях, с собственным вооружением и провиантом. Между тем вотчины их все более и более мельчали вследствие разделов. При таких обстоятельствах не удивительно, если князья и бояре все более и более разорялись и должали. Факт этот обнаруживается уже при отце Ивана Грозного Василии Ивановиче. От 1532 года сохранилось любопытное завещание богатого капиталиста Протопопова, раздававшего деньги в ссуду в большом количестве. Из этого заве­щания видно, что в числе должников Протопопова было много родовитых князей. Представитель одного из знатнейших княжеских родов князь Пенков-Ярославский был должен ему 120 рублей, князь Иван Михайлович Воротынский — 20 рублей, князья Кубенские, Василий и другие — от 120 до 7 руб. Князь Иван Мезецкий задолжал Протопопову 200 рублей; у него осталось от вотчины только полсела; он женился на дочери своего кредитора и жил во дворе тестя 13 лет, ел и пил у него и его подмогой снаряжался на войну. Случалось, что знатные князья для того, чтобы выехать на войну, закладывали платья своих жен. В 1547 году царь Иван Васильевич сосватал дочь князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского за боярина князя Ивана Федоровича Мстиславского. Извещая об этом мать невесты, царь писал ей: «да сказывал нам брат твой Фома, что князь Александр, идучи на нашу службу, заложил платье твое все, и мы было велели платье твое выкупить, а брат твой Фома не ведает, у кого князь Александр то платье заложил; и мы тебя пожаловали, послали тебе от себя платье, в чем тебе ехати; и даст Бог приедешь в Москву и скажешь, у кого платье твое заложено, и мы велим выкупить».

Нужда заставляла князей и знатных бояр продавать и закладывать по частям свои вотчины. Покупщиками чаще всего являлись монастыри, у которых скапливались значительные денежные капиталы. Таким образом, например, князь Ухтомский в 1557 году продал Кириллову монастырю село с 17 деревнями и починками за 350 рублей и вола в придачу. Через три года тот же князь продал монастырю еще 4 своих деревни за 100 рублей с лишком. Около того же времени Кириллов монастырь купил у другого князя Ухтомского большую вотчину — село Никитино с деревнями, а затем в 1563 году дал ему 200 рублей под залог села Семеновского. Третий князь Ухтомский заложил в 300 рублях свою вотчину князю Пронскому. Но последний вынужден был перезаложить эту вотчину монастырю. В корот­кое время, 5-6 лет, перешла во владение Кириллова монастыря большая часть земель князей Ухтомских. В 60-х и 70-х годах XVI века перешло к Троице-Сергееву монастырю весьма много вотчин князей Стародубских, Ромодановских, Гагариных и других наследников земель прежнего удела Стародуба Ряполовского.

Разорение княжеских и боярских родов, помимо тягостей придворной и военной службы, вызывалось и другими последствиями объединения Руси. Новообразовавшееся Московское государство, как известно, перешло в наступление на татар и стало отвоевывать у них плодородные земли на востоке и юге, в пределах Казанского царства и в диких полях. Занятие новых плодородных земель вызвало усиленный отлив земледельческого населения из центральных областей государства, где расположены были вотчины князей и родовитых бояр. Поэтому и поземельные описи, сохранившиеся от второй половины XVI века, поражают обилием данных о пустошах, «что были деревни», о переложной пашне, поросшей лесом. Все это следы эмиграции населения.

Хозяйственное расстройство, обеднение и обнищание не только обессиливало материально княжье и родовитое московское боярство, но и удручающим образом действовало на его настроение и самочувствие. Князьям и боярам было не до высшей политики, когда приходилось думать о насущном хлебе, чем жить, на какие средства служить и т. д. Экономическая опора московской аристократии — крупное землевладение разрушилось, расстроилось. Естественно, что и аристократия эта сделалась политически немощной. Экономическим упадком объясняется отчасти и ревность, с какой она отстаивала свою родовую честь, свое отечество в местнических счетах. Известно, что разорившиеся аристократы особенно бывают, щепетильны в делах фамильной чести, особенно бывают, проникнуты генеалогической гордостью. Так было и с московской аристократией. Сравнявшись в большинстве по материальному положению с массой военно-служилого люда, эта аристократия тем более стала жить воспоминаниями прошлого, тем более стала дорожить своим отечеством. Но люди, у которых взоры обращены назад, а не вперед, редко, когда выигрывают в жизненной борьбе, редко оказываются способными сообразоваться с новыми условиями и среди них надлежащим образом устраивать свое положение. Так случилось и с московским боярством, которое оказалось не в состоянии помешать торжеству монархического абсолютизма.

Литература

Д. И. Иловайский. История России. Т. 3. М., 1890.

С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. 2.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней России. 4-е изд. М., 1909.

С. Ф. Платонов. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. 3-е изд. СПб., 1910.