Юрий Нечипоренко
Первое же произведение Гоголя называется «Сорочинская ярмарка». “Ярмарка” (родственно английскому “year market”) означает “годовой рынок”. Товар на рынке переходит из рук в руки, и, согласно обычаю, сделку надо “обмыть”. Этот обычай восходит к представлениям, что во всяком обмене содержится обман, неравноценность — эквивалентного обмена не бывает. Когда быка меняют на пшеницу, недоволен и демон быка, и демон пшеницы. Необходимо завершать сделку ритуальной трапезой, в которой обмен скрывается за подношением. Демонам приносятся жертвы, чтобы их умилостивить. Обмывание покупки — рудимент древнего обряда. Деньги на себя берут роль эквивалента, в покупке в скрытом виде содержится обмен. Переход товара в другие руки, освоение чужого требует обрядового пиршества: на пиру не считают, где свое и чужое, кто сколько выпил и съел. Здесь и нынешнее свидетельство значимости — “кто с кем пил”, те, кто участвовал в ритуальном пиршестве — принадлежат одному кругу.
Праздничная сторона ярмарки близка к карнавалу. Но карнавал — игра, представление, шествие ряженых, парад аттракционов — то, что даёт пищу глазу. Это торжество визуальности — демонстрация внешних оболочек вещей, костюмов, нарядов, ролей. Ярмарка связана с обменом энергиями пищи и вещами, с которыми человек будет жить и после её окончания. Ярмарка входит в человека не только через глаза, но и через рот, пробирает его целиком.
Хуторянину, позицию которого знал и занимал Гоголь в начале своего пути, невозможно было представить себе двух-трёхмесячное карнавальное безделье и дурачество горожан в средневековой Европе. Конечно, можно пуститься на пару дней в загул на ярмарке или свадьбе, но селянин зарабатывал хлеб тяжёлым трудом в течение года и только результатами этого труда он мог распоряжаться.
Горожане имеют много способов добывания денег — верных и шальных. В город стекаются ресурсы, здесь накапливается и хранится информация. Знать, купцы и мастера высшей квалификации имеют порой состояния, превышающие запасы ценностей на сельской ярмарке. Ресурсы “отрываются” от человека — не могут быть измерены затратами труда, согреты теплом рук. Встаёт задача обработки потоков ресурсов и управления ими. Освоению такого управления помогает карнавал: здесь даются правила игры с такими ценностями, как престиж, статус, клановый (корпоративный) и личный интерес. Карнавал подобен “колесу обозрения” городской культуры.
Если на селе разрыв между образом жизни богатого селянина и бедняка не так велик (они заняты сходным делом, лишь в разной степени успешно и масштабно, в обрядовом же смысле их жизнь единообразна), то в городе этот разрыв огромен. Существует специализация в нищете и богатстве, и компенсацией служит игра, битва Масленицы и Поста.
В различии между карнавалом и ярмаркой заключён исток отличия культуры игровой от культуры жертвенной. Игровые искусства связаны с притворством, иронией — в игре всё происходит понарошку, не по-настоящему. Город преуспел в развитии игровой стороны культуры: в системе его ценностей жертвы становятся “бескровными”. Горожанин может жертвовать своим временем, вниманием, досугом, комфортом, желанием — незначительными частями жизни. Образ жизни горожанина состоит из “цивилизованных удовольствий”, раскладывается на потребности — и эти части обрабатываются “свободным рынком”, который, в отличие от годичного рынка ярмарки, представляет искушения праздника, не связанного рамками времени. “Город — это место, где люди каждый день справляют праздник” — одно из первых определений урбанической культуры, данное в «Сказании о Гильгамеше».
Гоголь придал русской литературе хуторское лицо, проявил сельскую жертвенность и праздничность. Хутор — часть округа. Принципиальная неполнота хуторской жизни избывается в ярмарке, в праздниках, её врачующих. Хуторяне живут в “вечном” циклическом времени, следят за временем по росту живого вещества. На ярмарке встречаются и взвешиваются интересы селян и горожан, технологии старые и новые. Городские соблазны оказываются “укрощёнными” образом жизни, обликом культуры селян. Здесь нет разгула того рода, что устраивает “свободный рынок” в городах. На селе жива сказка с её пользой, где “намёк, добрым молодцам урок”, где даётся решение задач бытия: женитьбы, поиска насущного хлеба или пропавшей грамоты. Торжище связано со зрелищем, в ярмарке в свёрнутом виде присутствует карнавал.
Ярмарка и карнавал разнятся в хронологии и топографии. Карнавал, в котором Пост побеждает Масленицу, имеет подтекст оскудения, в его разгуле есть отчаяние, прощание с сытостью. Ярмарка — свидетельство богатства, на ярмарку сходятся совокупные, годовые ресурсы продуктов и скота. С точки зрения ярмарки карнавал есть оторвавшаяся от неё пустая оболочка, колесо, которое крутится вхолостую, — городская забава.
Гоголевская ярмарка связана с местом выхода чёрта из пекла. Чёрт, выгнанный из пекла, сидит в шинке и пропивает “всё, что имел с собою”. Гоголь зовёт шинок “всемирным источником”: из-под земли появляется здесь красная свитка, которая несёт энергию особого рода. Это энергия симпатии и антипатии: парня и девушку тянет друг к другу неведомая сила, но этой силе противостоит антипатия между молодыми и мачехой девушки. Свитка стремится к целостности сама и приносит несчастье другим. Как любовь.
Вращающееся в плоскости земли, лежащее плашмя ярмарочное колесо обмена перемешивает ресурсы округи. Оно напоминает мельничный жёрнов, что перемалывает пшеницу в муку. Народная забава — карусель и игра господ — рулетка моделируют происходящее на ярмарке. Экспозиция и обмен товара, объединение и разделение ресурсов, смена позиций... Ось колеса вертикальна, в целом конструкция подобна колесу турбины, которая придаёт движение миру народной культуры. Представим себе округу как огромную тарелку, чашу, котёл, куда попадает всё выросшее на земле. То, что появилось за год, — съедается за год или в пару лет. В котле постоянно варится варево — отсюда берётся энергия, которая движет течение жизни. Летающие тарелки, чашевидные и котлообразные звездолёты с встроенными турбинами, наконец, вся планета с синхронно включающимися на ней то тут, то там “турбинами” ярмарок — эти образы из мира современности примерно передают гоголевскую космогонию.
Черти и ведьмы вольны носиться по небу — они рассматривают ночные светила как светильники на пышных театральных декорациях и, подобно самовольным электрикам, меняют свет на сцене в «Ночи перед Рождеством». Безмятежное течение сельской жизни временами натыкается на препятствия, происходит “застревание”, возникают затруднения в жизни селян. Для преодоления затруднений используется дополнительная энергия, имеющая сверхъестественную природу, — чёрт обеспечивает “форсаж” механизмов жизни, позволяет кузнецу совершить сверхусилие — оказаться у вершины власти, в царском дворце.
Турбулентные завихрения, возникающие в дремлющем мире традиционной культуры, моделируются и почти буквально: размыкается хоровод русалок в «Майской ночи», происходит переполох (ищут ведьму). Ведьма выдаёт себя тем, что, играя в “ворона”, забывается — и истово когтит русалку.
Здесь мы видим иной аспект игры — чистой игре могут предаваться лишь невинные создания, такие как ангелы или русалки. Ведьме нужна жертва, турбулентность связана с жертвами — “чертовские шашни” на Сорочинской ярмарке приносят много неприятностей Солопию Черевику, пока он не отдаёт замуж дочку — наперекор жене, жертвуя семейным спокойствием.
Обретение желаемого через обмен связано с обретением целостности. В этом стержневой миф ярмарки, её “самодвижущая” сила. Грицько мечтает соединиться с Параской. Цыгане хотят купить волов у Грицька — и частью волов он готов пожертвовать, чтобы добиться женитьбы. Цыгане используют предание о красной свитке и получают волов в виде гонорара за представление (говоря современным языком, перфоманс — “живые картины”: свиные рыла в окне, красная тряпка в руке и тому подобное). Происходит изготовление ужаса, драматизация ситуации, чёрт “вплотную” приближается к отцу Параски, тот из зрителя становится участником действия, подвергается опасности — за чем следует чудесное спасение. Грицько выступает в роли героя-избавителя, за что он и награждается — получает в жёны Параску.
Город виден хутору через ярмарку. Если на ярмарке возникает беспрецедентная ситуация в судьбе парня и девушки, то в городе каждый день можно “жениться”, всякий день здесь торгуют чёртом, кажут свиные рыла. Примеры этому можно заметить и сейчас: роль цыган исполняют газетчики, которые торгуют страхом и смехом, демонизируют одних деятелей и создают имиджи спасителей другим — по желанию заказчика. Тележурналисты и режиссёры кажут в окна телевизоров “свиные рыла” — искажённые личины, маски и кукол вместо лиц людей. Заметим, что самим цыганам чёрт не страшен. Он является источником обогащения: чёрт используется как инструмент управления людьми.
Гоголь дал описание артистам такого рода: “...в смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, по которым одна только есть награда на земле — виселица”. Цыган делает доброе дело — соединяет влюблённых. Но за деньги.
Чёрт страшен селянам, цыган же находится “по ту сторону” чёрта. Строго говоря, чёрта в рассказе нет — есть лишь предание о нём. Чёрт является товаром, продаваемым на ярмарке среди прочих. Иное дело, что товар этот не материальный, а принадлежит некой сфере, которую можно почувствовать через игру-розыгрыш. Но это не только игра: здесь есть следы языческой веры и результат — взятая парнем в жёны девушка. Результат игры, которая движима энергией жертвы (гонорара), — практический и важный.
Город — это место, где процветают искусства интриг и перфомансов такого рода, которые с точки зрения селян кажутся ещё более чертовскими, чем дела ярмарочных артистов. Оторванные от практической пользы, эти искусства невнятны сердцу селян и представляются фальшивыми, пустыми делами.
Ярмарочная модель мира описывает круг годовой, целой жизни. Город вынимает время из человека, вынимая человека из времени. В городе сохраняется цикличность жизни, но она становится внешней, здесь есть праздники, но они связаны с образом жизни более формально. Не всюду и не сразу произошло это разъединение: во многих городах Шумера рынка не было, большинство горожан имели земельные участки и кормились своими продуктами. Любопытно, что нечто похожее наблюдается в Москве, значительная часть населения которой проводит лето на дачных участках (недаром Москва зовётся в просторечье “большой деревней”). Потеря природного времени и его ритуалов даже в самых цивилизованных городах и странах не абсолютна — в сезонных дешёвых распродажах товаров можно увидеть след жертвенной культуры. По свидетельству известного банкира, западные инвесторы принимают решения и дают деньги дважды в году — после зимних и летних праздников.
Освоение городского образа жизни с его понятиями свобод и законов имеет своим результатом множество жертв. Государство ест человека. Но человек не прост, он осваивает новые правила игры — и является гений Чичикова, который умудряется обернуть лично для себя процесс этот вспять — прокормиться “между зубов” прожорливого государства. Так маленькая птичка чистит зубы крокодилу, находя для себя остатки пищи.
Гоголь соединил ярмарочную модель с карнавальной в нечто более объёмное, в магический кристалл, который можно сравнить с раздвижным, вращающимся объективом. Объектив, способный видеть вещи снаружи и изнутри, показал мир России в «Мёртвых душах». Чичиков не просто рыночный делец, чертовщина вылезает из его сделок не только как добавка к неэквивалентности обмена, она являет саму суть условности купли-продажи. Абсурд покупки мёртвых душ избывается в работе фискальной системы. Государство играет роль идола, которого кормят жертвами в виде налогов — подушных податей. Идол блюдёт формальный порядок вещей, не поспевая за природным делом рождения и смерти. Фискальные циклы — ревизские сказки, как жернова, перемалывают людей в показатели (население, статистика).
Можно увидеть финансовый смысл названия “мёртвые души”: по христианскому учению душа бессмертна. Мёртвым является капитал, который не приносит прибыли. Чичиков придумал как получить прибыль, оживить мёртвый капитал. В некотором смысле он стал оживителем мёртвых душ — составил проект, по которому они могли приносить живые деньги. “Птичка-чистильщик” Чичиков позволяет обозреть характер каждого помещика изнутри: со стороны его рта и желудка. Никто не отказывается от мошенничества, по сути, все принимают правила игры. Может, это не столько мошенничество, сколько забава, развлечение, авантюрное предприятие? В борьбе с государством помещик выглядит здесь предтечей анархистов, саботажником. Он склонен к природному существованию, без отвлечённых законов, навязанных государством. «Мёртвые души» можно рассматривать как праздник неповиновения, оргию, которая показывает каждого помещика в его личном бунте против правил, желании вырваться на простор “расхристанной” жизни без подчинения и диктата. Герои Гоголя, по сути, артисты, превращающие свою жизнь в представление. Это люди одержимые, пребывающие в состоянии экстаза. Экстаз Манилова и экстаз Плюшкина отличаются формами воплощения — в корне своём они схожи.
Чичиков — подвижный праздник: приезжая к помещику, он на время размыкает круг его жизни, предлагая своё предприятие как игру в “антиповедение” — так назывались обряды, ритуально нарушающие установленный порядок вещей. Эти обряды проходили в ночь накануне Ивана Купала и в Святки (“поганые дни” между Рождеством и Крещением, когда разрешалось нарушать обыденный порядок вещей). Души умерших могли активизироваться в этот момент, здесь же оживала и всякая нежить, нечисть. Ярмарка и карнавал имеют своим истоком эти календарные мифо-ритуальные действия. Гоголь чувствует себя здесь как рыба в воде — или утка в плавнях. “Чи-чи” — звук, который издаёт селезень. Похоже на пересмешника: “Го-го! — Чи-чи!” Фамилии автора и героя связаны пародийными повторами. Чичиков — автопародия Гоголя, передающая авантюрный характер писателя. Атоническое, земное начало в Чичикове наряду с проворной куртуазностью даёт в соединении химеру: представьте пляшущую саламандру, живчика-наживку, покрытую зеркальными чешуйками, отбрасывающими сотни зайчиков. Подобные существа в древности именовали духами или бесами. Гоголь насылает “дух Чичикова” на помещиков — и они становятся одержимыми. Подвижный рефлекс, порхающая птичка вылетает из гоголевского объектива. “Чик” — и готово фото на память. Каждый читает в поэме своё, видит себя.
Из сравнения поэмы со сложным объективом можно понять, как непросто было Гоголю надстроить новые линзы — дописать второй том. Он поставил перед собой задачу показать преображение Чичикова. Но Чичиков — дух, который сам волшебно преобразует героев поэмы. Танцующая саламандра живёт по своим законам. Дух антиповедения, выскользнувший из доисторических времен, не способен вести себя по правилам, что предписываются законом. Преображение Чичикова не могло состояться — он бы стал скучным: пляшущая саламандра полна энергии предприимчивости. Это диво мгновенно бы околело в рутине нормативной жизни. Чичиков не хотел преображаться — и Гоголь нашёл обходной путь. Он решил показать своё преображение, вернее, преображение образа автора, созданного им ранее. Для этого он избрал эпистолярный жанр, который сейчас зовут маргинальным. Была выбрана самая душевная, естественная поза — письма к друзьям. Гоголь использовал наследие святых отцов, восходящее к тем же “греческим” корням, что и мифо-ритуальные действа. Результат — успешная и скорая реализация замысла, книга, которая переполошила всю Россию, — «Выбранные места из переписки с друзьями».
Гоголь создал второй том «Мёртвых душ», но назвал его иначе. Иное дело, что почти никто этого не заметил. Книге с лёгкой руки журналиста Белинского придали политическое значение. Она была вытолкнута из поля внимания читающей публики на полтораста лет. Только сейчас появилась возможность оценить некоторые идеи писателя. Современные исследователи указывают на глубокую связь произведений Гоголя с философией Гегеля (см., например, книгу С.Павлинова «Путь духа»).
По воспоминаниям Анненкова, Гоголь выделял три области управления жизнью общества: народные обычаи, Церковь, законы. И видел недостатки революций в том, что “законы гражданские выступили из пределов и вторглись в область, им не принадлежащую”. По мнению писателя, реформаторы (“всесветные преобразователи”, как он их именовал) не умеют отличать жизненные особенности, никогда не уступаемые народом, от тех, с которыми он может расстаться, не уничтожая себя как народ. Замечание Гоголя о трёх сферах управления крайне любопытно: народные обычаи определяют самую близкую к человеку область — ритмы, обряды и ритуалы. Это продолжение ритмов природы в культуре. Смена дня и ночи, месяцев и сезонов даёт пищу обычаям. В каждой земле — свои обычаи, как одежда народа, образ жизни, который передаётся живым примером из поколения в поколение. Лиши народ обычаев — окажется он голеньким, в неприбранном доме, на неприглядной земле. Эта потеря означает утрату народом своего лица — то, что называется кризисом самоидентификации.
Церковь апеллирует к понятиям более отвлечённым и основывает свою власть на внутренних свойствах человека, на его вере и воле. Церковь управляет сквозь человека, даёт ему возможность самому управлять собой. Само понятие церкви может быть рассмотрено расширительно — существуют не только мировые религии, но и мировые идеологии, которые опираются на те же психологические основания, что и христианство, о котором писал Гоголь. Церковь меньше внимания обращает на разнообразие народов, зовя их к единому образцу — она делает шаг к унификации, давая единый язык мировоззрения. На роль такого языка ныне претендует наука (для элиты) и масскульт (для телезрителей).
Законы представляются правилами, выросшими из общих отношений: добычи и дележа, обмена и передачи. Слово “закон” в русском языке противоположно слову “покон” и означает фиксацию отклонения. То, что передаётся в традиции, не требует фиксации — оно живёт в обычае, фиксируется изменение традиции, чтобы далее составлять договор по закону. Закон делает ещё один шаг к унификации по сравнению с Церковью: если институт Церкви основан на договоре человека с Богом, институт юстиции описывает договоры между людьми в безбожном, лишённом святынь мире. По мере отклонения человека от Бога и потери им совести — гласа Божьего в душе человеческой, законы дают людям правила поведения в обществе.
Присмотримся к некоторым концептам Гоголя.
“Нравственное благородство”.
Не сама нравственность, не само по себе благородство — соединение.
“Пока я мало входил в мерзость, меня всякая мерзость смущала, с тех пор как я стал всматриваться в мерзость, я просветлел духом”.
Гоголь увидел пути выхода из мерзости — просветы в ней, мерзость при ближайшем рассмотрении оказалась не так черна. Он просветлел духом, не обнаружив в мерзости неисчерпаемости, нерастворимости, консистенции абсолютного зла. Зло оказалось не субстанционально — оно неотделимо от добра, оно похоже на мёртвую кору, под которым — живое дерево.
“Мир весь перечистился сызнова поколениями свежих народов, которые получили образование... уже на христианском грунте”.
Чистить мир народами? Кто так может? Люди как сода и порошок — для чистоты.
“Не будем похожи на тех святошей, которые... указали бы на всё, что ни есть в свете, видя в нём одно бесовское”.
“Облекается он плотью и стал уже плотью весь... от вялой и бабьей своей жизни...”
Это современный человек. Вялая жизнь — внутренняя, внешне — очень бойкая.
“Свобода не в том, чтобы сказать «да» произволу своих желаний, а в том, чтобы уметь сказать им «нет»”.
В одном из писем находим слова, которые и сейчас можно адресовать иному реформатору:
“Мысли твои о финансах основались на чтении иностранных книг да на английских журналах, и потому суть мёртвые мысли, стыдно до сих пор не войти в собственный ум свой, который мог бы самобытно развиться, и захламостить его чужеземным навозом... Не вижу в проектах твоих участия Божьего”.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/