Вступление.

Мир крестьянской семьи.

Семейные обязанности и взаимоотношения.

Жизненный круг семьи.

Детство.

Отрочество.

Юность.

Пора возмужания.

Преклонные годы.

Старость.

Отцовский дом.

1. Вступление.

Давно известно, что для нормального полноценного развития и жизни личности семья жизненно необходима, её нельзя заменить никакими общественными учреждениями.

Семья – это основанная на браке или кровном родстве малая группа, члены которой объединены совместным проживанием и ведением домашнего хозяйства, эмоциональной связью, взаимными обязанностями по отношению друг к другу.

На современном этапе отчетливо просматривается кризис семьи - снижение её педагогического потенциала, ухудшение качества и содержания семейного воспитания, оставляют желать лучшего и взаимоотношения между членами семьи.

Многие факторы падения роли семьи тесно связаны с происходящими в ней переменами и переменами в обществе. Переход от семьи традиционного типа к современной, основанной на равенстве супругов, привел к утрате непререкаемого авторитета мужчины и снижению согласованности воспитательного воздействия родителей. В современной семье нередки разные, а то и взаимоисключающие понятия матери и отца о воспитании, о том, как надо жить вообще.

Семейные конфликты, насилие в семье, эмоциональный разлад, дезорганизация, рассогласование семейных ролей - проблемы семьи сегодняшнего дня.

Можно ли назвать выбранную мной тему актуальной? Думаю, что да. История русской семьи, её жизненные принципы, ценности и проблемы мало кого интересуют, а очень жаль. Я нашла интересные источники литературы, из материалов которых, я, как человек семейный, уже сделала для себя определенные выводы.

2. Мир крестьянской семьи.

2.1. Подворье

На подворье обитала одна семья, а если две, то редко и временно. Хозяйство одной семьи в разных местах и в разные времена называли по-разному (двор, дым, тягло, оседлость и т. д.). Терминология эта служила для выколачивания из крестьян налогов и податей, но она же выражала и другие назначения семьи со всеми хозяйственными и нравственными оттенками.

Семья для русского человека всегда была средоточием всей его нравственной и хозяйственной деятельности, смыслом существования, опорой не только государственности, но и миропорядка. Почти все этические и эстетические ценности складывались в семье, усваивались человеком постепенно, с нарастанием их глубины и серьезности. Каждый взрослый здоровый человек, если он не монах, имел семью. Не иметь жены или мужа, будучи здоровым и в зрелых годах, считалось безбожным, то есть противоестественным и нелепым.

Бездетность воспринималась наказанием судьбы и как величайшее человеческое несчастье. Большая, многодетная семья пользовалась в деревне и волости всеобщим почтением. «Один сын — не сын, два сына — полсына, три сына - сын»,— говорит древнейшая пословица. В одном этом высказывании заключен целый мир. Три сына нужны, во-первых, чтобы двое заменили отца и мать, а третий подстраховал своих братьев; во-вторых, если в семье много дочерей, род и хозяйство при трех сыновьях не захиреют и не прервутся; в-третьих, если один уйдет служить князю, а второй богу, то один-то все равно останется.

Но прежде чем говорить о нравственно-эстетической атмосфере северной крестьянской семьи, вспомним основные названия родственников.

Муж и жена, называемые в торжественных случаях супругами, имели множество и других названий. Хозяин, супруг, супружник, мужик, отец, боярин, батько, сам — так в разных обстоятельствах назывались женами мужья. Жену называли супругой, хозяйкой, самой, маткой. Дополнялись эти названия несколько вульгарным «баба», фамильярно-любовным «женка», хозяйственно-уважительным «большуха» и т. д. Мать называли мамой, матушкой, мамушкой, маменькой, мамкой, родительницей. Отца сыновья и дочери кликали чаще всего тятей, батюшкой (современное «папа» укоренилось сравнительно недавно). К родителям на Севере никогда не обращались на «вы», как это распространено на Украине. Неродные отец и мать, как известно, назывались отчимом и мачехой, а неродные дочь и сын — падчерицей и пасынком. Маленькие часто называли деда «деда», а бабку «баба», дядюшку и тетушку племянники звали иногда божатом, божатком, божаткой, или крестным, крестной.

Невестка, пришедшая в дом из другой семьи, свекра и свекровь обязана была называть батюшкой и матушкой, они были для нее «богоданными» родителями. По отношению к свекру она считалась снохой, а по отношению к свекрови и сестрам мужа — невесткой. Сестра называла брата брателко, братья двоюродные иногда называли друг друга побратимами, как и побратавшиеся неродные. Побратимство товарищей с клятвенным обменом крестами и троекратным целованием было широко распро­странено и являлось результатом особой дружбы или собы­тия, связанного со спасением в бою.

Девичья дружба, не связанная родством, тоже закрепля­лась своеобразным ритуалом: девицы обменивались натель­ными крестиками. После этого подруг так и называли: крестовые. Термин «крестовая моя» нередко звучал в частушках.

Побратимство и дружба обязывали, делали человека более осмотрительным в поведении. Не случайно в древней­шей пословице говорится, что «надсаженный конь, надломленный лук да замаранный друг — никуда не гожи».

Деверьями женщины звали мужниных братьев, а сестер мужа — золовками. По этому поводу создана пословица: «Лучше семь топоров, чем семь копылов». То есть лучше семь братьев у мужа, чем семь сестер. Зять, как известно, муж дочери. Отец и мать жены или невесты — это тесть и теща, но в глаза их было положено называть батюшкой и матушкой. Родители невестки (снохи) и родители зятя называли друг друга сват и сватья. (Сват в свадебном обряде— совсем другое.)

Женатые на родных сестрах считались свояками, а свояченицей называлась почему-то сестра жены. Звание «шурин» существует лишь в мужском роде и для мужского пола, оно обозначает брата жены, а муж сестры является зятем для обоего пола.

Бобыль, бродяга, шатун, вообще человек без семьи счи­тался обиженным судьбой и богом. Иметь семью и детей было так же необходимо, так же естественно, как необходи­мо и естественно было трудиться.

2.2. Семейные обязанности и взаимоотношения.

Замужество и женитьба не развлечение и не личная прихоть, а естественная жизненная необходимость, связанная с новой ответственностью перед миром, с новыми, еще не испытанными радостями. Это так же неотвратимо, как, например, восход солнца, как наступ­ление осени и т. д. Здесь для человека не существовало свободы выбора. Лишь физическое уродство и душевная болезнь освобождали от нравственной обязанности всту­пать в брак.

Семья скреплялась наибольшим нравственным автори­тетом. Таким авторитетом обычно пользовался традицион­ный глава семьи. Но сочетание традиционного главенства и нравственного авторитета вовсе не обязательно. Иногда таким авторитетом был наделен или дед, или один из сыно­вей, или большуха, тогда как формальное главенство всегда принадлежало мужчине, мужу, отцу, родителю.

Доброта, терпимость, взаимное прощение обид перехо­дили в хорошей семье во взаимную любовь, несмотря на семейную многочисленность. Ругань, зависть, своекорыстие не только считались грехом. Они были просто лично невы­годны для любого члена семьи.

Любовь и согласие между родственниками давали начало любви и за пределами дома. От человека, не любящего и не уважающего собственных родных, трудно ждать уваже­ния к другим людям, к соседям по деревне, по волости, по уезду. Даже межнациональная дружба имеет своим исто­ком любовь семейную, родственную. Ожидать от младенца готовой любви, например, к дяде или же тетушке нелепо, вначале его любовь не идет далее матери. Вместе с расшире­нием физической сферы познания расширяется и нрав­ственная.

Прямое кровное родство становится основанием родству косвенному, ведь сварливая, не уважающая собственных дочерей старуха не может стать доброй свекровью, как из дочери-грубиянки никогда не получится хорошей невестки. Доброта и любовь к родственникам кровным становится обязательным условием если не любви, то хотя бы глубокого уважения к родственникам некровным. Сварливость и неуживчивость как свойства характера считались наказанием судьбы и вызывали жалость к их носителям.

Итак, формальная традиционная иерархия в русском семействе, как, впрочем, и в деревне, и в волости, не совпадала с нравственной, хотя существовало стремление к такому слиянию как к идеальному воплощению семейного устройства. Поэтому даже слабохарактерного отца уважали, слушались, даже не очень удачливый муж пользовался женским доверием, и даже не слишком толковому сыну отец, когда приходило время, отдавал негласное, само собою разумеющееся старшинство. Строгость семейных отношений исходила от традиционных нравственных установок, а вовсе не от деспотизма, исключающего нежность к детям и заботу о стариках.

Все руководство домашним хозяйством держала в руках болыиуха — женщина, жена и мать. Она ведала, как говорится, ключами от всего дома, вела учет сену, соломе, муке. Весь скот и вся домашняя живность, кроме лошадей, находились под присмотром большухи. Под ее неусып­ным надзором находилось все, что было связано с питанием семьи: соблюдение постов, выпечка хлеба и пирогов, стол праздничный и стол будничный, забота о белье и ремонте одежды, тканье, баня и т. д. Само собой, все эти работы она делала не одна. Дети, едва научившись ходить, понемногу вместе с игрой начинали делать что-то полезное. Звание «большуха» с годами незаметно переходило к жене сына.

Хозяин, глава дома и семьи, был прежде всего посредни­ком в отношениях подворья и земельного общества, в отно­шениях семьи и властями предержащими. Он же ведал главными сельхозработами, пахотой, севом, а также строи­тельством, заготовкой леса и дров. Всю физическую тя­жесть крестьянского труда он вместе со взрослыми сыновь­ями нес на своих плечах. Дед (отец хозяина) часто имел во всех этих делах не только совещательный, но и решающий голос. Кстати, в добропорядочной семье любые важные дела решались на семейных советах, причем открыто, при детях. Лишь дальние родственники (убогие или немощные, до самой смерти живущие в доме) благоразумно не участвова­ли в этих советах.

Семья крестьянина складывалась веками, народ отбирал ее наиболее необходимые «габариты» и свойства. Так, она разрушалась или оказывалась неполноценной, если была недостаточно полной. То же происходило при излишней многочисленности, когда, к примеру, женились два или три сына. В последнем случае семья становилась, если говорить по-современному, «неуправляемой», поэтому женатый сын, если у него имелись братья, стремился отделиться от хозяй­ства отца. Мир нарезал ему землю из общественного фонда, а дом строили всей семьей. Дочери, взрослея, тоже покидали отцовский дом. При этом каждая старалась не выходить замуж раньше старшей сестры. «Через сноп не молотят»,— говорилось о неписаном законе этой очеред­ности.

3. Жизненный круг семьи.

У русского крестьянина не существовало противопоставле­ния одного жизненного периода другому. Жизнь для него была единое целое. Такое единство основано, как видно, не на статичности, а на постоянном неотвратимом обновлении.

Разрыв в цепи естественных и потому необходимых в своей последовательности житейских событий или же перестановка их во времени лихорадили всю человеческую судьбу. Так, слишком ранняя женитьба могла вызвать в мужчине своеобразный комплекс «недогула» (гулять, по тогдашней терминологии, вовсе не значило шуметь, бражни­чать и распоясываться. Гулять означало быть холостым, свободным от семейных и воинских забот). Этот «недогул» позднее мог сказаться далеко не лучшим способом, иные начинали наверстывать его, будучи семьянинами. Так же точно и слишком затянувшийся холостяцкий период не шел на пользу, он выбивал из нормальной жизненной ко­леи, развращал, избаловывал.

Степень тяжести физических работ (как, впрочем, и психологических нагрузок) нарастала в крестьянском быту незаметно, последовательно, что закаливало человека, но не надрывало. Так же последовательно нарастала и мера ответственности перед сверстником, перед братом или сес­трой, перед родителями, перед всей семьей, деревней, во­лостью, перед государством и, наконец, перед всем белым светом.

3.1. Детство.

В семье прежде всего, конечно, обращает на себя внимание воспитание детей – самая первая и самая важная обязанность родителей: «умел дитя родить, умей и научить».

Женщина не то чтобы стеснялась беременности. Но она становилась сдержанней, многое, очень многое уходило для нее в эту пору куда-то в сторону. Не стоило без нужды лезть людям на глаза. Считалось, что чем меньше о ней люди знали, тем меньше и пересудов, а чем меньше пересудов, тем лучше для матери и ребенка. Тем не менее женщины чуть ли не до последнего дня ходили в поле, обряжали скотину. Близкие оберегали жен­щину от тяжелых работ. И все же дети нередко рождались прямо в поле, под суслоном, на ниве, в сенокосном сарае.

Чаще всего роженица, чувствуя приближение родов, пряталась поукромней, скрывалась в другую избу, за печь или на печь, в баню, а иногда и в хлев и посылала за повиту­хой. Мужчины и дети не должны были присутствовать при родах.

Ребенка принимала бабушка: свекровь или мать рожени­цы. Она беспардонно шлепала младенца по крохотной крас­ной попке, вызывая крик. Кричит, значит, живой. Пуп завязывали прочной холщовой ниткой. Молитвы, приговорки, различные приметы сопровождали рождение младенца. Затем ребенка мыли, плотно пеленали и лишь после всего этого подносили к материнской груди и укладывали в зыбку.

Скрип зыбки и очепа сопровождал колыбельные песни матери, бабушки, а иногда и деда. Молоко наливали в бараний рожок с надетым на него специально обработанным соском от коровьего вымени, пеленали длинной холщовой лентой. Легкая зыбка, сплетенная из сосновых дранок, подвеши­валась на черемуховых дужках к очепу. Очеп — это гибкая жердь, прикрепленная к потолочной матице. На хорошем очепе зыбка колебалась довольно сильно, она плавно выме­тывалась на сажень от пола. Зыбка служила человеку самой первой, самой маленькой ограничи­тельной сферой, вскоре сфера эта расширялась до величины избы, и вдруг однажды мир открывался младенцу во всей своей широте и величии.

Почти все чувства: страх, радость, неприязнь, стыд, нежность — воз­никают уже в младенчестве и обычно в общении с бабуш­кой, которая «водится», качает люльку, ухаживает за мла­денцем. Она же первая приучает к порядку, дает житейские навыки, знакомит с тем, что мир состоит не из одних только радостей.

Дети качались в зыбке, пока не вставали на свои ноги. Если же до этой поры появлялся новый ребенок, их клали «валетом». В таких случаях все усложнялось, особенно для няньки и матери... Бывало и так, что дядя рождался после племянника, претендуя на место в колыбели. Тогда до отделения молодой семьи в избе скрипели две одинаковые зыбки.

Кое-где в честь рождения ребенка, особенно первенца, отец или дед сажал дерево: липу, рябину, чаще березу. Эта береза росла вместе с тем, в честь кого была принесена из лесу и посажена на родимом подворье. Отныне человек и дерево как бы опекали друг друга, храня тайну взаимности.

Ровное, до­брое отношение взрослого к ребенку не противоречило требовательности и строгости, которые возрастали посте­пенно. Как уже говорилось, степень ответственности перед окружающим миром, физические нагрузки в труде и в играх зависели от возраста, они возрастали медленно, незаметно, но неуклонно не только с каждым годом, но и с каждым, может быть, днем.

Прямолинейное и волевое насаждение хороших привы­чек вызывало в детском сердце горечь, отпор и сопротивле­ние. В хорошей семье ниче­го не заставляют делать, ребенку самому хочется делать. Взрослые лишь мудро оберегают его от непосильного. Личный пример жизненного поведения взрослого (деда, отца, брата) неотступно стоял перед детским внутренним оком, не поэтому ли в хороших семьях редко, чрезвычайно редко вырастали дурные люди? Семья еще в детстве прививала невосприимчивость ко всякого рода нравственным вывертам.

Игры чередо­вались с посильным трудом или сливались с ним, полезное с приятным срасталось незаметно и прочно. Элемент игры в трудовом акте, впервые испытанный в детстве, во многих видах обязательного труда сохранялся если не на всю жизнь, то очень надолго.

В еде, помимо общих кушаний, существовали детские лакомства, распределяемые по возрасту и по заслугам. К. числу таких домашних, а не покупных лакомств можно отнести яблоки, кости (во время варки студня), ягодницу (давленая черника или земляника в молоке), пенку с топле­ного (жареного, как говорили) молока. Пече­ная картошка, лук, репа, морковь, ягоды, березовый сок, горох — все это было доступно детям, как говорилось, по закону. Но по закону не всегда было интересно.

Поэтому среди классических детских шалостей воровство овощей и яблок стояло на первом месте. Другим, но более тяжким грехом было разорение птичьих гнезд — этим занимались редкие и отпетые. Запретным считалось глядеть, как едят или чаевничают в чужом доме (таких детей называли вислятью, вислятками). Впрочем, дать гостинца со своего стола чужому ребенку считалось вполне нормальным.

3.1. Отрочество.

Общая нравственная атмосфера вовсе не требовала ка­кого-то специального полового воспитания. Она щадила неокрепшее самолюбие подростка, поощряла стыдливость и целомудрие. Наблюдая жизнь домашних животных, чело­век уже в детстве понемногу познавал основы физиологии. Деревенским детям не надо было объяснять, как и почему появляется ребенок и т. д. Об этом не говорилось вообще, потому что все это само собой разумелось, и говорить об этом не нужно, непри­лично, не принято. Такая стыдливость из отрочества пе­реходила в юность, нередко сохранялась и на всю жизнь. Она придавала романтическую устойчивость чувствам, а с помощью этого упорядочивала не только половые, но и общественные отношения.

В отрочестве приходит к человеку первое и чаще всего не последнее увлечение, первое чувство со всем его психологи­ческим многоцветьем. До этого мальчик или девочка как бы «репетируют» свою первую настоящую влюбленность пре­дыдущим увлечением взрослым «объектом» противополож­ного пола. И если над таким несерьезным увлечением под­смеиваются, вышучивают обоих, то первую подлинную лю­бовь родственники как бы щадят и стараются не замечать, к тому же иной подросток не хуже взрослого умел хранить свою жгучую тайну. Обстоятельства, связанные с первой любовью, объясня­ют все особенности поведения в этом возрасте. Если рань­ше, в детскую пору, человек был открытым, то теперь он стал замкнутым, откровенность с родными и близкими сме­нилась молчанием, а иногда и грубостью.

Улица так же незаметно преображается. В детские годы мальчики и девочки играли в общие игры, все вместе, в отро­честве они частенько играют отдельно и задирают друг друга.

Становление мальчишеского характера во многом зави­село от подростковых игр. Отношения в этих играх были до предела определенны, взрослым они казались иногда просто жестокими. Если в семье еще и для подростка допускалось снисхождение, нежность, то в отношениях между сверстни­ками-мальчишками (особенно в играх) царил спартанский дух. Никаких скидок на возраст, на физические особенно­сти не существовало. Взрослые, скрепя сердце, стара­лись не вмешиваться. Дело было совершенно принципиаль­ное: необходимо выкрутиться, победить, и победить именно самому, без посторонней помощи. Одна такая победа еще в отрочестве превращала мальчи­ка в мужчину.

Игры девочек не имели подобной направленности, они отличались спокойными, лирическими взаимоотношениями играющих.

Соревнование, иначе трудовое, игровое и прочее сопер­ничество, особенно характерно для отроческой поры. Подростка приходилось осаживать, ведь ему хочется научиться пахать раньше ровесника, чтобы все девки, большие и маленькие, увидели это. Хочется нарубить дров больше, чем у соседа, чтобы никто не назвал его маленьким или ленивым и т. д.

Удиви­тельное сочетание детских привилегий и взрослых обязанностей замечается в этот период жизни. Но как бы ни хороши были привилегии детства, их уже стыдились, а если, и пользовались, то с оглядкой. Так, дома, в семье, среди своих младших братьев еще можно похныкать и поклян­чить у матери кусочек полакомей. Но если в избе оказал­ся сверстник из другого дома, вообще кто-то чужой, быть «маленьким» становилось стыдно. Следовательно, для отрочества уже существовал неписаный кодекс по­ведения.

Мальчик в этом возрасте должен был уметь (стремился во всяком случае) сделать топорище, вязать верши, запря­гать лошадь, рубить хвою, драть корье, пасти скот, удить рыбу. Он уже стеснялся плакать, прекрасно знал, что лежа­чего не бьют и двое на одного не нападают, что если побился об заклад, то слово надо держать, и т. д.

Девочки годам к двенадцати много и хорошо пряли, учились плести, ткать, шить, помогали на покосе, умели замесить хлебы и пироги, хотя им этого и не доверяли, как мальчишкам не доверяли, например, точить топор, резать петуха или барана, ездить без взрослых на мельницу.

Подростки имели право приглашать в гости своих род­ственных или дружеских ровесников, сами, бывая в гостях, сидели за столом наравне со взрослыми, но пить им разре­шалось только сусло.

3.3. Юность

«Непорядочная девица со всяким смеется и разговаривает, бегает по при­чинным местам и улицам, разиня пазухи, садится к другим молодцам и мужчинам, толкает локтями, а смирно не сидит, но поет блудные песни, веселится и напива­ется пьяна. Скачет по столам и скамьям. дает себя по всем углам таскать и воло­чить, яко стерва. Ибо где нет стыда, там и смирение не является».

Юности честное зерцало.

Стыд — одна из главных нравственных категорий, если говорить о народном понимании нравственности. Понятие это стоит в одном ряду с честью и совестью.

Существовала как природная стыдливость (не будем путать ее с застенчивостью), так и благоприобретенная. В любом возрасте, начиная с самого раннего, стыдливость украшала человеческую личность, помогала выстоять под напором соблазнов. Особенно нужна она была в пору физического созревания. Похоть спокойно обуздывалась обычным стыдом, оставляя в нравственной чистоте даже духовно неокрепшего юношу. И для этого народу не нужны были особые, напечатанные в типографии правила, подо­бные «Зерцалу».

Отрочество перерастало в юность в течение нескольких лет. За это время крестьянский юноша окончательно разви­вался физически, постигал все виды традиционного полевого, лесного и домашнего труда. Лишь профессиональное мастерство (плотничанье, кузнечное дело, а у женщин «льняное» искусство) требовало последующего освоения. Иные осваивали это мастерство всю жизнь, да так и не могли до конца научиться.

Юность полна свежих сил и созидательной жажды, и, если в доме, в деревне, в стране все идет своим чередом, она прекрасна сама по себе, все в ней счастливо и гармонично. В таких условиях девушка или парень успевает и ходить на беседы, и трудиться. Но даже и в худших условиях хозяй­ственные обязанности и возрастные потребности редко про­тиворечили друг другу. К примеру, совместная работа парней и девиц никогда не была для молодежи в тягость. Сенокос, хождение к осеку, весенний сев, извоз, многочисленные помочи давали моло­дежи прекрасную возможность знакомства и общения, что, в свою очередь, заметно влияло на качество и количество сделанного.

Кому хочется прослыть ленивым, или неряхой, или неу­чем? Ведь каждый в молодости мечтает о том, что его кто-то полюбит, думает о женитьбе, замужестве, стремится не опозориться перед родными и всеми другими людьми.

Труд и гуляние словно бы взаимно укрощались, одно не позволяло другому переходить в уродливые формы. Нельзя гулять всю ночь до утра, если надо встать еще до восхода и идти в поскотину за лошадью, но нельзя и пахать дотемна, поскольку вечером снова гуляние у церкви.

Небалованным невестам тоже приходилось рано вста­вать, особенно летом. Родители редко дудели в одну дуду. Если отец был строг, то мать обязательно оберегала дочь от слишком тяжелой работы. И наоборот. Если же оба родителя оказывались не в меру трудолюбивыми, то защита находилась в лице деда, к тому же и старшие братья всегда как-то незаметно оберегали сестер. Строгость в семье урав­новешивалась добротой и юмором.

Большинство знакомств происходило еще в детстве и от­рочестве, главным образом в гостях, ведь в гости ходили и к самым дальним родственникам. Как говорится, седьмая вода на девятом киселе, а все равно знают друг друга и хо­дят верст за пятнадцать - двадцать. Практически большая или маленькая родня имелась если не в каждой деревне, то в каждой волости. Если же в дальней деревне не было род­ни, многие заводили подруг или побратимов. Коллективные хождения гулять на праздники еще более расширяли воз­можность знакомств.

В отношениях парней и девушек вовсе не существовало какого-то патриархального педантизма, мол, если гуляешь с кем-то, так и гуляй до женитьбы. Совсем нет. С самого отрочества знакомства и увлечения менялись, молодые лю­ди как бы «притирались» друг к другу, искали себе пару по душе и по характеру. Это не исключало, конечно, и случаев первой и последней любви. Свидетельством духовной свобо­ды, душевной раскованности в отношениях молодежи явля­ются тысячи (если не миллионы) любовных песен и часту­шек, в которых женская сторона отнюдь не выглядит пас­сивной и зависимой. Измены, любови, отбои и пере­бои так и сыплются в этих часто импровизированных и всегда искренних частушках. Родители и старшие не были строги к поведению молодых людей, но лишь до свадьбы.

Молодожены лишались этой свободы, этой легкости новых знакомств навсегда и бесповоротно. Начиналась со­вершенно другая жизнь. Поэтому свадьбу можно назвать резкой и вполне определенной границей между юностью и возмужанием.

Но и до свадьбы свобода и легкость новых знакомств, увлечений, «любовей» отнюдь не означали сексуальной сво­боды и легкомысленности поведения. Можно ходить гулять, знакомиться, но... девичья честь прежде всего. Существова­ли вполне четкие границы дозволенного, и переступались они весьма редко. Обе стороны, и мужская и женская, старались соблюдать целомудрие.

А к некоторым вопросам нравственности общественное мнение было жестоким, неуступчивым, беспощадным. Ху­дая девичья слава катилась очень далеко, ее не держали ни леса, ни болота. Грех, свершенный до свадьбы, был ничем не смываем. Зато после рождения внебрачного ребенка девице как бы прощали ее ошибку, человечность брала верх над моральным принципом. Мать или бабушка согрешившей на любые нападки отвечали примерно такой пословицей: «Чей бы бычок ни скакал, а телятко наше».

Но женитьба и замужество — это не только духовно-нравственная, но и хозяйственно-экономическая необходи­мость. Юные годы проходили под знаком ожидания и под­готовки к этому главному событию жизни.

3.4. Пора возмужания.

Жизнь в старческих воспоминаниях неизменно делилась на две половины: до свадьбы и после свадьбы.

И впрямь, еще не стихли песни и не зачерствели сва­дебные пироги, как весь уклад, весь быт человека резко менялся.

Закончен наконец драматизированный, длившийся не­сколько недель свадебный обряд. Настает пора возмужания, пора зрелости — самый большой по времени период челове­ческой жизни.

Послесвадебное время не только самое интересное, но и самое опасное для новой семьи. Выражения «сглазить» или «испортить» считаются в образованном мире принад­лежностью суеверия. Но дело тут не в «черной магии».

Первые нити еще не окрепших супружеских связей легче всего оборвать одним недобрым словом или злым, пренебре­жительным взглядом.

Психологическое вживание невесты в мир теперь уже не чужой семьи проходило не всегда быст­ро и гладко. Привычки, особенности, порядки хоть и осно­ваны на общей традиции, но разны во всех семьях, во всех домах. У одних, например, пекут рогульки тоненькие, у дру­гих любят толстые, в этом доме дрова пилят одной длины, а в том — другой, потому что печи разные сбиты, а печи разные, потому что мастера неодинаковые, и т. д. Молодой женщине, привыкшей к девичьей свободе, к родительской заботе и ласке, нелегко вступать в новую жизнь в новой семье. Об этом в народе слагали несчетные песни:

Ты зайдешь черту невозвратную,

Из черты назад не возвратишься.

В девичий наряд не нарядишься.

Не цветут цветы после осени,

Не растет трава зимой по снегу,

Не бывать молоде в красных девицах.

Равноправие, а иногда и превосходство женщины в семье были обусловлены экономическими и нравственны­ми потребностями русского народного быта. Какой смысл для главы семейства бить жену или держать в страхе всех домочадцев? Только испорченный, глупый, без царя в го­лове мужичонка допускал такие действия. И если природ­ная глупость хоть и с усмешкой, но все же прощалась, то благоприобретенная глупость (самодурство) беспощад­но высмеивалась. Худая слава семейного самодура, по­добно славе девичьего бесчестия, тоже бежала далеко «впереди саней».

Авторитет главы семейства держался не на страхе, а на совести членов семьи. Для поддержания такого авторитета нужно было уважение, а не страх. Такое уважение заслужи­валось только личным примером: трудолюбием, справедли­востью, добротой, последовательностью. Если вспомним еще о кровном родстве, родительской и детской любви, то станет ясно, почему «боялись» младшие старших. «Боязнь» эта даже у детей исходила не от страха физической распра­вы или вообще наказания, а от стыда, от муки совести.

В хорошей семье один осуждающий отцовский взгляд за­ставлял домочадцев трепетать, тогда как в другой розги, ремень или просто кулаки воспринимались вполне равно­душно. Больше того, там, где господствовала грубая физи­ческая сила и страх физической боли, там процветали об­ман, тайная насмешка над старшими и другие пороки.

Главенство от отца к старшему сыну переходило не сразу, а по мере старения отца и накопления у сына хозяйственного опыта. Оно как бы понемногу соскальзывает, переливается от поколения к поколению, ведь номинально главой семейства считается дед, отец отца, но всем, в том числе и деду, ясно, что он уже не глава. По традиции на семейных советах деду принадлежит еще первое слово, но оно уже скорей совещательное, чем решающее, и он не видит в этом обиды. Отец хозяина и сын наглядно как бы разделяют суть старшинства: одному предоставлена форма главенства, другому содержание. И все это понемногу сдви­гается.

То же самое происходит на женской «половине» дома. Молодая хозяйка с годами становилась главной «у печи», а значит, и большухой. Это происходило естественно, по­скольку свекровь старела и таскать ведра скотине, месить хлебы сама уже не всегда и могла. А раз ты хлеб месишь, то и ключ от мучного ларя у тебя, если ты корову доишь, то и молоко разливать, и масло пахтать, и взаймы давать при­ходится не свекрови, а тебе. У кого лучше пироги получают­ся, у того и старшинство.

Супружеская верность служила основанием и супруже­ской любви, и всему семейному благополучию. Жены в крестьянских семействах плакали, когда мужья ревновали, ревность означала недоверие. Считалось, что если не верит, то и не жалеет, не любит. Оттого и плакали, что не любит, а не потому, что ревнует.

Любовь после свадьбы естественным образом перерождалась, становилась качественно иной, менее уязви­мой и более основательной. С непостижимой небесной вы­соты романтическое чувство как бы срывалось вниз, падало на жесткую землю, но брачное ложе, предусмотрительно припасенное жизнью, смягчало этот удар.

Рождение детей почти всегда окончательно рассеивало возвышенно-романтическую дымку. Жалость (любовь) суп­ругов друг к другу становилась грубее, но и глубже, она скреплялась общей ответственностью за судьбу детей и об­щей любовью к ним. Иногда, правда, и после рождения детей супруги сохраняли какие-то по-юношески возвышенные отношения, что не осуждалось, но и не очень-то по­ощрялось общественным мнением.

Семья без детей — не семья. Жизнь без детей — не жизнь.

Если через год после свадьбы в избе все еще не скрипит очеп и не качается драночная зыбка, изба считается несча­стливой. Свадьбу в таких обстоятельствах вспоминают с не­кой горечью, а то стараются поскорее забыть о ней.

Бездет­ность — величайшее несчастье, влекущее за собой прини­женность женщины, фальшивые отношения, грубость мужчины, супружескую неверность и т. д. и т. п. Бездет­ность расстраивает весь жизненный лад и сбивает с ритма, одна неестественность порождает другую, и понемногу в до­ме воцаряется зло. Тем не менее бездетные семьи разруша­лись отнюдь не всегда. Супруги, чтя святость брачных отношений, либо брали детей «в примы» (сирот или от дальних многодетных родственников), либо мужественно несли «свой креста, привыкая к тяжкой и одинокой доле.

3.5. Преклонные годы

И опять между порой расцвета всех сил человеческих и порою преклонных лет не существует резкой границы... Плавно, постепенно, совсем незаметно человек приближает­ся к своей старости.

Годы зрелости самые многочисленные, но они пролетают стремительней, чем годы, например, детства или старости.

В нормальной крестьянской семье все дети рождались по преимуществу в первые десять-пятнадцать лет брачной жизни. Погодками назывались рождаемые через год. Таким образом, даже в многодетной семье, где было десять-две­надцать детей, при рождении последнего первый или самый старший еще не выходил из отрочества. Это было важно, так как беременность при взрослом, все понимающем сыне или дочери была не очень-то и уместна. И хотя напрямую никто не осуждал родителей за рождение неожиданного «заскребыша», супруги — с возмужанием своего первенца и взрослением старших — уже не стремились к брачному ложу... К ним как бы понемногу возвращалось юношеское целомудрие.

Преклонный возраст знаменовало не только это. Само поведение человека меняется вместе со взрослени­ем детей, хотя до физическою старения еще весьма далеко. Еще девичий румянец во время праздничного застолья разливается по материнскому лицу, но, глядя на дочь-невесту, невозможно плясать по-старому. Отцу, которому едва исполнилось сорок, еще хочется всерьез побороться или поиграть в бабки, но делать это всерьез он никогда не будет, поскольку это всерьез делают уже его сыновья.

Любовь к жене или к мужу понемногу утрачивает то, что было уместно или необходимо в молодости, но приобретает нечто новое, неожиданное для обоих супругов: нежность, привязанность, боязнь друг за друга. Все это тщательно упрятывается под внешней грубоватостью и показным рав­нодушием. Супруги даже слегка поругиваются, и посто­роннему не всегда понятна суть их истинных отношений. Только самые болтливые и простоватые выкладывали в раз­говорах всю семейную подноготную. Они частенько проби­рали свою «половину», но это было в общем-то безобидно. Самоирония и шутка выручали людей в таком возрасте, защищая их семейные дела от неосторожных влияний. «Спим-то вместе, а деньги поврозь»,— с серьезным видом говорит иной муж про свои отношения с женой. Разумеется, все обстоит как раз наоборот.

3.6. Старость

Физические и психические нагрузки так же постепенно снижались в старости, как постепенно нарастали они в дет­стве и юности. Это не означало экономической, хозяйствен­ной бесполезности стариков. Богатый нравственный и тру­довой опыт делал их равноправными в семье и в обществе.

Если ты уже не можешь пахать, то рассевать никто не сможет лучше тебя. Если раньше рубил бревна в обхват, то теперь в лесу для тебя дела еще больше. Тесать хвою, драть корье и бересту мужчине, находящемуся в полной силе, было просто непри­лично. Если бабушка уже не может ткать холст, то во время снования ее то и дело зовут на выручку.

Без стариков вообще нельзя было обойтись многодетной семье. Если по каким-то причинам в семье не было ни ба­бушки, ни деда, приглашали жить чужую одинокую или убогую старушку, и она нянчила ребятишек.

Старик в нормальной семье не чувствовал себя обузой, не страдал и от скуки. Всегда у него имелось дело, он нужен был каждому по отдельности и всем вместе. Внуку, лежа на печи, расскажет сказку, ведь рассказывать или напевать не менее интересно, чем слушать. Другому внуку слепит тють­ку из глины, девочке-подростку выточит веретенце, большухе насадит ухват, принесет лапок на помело, а то сплетет ступни, невестке смастерит шкатулку, вырежет всем по липовой ложке и т. д. Немного надо труда, чтобы порадовать каждого.

Глубокий старик и дитя одинаково беззащитны, оди­наково ранимы. Нечуткому, недушевному человеку, при­выкшему к морально-нравственному авторитету родителей, к их высокой требовательности, душевной и физической чистоплотности, непонятно, отчего это бабушка пересолила капусту, а дед, всегда такой тщательный, аккуратный, вдруг позабыл закрыть колодец или облил рубаху. Удерживался от укоризны или упрека в таких случаях лишь высоконрав­ственный человек. И как раз в такие моменты крепла его ответственность за семью, за ее силу и благополучие, а вовсе не тогда, когда он вспахал загон или срубил новый дом.

Конечно же, отношение к детям и старикам всегда зависело от нравственного уровня всего общества. Вероятно, по это­му отношению можно почти безошибочно определить, куда идет тот или иной народ и что ожидает его в ближайшем будущем.

4. Отцовский дом.

Ощущение родного гнезда вместе с восторгом младенче­ских, детских и отроческих впечатлений рождается стихий­но. Родная природа, как родная мать, бывает только в единственном числе. Все чудеса и красоты мира не могут заменить какой-нибудь невзрачный пригорок с речной излучиной, где растет береза или верба. Пословица по этому случаю говорит кратко: «Не по хорошему мил, а по милу хорош».

Об отцовском доме сложено и до сих пор слагается неисчислимое множество стихов, песен, легенд. По своей значимости «родной дом» находился в ряду таких понятий русского крестьянства, как смерть, жизнь, добро, зло, совесть, родина, земля, мать, отец. Родимый дом для человека есть нечто определенное, конкретно-образное, как говорят ученые люди.

Дом этот всегда отличается от других домов, пусть конструктивно и срублен точь-в-точь как у кого-то еще, что случалось тоже в общем-то редко. Разница заключалась и в самой атмосфере семьи, её нравственно-эстетическом облике, семейных привычках, традициях и характерах.

В каждом доме имелся некий центр, средоточие, нечто главное по отношению ко всему подворью. Этим средоточием, несомненно, всегда был очаг, русская печь, не остывающая, пока существует сам дом и пока есть в нем хоть одна живая душа.

Каждое утро на протяжении многих веков возникает в печи огонь, чтобы греть, кормить, утешать и лечить человека. С этим огнем связана вся жизнь. Родной дом существует, пока тепел очаг, это тепло равносильно душевному.

С началом христианства очаг в русском жилище, по- видимому, отдал часть своих «прав и обязанностей» переднему правому углу с лампадой и православными иконами. Божница в углу над семейным столом, на котором всегда лежали обыденные хлеб-соль, становится духовным средоточием крестьянской избы как зимней, так и летней. Однако правый передний угол совсем не противостоял оча­гу, они просто дополняли друг друга. Любимыми иконами в русском быту помимо Спаса считались образы богоматери (связь со значением большухи, хранительницы очага и се­мейного тепла), Николая-чудотворца (который и плотник, и рыбак, и охотник) и, наконец, образ Егория, попирающего копьем змия (заступник силой оружия).

Родной дом, а в доме очаг и красный угол были средото­чием хозяйственной жизни, центром всего крестьянского мира.

5. Заключение.

Современное состояние общества отечественными и зарубежными психологами, социологами, психиатрами оценивается как кризисное. Отмечается кризис в области нравственности и морали, деградация ценностей, кризис института семьи, отсутствие предсказуемого будущего.

Если в нашем обществе еще не­давно главенствовали такие ценности, как труд на общее бла­го, дружба, взаимопомощь, семья, патриотизм и др., то теперь им на смену пришли стяжательство, культ денег, разгульный образ жизни, эгоцентризм, пьянство, наркомания и т. п.

Низкий уровень доходов и качества жизни препятствуют выполнению семьей обязанностей по попечению и бытовому обслуживанию детей; отрицательно сказывается на физическом и психическом здоровье детей, возможностей их полноценного психического развития.

Социально-экономическая нестабильность, неуверенность в завтрашнем дне, отсутствие надежд на положительные мнения в ближайшем будущем мешают семье выполнять функцию защиты, внушать детям чувство уверенности и безопасности. Поэтому меры по поддержке, реабилитации и коррекции семьи являются лишь частичным средством оказания помощи детям в профилактике их дезадаптации до тех пор, пока не будет преодолена дезадаптация общества в целом.

Должны быть выработаны социальные, экономические, нравственные, правовые и иные механизмы, позволяющие населению в целом обеспечивать себя своей социально одобряемой деятельностью, растить и воспитывать детей, жить полноценной жизнью.