Введение

В просветительской, бунтарской, революционной литературе Франции XVIII столетия комедии Бомарше заняли одно из главных мест по силе влияния на массы. Современник Бомарше Мельхиор Гримм в своих мемуарах сообщает: «Много превозносили, и справедливо, силу воздействия сочинений Вольтера, Руссо и энциклопедистов, но их мало читал народ, между тем одно представление «Женитьбы Фигаро» и «Цирюльника» повергало правителей, магистратуру, дворянство и финансы на суд всего населения больших и малых городов Франции».

Бомарше не был профессиональным писателем. К перу он обращался понуждаемый обстоятельствами, когда необходимо было апеллировать к широкой публике («Мемуары»), или же в часы досуга, когда он мог свободно отдаваться влечению сердца, а оно всегда тяготело к искусству.

«Когда моя голова полна дел – к черту занятия литературой, но если дела кончены, рука тянется к перу и бумаге, и я охотно болтаю чепуху».

Жизнь Бомарше – причудливое сплетение самых удивительных событий, приключений, взлетов, падений.

Сын часовщика, сам искусный часовщик, он делает важное усовершенствование часового механизма. У него пытаются оспорить его изобретение. Юноша отважно вступает в борьбу и блестяще доказывает свое авторство. Замеченный двором, он становится модным часовщиком Парижа, но бросает ремесло, покупает придворную должность, меняя свое имя Карон на дворянское де Бомарше. Все как будто удается ему. Он становится влиятельным человеком. Дочери короля учатся у него игре на арфе. Людовик XV не может отказать себе в удовольствии послушать иногда весельчака Бомарше. Дофин (наследный принц) с удивлением замечает, что во всем государстве есть, пожалуй, один человек, который не боится сказать ему правду в глаза. С ним, плебеем, раскланиваются важные персоны в аллеях Версальского парка, но вот ссора с одним из них приводит его в тюрьму. Смерть миллионера Пари Дювернэ, с которым остались нерешенными денежные расчеты, ставит его перед угрозой разорения. Тяжба. Суд на стороне наследников миллионера. Бомарше пишет знаменитые «Мемуары». Вся Европа с увлечением следит за тем, как плебей Карон-Бомарше единоборствует со всем юридическим корпусом Парижа. И плебей побеждает, завоевав общественное мнение Франции. Ему завидуют, бранят, опутывают его клеветой, но он несгибаем.

Иногда очертя голову он бросается в самые опасные приключения (поездка в Испанию – поистине эпизод из рыцарского романа). Таинственные визиты в Лондон, по поручению Людовика XV и его преемника Людовика XVI. Нападение разбойников в Нюрнбергском лесу, аудиенция у австрийской императрицы Марии-Терезии и вслед за тем арест по приказу австрийского министра Кауница и т.д.

Бомарше талантлив. Талантлив щедро, обильно, талантлив во всем. Он – механик и изобретатель, музыкант и поэт. Он – коммерсант и дипломат. Бомарше задумывает и осуществляет грандиозные коммерческие сделки, ловко выходит из лабиринта интриг и хитросплетений; если надо, он покорит, очарует нужных людей и обойдет все рифы, все подводные камни, как искусный лоцман, ведущий корабль в неведомых водах.

Едва перо в его руке – и страница за страницей заполняются искрометной, разящей, насмешливой прозой. Драматург – он дивит мир гениальными комедиями. Он спешит поддержать театральную реформу Дидро, музыкальную реформу Глюка. Он торопится помочь американским повстанцам, снаряжает корабли с оружием, ни на минуту не забывая при этом о своих личных интересах. Он – буржуа. В дни революции он закупает за границей десятки тысяч ружей, предвидя интервенцию монархических коалиций. Он издает собрание сочинений Вольтера. Он делает все широко, с размахом, не зная, как исчерпать бьющую через край энергию.

Бомарше и просветители

Бомарше отнюдь не вождь просветительского движения, как Вольтер, Дидро или Руссо, хотя его сочинения играли роль своеобразного организатора всенародного похода на твердыни феодализма. В его личных качествах много типичного для молодой буржуазии накануне ее победы – смелость и уверенность в себе, насмешливое, критическое отношение к старым порядкам, взглядам, учреждениям.

Часто, подобно своему герою Фигаро, он проявляет изворотливость, смелость, лукавство. И в этом лукавстве, в этой дерзкой изворотливости столько откровенного презрения к феодальной знати, что и здесь нельзя не усмотреть его своеобразного бунтарства. Бомарше бился за себя, за свою личную судьбу, подчас вызывая на поединок весь господствующий класс и обращаясь за помощью ко всему народу. Жизнь его – это битва простолюдина за свое право именоваться человеком, за свое право жить на земле и пользоваться ее дарами. Без этой истины не понять ни художественных замыслов писателя, ни общественного резонанса его произведений.

Все симпатии Бомарше на стороне просветителей. Он примыкал к правому, политически умеренному крылу, преклонялся перед Вольтером, ценил Дидро и довольно холодно относился к Жан-Жаку Руссо. В этом размежевании симпатий ярко выявляется политическая ориентация автора «Женитьбы Фигаро».

Первые драматургические произведения Бомарше связаны с театральной реформой Дидро. Дидро и авторы, последовавшие ого призыву (в том числе и Бомарше), осуждали классицистическую трагедию за ее чрезмерные преувеличения, выходящие за пределы реальности, за гигантизм страстей, преступлений, пороков, страданий. «Все преувеличено в этих драмах: страсти – всегда безумные, преступления – всегда ужасающие, но столь же далекие от природы человека, как и неслыханные среди наших нравов; там ступают только среди развалин, среди потоков крови, среди трупов и подходят к катастрофе только через отравление, убийство, кровосмешение или отцеубийство», – писал Бомарше в «Опыте о серьезном драматическом жанре».

Речь идет, конечно, не о трагедии Корнеля и Расина, а о пьесах Кребильона, значительно снизившего достижения классицистического театра.

Не лучше ли оглянуться вокруг себя, рассуждали Дидро, Седей, Бомарше, посмотреть на людей обыкновенных, изобразить их скромные радости и страдания, прославить неприметную доблесть, трогательную моральную красоту. Тогда сцена по-настоящему взволнует зрителя. В сценическом персонаже он увидит реальное лицо, в изображенных событиях – реальную правду жизни. «Чем ближе положение страдающего человека подходит к моему, тем сильнее его несчастье захватывает мою душу», – рассуждает Бомарше.

В трогательном, сентиментальном ореоле изображает он в своих пьесах нравственную чистоту и семейные добродетели людей третьего сословия, а в лице беспутного лорда Кларендона («Евгения») клеймит моральный нигилизм аристократов.

«Евгения», первая пьеса Бомарше, принесла автору некоторую известность. Ее ставили во Франции, Германии, Англии и России. Сумароков в письме к Вольтеру жаловался на успех пьесы в Москве. Опасаясь за судьбу классицистического театра, он сетовал на «новый и пакостный род слезных комедий».

Вторая «трогательная» драма Бомарше – «Два друга» вовсе не удалась. Острословы высказали по этому поводу немало шуток.

Не в «трогательной» драме суждено было Бомарше найти свое настоящее место. По натуре своей он скорее склонен был смеяться, чем проливать слезы. В атмосфере лукавой шутки, остроумной словесной перепалки, в веселом и радостном царстве смеха он чувствовал себя свободнее. Это его стихия. Здесь он всевластен.

Проза Бомарше

Бомарше в 70-х гг. XVIII столетия привлек к себе внимание широкой общественности. Вся Франция, начиная от едва владевшего грамотой подмастерья и кончая герцогом и королем, читала его «Мемуары». Это было событием дня, сенсацией. Сам автор в фойе театра «Комеди Франсез» раздавал свежеотпечатанные экземпляры.

В них было все: и политические разоблачения, и сатирические портреты, и умная веселость, и даже трогательная сентиментальность, полюбившаяся европейцам во второй половине XVIII в. Как появились эти мемуары (их скорее следовало бы назвать «памфлетами»)? Что подвигло автора на их создание?

Обратимся к исходному пункту событий. 17 июля 1770 г. в Париже на 86-м году жизни в славе и почете скончался финансист по имени Пари Дювернэ, он же граф дю Ферьер, он же сеньор де Плезан, государственный советник, секретарь и советник короля и хранитель его казны. Титулы свидетельствуют о головокружительной карьере, ибо сей граф и сеньор был сыном владельца постоялого двора в одной из деревушек у подножия Альп. О богатстве этого человека ходили самые фантастические легенды. При оценке имущества покойного, однако, с удивлением обнаружили, что оно едва сводилось к полутора миллионам ливров, т.е. составляло примерно одну десятую часть ожидаемого.

Куда делось богатство старика? Современники ломали голову. Тайна эта не давала покоя экзальтированным людям и позднее, почти в течение столетия. В 1859 г. гробница Дювернэ была вскрыта неизвестным лицом, тщетно пытавшимся найти сокровища.

Так или иначе, но наследник Дювернэ, его внучатый племянник граф де ла Блаш, хоть и получил солидное состояние, но был весьма недоволен тем, что оно не оказалось в десять раз больше. По сему случаю он отказался оплатить долговое обязательство умершего в пятнадцать тысяч ливров, данное когда-то Пьеру-Огюстену Карону де Бомарше. Более того, он объявил это обязательство подлогом и добился наложения ареста на имущество последнего. Дело перешло в суд и грозило Бомарше самыми неприятными последствиями. Беда не приходит одна.

Однажды некий герцог по имени де Шон приревновал к Бомарше свою любовницу. По нравам той поры конфликты подобного рода решались на дуэли. Но герцог – и плебей! Какие могли быть церемонии! Де Шон ворвался в дом Бомарше, устроил скандал. Вызванные полицейские в смущении отступили: дебошир – важная персона, герцог! Бомарше вынужден был сам прибегнуть к соответствующим мерам, но за оплеуху, которой он наградил разбушевавшегося ревнивца, ему пришлось отправиться по приказу короля в «прекрасный замок, более пышный, чем у вестфальского барона, ибо здесь были тройные двери и решетки на окнах» (тюрьму).

Итак, Бомарше оказался в тюрьме. Его противник, граф де ла Блаш, воспользовался этим, чтобы окончательно его уничтожить. По городу из рук в руки стали переходить сфабрикованные графом анонимные и подложные письма, в которых писатель изображался настоящим выходцем из ада – совратителем, убийцей двух жен и пр. К тому же немногие знали истинную причину ареста, ибо Бомарше было категорически запрещено касаться этого вопроса, дабы не компрометировать титул герцога и пэра Франции. Можно представить себе, в каком свете представал он в глазах знавших и не знавших его людей. Оружие клеветы – страшное оружие!

Смотритель тюрьмы разрешил Бомарше отлучаться в город, с тем, однако, чтобы на ночь он возвращался в свою камеру. Начались трудные, хлопотливые дни. Бомарше обивал пороги судебных учреждений, и за ним неотступно следовал изнывавший от скуки стражник Сантер, которому надлежало приводить в конце дня заключенного в помещение тюрьмы. Докладчиком в палате по делу Бомарше был назначен судья Гёзман. Бомарше попытался повидаться с ним. Это оказалось нелегким делом. Выяснилось, однако, что супруга судьи за известную мзду «помогала» тяжущимся. К ней-то через одного книготорговца по имени Леже и обратился драматург. Сто луидоров и часы с брильянтами должны были открыть ему двери дома Гёзмана. Через некоторое время госпожа судейша потребовала еще пятнадцать луидоров якобы для секретаря. Они были даны.

Судья Гёзман по зрелом размышлении почел за лучшее поддержать более сильного противника. К тому же склонился и суд, не признав прав Бомарше. Тогда драматург потребовал деньги и часы обратно. Ему вернули все, за исключением пятнадцати луидоров. Госпожа судейша заупрямилась. Эти-то пятнадцать луидоров и явились поводом для грандиозного политического скандала, поколебавшего престиж королевского суда в глазах всей Франции.

Остроумные люди, а в них во Франции никогда не было недостатка, тотчас же стали играть на веселом созвучии – пятнадцать луи (луидоров) и Луи XV (Людовик). Первые уничтожили второго.

Бомарше прибег к силе общественного мнения. Он стал выпускать в свет свои записки, иначе «Мемуары»¹. Они выходили последовательно в течение 1773–1774 гг. Положение его было отчаянным. И вот тогда-то и развернулись богатырские силы плебея, вступившего в борьбу с темными силами феодального государства. Вся Европа читала «Мемуары» Бомарше. Надо сказать, немало способствовали этому его же враги, публикуя сенсационные подробности происходящих событий, «надоедая всей Европе моей особой и моим процессом», как жаловался Бомарше. Но главное, что содействовало успеху «Мемуаров» Бомарше, – это почти всеобщее недовольство так называемыми «парламентами Мопу».

Во Франции парламенты являлись судебными учреждениями. Их было в стране 13, включая парижский (главный из них). Должности членов парламента – судей продавались, покупались и, следовательно, передавались по наследству. Парламенты играли известную роль в жизни страны, ибо подачей ремонтрансов (замечаний) королю и правом регистрации королевских указов они могли в какой-то мере влиять на политику правительства. Людовик XIV свел на нет политическую деятельность парламентов, оставив за ними лишь их судебные функции. Филипп Орлеанский после смерти Людовика XIV признал за парламентами утраченное ими право подавать ремонтрансы. Этим правом они воспользовались, когда в 60-х годах XVIII в. был возбужден процесс против пэра Франции герцога Эгийонского, наместника короля в Бретани, по обвинению его в ряде крупных финансовых злоупотреблений. Король приказал прекратить дело. Парижский парламент, тайно поддержанный герцогом Шуазелем, первым министром, учитывавшим настроения в стране, воспротивился воле короля. Тогда Людовик XV дал Шуазелю отставку и обнародовал эдикт, в котором запрещал парламентам выступать с какими-либо коллективными замечаниями по поводу решений короля. Парламент в знак протеста прекратил ведение судебных дел. Тогда канцлер Мопу с согласия короля конфисковал все должности в парижском парламенте, всех его членов сослал и назначил на их место новых, причем вместо единого парламента в Париже создал шесть высших судов в его округе. То же было проделано и с провинциальными парламентами (в 1770 г.), ставшими на сторону парижского.

Это вызвало крайнее недовольство населения. Новые суды получили бранную кличку «парламенты Мопу». Легко себе представить, как в этой обстановке были восприняты «Мемуары» Бомарше, с блеском и талантом разоблачавшие и осмеивавшие их, хотя речь шла как будто бы всего лишь о судье Гёзмане и его супруге.

Вольтер из своего «фернейского отшельничества» насмешливо наблюдал, как сотрясалось все здание абсолютизма под могучими ударами выходца из народа. «Я никогда не видел ничего более оригинального, сильного, смелого, более комического, интересного, более оскорбительного для противников, чем «Мемуары» Бомарше. Он сражается с десятью или двенадцатью противниками сразу, и он их опрокидывает…» – писал Вольтер.

Интерес к процессу Бомарше шагнул далеко за пределы Франции. Газеты Гааги и Утрехта день за днем сообщали своим читателям о всех его перипетиях. Рассказывают, что и Людовик XV и его фаворитка госпожа дю Бари читали с неослабным любопытством «Мемуары» Бомарше. Французские историки потом говорили, что этот скучающий монарх в своем эгоистическом безразличии, кажется, с удовольствием наблюдал, как его монархия катится под откос.

Борьба была чревата для Бомарше тяжелыми последствиями. Разоблачая всеобщую коррупцию, продажность суда, он должен был вместе с тем быть очень осторожным в выражениях и сохранять видимость полного уважения к королевскому судопроизводству, ни одним словом не задеть короля и двор, – словом, как остроумно замечали его современники, «давать пощечины королю, стоя на коленях».

Заслуга Бомарше заключается в том, что он сумел показать одну из темных сторон государственной системы абсолютизма. Пятнадцать луидоров, которые ему не были возвращены госпожой Гёзман, превратились в символ взяточничества и продажности, царивших в феодальном государственном аппарате. Фраза госпожи Гёзман: «Мы умеем ощипать курицу так, что она у нас и не пикнет», – облетела всю Францию.

Как политический, философский документ «Мемуары» Бомарше являются детищем просветительской идеологии. Недаром просветители с таким восторгом встретили их. Бомарше утверждает за народом право решать все важнейшие вопросы государства. Он есть и был во все времена судьей над судьями: «Я хочу окружить себя благосклонностью народа и противопоставить ее как защиту и охрану от ненависти тех, кто преследует меня».

Правда, по цензурным условиям просветительская мысль в «Мемуарах» Бомарше часто завуалирована. Современник Бомарше аббат Гальяни (итальянец, неаполитанский посол, принявший активное участие в просветительском движении Франции) однажды шутливо заявил, что самый совершенный литературный стиль заключается в «искусстве все сказать и не попасть за это в Бастилию».

Соблюдая совет Гальяни, Бомарше доводит до читателя бунтарскую мысль, облеченную в самую безупречную форму политической благонадежности. Когда противники обвинили его в нападках на всю систему государства, он с жаром защищался, заявляя, что бичует лишь частные пороки и отнюдь не посягает на всю систему.

Бунтарский, просветительский смысл его «Мемуаров» заложен в сатирических портретах французских судей, в разоблачении системы подкупа в судопроизводстве. Бомарше как бы говорит своему читателю: смотрите, что за уродливые лики! Кому же доверена наша судьба! Кто у нас судьи! И это действовало, бесспорно, сильнее всяких общих рассуждений. Единичный факт, ярко, в художественной форме доведенный до сознания читателя, приобретал огромную силу обобщения. В его «Мемуарах» звучит то страстный голос трибуна, то обличительный сарказм сатирика, то мягкий юмор, а иногда и несколько аффектированная трогательность сентиментального стиля, столь модного в те дни. Здесь живые люди, яркие портреты, иногда динамичные драматические сценки – недаром Вольтер советовал Бомарше переработать «Мемуары» для театра.

«Мемуары» Бомарше, пожалуй, единственный пример в литературе, когда юридическая апелляция (а первоначально они были задуманы именно как апелляция) является произведением художественным. Это значительное и единственное в своем роде явление в мировой художественной прозе. Об этом нельзя не сказать более развернуто, более обстоятельно. Об этом нельзя не задуматься теоретикам искусства.

В самом деле, здесь нет вымысла – одного из основных элементов искусства, здесь, наоборот, все скрупулезно точно. Здесь нет художественных типов, а есть конкретные, не вымышленные, реальные люди. Малейшее отклонение от сходства в обрисовке портрета реального лица или в обрисовке реальной обстановки было бы расценено как ложь, ложь преднамеренная, весьма опасная для обвиняемого.

Не следует забывать, что дело Гёзмана – Бомарше было отнесено к уголовным и Бомарше мог очень пострадать. Тем более что была задета честь всего судейского сословия и о беспристрастности высокопоставленных крючкотворов не могло быть и речи. Поэтому необходима была особая осторожность, необходимы были только неопровержимые факты и железная логика. Искусство же, как известно, более свободно в отношении к фактам и единичным явлениям.

Для писателя история – только «сухой и досадный перечень фактов». Писатель создает типы «путем создания отдельных черт многочисленных однородных характеров»¹. Бомарше на этот раз такой принцип был противопоказан.

«Мемуары» задумывались и исполнялись как произведение, никакого отношения к искусству не имеющее, как судебная защитительная речь, где должен быть только «сухой и досадный перечень фактов» (мы увидим, что этот перечень фактов по воле одаренного человека оказался и не сухим и не досадным). «Этот мемуар, – пишет Бомарше, – является точным и ясным изложением всех материалов, относящихся к разбираемому вопросу. Единственное его назначение – помочь ознакомиться с ними моим судьям. Я буду говорить здесь лишь о том, что было установлено во время следствия. Факты, касающиеся меня лично, будут заверены по всем правилам. То же, что я узнал из свидетельских показаний других лиц, будет приведено с величайшей осмотрительностью». И это были не пустые слова. Бомарше нес ответственность за каждую ошибку, за каждую неточность. На него были устремлены десятки ненавидящих глаз, которые не пропустили бы ни одной оплошности. Итак, что же перед нами – художественное произведение или юридический документ?

Из того, что мы только что прочитали, нет сомнения в юридической основе его. Однако, читая далее, мы убеждаемся в том, что это произведение художественное, причем произведение огромной впечатляющей силы и со всеми специфическими свойствами искусства. Мы увидим и обобщения, и типизацию, необходимые в искусстве, и ту живописную конкретность, которая заставляет нас верить в художественный вымысел. Нет здесь только вымысла. Значит, искусство может иногда обходиться и без вымысла. Бальзак отбирал во множестве однородных характеров отдельные черты и соединял их в один художественный образ – тип. Бомарше действовал несколько по-иному. Он брал один характер, но показывал в нем черты, присущие многим подобным характерам, и создал беспримерный в истории образец юридического документа в форме художественного произведения. Он почти не описывает внешней обстановки и только однажды позволил себе живописную повествовательную страницу. Приведем ее, она чрезвычайно выразительна: «Когда я стал приближаться к залу заседаний, до меня донесся смутный гул голосов, но не это взволновало меня. Должен признаться, что, как только я вошел в зал, латинское слово, возвестившее о моем появлении, несколько раз произнесенное секретарем суда, и глубокая тишина, наступившая вслед за этим, повергли меня в трепет. Айез!! Ас1ез1!' Он здесь, вот он, обвиняемый, затаите свои чувства к нему; Ас1ез1 – это слово еще долго будет звучать в моих ушах. Тотчас же я был отведен на скамью подсудимых.

При виде зала, похожего на храм, – тусклое освещение делало его еще более величественным и мрачным, – при виде шестидесяти судей в одинаковых одеяниях и устремленных на меня глаз я испытал чувство глубочайшего уважения. Увидев за столом, на который облокотился мой судья-докладчик, г-н Доэ де Комбо, освещенное единственной свечой лицо советника суда, г-на Жина, сидевшего рядом, я подумал (следует ли признаться в слабости?), что ему поручено допрашивать меня, и почувствовал, как сердце мое, внезапно сжавшись, – словно в нем застряла капелька сгустившейся крови, – перестало биться. Я хорошо помню, что, превозмогая эту слабость довольно сильным напряжением воли, я полагал, что обрел только душевное равновесие; однако впоследствии, наблюдая за собой, я имел возможность убедиться, что спокойствие мое превзошло мои ожидания».

Перед нами – шедевр повествовательной прозы. Картинность описания безупречная. Ничего лишнего. Взволнованность рассказа и даже некоторая лиричность, если бы мы не чувствовали, не ощущали за патетическим описанием иронической улыбки автора. Не суд, а театральное представление! И одинаковые одеяния шестидесяти судей, и тусклое освещение, и латинские слова – все спектакль, все поза.

Кто же они, эти действующие лица реальной комедии жизни, актеры столь «необычного спектакля», как назвал их сам Бомарше? Тень финансиста – миллионера Дювернэ, оставившего свою подпись на бумаге, вокруг которой идет спор, граф де ла Блаш; он находится где-то за сценой, но его присутствие постоянно ощущается в словах и поступках действующих непосредственно на сцене лиц. Это решительный, озлобленный и коварный враг, который не остановится ни перед чем для достижения цели. Толпа судейских чиновников, которые создают как бы общий фон сословия. Судья Гёзман и его супруга, урожденная Жамар, книготорговец Леже и его жена, цензор и редактор газеты Марен, писатель Арно Бакюлар, ростовщик Бертран Дероль, председатель суда Николаи и, наконец, сам автор. Каждый из них, в том числе и автор, имеет свою характеристику.

Вот судья Гёзман. Ему 45 лет. Он проживает на набережной Сен-Поль. Он же Луи Дюгравье, парижский мещанин с улицы Лиги, как он ложно именовал себя, когда крестил собственного ребенка, прижитого им с девицей Капеллой. Сухой и педантичный. Весь – буква закона. Он знает все ордонансы и правительственные декларации. Речь его сплетена из судейских терминов. Он холоден и эгоистичен. На лице его не бывает улыбки. Бомарше ничего не рассказал нам о его внешнем облике, но, кажется, видишь перед собой сухопарого, сутуловатого человека.

За этой внешностью жестокого, надменного человека скрывается маленькое, трусливое, жалкое существо. Он подло обхаживает книготорговца Леже с тем, чтобы тот дал ложные показания, пишет текст лживого заявления и принуждает Леже переписать его. Когда было возбуждено дело против его жены, он публично заявил, что не может больше, не компрометируя себя, жить с ней вместе и должен заточить ее в монастырь. Бомарше приводит еще одну деталь. Судья, узнав, что его слуги получили чаевые, вызвал одного из них и заявил: «Если вы или ваша жена получили от г-на Бомарше шесть ливров, мы приказываем вам вернуть ему эти деньги и потребовать справку, что вы ничего у него не брали. Мы не желаем, чтобы в нашем доме занимались мелкими подлостями».

Таков этот человек. Бомарше достаточно ярко обрисовал моральный и психологический облик судьи, начертал портрет человека в своем роде уникального, но вместе с тем и обобщенный портрет всей судейской корпорации. Господин Гёзман вобрал в себя черты, присущие остальным его коллегам. Здесь он не просто судья, он тип судьи.

Пожалуй, наиболее колоритно выписан образ супруги судьи, госпожи Гёзман. Бомарше не пожалел красок. Она получила широкую известность. «Г-жа Гёзман, та, которая присвоила пятнадцать луидоров!», «Г-жа Гёзман, которая умеет ощипывать куриц!» – смеялись парижане. У всех на устах была ее выразительная фраза: «Невозможно жить прилично на то, что мы получаем, но мы умеем ощипать курицу так, что она у нас и не пикнет».

Когда дело получило огласку, эта особа пожалела о том, что присвоила себе так мало. «Жаль, что я не оставила у себя часы и сто луидоров, – при теперешнем положении вещей это ничего не изменило бы», – заявила она. Госпожа Гёзман взбалмошна и резка. «Ну и женщина! – говорили о ней лица, привлеченные в качестве свидетелей по делу о пятнадцати луидорах. – Бедняга Бомарше! Если во время очной ставки она ограничится пощечиной, то он сможет похвалиться, что дешево отделался». Госпожа Гёзман глупа. Бомарше яркими красками расцветил ее глупость.

Вот она тщетно ищет выхода из создавшегося положения и ничего не может придумать. Наконец решение найдено: нужно во что бы то ни стало отпираться и лгать. Но богобоязненные ее сообщники говорят, что лгать грешно: лгунам – дорога в ад. Довод весьма солидный. Что делать? И вдруг лицо ее осветилось: в голову пришла блестящая мысль: «Мы смело будем отрицать все, а на другой день закажем мессу в церкви Сент-Зспри, и дело с концом». Лучшего выхода придумать, конечно, было нельзя, и церковь Святого духа не могла не утвердить своим авторитетом решение госпожи Гёзман. Вот она на очной ставке с женой книготорговца Леже. Ей надлежит задавать вопросы. О чем же она спрашивает? Приведем этот любопытный диалог. Перед нами сцена из комедии.

«Сударыня, – говорит судейша, – мы пришли сюда, чтобы говорить правду: скажите, вела ли я себя когда-либо непристойно в вашей лавке, заигрывала ли я с мужчинами, которых заставала у вас?» – «Нет, сударыня, да я и не обмолвилась об этом в своем показании». – «Прошу вас, скажите, сударыня, поднималась ли я когда-нибудь там одна с вашим мужем в его комнату, оставалась ли я с ним наедине, чем могла бы дать повод для насмешек и толков по своему адресу?» – «Бог с вами, сударыня, вы просто изумляете меня вашими странными вопросами! Какое это все имеет отношение к делу, ради которого мы собрались? Речь идет о ста луидорах, полученных вами, о пятнадцати луидорах, которые еще до сих пор у вас, а не о ваших встречах с моим мужем: на это никто не жалуется».

Никто на самом деле и не думал подозревать ее в тайных связях с книготорговцем. Однако этот ход явился результатом новой «остроумной» находки госпожи Гёзман. Великолепна роль несчастной, оклеветанной женщины, и «ни одного слова о фактах из показания, ни одного возражения, только украдкой вытертые слезы…»

На очной ставке с книготорговцем она позволяет себе самые отборные словечки.

«А вы-то, дурень этакий, если бы вы подтвердили, что это неправда, как я вас учила, мы бы не были здесь». Простодушный Леже прибегает к следующей логике:

«Если вы, сударыня, не хотите признаться, что эти пятнадцать луидоров у вас, значит, я не передал их вам? Значит, я жулик?» – «Я не говорю, что вы жулик, но вы осел, у вас не голова, а деревянный чурбан».

А как ведет себя госпожа Гёзман на допросе? Заученные слова из лексикона мужа, неумение ими оперировать, непонимание их смысла, и досада, и бессильный гнев, и грубость, и тщеславие, и все это расцвечено всеми красками ее глупости. «Этот господин передал письмо моему лакею только из лютой злобы. Я буду утверждать это вопреки и наперекор всему». Секретарь записал все. «Соблаговолите объяснить нам, сударыня, какую злобу вы усматриваете в таком простом поступке, как передача письма лакею?» Снова наступило замешательство по поводу моей злобы; это тянулось долго… Так долго, что мы оставили в покое мою злобу, но в отместку она спросила: «Если правда, что этот господин принес письмо, то кому из наших слуг он его передал?» – «Молодому лакею, блондину, который сказал, что он обслуживает вас, сударыня». «Вот и противоречие! Пишите, этот господин говорит, что передал письмо блондину, но мой лакей вовсе не блондин, а светлый шатен. (Я был сражен этой репликой!) А потом, если это мой лакей, то какого цвета у него ливрея?» Тут я и попался. Однако, несколько оправившись, я ответил как мог лучше: «Я не знал, что у вас, сударыня, для слуг особая ливрея». – «Пишите, прошу вас, пишите, что этот господин, который разговаривал с моим лакеем, не знает, что у меня особая ливрея, а у меня их целых две, зимняя и летняя».

Вопросы Бомарше своей неопровержимой логикой вскрывают лживость показаний госпожи Гёзман. Она понимает это и не в силах сдержать досады. Вот ее колоритные фразы: «Право, сударь, ваши вопросы выводят меня из терпения, вы болтливы, как женщина»; или «Я не обязана давать отчет этому господину… он пристает ко мне с вопросами лишь с целью заставить меня снова впасть в какое-нибудь противоречие»; или: «Довольно, не то я отпущу вам пару пощечин… очень нужно возиться с этими пятнадцатью луидорами!»; или: «На глупые вопросы я не отвечаю» и т.д. Однако стоило Бомарше высказать несколько лестных слов о ее наружности, и она уже во власти комплиментов.

«Сударыня, я прошу вас сейчас же сказать нам, сразу и без раздумий, почему в протоколах допросов вы показываете, что вам тридцать лет, когда, глядя на вас, вам можно дать самое большее восемнадцать?» Взяв веер и накидку, госпожа Гёзман уже просит Бомарше подать ей руку и проводить до экипажа. «Сударыня, разве я так жесток, как вам пытались внушить?» – «Ну… нет. Но вы себе на уме». Разве перед вами сухой перечень фактов? Юридический документ? Отнюдь нет. Это живая картина, живые люди.

Заметим к тому же, что Бомарше, разоблачая поступки судейши, должен был проявить максимум такта, тончайшее понимание чувств читателя. Как бы ни была виновата госпожа Гёзман, она – женщина. В ее лице можно было обидеть всех женщин вообще и погрешить против снисходительного отношения к их слабости, столь принятого в галантной Франции в тот галантный век.

И Бомарше нападает с таким расчетом, чтобы победить, но не поранить и не оскорбить в своей противнице женщину. Бомарше – рыцарь. Ни одного грубого слова не срывается с его языка. Он снисходителен, доброжелателен. Иногда он прямо-таки любуется своей противницей, давая понять читателю, что не она виновница всех зол, что ее заставили играть несвойственную ей роль.

Живыми предстают перед нами супруги Леже: простодушный, наивный, слабохарактерный книготорговец, который, не зная, как еще доказать свою правоту, предлагает госпоже Гёзман выброситься вместе с ним из окна на мостовую, чтобы их рассудил бог (кто погибнет, тот, значит, и виновен). Жена книготорговца, богобоязненная, но решительная женщина, вершит всеми делами своего мужа и держит его самого под башмаком. Характерна ее реплика при виде письма, написанного рукой книготорговца: «У моего мужа не хватит ума, чтобы сочинить такие красивые фразы».

Здесь же портрет ростовщика Дероля. Бомарше показывает его лицемерие, тесно переплетенное с ханжеской набожностью, корыстную расчетливость. Речь Дероля витиевата, полна евангельских выражений. «Возьмите факел ненависти и осветите им все извилины моей души, я ручаюсь, что вы не найдете в ней ни одного изъяна», – ораторствует он.

Памфлетен образ цензора и журналиста Марена. Здесь Бомарше не в силах отказаться от злой сатиры. Он издевается над своим врагом. «Вот уже какой раз я беру перо, чтобы написать статью Марен, и кладу его обратно. К чему эти проволочки? Несмотря на омерзение, все-таки когда-нибудь придется за это взяться. Ну чуть побольше решимости, и дело с концом! Расскажем, а потом пополощем рот!»

Страницы, посвященные Марену, великолепны. Писателю нужно было сказать о ничтожестве газетчика Марена. Он это делает, варьируя словечко «маленький» в пояснении к географическому пункту, месту рождения Марена (имя города так мало известно, что требуются пояснения). Пояснение дается в сноске, что тоже не случайно, ибо все, начиная от Марена до его родного городка, незначительно. «Сиета – маленький городок в Провансе, где маленький Марен напевал под звуки маленького органа за маленькое жалованье в маленьком приходе».

Ему нужно показать непомерное самомнение газетчика, его фанфаронство, его петушиное самолюбование; он прибегает к цитациям из статьи самого Марена, направленной против него, Бомарше. Марен, выступивший в печати против драматурга, обвиняет его во всех опасных для тех времен грехах: в забвении бога, в оскорблении короля и суда. Это потому, что в памфлете автор дурно отзывается о Марене, язвит Бомарше и тут же сочиняет песенку:

Кто не любит Марена, Тот монарха не чтит, Тот, по мненью Марена, Забыл бога и стыд.

Марен хвастает своей честностью. Бомарше язвительно замечает: «Читатель, вы прекрасно понимаете, что только один Марен может сочинять подобные сказки о Марене».

Как бы ненароком Бомарше вспоминает о книжке одного монаха, книжке с живописным названием «Земля дыбом из-за происков дьявола». Бомарше воспроизводит речь господа бога, обращенную к согрешившему Адаму: «Из всех моих созданий только ты один провинился. Подойди ко мне, подлец, я поставлю клеймо у тебя на лбу, я отлучу тебя». И здесь Бомарше восклицает: «Подойди же ко мне, Марен!»

Бомарше на одной из страниц умоляет бога дать ему в противники человека бесчестного, злого, порочного, подлость которого была бы каждому столь очевидна, что слово хулы из уст такого человека было бы равносильно похвале, а похвала, напротив того, воспринималась бы как оскорбление. «Господи, дай мне Марена!» – восклицает беспощадный Бомарше.

На другой странице рассказывается о том, что Марен «задает пир всем обитателям ада, оттачивая отравленные перья, наполняя чернильницы желчью, подогревая умы бокалами смолы».

Председатель суда Николаи предстает перед читателями «Мемуаров» в самом смешном и нелепом виде. Бомарше рассказывает, что Николаи, увидев его в здании суда, неожиданно пришел в страшный гнев:

«Это – Бомарше, выведите его. Он явился, чтобы сделать мне вызов». Слушатели суда бросились выполнить волю начальства. Шум, смятение, протесты Бомарше, протесты толпы. Бомарше оставили в покое. В чем же дело? Почему Николаи был так рассержен, что даже прибег к недозволенным средствам? Ему почудилось, что Бомарше, «скривив рожу, показал ему язык». Автор негодует: «Разве мы с вами школьники?»

Но читатели уже представляют себе весь комизм положения. К тому же далее следует живописный портрет разгневанного председателя суда. «По правде говоря, когда вы отдавали приказание полицейскому офицеру выгнать меня из суда, куда бы я хотел никогда не попадать, ваша обычно спокойная физиономия была красна от гнева, глаза были выпучены, волосы стояли дыбом, как у Калхаса».

Показывал ли Бомарше судье язык или нет – этого никто не знает. Можно поверить Бомарше, что серьезные дела не решают «при помощи ребячьих средств». Но авторитет судьи разрушен. Он уже комический персонаж. При взгляде на него нельзя удержаться от смеха. Сцена веселит. Смешон и вид судьи, и его бессильный гнев. Таков полемический прием Бомарше. И к автору нельзя придраться: он всего лишь защищается от ложного обвинения («я не дерзкий кривляка», я не «гримасничал и не подмигивал» судье, я «не показывал ему язык»).

В качестве героя «Мемуаров» выступает и сам автор. От его имени ведется повествование. Он всегда на первом плане, ибо должен вызывать у читателя сочувствие, расположение, понимание. Бомарше часто сам дает себе характеристику: «Я человек сильной воли», «Не столь же важно обладать талантом, если обладаешь мужеством». Он бравирует и любуется этой смелостью и тут же лукаво уличает читателя: «Ведь вам безразлично, виноват я или нет, вас разбирает любопытство, как это я сумею вывернуться, хватит ли у меня сил побороть такую многочисленную и могучую клику врагов. Не думайте, что я заблуждаюсь. Я знаю, публику не столько интересуют доказательства моей невиновности, сколько желание узнать, как это одному человеку удалось выдержать такую сильную атаку и без посторонней помощи отразить ее». И Бомарше удовлетворяет это любопытство; он как бы говорит, обращаясь к нам: «Смотрите, как я сражаюсь, и восхищайтесь моей ловкостью, самообладанием, смелостью и даже дерзостью». Если мы ему скажем: «Уж очень вы любуетесь собой, дорогой автор», – Бомарше ответит: «Если человек совершает доброе дело и к этому примешивается некоторое самолюбование, то оно самого благородного свойства».

В начале четвертого «Мемуара» он избирает для самохарактеристики своеобразный литературный прием – воспроизводит свой воображаемый разговор с «Верховным существом» (просветительский деизм!), с природой, которая одарила его «здоровым и крепким телом», «вложила в него самую кипучую душу», наполнила отзывчивостью его сердце и веселостью его характер и т.д.

О своей веселости и горячности Бомарше говорит постоянно, еще с первого печатного выступления на страницах газеты «Меркюр», когда он защищал свое изобретение от посягательства швейцарского часовщика.

Нам осталось еще сказать несколько слов о самом стиле «Мемуаров», об их речевом своеобразии. Здесь Бомарше – виртуоз. Слово живет. Фраза то стремительно мчится, то течет спокойно и плавно.

Стендаль в книге «Прогулки по Риму» мимоходом бросает несколько слов, касающихся стиля «Мемуаров», несколько,

может быть, случайных, но бесценных слов: «Остроты, антитезы, быстрый звон скрещивающегося в разговоре оружия… лучшая книга на свете – «Мемуары» Бомарше. Невозможно быть остроумнее и приятнее».

Антитеза скрыта в иронии похвалы. «Честный Бертран», – пишет Бомарше, а из всего повествования явствует, что Бертран – мошенник. «Бертран – великодушный!» – восклицает автор. Читатель понимает, что Бертран злобен и жесток. «Бертран – доблестный», – значит, он труслив.

А вот и «звон скрещивающегося в разговоре оружия». Цитируем «Мемуары». Госпожа Гёзман на вопрос, «получила ли она сто луидоров в двух свертках, ответила: «Это ложь». – «Убрала ли она их в картонку с цветами». – «Это неправда». – «Находились ли они у нее до конца процесса». – «Ужасная ложь». – «Не обещала ли она свидание Леже в этот же вечер». – «Гнусная клевета». – «Не сказала ли она Леже: «Деньги не нужны, и вашего слова было бы для меня вполне достаточно». – «Дьявольское измышление…» и пр. и пр. Шестнадцать отрицаний подряд по поводу ста луидоров».

Повествование живо, динамично. Бомарше любит восклицания. Они создают впечатление чрезвычайной экспрессивности. Так, слушаем мы взволнованную речь молодого, энергичного и пылкого человека. «О боги! Писать… Да ведь ответ на письмо мог прийти только на следующий день, и я потерял бы двадцать четыре часа, когда мне дорога каждая минута!» Или на другой странице: «Как? Все-таки подкуп? Неужто вам так необходима жертва, что ее нужно найти любой ценой?» Бомарше доказывает, его не слушают, он взывает к справедливости, ищет сочувствия – все тонет в море равнодушия. «Я обращаюсь к глухим!» – с выразительным отчаянием восклицает он.

Бомарше любит сравнения и метафоры. Они живописны, картинны. Он так же нуждается в свидании с судьей, как жаждущий в стакане воды. «Какой человек, заблудившийся в африканской пустыне, не заплатил бы, изнемогая от жажды, сто тысяч дукатов за стакан воды?» Можно было сказать: «Судья Гёзман – взяточник». Бомарше говорит это иначе: господин Гёзман «запрятал ключ от своего кабинета на дне кошелька своей жены».

Вместо того чтобы сказать: «Меня обвинили ложно, и я защищаюсь», – Бомарше рисует целую картину: «На меня напали в темноте: пользуясь правом законной защиты, я бросаюсь на того, кто меня ударил, хватаю за шиворот, волоку, несмотря на его сопротивление, к ближайшему фонарю и передаю в руки блюстителей порядка лишь после того, как хорошо разглядел его сам и показал окружающим».

Образец повествовательной прозы Бомарше – его дневник путешествия в Испанию, включенный в «Мемуары». Стиль лаконичен до предела, развитие сюжета (мы назовем описанные в дневнике события сюжетом) стремительно, действующие лица

очерчены смело и верно. Однако есть здесь нечто от сентиментального стиля. Вот одна из сцен этого романа, действующие лица которого – живые, реальные, невымышленные люди.

«Во время чтения этого письма, происходившего в присутствии моих сестер, младшая разрыдалась. Я обнял ее от всей души. «Ну что ж, дитя мое, ты все еще любишь его и стыдишься этого, не правда ли? Ведь я вижу. Полно! Это ничуть не умаляет тебя. Ты порядочная, чудесная девушка, и раз твоя обида проходит, то пусть она потонет в слезах прощенья, – они особенно сладостны после слез гнева». Чувствительность тогда нравилась, и страницы, в которых предстали читателю образы нежной, невинной, обманутой и покинутой девушки и рядом с ней лживого, бесстыдного, жестокого злодея Клавихо, читались с волнением, если не со слезами на глазах.

Проза Бомарше очень умна. Ум бывает положительный, строгий, ведущий вас к цели прямым, но трудным, ухабистым путем. Вы, конечно, благодарны за мысли, но хотели бы, чтобы путь к ним был менее тернист. Ум Бомарше – веселый бесенок, который потешается над вами, теребит вас, тормошит, вертит из стороны в сторону, дразнит то одной мыслью, то другой. Вам нравится эта игра. Вы не перестаете радоваться, как ребенок каждому новому открытию.

«Если дружба снисходительна, то уважение взыскательно», – бросает мимоходом Бомарше. – Постойте, постойте! – кричите вы ему вслед. – Как вы сказали? Ведь это же замечательная мысль! Как это верно! – Но он не ждет, он уже увлечен другим. Говоря о ком-то из своих противников, так же легко, играючи, бросает другую мысль: «На параде любуются мишурным блеском оружия, а в сражении ценится лишь качество закалки». Кто-то указал на его недостатки, Бомарше принимает критику, но как! Дай бог, чтобы все могли так парировать удары. «Глаз, охватывающий все, не видит самого себя, а я стою слишком близко к себе, чтобы заметить свои промахи, – но берегитесь, как бы вы не оказались чересчур далеко, чтобы правильно о них судить».

Иногда ум его запрятан в тончайшую иронию. Думается, вы простили бы своему противнику такую иронию над вами только потому, что уж очень хорошо она подана. «Поздравляю вас с тем, что вы удостоились собственного уважения, сие удовольствие не будет омрачено ничьим соперничеством».

Таковы «Мемуары» Бомарше. Их художественные достоинства оценили лучшие писатели Франции. «Никогда ничто не производило на меня более сильного впечатления; нет комедии более смешной, трагедии более трогательной, истории, лучше рассказанной, и нет более ясного изложения запутанного дела», – писал Вольтер.

Успех «Мемуаров» Бомарше свидетельствовал, кроме того, о растущей силе общественного мнения, с которым не в силах было справиться абсолютистское правительство Франции. «Мемуары» были публично сожжены по решению суда, как содержащие «дерзкие выражения и обвинения, скандальные к оскорбительные по отношению ко всей магистратуре в целом». Бомарше было передано вежливо, ио довольно категорично, что король не желает видеть в печати ничего, подобного его «Мемуарам». Однако суд должен был сам признать свое поражение. Гёзман был отстранен от должности и покинул Париж. Впоследствии, в годы революции, он был казнен «как враг отечества и народа». Жене его было предписано уплатить штраф. Бомарше всюду встречали горячими и шумными аплодисментами. «Что за человек! – писал Вольтер д'Аламберу. – Он сочетал в себе все: шутку и серьезное, ум и веселость, фарс и трогательное, – словом, все виды красноречия».

Поборники нерушимости феодального режима, напротив того, подняли шум по поводу «непристойностей» «Мемуаров», неуважительного отношения их автора к королевским учреждениям. С такими же обвинениями они выступали и впоследствии по поводу его знаменитых пьес, в которых остроумный Фигаро подвергает осмеянию феодальную Францию. «Острую полемику Вольтера, Бомарше, Поля Луи Курье называли «грубостями шутовской полемики» их противники., что не помешало этим «грубостям» быть признанными ныне выдающимися и образцовыми произведениями литературы»¹, – писал Ф. Энгельс.

Бомарше – оптимист. Он жизнелюбив и энергичен. Задорная, по-мальчишески озорная шутливость – отличительная черта его таланта. В царство смеха звал его талант.

Комедийный театр Бомарше. Самым крупным предшественником Бомарше в истории французской комедии был Мольер. Бомарше не уступает своему великому соотечественнику в комедийном искусстве. Но комедия его уже иная. Это и понятно. И время иное, да и в самом театральном мире произошли изменения. Уже в начале XVIII в. было заметно, что французская комедия уклонилась от того пути, по которому шел создатель «Тартюфа».

Комедия Мольера философична. Она ставит на обсуждение серьезные проблемы жизни общества, она разоблачает «пороки века». Мольер поднимает своего зрителя на высоту государственного мышления. В первой половине XVIII столетия Ма-риво, интересный и своеобразный автор, уводит комедию в интимный мир сердца. Его мало интересуют философские или политические вопросы. Любовь – вот главная его тема. Тема любви намечена у Мольера (напомним великолепную сцену ссоры и примирения Марианы и Валера в комедии «Тартюф»), но там она на втором плане. Здесь же, у Мариво, она доминирует над всем. Перипетии любви, размолвки и примирения, препятствия и преодоление их – сколько здесь возможностей для лукавого драматурга, веселого и благосклонного к своим «любленным! Мариво ушел в непритязательный театр «Итальянской комедии». Там ему вольготнее работалось.

Бомарше вернулся к Мольеру, но обогащенный открытиями Мариво. В театре снова зазвучала политическая и философская тема, но комедия уже освободилась от рационалистической строгости, прямолинейности и нетерпимости к второстепенным деталям. Под пером Бомарше она, пожалуй, стала несколько беспорядочной, хаотичной, но вместе с тем феерической, праздничной, и, что, пожалуй, наиболее существенно, – ее сценические персонажи теперь уже не только олицетворение идей («У Мольера Скупой скуп и только», – как писал Пушкин). Комедия Бомарше легкая, изящная, как бы порхающая. Влюбленные – на первом плане, но живут они в атмосфере политики. Каждое слово, каждый их жест – все знак времени, и зритель, следя за ними, сам того не сознавая, все время прикован к политическим идеалам автора, а эти идеалы – свобода и равенство, т.е. как раз то, за что ратовали все просветители.

Еще в 1772 г. Бомарше написал комическую оперу с куплетами. Это был первый вариант «Севильского цирюльника». Театр «Итальянской комедии» отверг пьесу. Друзья утешали автора: «Севильский цирюльник» будет иметь больший успех в театре Мольера, чем в театре Арлекина». Новый вариант пьесы был поставлен 23 февраля 1775 г. на сцене «Комеди Франсез».

Сюжет комедии, ее драматический конфликт не показались французскому зрителю новыми. Глупые старики, которых при помощи слуг ловко одурачивает молодежь, насмехающаяся над ними, – давние комические герои театра. Запутанная интрига, ошибки и узнавания, переодевания героев – все это тоже было известно со времен Менандра и Плавта. Однако, используя традиционные приемы комедии, Бомарше служит самой животрепещущей современности, он устремлен вперед, навстречу новому, новым идеям, новой философии. Уже с первых слов актера мы в сфере просветительской мысли, которая доходит до нас легко и свободно, не утомляя назиданием.

Вот открывается занавес. Юный граф в темном плаще студента под окнами Разины. На сцене появляется новый персонаж комедии. Это Фигаро. Граф и слуга узнали друг друга. Фигаро повествует о злоключениях своей жизни, и каждое искрометное слово севильского цирюльника несет политический заряд.

«Помилосердствуй, помилосердствуй, друг мой. Неужели и ты сочиняешь стихи?» – весело спрашивает Альмавива. «В этом-то вся моя и беда, ваше сиятельство, – отвечает Фигаро, – …когда министр узнал, что мои сочинения с пылу, с жару попадают в печать, он взглянул на дело серьезно и распорядился отрешить меня от должности под тем предлогом, что любовь к изящной словесности несовместима с усердием в делах службы». – «И ты не возразил ему на это?.» – спрашивает граф. «Я был счастлив тем, что обо мне забыли: по моему разумению, если начальник не делает нам зла, то это уже не малое благо».

Как отвечает Фигаро на бранное словечко графа «сорванец»? «Ах, боже мой, ваше сиятельство, у бедняка не должно быть ни единого недостатка – это общее мнение!»

«Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуют от слуги, то много ли, ваше сиятельство, найдется гос– : под, достойных быть слугами?» – «Неглупо сказано», – замечает граф. «Неглупо сказано», – повторяет вслух или про себя весь зал, и завтра уже остроты Фигаро гуляют по улицам Парижа. Бедняк в комедии противопоставлен аристократу, и симпатии автора на стороне бедняка. Это противопоставление заключено в самом построении пьесы. Главный герой не Альмавива или Розина, а Фигаро. Умнее всех в пьесе Фигаро. Он всех жизнедеятельнее, смелее, расторопнее.

Он лучше графа понимает характер и нравственное состояние Розины. «Ох, уж эти женщины! Если вам нужно, чтобы самая из них простодушная научилась лукавить, – заприте ее». И этой репликой он объясняет зрителю поведение девушки.

Он человечен. «Фигаро – малый славный, он несколько раз выражал мне сочувствие», – говорит о нем Розина. Фигаро проницателен. Он знает людей, он прекрасно сумел охарактеризовать и Бартоло, и его сообщника Базиля. Он нисколько не обольщается дружеским расположением к нему графа. «Выгода заставила вас перешагнуть разделяющую нас границу». Фигаро – плут. Он сознается, что «брил всех подряд», – иначе говоря, лукавил со всеми, когда это ему было нужно. Но убеждение и совесть для него отнюдь не пустые слова: он говорит, что помогает графу ради выгоды, однако это верно лишь отчасти: вряд ли он стал бы помогать Бартоло, если бы тот даже предложил ему больше выгод: справедливость на стороне влюбленных, и потому Фигаро сочувствует последним.

Он весь – активность и энергия: «Я войду в этот дом и с помощью моего искусства одним взмахом волшебной палочки усыплю бдительность, пробужу любовь, собью с толку ревность, вверх дном переверну все козни и опрокину все преграды». Словом, Фигаро вызывает к себе самые искренние наши симпатии, мы все на его стороне, его ум и энергия, подвижность нас покоряют.

Таким предстал перед зрителем предреволюционной Франции представитель третьего сословия. Фигаро, его характер, его смелость и оптимизм – все знак времени. Он человек предреволюционной поры. Недаром Бартоло угрюмо заявляет: «Кругом все народ предприимчивый, дерзкий». Фигаро не один, за ним тысячи других, которые перестали «трепетать». Замысловатая реплика Фигаро: «Трепетать – это последнее дело. Когда поддаешься страху перед злом, то уже начинаешь чувствовать страха», – звучала чрезвычайно многозначительно в те напиленные годы. До революции оставалось 14 лет.

И комедии нет ни одного слова, брошенного на ветер. Все весело и вместе с тем серьезно, остроумно и глубокомысленно. В непритязательной словесной пикировке – важные политические, философские или эстетические темы дня.

В первом акте мы слышим любопытный диалог между Ротной и ее опекуном, старым Бартоло. Всего несколько реплик, несколько брошенных мимоходом слов, но перед нами оценка постижений XVIII в., и эту оценку дает Бомарше устами своего комического персонажа.

«Век варварства!» – вопит Бартоло. «Вечно вы браните наш бедный век», – говорит в непритязательной простоте юная воспитанница. Она далека от понимания политических, философских, научных и социальных проблем, но оптимизм юности противится мрачному неприятию эпохи и своего поколения.

Бартоло задет ответом Розины. Он уже готов к долгому диспуту. «Прошу простить мою дерзость, но что он дал нам такое, за что мы могли бы его восхвалять? Всякого рода глупости: вольномыслие, всемирное тяготение, электричество, веротерпимость, оспопрививание, хину, энциклопедию и мещанские драмы…»

У драматургов много способов сообщить зрителю свои мысли, не прибегая к прямому высказыванию. Перед нами один из таких приемов – хвала в форме ворчливой инвективы. Пусть беснуются мракобесы, их гнев свидетельствует о победе новых сил. Бартоло негодует, значит, все идет хорошо, и прекрасен век, давший так много человечеству. В другой раз в разговоре Бартоло и Розины – смелая критика правовых норм феодального государства: «А по какому праву, позвольте вас спросить?» – «По наиболее общепризнанному – по праву сильного».

О праве сильного Бартоло говорит не раз. Он поучает слуг: сильный может совершать несправедливость, он на это имеет право, ибо он сильный: «Справедливость! Это вы между собой, холопы, толкуйте о справедливости! А я – ваш хозяин, следовательно, я всегда прав». Его дополняет второй персонаж – учитель музыки Базиль. Он корыстен и продажен и подлость свою возводит в принцип. Бомарше вкладывает в уста Базиля знаменитое рассуждение о клевете. Опутать человека клеветой, пошлой сплетней, нелепой выдумкой, превратить клевету в дружный хор ненависти и хулы – вот предательская тактика Базиля. Комедийный образ Базиля превращается в символическую фигуру, олицетворяющую мрачные силы реакции.

«Женитьба Фигаро»

Через 9 лет после «Севильского цирюльника» состоялась премьера комедии «Женитьба Фигаро» (27 апреля 1784 г.). За это время французское общество сделало гигантский шаг вперед и стояло уже на пороге революции. Наполеон заявит потом, что «Женитьба Фигаро» – это уже революция в действии.

Успех комедии был необычайный. Зрители разбились на два лагеря: блюстители старого порядка приходили в негодование, обвиняли автора в безнравственности, утверждали (и не без основания), что он ниспровергает устои; демократический зритель с восторгом рукоплескал политическим выпадам Фигаро, от души смеялся над комическими фигурами придурковатого судьи Бридуазона, секретаря суда взяточника Дубльмена, Базиля, Бартоло и самого Альмавивы, пытавшегося безуспешно тягаться умом с Фигаро.

О комедии говорила вся Европа. В 1785 г. в одной Германии было 12 переводов пьесы на немецкий язык. На русской сцене она шла в 1785 г. по-французски, а в 1787 г. – уже в переводе на русский язык.

Не везде ей удавалось пробиваться на сцену.

В Австрии она была запрещена, и Моцарту, который с ноября 1785 г. начал работать над оперой, пришлось отказаться от многих политически острых моментов, имевшихся в пьесе, ради того, чтобы венценосные особы разрешили его оперу к постановке (премьера ее состоялась в Вене 1 мая 1786 г.).

В предисловии к пьесе Бомарше сообщает о своих взглядах на комедию: «Без острых положений в драматическом действии, положений, беспрестанно рождаемых социальной рознью, нельзя достигнуть на сцене пи высокой патетики, ни глубокой нравоучительности, ни истинного и благодетельного комизма».

Это уже целая программа нового искусства. Живописать борьбу сословий, черпать в ней драматические конфликты – такова задача сцены. Более того, вне сферы этой борьбы нет подлинного искусства. Политический характер пьесы Бомарше согласуется с его эстетической системой.

«Женитьба Фигаро» значительнее, серьезнее, смелее ставит социальные проблемы, затронутые еще в «Севильском цирюльнике». «Театр –• это исполин, который смертельно ранит тех, на кого направляет свои удары», – пишет Бомарше в предисловии к пьесе.

Вельможе Альмавиве противопоставлен простолюдин Фигаро, «наиболее смышленый человек нации». Однако здесь не простое противопоставление, как в «Севильском цирюльнике», где плебей своим умом и жизнедеятельностью лишь выгодно отличался от аристократа, здесь плебей и аристократ – враги. Между ними ожесточенная война. В их противопоставлении, в их борьбе – сценический нерв пьесы. Фигаро гневен, Фигаро готовится к бою. Но это не будет открытый бой: ведь силы неравны, в руках Альмавивы – власть. Фигаро прошел суровую школу жизни и рано познал нравственные законы общества, разделенного на господ и рабов: «Каждому хочется добежать первому, все теснятся, толкаются, оттирают, опрокидывают друг друга, – кто половчей, тот свое возьмет, остальных перегонит». Пред нами не просто весельчак, неунывающий мастер хитрой интриги, но человек, наделенный огромными силами ума и характера. На что тратятся эти силы? «Ради одного только пропитания мне пришлось выказать такую осведомленность и некую находчивость, каких в течение века не потребовалось для управления Испанией», – говорит он. Жизнь Фигаро – постоянная, незатихающая, напряженная и ожесточенная борьба простолюдина за свое существование. Ни минуты покоя, ни дня отдыха – всегда и везде дамоклов меч нужды, угроза остаться па улице без крова. Он перепробовал все профессии: был парикмахером и драматургом, занимался медициной и политической экономией, сталкивался с судебными властями. За критические выступления в печати подвергался правительственным репрессиям, сидел в тюрьме. Он «все видел, всем занимался, все испытал». И этот тернистый путь Фигаро проходит, не теряя ни своей жизнерадостности, ни оптимизма.

Фигаро и Сюзанна утверждают себя в жизни сами, ни от кого не ждут помощи, ни на кого не опираются. Ум, воля, сознание своей правоты – вот их оружие! И они верят в его силу. Они относятся к своим господам с некоторой долей снисходительного презрения: на стороне господ богатство и знатность, но это очевидная несправедливость, сами же господа – существа слабые, неспособные постоять за себя. Фигаро и Сюзанна – люди с сильной волей. Они не станут унывать и умеют добиваться своего. Отсюда проистекает их покоряющая веселость, их неиссякаемый оптимизм. Автор их любит, любуется ими, постоянно, всегда, и своею любовью к ним заражает зрителя.

Критических замечаний, рассеянных в пьесе и брошенных как бы невзначай, немало. Мальчик-подпасок, узнав, что граф хочет пригласить в замок судей, вызывается их разыскать и привести. С милым простодушием он заявляет: «Здешних судейских крючков я всех наперечет знаю». Добрейший Аитонио, садовник, дядя Сюзанны, говорит графу: «А все-таки есть, черт подери, справедливость на свете: вы-то, ваше сиятельство, сами в наших краях столько набедокурили, что теперь следовало бы и вас…»

Фигаро смел и даже резок с графом. В первой пьесе он снисходительно над ним подтрунивает, здесь он минутами доходит до открытой вражды.

Граф. У тебя прескверная репутация!

Фигаро. А если я лучше своей репутации? Многие ли вельможи могут сказать о себе то же самое?

Или:

Граф (насмешливо). Суд не считается ни с чем, кроме закона…

Фигаро. Снисходительного к сильным, неумолимого к слабым.

Беспросветно глупый судья Бридуазон, комическая процедура суда – насмешка над судопроизводством абсолютистском Франции. Сколько иронии вложил Бомарше в те приговоры, которые выносит Альмавива во время процедуры суда! Когда разбирается дело об авторстве литературного произведения, Альмавива заявляет: «Пусть вельможа поставит под ним свое имя, а поэт вложит в него свой талант». Альмавива отказывается решить жалобу хлебопашца, обвинявшего сборщика податей в незаконном обложении налогом. В разговоре Фигаро с Бридуазоном многозначителен каждый намек:

Бридуазон. Ты видел моего помощника? Славный малый!

Фигаро. Дубльмена, секретаря суда?

Бридуазон. Да, он своего не упустит.

Фигаро. Какое там упустит, так прямо обе лапы и запускает.

О политике ограничений свободы мысли, свободы печати, которую проводило королевское правительство, Фигаро бросает в зрительный зал крылатую фразу: «Где нет свободы критики, там никакая похвала не может быть приятна».

Фигаро выступает обвинителем всей общественной системы. Его критика поднимается до самых верхов государственного аппарата. Слушаешь его и думаешь, а не самого ли Людовика XVI имеет он в виду, когда в разговоре с графом набрасывает смелыми мазками живописный портрет некоей «персоны». Людовик XVI, вступив на престол, порадовал французов широким либерализмом своих планов; он вручил одному из передовых мыслителей времени, Тюрго, министерский портфель, он говорил, правда довольно туманно, о каких-то реформах. Французы ликовали, они встречали его карету на улицах Парижа кликами восторга. Но иллюзии быстро рассеялись. Тюрго получил отставку. Ни одна реформа не была проведена, и французы увидели в своем короле жалкую личность, игрушку в руках ненавистной «австриячки» Марии-Антуанетты, человека слабого, ничтожного, пытающегося играть роль государственного деятеля. «Главное, прикидываться, что ты можешь превзойти самого себя; часто делать великую тайну из того, что никакой тайны не составляет; запираться у себя в кабинете только для того, чтобы очинить перья, и казаться глубокомысленным, когда в голове у тебя, что называется, ветер гуляет; худо ли, хорошо ли разыгрывать персону…»

Бомарше хорошо знал придворную жизнь. И то, что знал драматург, иносказательно, с веселой шуткой поведал народу его герой. Он поведал народу и о том, как делается «политика», показал ее закулисную сторону: «…плодить наушников и прикармливать изменников, растапливать сургучные печати, перехватывать письма и стараться важностью цели оправдать убожество средств».

Последнее особенно метко. Фигаро срывает маски. Разоблачает политическое лицемерие. Важные цели, но за ними соображения выгоды, своекорыстный интерес. «Прикидываться, что нг шлешь того, что известно всем, и что тебе известно то, что никому не понятно, и не прислушиваться к тому, что слышно».

Политический накал пьесы достигает своей высшей точки в монологе Фигаро (действие V, сцена III). Людовик XVI, прослцушав его в чтении госпожи Кампан (эта придворная дама читала рукопись пьесы королевской семье), воскликнул: «Нужно разрушить Бастилию, чтобы допустить это на сцену!» Король не ошибся. Бастилия была разрушена вскоре после постановки пьесы на сцене. Конечно, не комедия Бомарше привела к революции, но комедия уже знаменовала ее наступление. «Женитьба Фигаро» – это уже сама революция:

«Знатное происхождение, состояние, положение в свете, видные должности – от всего этого не мудрено возгордиться! Не много ли вы приложили усилия для того, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только и всего». Это был прямой выпад против всего дворянства, против всей феодальной клики дореволюционной Франции. В голосе Фигаро слышится бунтующая сила плебея, готового встать, наконец, на ноги и разорвать цепи, которые его опутывают. Дантон в годы революции заявил: «Фигаро убил аристократию».

Просветительский характер пьесы подчеркивается заключительными водевильными куплетами. Здесь имя Вольтера, здесь славица уму, талантам, здесь снова, как лейтмотив всей пьесы, – мысль о ничтожестве сословных привилегий.

Итак: «Главный интерес этой пьесы политический: она была злою сатирой на аристократию XVIII века» (Белинский). Современники Бомарше искали в ней «то, что хотели осуществить в ходе революции: идеи равенства, свободы и все ребяческие химеры санкюлотского бреда», – как писал анонимный автор книжечки о Бомарше, вышедшей в свет вскоре после смерти драматурга («Частная жизнь Бомарше», Париж, 1802).

Нигилистически окрашенные словечки: «ребяческие химеры», «санкюлотский бред» – говорят о политической позиции этого автора, но, даже исполненная классовой ненависти, констатация факта остается верной. «Санкюлотское» бунтарство Фигаро – основная тема пьесы Бомарше.

Голос плебея Фигаро нашел отклик и в душе парижского коммунара в 1871 г. Критик Сарсей, противник Коммуны, ядовито замечал в те годы, что среди парижских коммунаров нашелся бы не один, который, подобно Фигаро, смог бы крикнуть: «Что они сделали, эти буржуи? Они дали себе труд родиться, тогда как я, черт возьми!.»

Однако если политическая тема – главная тема комедии, то она не единственная. Вторая, органически сливающаяся с первой, придающая всей пьесе особый колорит, – это тема любви.

У всех героев комедии на устах слова любви. Любят Фигаро и Сюзанна, любят граф и его юная супруга, влюблен даже Базиль, любовь как что-то прекрасное, но и загадочное предстает детскому воображению Керубино и Фаншетты. Жизнерадостный Бомарше изобразил чувство любви с изяществом и оптимизмом. Все искрится радостью. В свете основного сценического конфликта Керубино – лицо лишнее в пьесе. Борьба за Сюзанну между Фигаро и графом протекала бы отлично и без него. Но представим себе «Женитьбу Фигаро» без Керубино. В ней многое утратилось бы, Керубино придает всему многоголосому хору любви, который мы слышим в пьесе, что-то детски чистое, возвышенное, эстетически просветленное.

Хорошо пишет об этом Герцен, вспоминая свою юность. «Я был влюблен в Керубима и в графиню, и сверх того, я сам был Керубим; у меня замирало сердце при чтении, и, не давая себе никакого отчета, я чувствовал какое-то новое ощущение. Как упоительна казалась мне сцена, где пажа одевают в женское платье, мне страшно хотелось спрятать на груди чью-нибудь ленту и тайком целовать ее».

У Пушкина есть прелестное стихотворение, навеянное образом Керубино, «Паж, или Пятнадцатый год»:

Хотите знать мою богиню,

Мою ссвильскую графиню?.

Нет! ни за что не назову!

И мальчишеский задор, и первые чувства, и детская восторженность пушкинского пажа так сходны с чувствами и восторгами Керубино. («То возраст Керубино») – отметил Пушкин в эпиграфе к своему стихотворению.

Комедии Бомарше веселы, пленительны своей умной веселостью. Драматург творит в духе «старого французского гения». Лукавая улыбка, острое слово, бойкая песенка – давние друзья французов… «…я попытался в «Севильском цирюльнике» вернуть театру его былую неподдельную веселость, сочетав ее с легкостью нашей современной шутки», – писал он.

Мы можем на минутку заглянуть в творческую лабораторию драматурга. Он сам вводит нас в нее. Откроем первую страницу «Севильского цирюльника». Фигаро – поэт. Он пишет стихи, читает их вслух, перечеркивает, выносит им приговор, решает, как нужно сделать лучше. «Э, нет, это плоско. Не то… Здесь требуется противопоставление, антитеза». Противопоставление! Антитеза! Вот ключ к стилю Бомарше. Фраза должна будоражить ум читателя. Плавное течение речи баюкает ухо, оно способно усыпить. Жизнь есть борьба. Мышление есть тоже борьба, борьба аргументов «за» и «против». Процесс мышления как бы повторяет процесс жизни, основанный на постоянной борьбе.

По принципу антитезы построены все диалоги. Мы постоянно в гуще словесной перепалки. Собеседники будто сражаются на шпагах – один наносит удары, другой парирует, и наоборот.

Заключение

Язык Бомарше энергичен и выразителен чрезвычайно.

В его комедиях все бьет в одну цель. Социальные конфликты раскрываются через конфликты сценические, через систему художественных средств и образов. Напряженный, контрастный диалог с характерной для Бомарше речевой антитезой наполнен духом борьбы, волнений, страстей предреволюционных лет. И даже праздничный, ярко расцвеченный, нарядный колорит их – и тот свидетельствует о вере в победу приближающейся революции.

Когда К.С. Станиславский весной 1925 г. задумал ставить «Женитьбу Фигаро», он высказал актерам, привлекавшимся к участию в ее исполнении, много глубоких и здравых суждений.

«Прежде всего освободим ее от наросших на нее штампов, – говорил он. – Первый из них – это трактовка пьесы как сугубо развлекательной комедии, где граф – не граф, а какой-то прообраз Арлекина, Сюзанна – Коломбина, Фигаро – Пьеро и т.д. Мы будем создавать реалистический спектакль, разумеется, не лишенный той праздничности, которой он дышит у Бомарше и которая оправдывается внутренне тем, что в этой бессмертной комедии народ побеждает своих врагов»¹.

На этом, по сути дела, и заканчивается комедийный театр Бомарше. Он автор двух драматических шедевров. История приняла только их да великолепные «Мемуары» – шедевр публицистической прозы.

Бомарше написал еще либретто философской оперы «Тарар», музыку которой создал ученик Глюка Сальери (впервые поставлена 8 июня 1787 г.). В годы революции он поставил в театре последнюю часть трилогии о Фигаро, «Преступную мать» (26 июня 1792 г.). Это уже драма, тот сентиментально-трогательный жанр, с которого Бомарше начал свое драматическое поприще.

Фигаро здесь не смеется, как прежде. Он удручен, его гнетут заботы. На его глазах рушится семейное счастье графа, а он теперь так ему предан. Куда делось политическое бунтарство, чувство сословной неприязни плебея к аристократу? Ничего этого уже нет. Фигаро преобразился. И весь строй пьесы, ее внутреннее содержание, ее общий колорит совсем не те, что были в первых пьесах трилогии. Нет в ней и яркой правды жизни.

Бомарше объяснял свое новое мироощущение старостью: «С возрастом расположение духа становится все более мрачным, характер портится. Несмотря на все усилия, я уже не смеюсь».

Однако здесь были другие причины, более важные, о чем он умалчивал: он был встревожен размахом революции. Его пугала гигантская ломка, которая происходила у него на глазах. Он хотел бы теперь остановить революцию. Раз сословные привилегии упразднены, гражданские свободы установлены, чего же больше? Довольно!

Поэтому и герой его Фигаро из бунтаря превращается в верноподданного слугу, преданного своему господину. Правда, и господин уже иной. Это не прежний тиран, распутный аристократ, стоящий на страже своих сословных привилегий, а человек гуманный, поднявшийся до благородного прощения невольной неверности жены, наконец, человек иных политических взглядов.

В его кабинете – бюст Вашингтона.