Ульяновский государственный педагогический университет

имени И.Н. Ульянова

Дипломная работа

Достоевский и Гюго

Работу выполнила:

студентка группы

ФРК-99-1

Мусаева Ольга

Преподаватель:

доцент кафедры

литературы

Ланцов Д.С.

Ульяновск

2005

СОДЕРЖАНИЕ.

1. Введение

2. Глава 1. Основные проблемы в рассмотрении термина «жанр»

3. Глава 2. Принципы новой литературы в изложении Виктора Гюго и его «Последний день приговоренного к смерти»

4. Глава 3. Вопрос жанра «Записок из Мертвого дома» и рассказа «Кроткая» Ф.М. Достоевского

5. Глава 4. Сравнительный метод в применении к Гюго и Достоевскому

6. Заключение

7. Библиография

ВВЕДЕНИЕ.

Девятнадцатый век внес поистине неоценимый вклад в сокровищницу всей мировой культуры. Литературный процесс носил масштабный характер, охватывая всю Европу. Это был век крутых поворотов и политических катаклизмов.

Начало его отмечено печатью романтизма в литературе, который во многом сформировался под влиянием неудовлетворенности результатами французской революции. Дальнейшее творчество большинства европейских авторов оказалось тесно связанным с последующей политической жизнью, с наполеоновскими и антинаполеоновскими войнами.

Период с 1815 по 1830 гг. получил во Франции название Реставрации. Он отмечен обострениями классовых и политических противоречий.

Политические всплески в России 20-40-х годов носят не менее значимый характер для страны. Здесь идет борьба за введение конституции и гражданских свобод. Но после восстания декабристов в 1825 году и позднейшего прихода к власти Николая I наступает период жесточайшей реакции. «Николай I мечтал вытравить все ростки вольномыслия в русском обществе. Однако трудно было запретить людям думать, сближаться на почве схожих настроений и мнений»¹.

На этот период приходится молодость и начало творческого пути Федора Достоевского.

С 1847 года Достоевский начинает посещать кружок М.В. Буташевича-Петрашевского, чиновника Министерства иностранных дел. «Этот кружок посещали чиновники, литераторы, офицеры. Они говорили о необходимости отмены крепостного права, введении свободы печати, знакомили друг друга с произведениями французских социалистов, читали и обсуждали «Письмо к Гоголю». До организации тайного общества с определенной программой дело не дошло.

Приговор по делу петрашевцев был потрясающим. Суд приговорил к расстрелу двадцать одного человека, в числе которых оказался Ф.М. Достоевский, в то время начинающий писатель. 22 декабря 1849 года приговоренные были привезены на площадь»¹. Расстрел был заменен каторгой в последний момент. Один из осужденных за это время сошел с ума.

24 декабря Федор Достоевский отбыл на каторгу в Сибирь, в кандалах. Он содержался в Омском остроге и вышел на свободу лишь в январе 1854 г. А 1 сентября 1860-го в газете «Русский мир» было напечатано начало «Записок из Мертвого дома», рассказавших о русской каторге и вызвавших большой литературный и общественный резонанс.

Виктор Гюго, французский поэт, писатель, прошедший непростой путь в литературе и в жизни, также изведал горький вкус изгнания.

«Откликом на современность можно назвать повесть Гюго «Последний день приговоренного к смерти» (1829), в которой передается атмосфера эпохи Реставрации с ее казнями, ссылками, каторгами. Она задумана как обличительное выступление против смертной казни, как протест против жестокостей общества, как призыв к человечности… Повесть (автор назвал ее аналитическим романом, изображающим внутреннюю драму человека) предваряет социально-психологический роман 30-40-х годов ХIХ века во Франции. Гюго стал и первооткрывателем огромной темы – «преступления и наказания», к которой будут впоследствии обращаться писатели всех стран в конце ХIХ – ХХ вв.»².

Духовная близость между автором «Отверженных» и создателем «Униженных и оскорбленных» часто бросалась в глаза уже современникам Достоевского. «В письме, направленном в мае 1879 года Президенту Международного Литературного конгресса в Лондоне, Достоевский назвал В. Гюго «великим поэтом», гений которого со времени его детских лет оказывал на него неизменно могучее влияние» (Письма, IV, 55, 380)¹.

Весной 1860 года, когда Достоевский обдумывал «Записки из Мертвого дома», его брат печатает в журнале «Светоч» свой перевод «Последнего дня приговоренного». «Публикацию этого перевода накануне появления книги Достоевского о его испытаниях на каторге вряд ли можно считать случайностью, - замечает Г. Фридлендер. – Напрашивается предположение, что самый выбор «Последнего дня осужденного» был подсказан для перевода М.М. Достоевскому его младшим братом, перечитавшим после возвращения из Сибири это раннее произведение Гюго и взглянувшим на него теперь новыми глазами. Стилистический анализ перевода позволяет предположить, что он был перед сдачей в печать просмотрен Ф.М. Достоевским и в отдельных местах, возможно, носит следы его стилистической правки»².

Но более глубокое рассмотрение этой проблемы предполагается в 4 главе данной квалификационной работы. Сейчас лишь хочу отметить, что «Записки» Достоевского были, как отмечает Фридлендер, первой по времени появления книгой в России, посвященной царской каторге и отвечали широкому общественному настроению. Герцен сравнил «Записки» по силе производимого впечатления с «Адом» Данте и фресками «Страшного суда» Микеланджело.

Я считаю, что в современной обстановке, когда во многих странах решается вопрос об ужесточении, либо, наоборот, о смягчении судебных наказаний, когда вновь и вновь поднимается и оспаривается проблема морального права личности на ряд поступков, актуальность книг Достоевского и Гюго необыкновенно возрастает.

С уверенностью могу сказать о достаточной тематической новизне данной дипломной работы, поскольку, несмотря на очевидность, влияние творчества В. Гюго на произведения Достоевского изучено недостаточно. Эта работа подчеркивает единство национальных литератур в русле мировой литературы в целом.

Цель данной квалификационной работы: раскрыть жанровое своеобразие произведений Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни» и Ф.М. Достоевского «Записки из Мертвого дома», «Кроткая», решить проблему принадлежности их к определенному жанру, а также выявить жанровое влияние творчества Гюго на творчество Достоевского (на примере вышеназванных произведений).

Для достижения данной цели необходимо решить следующие задачи:

1. Добиться точности в определении такого понятия, как литературный жанр.

2. Выявить критерии разграничения жанров.

3. Рассмотреть особенности, новаторство произведения Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни» в историко-литературном ключе.

4. Разобраться в жанровой проблематике «Записок из Мертвого дома» и рассказа «Кроткая» Ф.М. Достоевского.

5. Провести сравнительный анализ вышеназванных произведений Гюго и Достоевского.

6. Установить степень влияния французского автора на творчество Ф.М. Достоевского.

7. Осмыслить глубину, стиль художественного мышления, своеобразие творческого подхода Достоевского-художника.

В соответствии и изложенными целью и задачами квалификационная работа состоит из:

• Введения.

• Главы 1, посвященной рассмотрению основных точек зрения на понятие «жанр литературный».

• Главы 2, рассказывающей о принципах новой литературы, изложенных Виктором Гюго, и его повести «Последний день приговоренного к смерти».

• Главы 3, изучающей жанровое своеобразие «Записок из Мертвого дома» и рассказа «Кроткая» Ф.М. Достоевского.

• Главы 4, в которой проводится сравнительный анализ вышеназванных произведений и раскрывается степень влияния творчества В. Гюго на творчество Достоевского.

• Заключения.

• Библиографии.

В процессе написания данной дипломной работы я опиралась на достаточно большое количество исследований ученых, литературоведов, критиков, вплотную занимающихся изучением творчества Достоевского и Гюго.

Нельзя не упомянуть монографию В.Н. Захарова «Система жанров Достоевского»¹, в которой он проводит глубокое, обширное исследование жанрового своеобразия «Записок из Мертвого дома», раскрывая традиции и новаторство великого русского писателя.

В.Н. Захаров изучает функцию рассказа в структуре произведений Достоевского, прослеживает хронологию «Записок», считая, что Федор Михайлович «типизировал свою острожную судьбу» через «создание вымышленного образа условного повествователя Александра Петровича Горянчикова»², что не позволяет отнести «Записки» к мемуарам. Захаров считает, что «создавая художественное произведение, Достоевский не претендовал на фактографическую верность: его исследование каторги было художественным, а не «научным». Поэтому Достоевский вводит условного рассказчика («неизвестного»), создает художественную хронологию пребывания героя на каторге, меняет фамилии многих арестантов»³.

Исследовав огромное количество научно-критических работ, Захаров приходит к выводу, что «Записки из Мертвого дома» следует отнести к «оригинальным жанрам»⁴.

Еще один литературовед, изучающий творчество Достоевского, это Г. Фридлендер. Его монографии были очень актуальны для данной дипломной работы, поскольку Фридлендер рассматривает творчество Достоевского через призму мировой литературы. В книге под названием «Достоевский и мировая литература»¹ он целую главу посвящает Достоевскому и Гюго. Фридлендер пишет: «Одна из особенностей Достоевского состояла в том, что он не смотрел на свою художественную работу, как на плод одних лишь собственных творческих усилий, но видел в ней продолжение коллективной работы писателей разных стран и эпох, проявление общих по своему смыслу тенденций и закономерностей развития национальной и мировой литературы»². Говоря о влиянии творчества Гюго на литературное мировоззрение Достоевского, Фридлендер развивает мысль о том, что эти писатели поднимали схожие во многом общечеловеческие проблемы. «Не случайно формулой «парии общества», примененной впервые к героям Гюго, Достоевский через несколько лет воспользуется в период работы над «Преступлением и наказанием», отнеся это определение в черновиках романа к Раскольникову и Соне, а одной из задач «Идиота» он будет считать изображение судьбы «miserablей» (отверженных – Г.Ф.) всех сословий»³. Отверженными также можно назвать и обитателей каторги, людей, в силу обстоятельств вырванных из общества и привычного круга людей. Не зря острог назван «Мертвым домом». «Посылая заключенных на каторгу, царская администрация хотела бы навсегда замуровать их в стенах острога, похоронить их заживо»⁴.

В общелитературном ключе рассматривал творчество Достоевского и К.Г. Щенников. Он называет «Записки из Мертвого дома» «своеобразным художественным исследованием кардинальных философско - социологических проблем»⁵. Исследователь также поднимает проблему добра и зла в человеке, как ее понимал Достоевский. «В «Записках из Мертвого дома» автор и его двойник Горянчиков оценивали уровень современной цивилизации психологией каторжников и палачей»¹, - считает он.

Щенников рассматривает творчество Достоевского во взаимосвязи с творчеством других, русских и зарубежных писателей². Он говорит о близости Достоевского и Гюго в поэтике и стиле, в вере в силу нравственного начала в человеке, однако считает, что герои Достоевского сложнее, психологичнее и ярче, чем у Гюго.

Т.С. Карлова обращается к структурному образу «Мертвого дома»³; по ее мнению, метафора «Мертвого дома» определяет структуру «Записок» в целом, и несет в себе социально политический и этический подтекст. Карлова уделяет большое внимание особенностям функционирования пространства и времени в произведении, определяя последнее как «одновременность разновременного». Она считает, что «о каторжной тюрьме Достоевский писал как об особой физической данности со своими законами времени и пространства»⁴.

Композицию «Записок из Мертвого дома» Т.С. Карлова сравнивает с каторжной цепью, размыкаемой на вход и выход. А сама каторга «в изображении Достоевского…являлась захоронением живых людей. Этот особый мир «мертвой» жизни раскрывался в подчеркнуто строгой, реалистической манере повествования»⁵.

Андрей Битов в статье «Новый Робинзон», посвященной 125-летию выхода в свет «Записок из Мертвого дома»⁶, сравнивает Ф.М. Достоевского с Робинзоном Крузо, называя писателя «первооткрывателем как материала, так и формы» «Записок». Битов обращается к особенностям стиля Достоевского и утверждает, что феномен его стиля заключается в «новом способе мысли». Он называет книгу Достоевского философской, посвященной теме заключения как такового и теме жизни как таковой.

Среди нескольких исследователей, писавших о Викторе Гюго, хочется выделить двух, наиболее часто цитируемых во 2-й главе данной дипломной работы.

В. Николаев называет В. Гюго «романтиком прогрессивного лагеря», сыгравшим большую роль в становлении реализма¹. «С чувством человека, освободившегося от пут, молодой драматург ломал и отбрасывал правила, требующие строгих единств, уничтожал размеренное развитие действия, вводил в свои пьесы новых героев из народа, сопоставлял честность низов с бесчестностью двора»². Этот исследователь придает большое значение выдвинутым Виктором Гюго в предисловии к драме «Кромвель» принципам новой романтической литературы. Николаев считает, что важнейшей специфической особенностью демократического реализма в Европейских странах первых десятилетий девятнадцатого века стало то, что «еще на ранней ступени своего развития он сыграл большую роль в становлении реализма».

В. Гюго смело вводит в свои произведения речь простонародья, поскольку ценит и любит французский язык как великое творение нации.

Н. Муравьева в книге «Гюго», вышедшей в серии ЖЗЛ, обращаясь к повести «Последний день приговоренного к смерти», задумывается вслед за автором над образом героя: «Кто будет героем его повести? Парижанин. Обыкновенный человек. У него жена и дочь. Он совершил преступление. Какое? Об этом в повести не будет и речи. Важно передать чувства и мысли, страх и отчаяние человека, которого ведут на казнь. Дни ожидания. Последние минуты. Перевоплотиться в этого человека…»³

Муравьева считает «Последний день приговоренного» шагом к одному из крупнейших романов Гюго – «Отверженным». Однако повесть имеет огромное значение и как самостоятельное литературное произведение, поскольку открывает новые темы, еще не затронутые литературой того времени, и становится предвестницей целой череды позднейших социально – психологических романов и повестей.

В заключение следует упомянуть, что в данной квалификационной работе широко применяется метод компаративизма, позволяющий провести сравнительную характеристику «Последнего дня приговоренного» В. Гюго и «Записок из Мертвого дома» и «Кроткой» Ф.М. Достоевского, с тем, чтобы выявить степень жанрового сходства и различия вышеназванных произведений, а также определить уровень влияния творчества Гюго на творчество Достоевского.

ГЛАВА 1.

ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ В РАССМОТРЕНИИ ТЕРМИНА «ЖАНР».

Данная дипломная работа напрямую связана с таким литературоведческим понятием как «жанр». Поскольку речь идет о «Записках из Мертвого дома» и рассказе «Кроткая» Ф.М. Достоевского и «Последнем дне приговоренного к смертной казни» Виктора Гюго, то можно с уверенностью сказать, что вопрос жанровой принадлежности этих произведений неоднократно поднимался многими исследователями. Он вызывает дискуссии и сегодня. В своей работе я также включаюсь в полемику.

Но для того, чтобы решить, к какому жанру принадлежат творения вышеназванных авторов, необходимо установить: что мы понимаем под самим термином «жанр», и что понимали под ним Гюго и Достоевский.

Заранее следует отметить, что глава 1-я будет носить во многом цитатный характер, поскольку я хочу показать многообразие точек зрения на этот вопрос, различия и, подчас, противоречия во взглядах разных исследователей и литературоведов по данной проблеме.

Сам термин «жанр» в качестве литературоведческого понятия возникает во Франции в 16 веке и в переводе на русский язык означает «род, вид». Уже в самом переводе заложена возможность многоаспектной трактовки термина. (Ведь в литературоведении существуют также понятия род литературный и вид литературный, не калькирующие понятие литературного жанра.)

Краткая литературная энциклопедия раскрывает понятие «жанр» следующим образом: «Жанр литературный – это исторически (здесь и далее – курсив мой. О.М.) складывающийся тип литературного произведения; в теоретическом понятии о жанре обобщаются черты, свойственные более или менее обширной группе произведений какой-либо эпохи, данной нации и мировой литературы вообще».¹

Словарь литературоведческих терминов под редакцией Л.И. Тимофеева и С.В. Тураева дает следующую трактовку: «Под жанром понимается повторяющееся во многих произведениях на протяжении истории развития литературы единство композиционной структуры, обусловленной своеобразием отражаемых явлений действительности и характером отношения к ним художника».¹

Несложно заметить, что в критериях определения жанра разные справочные издания делают акцент на разных аспектах понятия. В первом случае напоминается об обобщении в определенном жанре общих черт, свойственных довольно большой группе произведений какой-либо эпохи или какой-либо нации. Во втором – повторяющееся «на протяжении истории развития литературы» единство композиции, причем уточняется, что это единство обусловливается характером отношения художника к явлениям изображаемой им действительности.

Литературная энциклопедия терминов и понятий под редакцией А.Н. Николюкина дает два варианта трактовки термина «жанр»:

«Жанр – тип словесно-художественного произведения, а именно: 1) реально существующая в истории национальной литературы или ряда литератур и обозначенная тем или иным традиционным термином разновидность произведений; 2) «идеальный» тип или логически сконструированная модель конкретного литературного произведения, которая может быть рассмотрена в качестве его инварианта (это значение термина присутствует в любом определении того или иного жанра литературы)».² Другими словами, под жанром понимается не какой-либо эфемерный, а именно реально существующий в литературе тип художественных произведений, обозначаемый традиционным термином. Произведение, созданное в русле определенного жанра, конструируется по законам, долгое время существующим в литературе. Таким образом, вновь подтверждается принцип обобщения.

Однако большинство литературоведов не могут не говорить о том, что на протяжении исторического развития мировой литературы вообще и ее отдельных направлений в частности жанры значительно видоизменяются и, теряя свой прежний облик, либо отмирают, либо начинают сверкать новыми гранями. Но все изменения в русле жанра покоятся на твердом фундаменте, остающемся неизменным.

В.Н. Захаров справедливо замечает: «Давно определился общий методологический подход к изучению жанров и жанровых систем – принцип историзма».¹ «Жанр всегда и тот и не тот, всегда стар и нов одновременно, - считает М.М. Бахтин. – Жанр возрождается и обновляется на каждом новом этапе развития литературы и в каждом индивидуальном произведении данного жанра. В этом жизнь жанра… Жанр – представитель творческой памяти в процессе литературного развития».² Согласно точке зрения Бахтина, «литературный жанр по самой своей природе отражает наиболее устойчивые, вековечные тенденции развития литературы»³, и, следовательно, всегда жив, всегда реален.

Почти сходная теория изложена в Краткой литературной энциклопедии под редакцией Суркова: «Очень сложной является проблема исторического развития жанра. С одной стороны, жанр непрерывно изменяется, преобразуясь в творчестве каждого выдающегося писателя. Жанр рождается и отмирает. С другой стороны, жанр все же может обнаружить громадную устойчивость и живучесть… Во многих случаях жанр возрождается в обновленном виде».⁴

А вот Ю.В. Стенник в своей работе «Историко-литературный процесс» считает, что жанр во многом статичен и традиционен, а неповторимость авторского «Я» выходит за его рамки. «Жанр как бы нейтрален по отношению к неповторимой индивидуальности произведения. В этом смысле категория жанра отмечена печатью консерватизма»,- пишет Стенник.¹

Ту же точку зрения в еще более непримиримой форме излагает литературовед Ѕ ХХ века Б.В. Томашевский. Говоря об эволюции, а иной раз и «резкой революции» жанра, он, однако, подчеркивал: «В силу привычного отнесения произведения к уже известным жанрам, название его сохраняется, несмотря на радикальное изменение, происходящее в построении принадлежащих к нему произведений».² Другими словами, Томашевский имел в виду, что отнесение произведения к какому-либо жанру может во многом носить условный характер, ибо авторская мысль может далеко перешагнуть узкие рамки жанровой традиции.

В словарной статье, содержащейся в Литературной энциклопедии терминов и понятий под редакцией Николюкина, дается значимое уточнение, касающееся исторического изменения природы жанра: «Характеристика жанра в данный исторический момент, то есть в аспекте синхронии, должна сочетаться с освещением его в диахронической перспективе. Именно таков, например, подход М.М. Бахтина к проблеме жанровой структуры романов Достоевского».³

В данной главе нам также очень важно остановиться на таком вопросе, как принципы разграничения литературных произведений на жанры. В самом деле, по какому признаку можно определить: к тому или иному жанру отнести произведение? Особенно если вопрос дискуссионный, как в данной работе.

Во-первых, следует определить степень зависимости терминов «род», «вид», «жанр» друг от друга, их взаимосвязь и взаимопроникновение. Разные справочные издания дают совершенно противоречивые трактовки проблемы. Краткая литературная энциклопедия под редакцией Суркова вопрос не проясняет: «Иногда «видом» называются самые крупные группы произведений (например, роман); однако распространено и обратное словоупотребление (роман – жанр; исторический роман – вид романа)».¹ Мне ближе концепция, данная в Словаре литературоведческих терминов под редакцией Тимофеева и Тураева: «Выбор объекта изображения ведет к выбору тех или иных художественных средств (см.: эпос, лирика, драма). Но род никогда не может проявляться непосредственно, он всегда проявляется через вид. В пределах каждого рода различают в разные исторические периоды…виды. Но и виды – еще не окончательные конкретные формы литературных произведений. Каждое литературное произведение несет в себе и своеобразные черты, диктуемые запросами жизни, особенностями материала и особенностями таланта писателя, то есть имеет неповторимую жанровую форму».² Таким образом, в данном случае я могу мысленно выстроить некую логическую цепочку: Род –> Вид –> Жанр и использовать эту схему в своей работе.

В исследованиях, связанных с выделением наиболее важных признаков для возможности разграничения литературных произведений на жанры, так же нет единого мнения. М.Б. Храпченко в «Размышлениях о системном анализе литературы» справедливо замечает: «Иногда без достаточных на то оснований выделяется какой-нибудь один из компонентов художественного произведения и ему придается генерализирующее значение вне реальной его связи с другими элементами, либо – что случается чаще – рассмотрение одного или двух компонентов подменяет собой исследование произведений в целом».³ Но не следует забывать, что «каждый из выделяемых учеными аспектов жанровой структуры содержит и позволяет увидеть всю целостность произведения, но взятую в одном из своих важнейших ракурсов».⁴ Поэтому в данной главе я ставлю перед собой задачу выделить все те основные компоненты, признаки, соотносясь с которыми смогу доказать определенную жанровую соотнесенность произведений Достоевского и Гюго.

Вновь обратимся к мнению литературоведов. Б.В. Томашевский полагает, что таких признаков, общих для характеристики всех литературных произведений не существует. «Никакой логической и твердой классификации жанров произвести нельзя, - уверяет он. – Разграничение происходит сразу по многим признакам, причем признаки одного жанра могут быть совершенно иной природы, чем признаки другого жанра, и логически не исключать друг друга, и лишь в силу известной связанности приемов композиции культивироваться в различных жанрах».¹ Подобная точка зрения не единична, но если полностью отказаться от выбора своего рода критериев для разграничения жанров, то вообще невозможно будет прийти к каким-либо выводам. Лучше иметь правило с множеством исключений, чем вовсе все правила отвергнуть.

Краткая литературная энциклопедия под редакцией Суркова дает несколько критериев, на которые можно опираться. Во-первых, «жанр выделяют на основе принадлежности к тому или иному литературному роду».² То есть к эпосу, лирике или драме. Во-вторых, жанр выделяют «по преобладающему эстетическому качеству. Но и этого недостаточно; нужен третий принцип – объем и соответственно общая структура произведения. Объем же во многом зависит от двух основных моментов – рода и эстетической тональности».³ Таким образом, можно выделить триединый принцип, по которому следует выявлять соотнесенность произведения с литературными жанрами. Авторы энциклопедии подчеркивают: «Каждый жанр есть не случайная совокупность черт, но проникнутая достаточно определенным и богатым смыслом система компонентов формы».⁴

В.Н. Захаров, исследуя жанровую проблематику. Склоняется к мнению, что для ряда жанров, таких, как рассказ и повесть, важны тип повествования и повествовательное время, как критерии, раскрывающие их происхождение и традиционную концепцию. Этот литературовед также упоминает объем как значимый параметр жанра. Однако он добавляет: «В конечном счете, жар определяется не только объемом содержания, но и сущностью содержания: у каждого жанра есть свое исторически сложившееся, традиционное содержание».¹ Значит, к трем имеющимся критериям: роду, эстетической наполненности и объему добавляем четвертый признак – традиционную, исторически сложившуюся сущность содержания. Во многом к этой точке зрения близки и авторы Словаря литературоведческих терминов. Словарная статья предлагает при характеристике жанровых форм учитывать «не только тематическое своеобразие содержания, но и особенности идейно-эмоциональной трактовки изображаемого».²

А М.Б. Храпченко расширяет рамки критерия «эстетической наполненности»: «Поэтическая речь произведений того или иного жанра запечатлевает особый вид эстетического освоения действительности, особый строй художественных образов».³

Теперь можно говорить об определенных принципах, при согласовании с которыми возможно определение жанровой принадлежности какого-либо определенного произведения. Это:

1. принадлежность к тому или иному литературному роду;

2. эстетическая наполненность, поэтическая речь произведения;

3. объем, общая структура произведения;

4. традиционная, исторически сложившаяся сущность содержания.

Однако не следует забывать, что существует множество произведений, не подпадающие ни под какие рамки и правила. Или, точнее, раздвигающие все границы. Важно помнить о жанровом своеобразии каждого конкретного произведения.

При особой мотивации автора, как считает А.А Сурков, размеры жанра (т.е. его объем) могут сжимать и разжимать границы. Вот уже исключение в критерии объема. «Не следует забывать об индивидуальном жанровом своеобразии каждого отдельного произведения. При анализе творчества всякого крупного романиста, драматурга, лирика неизбежно встает вопрос о специфике его жанровых форм, их неповторимых чертах. С другой стороны, именно в индивидуальном творчестве отдельных писателей осуществляется развитие, изменение всех жанровых форм».¹

В данной главе я считаю нужным также упомянуть о некоем феномене, который можно назвать жанровым ожиданием читателя. В уме каждого читающего человека довольно прочно складывается стереотип, в согласии с которым мы, взяв в руки книгу и изучив ее довольно поверхностно, уже достаточно определенно представляем: что мы хотим «получить» от данного экземпляра. «Многовековая традиция внешнего оформления текста подчеркивает особую значимость заглавия произведения»², - считает Л.В. Чернец.

«Важнейшим регулятором эстетической жанровой коммуникации выступает жанровое обозначение произведения; французский исследователь П. Колер даже сравнил жанры с «контрактом между производителем и потребителем искусства» (Kohler P. Contribution a unephulosophie des genres.//Helikon. Amsterdam; Leipzig, 1940, p.142.) Многие жанровые концепции сосредоточены на коммуникативной, «прагматической функции жанров, на том, как писатели учитывают ожидания, которые вызывают у публики слова «роман», «комедия», «мелодрама» и пр.».³

Случается, что заданное жанровое обозначение не соответствует содержанию. Это возмущает или интригует, но непременно вызывает множество трактовок и интерпретаций, а также ведет «за пределы данного произведения: к литературной (и общественной) репутации писателя, фактам его биографии, к жанровой традиции».³

Такое же разногласие вызвали и «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского. Спор о принадлежности этого произведения к какому-либо одному конкретному литературному жанру ведется и полтора века спустя после первого издания книги.

Что же понимал под «жанром» сам Достоевский? Возможно ли, что он сам затруднялся его назвать? Такое предположение категорически отвергает исследователь творчества писателя В.Н. Захаров: «Жанр – одна из ключевых категорий художественного мышления Достоевского. Как писатель, он всегда знал, что собирался писать… Весьма определенно и авторитетно Достоевский указывал (как правило, уже в заглавии произведения), что он написал – роман, повесть или рассказ».¹

Однако откуда же тогда такие расхождения в жанровой терминологии? Захаров поясняет: «В языке Достоевского нет слова жанр в современном значении. Жанр был для него искусствоведческим термином, и в «Дневнике писателя» 1873 года Достоевский дал его глубокую интерпретацию: «Что такое в сущности жанр? Жанр есть искусство изображения современной, текущей действительности, которую перечувствовал художник сам лично и видел собственными глазами. (21. 76)».²

ГЛАВА 2.

ПРИНЦИПЫ НОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ИЗЛОЖЕНИИ ВИКТОРА ГЮГО И ЕГО «ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ».

«Имя Виктора Гюго по праву стоит в одном ряду с именами лучших представителей мировой культуры».¹ Сын знатной дамы и простого капитана, участника подавления контрреволюционного восстания в Вандее, Виктор Гюго проводит детство в постоянных разъездах и странствиях. Однако путешествия не помешали юноше окончить Мадридский колледж для молодых дворян, а затем изучать философию и математику в Парижском университете.

Политические взгляды родителей Виктора Гюго были противоречивыми. Его отец был противником Бурбонов, а мать – роялисткой, поскольку происходила из богатой буржуазной семьи. Мать имела большое влияние на сына, кроме того, он не избежал влияний модной в то время в светских кругах литературы реакционного романтизма.

Однако со второй половины 20-х гг. Гюго порывает с легитимистскими иллюзиями и, часто обращаясь к образу Наполеона, восхищается его военным талантом.

Творчество Гюго-прозаика в конце 20-х гг. получает наибольшее художественное воплощение в повести «Последний день приговоренного к смертной казни» (1829), открывшей собой долголетнюю борьбу против буржуазного законодательства. Книга была откликом на современность. В ней передается атмосфера эпохи Реставрации с ее казнями, ссылками, каторгой. Повесть задумана как обличительное выступление против смертной казни, как протест против жестокостей общества, как призыв к человечности».¹

По сути, можно смело утверждать, что «Последний день приговоренного к смерти» был первым реалистическим произведением молодого автора. Как раз в этот период Виктор Гюго «создал свою литературную программу, которая звала французское искусство от классицизма к реализму».²

«Подлинным источником первых серьезных достижений Виктора Гюго в поэзии и в прозе было настойчивое стремление приблизить литературу к запросам современности», - считает Н. Муравьева.³ В 1830 году Виктор Гюго пишет драму «Кромвель», в обширном предисловии к которой выдвигает принципы новой романтической литературы. «Прежде всего следует уничтожить старый ложный вкус, - считает писатель. – Необходимо очистить от него современную литературу. Шлейф восемнадцатого века волочится еще в девятнадцатом, но не нам, молодому поколению, видевшему Бонапарта, нести его».⁴ С присущим ему пылом молодой автор восклицает: «Ударим молотком по теориям, поэтикам и системам. Собьем старую штукатурку, скрывающую фасад искусства!»⁵

Гюго считает, что отпала необходимость следовать устаревшим канонам. Гений должен творить свободно, открывая новые горизонты творчества. Да, образцы должны существовать в искусстве, но «есть два рода образцов: те, которые были созданы согласно правилам, и те, согласно которым эти правила были созданы. Так в какой же из этих двух категорий должен найти себе место гений?»⁶ Конечно, во второй! Гений призван быть новатором, так считает Гюго. «Он требует отказаться от искусственной гармонии, соразмерности, присущей произведениям классицизма. В свободном сочетании контрастных явлений жизни Гюго видит могучий источник развития искусства. Нет низких, недостойных искусства предметов».¹

Таким образом, Виктор Гюго распахнул двери в литературу для множества тем и сюжетов, считавшихся ранее невозможными. И, следственно, эти сюжеты и темы требовали иного подхода в жанровом аспекте. Именно о таких произведениях, возможно, идет речь в предисловии к «Кромвелю»: «Нет ни правил, ни образцов; или, вернее, нет иных правил, кроме общих законов природы, господствующих над всем искусством, и частных законов для каждого произведения, вытекающих из требований, присущих каждому сюжету (курсив мой – О. Мусаева)».²

В данном ключе постулатов новой литературы, выдвинутых Виктором Гюго, рождается социально – психологическая повесть о крушении внутреннего мира человека, которому суждено умереть от рук палача.

Повествование построено крайне необычно. Человек, осужденный, приговоренный к смерти, заточенный в каземате, ведет дневниковые записи вплоть до эшафота. Потрясающий, трагический, невозможный реализм книги и… абсолютно нереальная ситуация: не мог осужденный за убийство преступник во французской тюрьме первой половины 19 века пять недель вести дневник, в мельчайших подробностях фиксируя все увиденное, услышанное, вспомнившееся. Мало того, уже взойдя на эшафот, со связанными за спиной руками, этот человек молит о разрешении написать последнее заявление и… минуты, даже секунды, оставшиеся от жизни, тратит на свои записки! Для кого?!

Но именно столь нереальная, «фантастичная» жанровая форма позволяет раскрыть всю глубину затронутой темы с потрясающим, пронзительным реализмом. И Виктор Гюго идет на этот «вымысел» совершенно сознательно, пользуясь как раз тем самым «частным законом», вытекающим из «требований, присущих сюжету».

В Предисловии к «Кромвелю» он выдвигает «оправдательный приговор» доле вымысла в реализме, подчеркивая его нижеследующим примером: «Искусство не может дать самого предмета. В самом деле, предположим, что один из этих опрометчивых проповедников абсолютной природы – такой, какая она бывает вне искусства, - присутствует на представлении какой-нибудь романтической пьесы, например «Сида». «Как это так, - скажет он при первых же словах, - Сид говорит стихами! Говорить стихами неестественно». – «Как же, по-вашему, он должен говорить?» – «Прозой». – «Отлично». Через минуту, если он будет последователен, он заявит: «Как! Сид говорит по-французски?» - «Ну и что же?» - «Естественность требует, чтобы он говорил на своем языке; он может говорить только по-испански». – «Мы тогда ничего не поймем, но пусть будет так». Вы думаете, что этим и кончится? Нет… Ибо раз уж мы вступили на этот путь, логика тащит нас за шиворот и мы не можем остановиться».¹

Итак, в 1829 году в свет выходит «Последний день приговоренного к смертной казни», повесть, фантастическая по форме и реалистичная по содержанию. Это была книга «со странным, шокирующим названием… На титульном листе имени автора не стояло. Это была исповедь».²

Да, это была исповедь человека перед человечеством. Не было ни имени автора на титульном листе, ни имени у преступника, ни состава преступления как такового. Вопрос о преступлении Гюго намеренно замалчивает. Ибо целью автора не была защита какого-либо определенного преступника. Это было «общее ходатайство о всех осужденных настоящих и будущих, на все времена. Это коренной вопрос человеческого права, поднятый и отстаиваемый во весь голос пере обществом».³

Образ героя, выписанный четко, до последней мельчайшей черты, в то же время обобщен. Это «первый попавшийся приговоренный к смерти, казненный в первый попавшийся день, за первое попавшееся преступление».⁴ «Здесь писатель впервые обращается к исключительно важной теме «преступления и наказания», и выявляет социальные противоречия эпохи, пытаясь определить, кто перед кем более виноват – человек ли перед осудившим его обществом, или общество, обрекшее его на смерть».¹

На самом деле, вопрос необычайно острый, вопрос о праве группы лишить жизни одного из членов этой группы – вот проблема, которую пытается решить писатель. И его ответом стало решительное, категорическое «нет».

Повесть высоко оценил В.Г. Белинский: «Гюго никогда не был осужден на смертную казнь, но какая ужасная, раздирающая истина в его «Последнем дне осужденного»!» – писал он в своей статье «О русской повести и о повестях г. Гоголя».²

Виктор Гюго и в самом деле (в отличие от Ф.М. Достоевского) никогда не был осужденным. Но, как истинный художник, гений, имел способность проникать в глубь вещей, событий, сердец. «Могучая художественная фантазия Гюго… была одной из форм, связывающих писателя с живой действительностью».³

Однако фантазия помогла постигнуть и написать. Увидеть же помогла жизнь. По собственному признанию, основную мысль «Приговоренного к смерти» автор вынес не из книг, он «взял ее на Гревской площади», «он подобрал эту мысль в луже крови, под кровавыми обрубками гильотины».⁴ А уже затем Гюго начинает собирать материалы: читает газетные заметки, посещает тюрьмы, наблюдает заковывание в кандалы и отправку на каторгу. Все эти наблюдения нашли отражение в записках приговоренного.

Таким образом, мы можем утверждать, что «Последний день приговоренного» основывался на реальном материале, лишь обобщенном и типизированном художником слова.

Обратимся к вопросу о жанровой принадлежности «Последнего дня приговоренного к смерти». В критической литературе можно встретить несколько различных, подчас противоречивых точек зрения. Рассмотрим некоторые из них.

Начнем с того, что говорит о «Последнем дне» сам автор. Гюго назвал свою книгу «аналитическим романом», изображающим «внутреннюю драму» человека, в отличие от «романа фактов», построенного на внешнем действии («внешней драме»)».¹

С точки зрения современного литературоведения термином «роман» назвать данное произведение нельзя, так как ни сюжет, ни система персонажей, ни объем роману не соответствуют. Согласиться можно лишь с определениями «аналитический» и «изображающий внутреннюю драму». Внешнего действия, типичного для романа нет.

Н.Н. Сафронова в монографии «Виктор Гюго», вышедшей в серии «Биография писателя», называет «Последний день приговоренного» исповедью.² В самом деле, жанр «Последнего дня» приближен к исповеди, так как исповедь в литературе (по Ожегову) содержит «откровенное признание в чем-нибудь, рассказ о своих сокровенных мыслях, взглядах»³ и пр. Однако исповедь героя Гюго больше похожа на дневниковые записи и не содержит присущего ей мотива раскаяния. Герой ни одной мыслью, ни одной строчкой своей «исповеди» не восклицает: «Зачем я убил?!». Нет, трагизм ситуации в вопросе: «Зачем убьют меня?!».

Н. Муравьева дает третье определение: «Повесть «Последний день приговоренного к казни» создана за три недели. Гюго написал ее в форме дневника и решил издать без подписи, чтоб она прозвучала как документ, как крик, исходящий из уст самого осужденного»⁴, - пишет она. Из данной цитаты можно выделить три ключевых слова, а именно: «повесть», «дневник», «документ». Муравьева довольно четко разграничила понятия. Книга Гюго – не дневник, а «повесть, написанная в форме дневника». Литературная энциклопедия терминов и понятий под редакцией А.Н. Николюкина дает существенное уточнение о применении дневниковой формы построения произведений в различных жанрах: «Обычно то или иное произведение в форме дневниковых записей относится к какому-либо из известных жанров (роману, повести, репортажу), и «дневниковость» лишь придает ему дополнительную специфику».¹ Характерными особенностями дневниковой формы (по Николюкину) являются регулярность ведения записей, их связь с текущими настроениями и событиями, спонтанный характер и литературная необработанность записей, безадресность, интимный и поэтому искренний, частный и честный характер записей.² Нельзя не согласиться, что произведение Гюго соответствует всем этим характеристикам. Дневниковая форма действительно имеет место, хотя и без датировки фрагментов текста, ей присущей. Так что мне даже ближе определение «записки». Ну а термин «документ», естественно, предполагает вполне определенный язык и построение текста, которых в «Последнем дне» однозначно нет.

Н. Муравьева также считает, что «повесть» Гюго стала «одной из первых предвестниц социально-психологических романов и повестей, которые появляются во Франции в 30-е, 40-е годы XIX в.».³ С этим трудно не согласиться. Социальный? Да, так как поднимается тяжелейшая проблема, касающаяся не только преступника, изгоя, в частности, но и общества, осудившего, в целом. Психологический? Конечно, ведь на протяжении многих страниц нам открывается мечущаяся, трепещущая душа приговоренного к смерти человека.

Над жанром книги В. Гюго задумывается и Г. Фридлендер. «В «Последнем дне осужденного» Гюго создал один из первых в европейской литературе образцов психологических новелл, где основой драматического напряжения являются не внешние события, а движение мысли отъединенного от людей, запертого в своей камере осужденного».¹

На мой взгляд, Фридлендер давал свое определение, следуя за словами самого Гюго, и оно наиболее точно раскрывает жанровую суть «Последнего дня».

Итак, подводим черту. Что же из рассмотренного мы оставим? Социально-психологическая, построенная в форме дневника (записок) повесть. Таков вывод по вопросу о жанровой специфике «Последнего дня осужденного».

Анализируя своеобразие жанровой структуры, нельзя не коснуться таких важных аспектов, как язык (речь), пространство и время в произведении.

В «Размышлениях о системном анализе литературы» М.Б. Храпченко говорит о языке следующее: «Поэтическая речь произведений того или иного жанра запечатлевает особый вид эстетического освоения действительности, особый строй художественных образов».² Другими словами, язык, речь в литературе напрямую зависят от жанрового своеобразия конкретного произведения, от его стилистической и образной системы.

Поэтическая речь «Последнего дня приговоренного» имеет свои характерные особенности. Как говорит Г. Фридлендер, этому произведению свойственна «своеобразная стенографическая запись противоречивого вихря переживаний, насыщенная глубоким драматизмом и общечеловеческой патетикой»,³ (что, как считает исследователь, сближает ранний роман Гюго с эстетикой Достоевского). Можно сказать, что язык «Последнего дня», временами плавно текущий и повествующий, подчас сбивается, приостанавливается, вращается вокруг одного слова или понятия, что более всего соответствует языку дневниковому, языку записок.

Пространство и время данного произведения также имеют свои особенности, обусловленные сюжетной и жанровой канвой.

Гений Виктора Гюго «видит вселенную и в верхних, и в нижних ярусах общества, постоянно противопоставляя друг другу мир тиранов и мир народных масс; он видит мир и в эпическом плане (большой истории, войны, революции), и в лирическом (общечеловеческие эмоции – дети, материнство, отцовство, любовь и т.д.)».¹

Пространство в «Последнем дне» многолико. На переднем плане оно замкнуто, ограничено толстыми стенами каземата, в котором больше месяца пребывает узник. Средний план – это взгляд во двор (зрелище отправляемых на каторгу), и два путешествия в арестантской карете (снова замкнутой!) по улицам Парижа. И, наконец, крупный план: внутренний взор заключенного. Мысленно он уходит из мрачной тюремной камеры, из города, бежит в лес, на волю, вдыхает грудью пьянящий аромат полевых цветов.

Узник непрерывно и мучительно представляет себе параллельный мир, мир нереально - зазеркальный: «Непонятно, почему мысль о короле не покидает меня. Как я ни уговариваю себя, как ни отмахиваюсь, внутренний голос непрерывно нашептывает мне:

«В этом же городе, в это же время, недалеко отсюда, в другом дворце находится человек, чьи двери тоже охраняются часовыми, человек, как и ты, не имеющий себе равного в глазах народа с той разницей, что он первый, а ты последний из людей».²

Время в «Последнем дне» так же неоднородно, как и пространство. «К особенностям художественного видения романтизма надо отнести восприятие мира во многих измерениях: не только в настоящем, но и в далеком прошлом и в будущем; заглядывают в будущее, в сущности, все думающие герои Гюго».³ Несчастный узник, бьющийся в четырех стенах тюремной камеры, убегает от страшного «настоящего» в воспоминания детства и юности и мучительно заглядывает в будущее: «Помилуют? Помилуют ли… Помилуют!» «Прошлое, настоящее и будущее неотступно стоят перед ним, тревожат его ум и совесть».¹

Временную характеристику, в некоторой мере, содержит и само название книги: «Последний день приговоренного к смертной казни». Последний день! А ведь преступник провел в узилище пять недель. И описывает их все, день за днем. Можно сказать, что недели, вследствие необычных, исключительных условий, проведенных в ограниченном пространстве, сжались до дня. Последнего дня жизни. А день этот, насыщенный чувствами, событиями, впечатлениями, мыслями, отчаянием и надеждой вобрал в себя, как губка, значительно больше, чем двадцать четыре часа.

Итак, анализируя «Последний день приговоренного», мы пришли к определенным выводам, а именно, что язык данного произведения несет на себе отпечаток дневниковых записей; что время и пространство в первую очередь статичны и замкнуты (пять недель равны одному дню, проведенному в ожидании смерти), но те же пространство и время, в более глубоком смысле, многогранны; а также к тому, что мы определили жанр произведения Гюго как социально-психологическую повесть, написанную в форме дневника (записок).

В заключение данной главы хочется отметить, что «Последний день приговоренного» Виктора Гюго оказал огромное влияние не только на литературу Франции XlX века, не только на мировую литературу, но и на все думающее общество в целом. Эту мысль сам автор вложил в уста Тощего господина, героя «Комедии по поводу трагедии»: «Ни один присяжный, прочтя ее (книгу), не станет выносить смертный приговор!»²

И в самом деле, «кого не заставил задуматься над вопросом смертной казни «Последний день осужденного» и в ком не возбуждали чего-то вроде угрызения совести резкие, страшно и странно освещенные, на манер турнира, - картины общественных язв, бедности и рокового порока?» – восклицает русский современник Гюго А. Герцен.¹

Гюго «вскрыл новые пласты жизни, еще не поднятые французской литературой того времени. Повесть «Последний день приговоренного» - одна из предвестниц целой череды социально-психологических романов и повестей, которые появятся во Франции в 30-е, 40-е годы XlX в. Парижское дно, мир каторги и тюрьмы, чудовищные социальные противоречия предстанут в них перед читателями. Авторы этих произведений пойдут дальше Гюго в своем обличении. Но Гюго одним из первых бросил луч в мрачные подвалы города контрастов и поднял, как стяг, высокую тему человечности»¹.

ГЛАВА 3.

ВОПРОС ЖАНРА «ЗАПИСОК ИЗ МЕРТВОГО ДОМА» И РАССКАЗА «КРОТКАЯ» Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО.

«Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, - так охарактеризовал Ф.М. Достоевский мир, который он нарисовал в «Записках из Мертвого дома» (1860-1862). Этим неведомым тогдашнему русскому обществу миром была русская каторга, на которой Достоевский провел четыре года (1850-1854), осужденный правительством Николая I как участник революционного общества петрашевцев».¹

«Пытаться постигнуть гений Достоевского, его творчество и мировоззрение без рассказа о Мертвом доме невозможно»,²- таково мнение многих исследователей литературного наследия Федора Михайловича.

Характерно, что год выхода знаменательной книги русского писателя совпал по времени с отменой крепостного права, «словно стоило объявить одно рабство отмененным, как приоткрылась завеса над вторым». – Считает Андрей Битов в своей статье «Новый Робинзон»,³ посвященной 125-летию выхода в свет «Записок из Мертвого дома».

В те годы, когда писался «Мертвый дом» Достоевского, в годы подъема демократического движения в России, наиболее остро стояли вопросы о крестьянстве и о преобразовании суда, царской тюрьмы и каторги. В передовых кругах общества эти вопросы вызывали неизменный интерес и участие. Поэтому в аспекте данной политической обстановки в стране «Записки из Мертвого дома» произвели эффект разорвавшейся бомбы. Книга Достоевского, как никакая другая отвечала широкому общественному умонастроению. Она была невыдуманным отражением социального института – каторги – существовавшего в реальном времени и пространстве, и, однако, А.И. Герцен в «Былом и думах» сравнил «Записки» по силе производимого впечатления с «Адом» Данте и фресками «Страшного суда» Микеланджело. И это при том, что Достоевский, в отличие от Микеланджело и Данте (да и от Гюго – тоже!), описал то, что видел и пережил сам. «Это была книга о наболевшем, в которой автор…оказывался лицом, переболевшим больше всех», - говорит Т.С. Карлова,¹ исследуя образ «Мертвого дома».

Полностью книгу Федора Михайловича публикует в своем новом ежемесячном журнале «Время» его брат, Михаил Достоевский. «В апреле 1861 г. «Время» начало публикацию «Записок из Мертвого дома». Но еще до этого введение и первые главы «Записок» появились в газете «Русский мир», издававшейся Ф.Т. Стелловским».² Это говорит о том, что книга пользовалась спросом уже во время написания.

Книга, новаторская по содержанию, необычная по сути, была непохожей и по форме. Недаром вопрос о жанровой принадлежности «Записок из Мертвого дома» окончательно не решен и сейчас, спустя почти сто пятьдесят лет после выхода в свет. Андрей Битов считает: «Достоевский писал первую в России книгу о каторге и мог ощущать себя Вергилием, проводящим читающую публику по кругам Дантова ада. Он был и для себя-то первым очевидцем и первым летописцем – первооткрывателем как материала, так и формы».³

Но написать просто автобиографические воспоминания, поставив одного лишь себя в центр повествования, и не задаться глубочайшими антропоцентрическими вопросами, - это не для Достоевского. Слишком мелко, слишком поверхностно это для Федора Михайловича! И не вызывали бы тогда «Записки из Мертвого дома» столько вопросов, не породили бы к жизни столько противоречивых исследований и мнений.

Во многом автобиографические, построенные на реальных материалах, «Записки» несут на себе печать типизации героя и его переживаний; возможно, с целью подчеркнуть глубину поднимаемой проблематики. Об этом говорит и В.Н. Захаров в своей монографии «Система жанров Достоевского»: «В «Записках из Мертвого дома» много личного, но как автор «Записок» Достоевский стремился к обратному художественному эффекту, предпочитая рассказу о своем пребывании в остроге изображение каторги (курсив мой – Мусаева О.). Не раз автор отказывается от передачи личных тягостных впечатлений, лишь обозначая их, например: «Но мне больно вспоминать теперь о тогдашнем состоянии души моей. Конечно, все это только одного меня касается… Но я оттого и записал это, что, мне кажется, всякий это поймет, потому что со всяким то же самое должно случиться, если он попадет в тюрьму на срок в цвете лет и сил (курсив мой – Мусаева О.)» (4, 220). Достоевский типизировал свою острожную судьбу».¹¹ И все же полагаю, что здесь еще раз следует уточнить: Достоевский создал именно художественное произведение о каторге. Писатель сам не раз подчеркивал, что «художественность есть главное дело, ибо помогает выражению мысли выпуклостию картины и образа, тогда как без художественности, проводя лишь мысль, производим лишь скуку,.. а иногда и недоверчивость к мыслям, неправильно выраженным» (24, 77).

Итак, «Записки из Мертвого дома» – произведение, созданное на основе синкретизма реальных фактов из биографии писателя и его художественного, творческого метода передачи действительности. «Это прежде всего художественное произведение, в котором писатель не только воспроизводил реальные события и образы конкретных людей, - пишет Н.И. Якушин, - но и, опираясь на действительные факты, используя свои наблюдения над определенными лицами, создавал обобщенные характеры, домысливал и развивал отдельные эпизоды и ситуации. В тоже время Достоевский стремился к тому, чтобы читатель воспринимал его книгу как достоверное свидетельство о действительных, а не вымышленных событиях и людях».¹¹ Доказательством слов Якушина служит и тот факт, что в процессе работы над «Записками» Федор Михайлович пользовался «Сибирской тетрадью». Так названы потаенные записи, которые писатель вел в годы заключения. Их немногим менее пяти сотен. На основе «Сибирской тетради» создано множество сцен, выведенных в «Записках из Мертвого дома».

Таким образом, пояснив, что книга Достоевского компилирует реальное и типизированное, мы можем обратиться к непростому вопросу о жанре «Записок». Среди основных проблемных вопросов, возникающих у исследователей в данной сфере, можно назвать следующие: степень автобиографичности «Записок», их документальность, идентичность/ разделение автора и рассказчика, относительную самостоятельность компонентов формы, временные рамки и пр. Прежде, чем приступать к рассмотрению различных точек зрения исследователей творчества Достоевского на проблему определения жанра, хотелось бы опровергнуть достаточно расхожее мнение о структурной хаотичности «Записок из Мертвого дома».

То, что на первый взгляд может показаться хаосом, лишь след отображения жизни такой, какая она есть. В этом и состоит неповторимость произведения. Приведу цитату из «Размышлений о системном анализе литературы» М.Б. Храпченко, подтверждающую эту точку зрения: «Непрерывность течения жизни вступает в противоборство с совершенной законченностью самого произведения. Тяготение к его внутренней гармонии сталкивается с отражением противоречий действительности, ее сложного многообразия. И чем шире, острее писатель раскрывает эти противоречия, тем более становится недостижимой, необязательной идеальная целостность, полная гармония структурных соотношений произведения. Воплощение разнообразия, противоречий действительности делает само единство, целостность художественных созданий динамичными, далекими от застывших канонов, неизменных «вечных» норм».¹

Теперь, как и в предыдущей главе, посвященной творчеству Виктора Гюго, хочу предложить варианты жанровых определений «Записок» и рассмотреть отдельно каждый из них.

Н.И. Якушин в работе «Ф.М. Достоевский в жизни и творчестве» говорит о проблеме жанра «Записок» следующее: «Записки из Мертвого дома» нельзя рассматривать как просто воспоминания или дневниковые записи. Это книга очерков, каждый из которых логически завершен и воспринимается как нечто целое и законченное. Единство глав-очерков определяет постепенное познание и осмысление автором всех сторон жизни каторги и ее обитателей».²

С тем, что «Записки» не просто воспоминания или дневники мы уже согласились выше. А как очерк (или книгу, состоящую из глав-очерков) «Записки из Мертвого дома» характеризует не один Якушин.

Т.С. Карлова: «В описании Мертвого дома» автор до щепетильности реалистичен в жанре (записки, очерки – почти документальная проза)».³

Андрей Битов: «Проза, с полным основанием причисляемая к очерку, документалистике и публицистике…»⁴

Варлам Шаламов: «Мои рассказы – своеобразные очерки, но не очерки типа «Записок из Мертвого дома», а с более авторским лицом…»⁵

В.Н. Захаров, в отличие от вышеназванных авторов, опровергает данную точку зрения: «Это не «документальные» очерки и не очерковый цикл. Очерк предполагал фактическую достоверность. Не то у Достоевского. Многочисленны случаи отступления писателем от фактической во имя художественной достоверности».⁶

Однако нельзя и утверждать, что некоторые главы, относящиеся не к самому Горянчикову - Достоевскому, а к окружающим его каторжанам, например «Новые знакомства. Петров», «Акулькин муж» (глава, самим Достоевским названная «рассказом») и др. не могут быть отнесены к жанру очерка. В то же время, если говорить о «записках» как о термине (то есть как о жанре, связанном с размышлениями о прожитом и подразумевающем выражение личного отношения автора или рассказчика к описываемому¹), то «Записки из Мертвого дома» в это понятие включаются органически, (за исключением вышеназванных вставных глав-рассказов, глав-очерков).

Вообще следует отметить, что в большинстве исследований превалируют характеристики с отрицательной постановкой вопроса: «Записки» Достоевского - ни то, ни другое, ни третье.

В.Я. Лакшин: «Записки из Мертвого дома» – это не очерки, не мемуары, не роман в строгом смысле слова».²

«Записки из Мертвого дома» не есть роман – в них нет «романического» содержания, мало вымысла, нет события, которое объединило бы героев, ослаблено значение фабулы (каторга – состояние, бытие, а не событие). Их нельзя назвать мемуарами, Достоевский придал своим воспоминаниям о каторге не автобиографический…смысл. И самое существенное: он ввел вымышленного повествователя, образ которого исключает внехудожественное прочтение произведения. Автобиографическая и фактическая достоверность не входила в замысел Достоевского».³ В.Н. Захаров называет «Записки из Мертвого дома» «оригинальным жанром».⁴

Так с чем же мы сталкиваемся в данном случае? Ведь известно то, что сам Федор Михайлович всегда точно знал, что он собирается написать, для него жанровых метаний не существовало. В этом аспекте актуально звучат слова Туниманова: «Интересно…предупреждение Достоевского – о «бессвязности» повествования: оно давало большую свободу писателю, не желавшему связывать себя какими-либо жанровыми канонами, последовательным развитием сюжета».¹ Иными словами, Туниманов говорит о том, что писатель заранее предупредил читателей: что они встретят на страницах его книги, а затем дал волю своему творческому гению.

То же самое отмечал еще и Л.Н. Толстой, который отнес «Записки из Мертвого дома» к произведениям, содержание которых «хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось».²

Хочется уточнить вот какую деталь: у Достоевского часты сближения жанровых и нежанровых значений слов. В.Н. Захаров считает, что «нежанровые значения жанровых дефиниций у Достоевского…имеют гораздо большее значение, чем это может показаться на первый взгляд».³

Цитирую самого Федора Михайловича. Вот как во введении к «Запискам из Мертвого дома» он описывает якобы найденные им бумаги Горянчикова: «Одна тетрадка, довольно объемная… Это было описание, (здесь и далее – курсив мой – Мусаева О.) хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью… Каторжные записки, - «Сцены из Мертвого дома», как называет он их сам где-то в своей рукописи… Некоторые особенные заметки о погибшем народе…»⁴ И все это в пределах одного абзаца! Трудно не задаться вопросом: а что же понимает под жанром сам писатель?

Ответ – в «Дневнике писателя» за 1871 год. «Что такое в сущности жанр? – задумывается Достоевский. И отвечает, - Жанр есть искусство изображения современной, текущей действительности, которую перечувствовал художник сам лично и видел собственными глазами» (21, 76). Как считает В.Н. Захаров, «жанр был для Достоевского не абстрактным, а конкретным понятием: романом, повестью, поэмой, рассказом».⁵

Следовательно, «записки» для Достоевского и есть жанр, жанровое определение его произведения? Или это, опять же следуя за писателем, - жанр и сборник жанров одновременно?

Дело в том, что «записки» как жанр начинают бытовать не только в творчестве Достоевского, но в русской литературе девятнадцатого века в целом. («Записки сумасшедшего» (1835) Гоголя, «Записки охотника» (1852) Тургенева, «Записки институтки» (1902) Л. Чарской и др.) Но именно для Достоевского «записки» были жанром органически близким, родственным, поскольку давали широкий спектр возможностей для раскрытия внутреннего мира человека. За «Записками из Мертвого дома» последовали «Записки из подполья» (1864), в форме записок написан и роман Ф.М. Достоевского «Подросток» (1875). Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что рассматриваемое в данной дипломной работе произведение по жанру можно обозначить как «записки с органически включенными в них главами-рассказами, главами-очерками».

Теперь хотелось бы обратиться к образу Александра Петровича Горянчикова, выведенного в «Записках» как рассказчик – повествователь. Образ этот загадочен и неоднозначен. Многие исследователи задавались вопросом: зачем Горянчиков был нужен Достоевскому? Действительно – зачем?

Налицо дифференциация автора от героя в двух аспектах: характер, состав преступления и срок заключения в каторгу. Известно, что Достоевский был осужден за политические взгляды и провел в «Мертвом доме» четыре года. Горянчиков же выведен, как убийца своей жены, и провел на каторжных работах не четыре, а десять лет. И в то же время мысли, чувства, оценки, события жизни Александра Петровича – это все сам Достоевский. В тексте «Записок» автор и повествователь зачастую – одно лицо.

По мнению Г. Фридлендера, «о Горянчикове и его преступлении рассказано во «Введении» к «Запискам»…с целью отвести возможные придирки цензуры». Именно поэтому, «предпослав «Введение» тексту «Записок», Достоевский на дальнейших страницах мало считается с ним».¹

Несколько иная точка зрения у Захарова. Он считает, что писатель создает Горянчикова с целью типизации своей острожной судьбы. (Об этом уже говорилось выше.) Исследователь доказывает свое мнение, цитируя письмо Достоевского брату: «Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь» (П.2, 605).

По-моему, имеет место как первая причина, так и вторая. Горянчиков – это и вариант уклонения от цензуры, и путь к типизации личности заключенного в каторге.

Теперь о составе преступления. Горянчиков – убийца, однако Захаров убедительно доказывает, что повествователь в «Записках» сознает себя «не уголовным, а политическим преступником – и потому, что свободен от мук совести за приписанное преступление, и по многочисленным намекам. Зачем уголовному преступнику из дворян свидание с женами декабристов, зачем убийцу жены специально показывать ревизору?..»² Как пример Захаров также приводит сцену, когда «Т-вский, польский революционер, предупреждает Горянчикова, хотевшего принять участие в «претензии»: «Станут разыскивать зачинщиков, и если мы там будем, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте. Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд» (4, 203)».³

Очень интересны и важны в жанровом аспекте пространственно – временные характеристики «Записок из Мертвого дома».

Как и у Виктора Гюго в «Последнем дне приговоренного к смерти», пространство Мертвого дома замкнуто, ограничено забором каторги. Недаром у читателя порой возникает ощущение неподвижности бытия в «Записках». Как в июльский полдень перед грозой: ни ветерка, ни облачка, ни звука. Но как грозовой шквал обрушиваются на читателя ощущения от этой картины.

О «картинности» упоминает и Лакшин в работе «Биография книги»: «На первый взгляд в сюжете «Записок» нет движения. Перед нами яркая, но как бы статичная картина».¹ Но это не недоработка автора. Это его творческий замысел: нарисовать – словом! «Мне хотелось представить весь наш острог и все, что я пережил в эти годы, в одной наглядной и яркой картине», - пишет он (4, 220).

Художественное мастерство писателя подчеркивает и Т.С. Карлова. «Замкнутое пространство, как бы перестающее быть пространством, то есть чем-то широким и просторным, - такое изображение было удивительно достоверным и художественно совершенным»², - считает она. А движение совершается «в виде перехода из одного замкнутого круга в другой»,³ (сравни: круги «Ада» Данте).

Лакшин сравнивал свободу формы в рассказе Горянчикова с клубком и нитью, объясняя «повторы, возвращения вспять и заглядывания вперед» тем, что герой, повествуя о годах заключения, «выговаривает попросту, что ему припомнилось, без видимой строгости плана»⁴.

Однако это воспоминание – повествование строго ограничено и упорядочено в композиционной форме. Композиционная завершенность «Записок» выражена в соотнесенности начальных и конечных глав книги. «Автор постепенно знакомит читателя со всеми главными сторонами и характерными моментами каторжной жизни. «Записки» дают целостную картину всей жизни заключенного – от поступления в острог и до выхода на свободу».⁵

Очень ярко и точно сравнила с цепью композицию книги Т.С. Карлова: «Рисунок композиции «Записок из Мертвого дома» подобен каторжной цепи. Звенья ее неоднородны».⁶ Действительно, неравнозначны по значению главы-очерки, главы-новеллы «Записок», но все они скованы между собой мрачным образом Мертвого дома. Цепь небеспрерывна, она размыкается на вход и выход. Выходов несколько. Для Достоевского – Горянчикова это - истечение срока заключения и свобода. Для многих выходом с каторги была смерть.

«В целом же логика композиции «Записок из Мертвого дома», - считает Захаров, - это crescendo идеи».¹ Именно «крещендо идеи» обусловливает композицию, заставляет книгу быть картиной, - жутким отображением Мертвого дома.

Говоря о статичности, замкнутости пространства, мы можем то же сказать и о времени. С одной стороны, оно линейно: заключение – срок – свобода. Эта линейность обусловлена композиционно. С другой – повторяемость острожных будней, множества впечатлений и ощущений, ежедневных и одинаковых для каждого заключенного, лишает время «своей главной качественной характеристики – движения от прошлого к будущему». Время «теряет необратимость течения и, подчиняясь замкнутому пространству, движется по кругу».²

«Происходит укрупнение масштаба изображения каторги: прибытие, первый день, первый месяц, первый год, последний год, последний день срока. Таковы типичные вехи острожной судьбы каждого арестанта»³, - пишет В.Н. Захаров, обобщая и типизируя судьбу Достоевского - Горянчикова.

В завершении разговора о времени в «Записках» приведу необычайно верное определение Т.С. Карловой: «Время здесь дано и как настоящее, и как будущее, уже ставшее прошедшим. Оно являет собой одновременность разновременного».⁴

Свою книгу Достоевский назвал «Записками из Мертвого дома» не случайно. Название это пришло к нему, возможно, еще в годы заключения. Как пишет Николай Наседкин, «в письме к младшему брату Андрею из Семипалатинска (от 6 ноября 1854 года) Достоевский дает…жесткую и мрачную формулировку-оценку своему каторжному существованию: «А те четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу…».¹

Всеми исследователями однозначно подчеркивается метафоризация названия «Записок».

Как считает Т.С. Карлова, «метафора «Мертвый дом» оказывается не просто оценочной формулой, она определяет структуру «Записок» в целом».² «Мертвый дом» – это дом мертвых заживо. Без свободы всякая жизнь мертва; вместилище людей, лишенных свободы, может быть только мертвым домом. «Свобода или хоть какая-то мечта о свободе» выше всего для арестанта. Она становится принципом в раскрытии характеров, выступает как стимул сюжетного движения; на ней держатся многие жанровые сцены».³

Интересное замечание делает В.Н. Захаров: «Подобная метафоризация содержания уже была в русской литературе, - пишет он, - в поэме Гоголя «Мертвые души». И у Гоголя, и у Достоевского ключевые образы символизируют «омертвление» людей социальным укладом жизни самодержавно-чиновничьего государства. И «записки» Горянчикова – категорическое отрицание этого уклада, порыв к «свободе, новой жизни, воскресению из мертвых» (4, 232)».⁴

«Записки из Мертвого дома открыли путь целой литературе о каторге, на каторжную тему. И здесь Достоевский, бесспорно, был первым. В книге «Творчество Ф.М. Достоевского и русская проза 20 века» Юрий Сохряков пишет: «В наши дни становится очевидным, что так называемая «лагерная» проза имеет для нашего общественного и художественного сознания не меньшее значение, чем проза деревенская или военная. Возникновение этой прозы – явление уникальное в мировой литературе.

Естественно, что в своих творческих исканиях представители «лагерной» прозы не могли пройти мимо художественно-философского опыта Достоевского. Нередко они приходят к тем же выводам, к каким приходил их великий предшественник, утверждавший, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты.

В наши дни ни одно серьезное повествование о лагерной жизни, о трагических судьбах заключенных людей не может успешно осуществиться без учета творческого опыта автора «Записок из Мертвого дома».¹

И поколение писателей, открывшее в 20 веке «лагерную» прозу, наследовало Достоевскому во многом, вплоть до судьбы, – они оказывались в заключении по политическим мотивам и вынуждены были сосуществовать с ворами, убийцами, насильниками, считавшими себя хозяевами жизни.

В данной дипломной работе, обращаясь к творчеству Достоевского, я рассматриваю две его работы, «Записки из Мертвого дома» и рассказ «Кроткая», поскольку считаю, что именно они в наибольшей степени несут на себе отпечаток влияния «Последнего дня приговоренного» Виктора Гюго. И здесь опять встает вопрос об оригинальности жанровых разработок русского писателя, который определяет «Кроткую» как «фантастический рассказ».

Сюжет рассказа «Кроткая» основан на реальных событиях. Толчком к его написанию «послужило чтение Достоевским газетных сообщений об участившихся в 70-х гг. 19 в. случаях самоубийств среди молодежи. Рядом с типами «гордых» самоубийц из аристократических семей, затронутых атеистическими и «нигилистическими» идеями, писателя поразил образ совсем иной, «кроткой» самоубийцы – швеи, Марьи Борисовой, выбросившейся из окна (о чем сообщили Петербургские газеты 2 октября 1876 г.) с образом в руках» (24, 387).²

Сам рассказ написан в русле реализма, но фантастична, по словам Достоевского, его форма. «Я озаглавил его «фантастическим», - уточняет Федор Михайлович в Предисловии от автора, - тогда как сам считаю его в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа».¹

И тут же, в Предисловии, под заголовком «Фантастический рассказ», слова автора: «Я…занят был этой повестью большую часть месяца. Теперь о самом рассказе… Дело в том, что это не рассказ и не записки».² Можно задуматься: а не противоречит ли автор самому себе? Но зная, что у Достоевского часты сближения жанровых и нежанровых понятий слов, можно утверждать: автор сказал именно то, что сказать хотел. Да, жанр произведения – рассказ. Но рассказ, написанный в форме записок. В то же время по содержанию рассказ «Кроткая» близко примыкает к жанру исповеди. Герой именно исповедуется перед воображаемым слушателем. Литературная энциклопедия терминов и понятий раскрывает термин «исповедь» следующим образом: «Исповедь в литературе – произведение, в котором повествование ведется от первого лица, причем рассказчик (сам автор или его герой) впускает читателя в самые сокровенные глубины собственной духовной жизни, стремясь понять «конечные истины» о себе, своем поколении».³⁴ В словарной статье упоминается именно Ф.М. Достоевский, как писатель, произведения которого наиболее приближены к исповеди. В «Кроткой» присутствует также присущий исповеди «мотив раскаяния».

Герой у гроба жены анализирует и переосмысливает жизнь. Он ходит по комнатам и думает, думает. Он говорит вслух не кому-либо, - себе! Несчастный муж, следственно, не может вести запись мыслей и ощущений. И точно так же он, отверженный всеми ростовщик, не имеет возможности рассказать кому-то то, что он вспоминает и ощущает мучительно. И поэтому-то Достоевский и говорит, что это «не рассказ» по форме. Это что-то новое, необычное, «фантастическое».

Однако Федор Михайлович не считает себя новатором, первооткрывателем формы. Виктору Гюго он отдает пальму первенства. «Подобное уже не раз допускалось в искусстве, - замечает он в Предисловии к рассказу, - Виктор Гюго, например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил почти такой же прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения, - самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных».¹

Итак, главной задачей автора, как говорится в Примечаниях к «Кроткой», было найти верный «тон» и единственно возможную повествовательную форму, способную передать трагизм «факта» одновременно «простого» и «фантастического» (24, 387).

Речь героя, говорящего сам с собой, передана с необычайной точностью. «Я все хожу и хочу себе уяснить, это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и все не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я все хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу все по порядку».²

Проследим жанровые характеристики рассказа, данные В.Н. Захаровым. Согласно его точке зрения, рассказ предполагает одного главного героя, «когда же их несколько (обычно не более двух-трех) – один из них главный: это сам рассказчик или тот, о ком рассказ».³ Сущностью содержания для русского рассказа является «случай» или характер. Рассказ предполагает «отсутствие серьезной пространственно-временной разработки содержания».⁴

«Кроткая» соответствует этим параметрам, несмотря на «фантастичность». Один главный герой, он же – рассказчик, - муж самоубийцы. В содержании переплетаются «случай» и «характер» (даже два характера: ее, «кроткой», и его, ростовщика). Пространственно-временные характеристики составляются воедино только посредством памяти рассказчика.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что «Кроткая» действительно рассказ по жанру, но рассказ, написанный в форме записок, и, с точки зрения содержания, мироощущения, близко примыкающий к исповеди.

ГЛАВА 4.

СРАВНИТЕЛЬНЫЙ МЕТОД В ПРИМЕНЕНИИ К ГЮГО И ДОСТОЕВСКОМУ.

В. Гюго и Ф.М. Достоевского с полным правом можно назвать величайшими писателями своего времени, оказавшими (и до сих пор оказывающими) огромное влияние как на французскую и русскую литературу в частности, так и на мировую литературу в целом. Поскольку в данной квалификационной работе я сравниваю произведения вышеназванных авторов, то считаю нужным рассмотреть сам принцип компаративизма, особенно широко используемый в данной главе, ибо сравнение – важнейший инструмент «понимания» как такового.

Специальной областью сравнительного литературоведения является сопоставительное изучение явлений, принадлежащих к литературам разных наций, разных эпох, разных авторов. В данном случае речь пойдет как раз о сопоставлении произведений разных авторов, принадлежащих к разным национальным литературам, но творившим приблизительно в одно время, и даже знакомым лично.

Влияние может носить как односторонний, так и двусторонний характер. Другими словами, речь идет о проникновении и взаимопроникновении произведений друг в друга. Возможно влияние одного автора на другого (как в нашем случае; ибо хотя воздействие Гюго на творчество Достоевского доказуемо, об обратном направлении – влиянии Достоевского на Гюго – говорить не приходится), или обоюдное взаимопроникновение мыслей, идей, сюжетов, тем и пр. в творчестве авторов-современников.

При помощи метода компаративистики тексты могут сопоставляться по генетическому и типологическому признакам. В ситуации с Ф.М. Достоевским и В. Гюго с большой долей уверенности можно говорить о генетической связи, поскольку влияние творчества Гюго на писательский гений Достоевского признавалось последним неоднократно, как в личной переписке с братом, так и в литературных трудах.

Генетическое сходство возникает в результате непосредственного контакта. Однако сам контакт может быть различного свойства. В учебном пособии Зинченко, Зусмана и Кирнозе¹ приводятся следующие варианты:

1. «личное знакомство писателей-современников». Авторы приводят несколько примеров, и среди них – «личное знакомство А. Белого с немецким поэтом Кристианом Моргенштерном. Этот эпизод явился важной вехой внутреннего развития русского поэта. Во время единственной встречи не было сказано ни слова. Однако для А. Белого эта встреча приобрела символическое значение. Позднее эта встреча стала важным мотивом его поэзии. С Моргенштерном связывал А. Белый свое истолкование современности».² В случае с Достоевским и Гюго нельзя говорить о влиянии личного знакомства на творчество Федора Михайловича. Достоевский воспринимал великого французского писателя через его произведения, которые начал читать еще с юности. А встретиться им посчастливилось уже в зрелые годы, намного позже написания «Записок из Мертвого дома».

2. Заочное знакомство писателей удаленных эпох. «Таково, например, тяготение О.Э. Мандельштама к Данте Алигьери. Произведения писателей прошлого оказываются тем самым вовлеченными в динамическое, «сегодняшнее» развитие культуры, переходя с оси диахронии на ось синхронии».³ Причислить Достоевского и Гюго к писателям «разных эпох» мы не можем, поскольку эти авторы были современниками. Не можем мы говорить и о «тяготении» Достоевского к Гюго, так как творчество русского писателя глубоко самобытно, индивидуально. Однако влияние на определенные произведения, на «Записки из Мертвого дома» в частности, прослеживается довольно четко.

3. «случаи, когда произведение, не имевшее большого значения для собственной литературы, подвергаются мифологизации в другой литературе. Такая судьба выпала, например, на долю романов Р. Джованьоли «Спартак» и «Овод» Л. Войнич. В советской литературе они были усвоены с особой интенсивностью, поскольку совпали одновременно с социальными и художественными запросами времени».¹²

Также авторы Учебного пособия придают большое значение владению «воспринимающего» писателя иностранным языком, на котором написан «воспринимаемый» им источник. Ведь переводное издание в той или иной степени не может не отличаться от оригинала; порой в перевод вплетается мировосприятие самого переводчика, его владение ситуацией, играет роль его словарный запас и т.д. В связи с этим аспектом следует вспомнить о том, что перед изданием «Записок из Мертвого дома» родной брат Ф.М. Достоевского, Михаил, переводит «Последний день приговоренного», в котором не исключена правка самого Федора Михайловича. Русский писатель владел французским языком и мог воспринимать произведения Гюго, не опасаясь возможных при переводе искажений текста.

О каком же случае «контакта» можно говорить, исследуя отпечатки, реминисценции «Последнего дня приговоренного» в «Записках из Мертвого дома»? Зинченко, Зусман, Кирнозе считают, что «гораздо чаще, говоря о «знакомстве» того или иного автора с иноземным писателем, имеют в виду не личное общение, а круг чтения, театральные впечатления, переводы. Высшей формой «контакта» двух авторов является оригинальное художественное произведение, созданное с опорой на воспринимаемый образец. Часто компаративистские исследования построены именно по аспектному принципу. Все виды откликов одного автора на творчество другого рассматриваются во взаимосвязи, в системе».¹

Аспекты, на основании которых может происходить сравнение, достаточно многочисленны. «Сравнивая два произведения, следует учитывать соотношение жанров, способ повествования, композицию, систему персонажей и способы их построения, тематику и мотивную структуру. Доказательствами генетических связей являются свидетельства на уровне стиля и языка. Предметом компаративистского анализа становится также сопоставление сходных (или контрастирующих) жанровых структур, композиционных схем, типов конфликта, сочетаний мотивов и тем, способов построения и расположения персонажей».²

Иначе говоря, генетическое сходство можно проследить по одному, двум или одновременно нескольким аспектам. При этом следует определять и степень «разности» произведений, их отличия друг от друга. «Обнаруженное сходство не следует абсолютизировать»³, - подчеркивают авторы пособия. В самом деле, абсолютное сходство, без ссылки на источник, будет попросту плагиатом, а данный термин в отношении Достоевского совершенно не применим. «Сопоставление подразумевает не только сходство, но и различия»⁴.

Здесь также встает вопрос об определенных законах, по которым происходит восприятие. Два основных механизма рецепции (т.е. пересечения воздействия и восприятия, приводящего к порождению смысла) можно обозначить как «пересоздание» и «воссоздание». В.М. Жирмундский писал, что «пересоздание» представляет собой «новое творчество из старых материалов»⁵. Отсюда следует, что в типологическом плане В.М. Жирмундский считает восприятие родственным творчеству. «По мнению Л.Я. Гинзбург, «пересоздание» предполагает также проецирование на другого автора своей картины мира и способов ее воплощения. «Воссоздание» же предполагает исторический подход, ощущение дистанции, открытие «чужого» как такового»¹.

Мы можем сказать, что Ф.М. Достоевский, создавая свое совершенно исключительное, самобытное произведение, основанное на пережитых лично, реальных событиях, перечитал и прочувствовал глубоко «Последний день приговоренного» Виктора Гюго. Он не мог не пересоздать, творчески переосмыслив, отдельные картины, чувства, тональности и пр., речь о сходствах и различиях в которых пойдет в данной главе.

Но вначале хочу добавить, что наряду с генетическим видом взаимодействия в произведениях Достоевского присутствует вид типологический. Как пишет Г. Фридлендер в своей монографии «Достоевский и мировая литература», «представление о единстве литератур разных народов, опирающихся на общность проблем, поставленных перед ними историей человечества, преломилось в отношении Достоевского к крупнейшим писателям – его современникам. Речь идет…о сознательном интересе Достоевского к литературным явлениям времени, которые, по его убеждению, ставили проблемы, сходные с теми, которые занимали его мысль, давая такое их решение, к которому он как художник и мыслитель не мог остаться нейтрален».²

К одному из таких современников – Виктору Гюго – Достоевский испытывает интерес на протяжении всей жизни, начиная с юности и до конца дней.

Вскоре после поступления в Инженерное училище в письме к брату Михаилу от 9 августа 1838 года молодой Федор Достоевский, перечисляя книги, прочитанные во время учений в летних лагерях под Петергофом, скажет, что прочел всего Гюго, кроме пьес «Кромвель» и «Эрнани» (Письма, 1, 47). Юноше не было еще 17-ти лет. О повести Гюго «Последний день приговоренного» молодой писатель вспоминает перед эшафотом 22 декабря 1849 г., цитируя ее строки в прощальном письме к брату из Петропавловской крепости (9. 429-432). Отдельные подробности этой же повести пересказывает князь Мышкин, герой романа Достоевского «Идиот», в доме Епанчиных. Мышкин передает повесть Гюго почти дословно, он – свидетель казни. (Примечательно, что сам Достоевский гильотинирования никогда не видел. А точнее: видел глазами Виктора Гюго!)

В предисловии к публикации «Собора Парижской Богоматери» Достоевский скажет: «Виктор Гюго, бесспорно, сильнейший талант, явившийся в 19-м столетии» (20. 29). На закате жизни, в мае 1879 года, отвечая на приглашение принять участие в Международном Литературном конгрессе, Федор Михайлович признается: «Лично меня особенно влечет к этому литературному торжеству то, что оно должно открываться под председательством Виктора Гюго, поэта, чей гений оказывал на меня с детства такое мощное влияние» (Письма, IV, 55, 380). Вот далеко не все слова, сказанные Достоевским о Гюго; они лишь частично иллюстрируют уважение и восхищение классиком французской литературы.

Характерной чертой, выделяющей как французского, так и русского авторов из череды других писателей 19 века, является их глубочайший интерес к пиковым, стрессовым ситуациям в жизни человека, к сложным, противоречивым характерам, вообще склонность выходить за рамки обыденного.

Не входят в стандартные бытийные рамки ни «Последний день приговоренного к смерти», ни «Записки из Мертвого дома», ни рассказ «Кроткая».

Итак, как уже упоминалось выше, при сравнении произведений следует учитывать соотношение жанров, способ повествования, композицию, тематику, мотивную структуру, систему персонажей, стиль и язык произведений.

И «Последний день приговоренного» Гюго, и «Записки из Мертвого дома» Достоевского носят антропоцентрический характер. Их тема: внутренний мир человека, заключенного в неволю за какое-либо преступление. (И в том и в другом случаях это убийство, и в том и в другом преступление не описывается, а осужденный не испытывает чувства раскаяния и стыда, поскольку и для Достоевского, и для Гюго в данной ситуации важно соотношение цены преступления и наказания.) Наказание отнюдь не исправляет человека, оно лишь угнетает, губит душу окончательно. Наказание – зло. Недаром Достоевский говорил, что «свойства палача находятся в зародыше почти в каждом человеке. Но не равно развиваются звериные свойства человека» (4, 155). «Зло и добро определяются не столько задатками человеческой натуры, сколько направленностью ее развития, - пишет К.Г. Щенников. – Историческая ситуация, социальный порядок да и вся история человечества таким образом проверяются на способность реализации человеческого в человеке»¹². «Оба писателя указывают на огромную преобразующую силу «любви к ближнему»³. Любовь несет огромный одухотворяющий потенциал. Наказание же подавляет, а нет лечит. В «Записках из Мертвого дома» автор и его двойник Горянчиков оценивали уровень современной цивилизации психологией каторжников и палачей. В результате заключения, наказания, убийца принимает роль жертвы, палачом становится осудивший. Эту мысль проводят как Виктор Гюго, так и Достоевский.

Возможно, авторы считают, что наказание должно быть «внутри» человека; только через моральные страдания души происходит очищение преступника. Так было с героем «Отверженных» Жаном Вальжаном (которого излечили не двадцать лет каторги, а чистота священника Мириэля). Так случилось и с Родионом Раскольниковым. По мнению Щенникова, «Гюго и Достоевского единит вера в исходное и незыблемое нравственное начало личности, настойчиво противопоставляемая ими учению о социальной и исторической обусловленности сознания и поведения человека. С доверием к незыблемой нравственной природе человека и у Гюго, и у Достоевского связана вера в массы, в их духовность – убежденность в том, что человек из низов, отягощенный пороками и предрассудками, не должен быть отлучен от исторического творчества»¹.

Эту же мысль мы можем проследить и в рассказе Достоевского «Кроткая». Г. Фридлендер проводит параллель между «Последним днем осужденного» и «Кроткой» не только в жанровом, но и в идейном аспекте. «Герой романа Гюго осужден законом за совершенное им преступление. Но и герой «Кроткой» – тоже преступник, хотя не перед лицом государственного закона, а перед судом своей совести и высшей, общечеловеческой нравственности. Достоевский…расширил и переосмыслил философскую проблематику романа Гюго. Герой «Кроткой» не стал физическим убийцей. Но он совершил не менее страшное – моральное – убийство, заглушив человеческое начало в самом себе и из-за этого став причиной страданий и гибели другого человека»². Именно герой «Кроткой» несет должное наказание – духовные муки, находя в них просветление и очищение. Физическое же заключение, угроза казни, заставляют преступника думать о себе, а не о содеянном.

В жанровом аспекте, а также в своеобразной форме построения произведений Достоевского и Гюго тоже можно проследить сходство. «Последний день» Гюго мы определили как «социально-психологическую, написанную в форме дневника (записок) повесть». Жанр «Записок из Мертвого дома» Достоевского, жанр оригинальный, это «записки с органически включенными в них главами-рассказами, главами-очерками». «Кроткая» – «рассказ, имеющий форму записок и по содержанию близко примыкающий к исповеди». Термин записки является ключевым.

Как уже упоминалось выше, жанр записок связан с размышлениями о пережитом и подразумевает выражение личного отношения автора и рассказчика к описываемому. Дополнительную специфику несет также жанр исповеди, ибо герои «Кроткой» и «Последнего дня» впускают читателя в самые сокровенные глубины собственной духовной жизни, стремясь познать свой внутренний мир.

В разговоре о воздействии Гюго на Достоевского в жанровом аспекте можно сказать о скрытом, косвенном влиянии «Последнего дня приговоренного» на «Записки из Мертвого дома», и влиянии прямом на рассказ «Кроткая», ибо в последнем случае Гюго и его повесть упоминаются в предисловии к нему, причем именно в отношении формы.

Взяв же для сопоставительного анализа язык, речь, стиль произведений, мы видим яркие реминисценции «Последнего дня» в «Записках». Сравним всего два сюжетных отрезка: сцену заковывания каторжников в кандалы, наблюдаемую приговоренным из окна тюремной камеры, и эпизод с каторжанами в бане, выведенный Ф.М. Достоевским в «Записках».

Виктор Гюго описывает заключенных: «…стража привезла кандалы. Грохот телеги сразу же вызвал ответный шум во всей тюрьме, зрители…разразились улюлюканьем, угрозами, ругательствами, - все это вперемежку с куплетами каких-то песенок и взрывами хохота, от которого щемило сердце. Вместо лиц – дьявольские хари. Рты перекосились, глаза засверкали, каждый грозил из-за решетки кулаком, каждый что-то вопил…Из двух или трех низеньких дверей одновременно во двор с воем хлынула орава ужасающих оборванцев…» Но вот каторжан построили и велели раздеться, чтобы вручить каждому тюремную робу. «По непредвиденной случайности это унижение превратилось в пытку…Хлынул холодный осенний дождь, заливая потоками воды…непокрытые головы и обнаженные тела каторжников…Их заставили сесть прямо в грязь на залитые водой плиты и примерили им ошейники…» После заковки каторжники кружатся, взявшись за руки, и поют воровскую песню. «Они кружились так, что рябило в глазах. Вокруг поднимался яростный крик, и размеренно звякавшие цепи вторили этому пению, режущему слух сильнее, чем лязг железа. Если бы я задумал описать шабаш, то изобразил бы его именно таким – не лучше и не хуже».¹

Восприятие художником слова другого произведения и отпечатывание его в произведении собственном представляет собой «новое творчество из старых материалов» (В.Н. Жирмундский). Если у Гюго заковка в кандалы напоминает шабаш, собрание нечисти, то Достоевский, шагнув дальше, прямо сравнивает сцену бани с адом:

«Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад. В комнате шагов в двенадцать длиною и такой же ширины набилось, может быть, до ста человек разом… Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. На всем полу не было местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившись арестанты, плескаясь из своих шаек. Другие стояли между них торчком и, держа в руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритые головы сидевших внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели, съежившись и скрючившись, мывшиеся… Пару поддавали поминутно. Это был уже не жар; это было пекло. Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу… Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики. Обритые головы и распаренные докрасна тела арестантов казались еще уродливее… Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место»²³. (Сравни выше у Гюго: «Если бы я задумал описать шабаш, то изобразил бы его именно таким – не лучше и не хуже».) Схожесть с адским муравейником, разворошенным чьей-то злой рукой, ощущения грохота, звона, криков, грязи и суеты, хоровод страшных лиц и тел, - все это можно отнести как к первой, так и ко второй картине.

Способ передачи повествования, своеобразная речь главных героев очень похожи в «Последнем дне приговоренного» и «Кроткой». Это во многом спонтанный, практически дневниковый характер записей. О заимствовании этой спонтанности, дневниковости у Гюго Достоевский упоминает в предисловии к «Кроткой» (цитата писателя приводилась в 3 главе). Однако черновики и «Подготовительные материалы» к рассказу носят следы напряженного, самостоятельного поиска единственно верной для автора специфической формы монолога: «Само собою, что вылетают слова слишком нетерпеливые, наивные и неожиданные, непоследовательные, себе противоречащие, но искренние, хотя бы даже и ужасно лживые, ибо человек лжет иногда очень искренно, особенно когда сам себя желает уверить в правде своей лжи. Как бы подслушивал ходящего и бормочущего» (Черновики. 24, 319).

В примечаниях к «Кроткой» Достоевский говорит еще и о другом произведении В. Гюго: «Форма монолога в «Кроткой» близка к внутреннему монологу Жана Вальжана из «Отверженных», который предшествует решению, коренным образом изменившему жизнь героя» (24, 388).

Персонажи «Последнего дня приговоренного» и «Записок из Мертвого дома» во многом различны, начиная уже с того, что первый обречен на скорую насильственную смерть и все мысли и чувства его вращаются вокруг гильотины, а второй заключен в каторгу и впоследствии выходит из нее. Первый одинок и практически полностью огражден от окружающего мира, второй живет в бараке и не может не вступать в контакт с каторжниками.

Композиционные различия тоже достаточно велики. У Гюго напряжение по мере повествования нарастает и разрешается почти кульминационно – казнью. У Достоевского нарастание – спад действия: заключение, первый день, первый месяц, первый год, последний год, месяц, день…

Однако пространственно – временные характеристики во многом схожи: замкнутость пространства (стенами ли каземата, забором ли поселения), стремительный бег времени (пять недель приговоренного – как один «последний день»; ясно выписаны лишь первый и последний годы пребывания Горянчикова на каторге), и в то же время – время замерло, стало статичным, неподвижным (последние минуты перед казнью растягиваются в часы).

В целом же, основываясь на вышесказанном, можно отметить, что у Достоевского и Гюго во многом сходны идейные позиции по отношению к личности, к проблеме добра и зла в душе человека. Е.М. Евнина говорит о том, что для всего творчества Гюго характерно представление о человеческой жизни, «как о постоянном противоборстве мрака и света»¹. Достоевский тоже заостряет на этом внимание. При этом обоих писателей объединяет вера в конечное превосходство добра над злом. По мнению К.Г. Щенникова, «творческая близость Достоевского и Гюго устанавливается учеными прежде всего в сфере художественного стиля, поэтики»². С этим нельзя не согласиться, основываясь на сделанных в данной главе сравнениях. Произведениям обоих авторов свойственна «пронзительность» (Щенников), Достоевский сам говорил, что у Гюго «бывают иногда такие больные сцены, которые всю жизнь потом с болью вспоминаются» (13, 382).

Отличительной чертой Достоевского, по мнению того же Щенникова, является то, что «герои Достоевского отличаются значительно большей диалектической сложностью, психологической глубиной и философской масштабностью, нежели аналогичные им типы у писателей-современников. Характеры Достоевского психологически разработаны достовернее, чем их типологические родственники у Гюго, у которого они создаются зачастую средствами ораторского искусства и выражают прямую авторскую проповедь»³. Герои Гюго очень часто проходят путь понимания истины, преображения, «мгновенно», в несколько часов или минут. Герои Достоевского встают на путь света вследствие мучительных поисков, и путь этот не может быть коротким. В этом Достоевский более достоверен психологически. И Достоевский и Гюго стремятся эмоционально воздействовать на читателя с помощью литературы. Однако у Гюго более ярко выражено стремление «превратить свои романы в трибуну, с которой поэт обращается к читателю»⁴.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Целью данной квалификационной работы было раскрыть жанровое своеобразие произведений Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни» и Ф.М. Достоевского «Записки из Мертвого дома», «Кроткая», решить проблему принадлежности их к определенному жанру, а также выявить жанровое влияние творчества Гюго на творчество Достоевского.

В процессе работы мы пришли к определенным выводам, а именно:

• Были выявлены критерии, на которые следует опираться при определении жанровой принадлежности произведений. Этими критериями являются:

а) принадлежность произведения к тому или иному литературному роду (эпосу, лирике, драме);

б) преобладающее эстетическое качество, поэтическая речь произведения;

в) объем и общая структура;

г) традиционная, исторически сложившаяся сущность содержания.

• Жанр произведения В. Гюго «Последний день приговоренного к смерти» мы определили как «социально- психологическую, построенную в форме дневника (записок) повесть.

• В результате анализа критических работ исследователей творчества Достоевского мы отнесли «Записки из Мертвого дома» к произведениям оригинального жанра и обозначили их как «записки с органически включенными в них главами-рассказами, главами-очерками».

• Мы подтвердили определенный самим Ф.М. Достоевским жанр «Кроткой» как рассказ, расширив это определение. «Кроткая» - «рассказ, написанный в форме записок, и с точки зрения содержания, мироощущения близко примыкающий к исповеди».

• Для того, чтобы выявить жанровое влияние творчества Гюго на творчество Достоевского, мы прибегли к методу компаративистики. С его помощью мы установили, что оба рассматриваемых писателя имеют сходство в художественном стиле, поэтике, проблематике.

• «Последний день приговоренного» Гюго имеет прямое влияние на рассказ Достоевского «Кроткая» в форме построения произведения (о чем упоминает сам русский писатель в предисловии к рассказу), а также в языке, речи главного героя.

• Можно с уверенностью говорить о косвенном влиянии «Последнего дня приговоренного» и на «Записки из Мертвого дома», о сходстве, проявляющемся в жанре, языке, стиле, пространственно - временных характеристиках, идейной позиции обоих авторов по отношению к личности, к проблеме добра и зла.

Влияние творчества Виктора Гюго русский художник слова Достоевский ощущал на себе, по собственному признанию, всю жизнь. Будучи сам талантливейшим писателем своего времени, Федор Михайлович не мог не впитывать в себя все те новые открытия в литературе, которые совершались людьми, восхищавшими его. Однако восприятие Достоевским произведений Виктора Гюго и отпечатывание их в собственном творчестве происходило не путем калькирования чужого, а путем глубочайшего переосмысления прочитанного. Достоевский зачастую выписывал свои характеры более верно и тонко с психологической точки зрения, его герои отличаются значительно большей диалектической сложностью, нежели у Гюго (что не умаляет таланта французского писателя).

В данной квалификационной работе мы рассматривали всего одно произведение Гюго и два – Достоевского. За рамками этого анализа остался широчайший спектр тем, роднящий этих авторов. Г. Фридлендер формулирует их так: «Проблема бедности и тесно связанная с ней проблема преступления, воплощенные в близких – и в то же время психологически глубоко несходных – образах Клода Ге и Жана Вальжана (с одной стороны и Раскольникова, с другой), вопрос об участи женщины, обреченной несправедливым общественным порядком на проституцию, поставленный в тех главах, которые посвящены Фантине, а также в «Преступлении и наказании» и «Идиоте», судьба девочки и мальчика из социальных низов – Козетты и Нелли, Гавроша, Коли Красоткина и мальчика у Христа на Елке; проблемы пролития крови и смертной казни преступника, идеологический «спор» между революционером 1793 года и епископом Мириэлем, между пламенным защитником прав человека – Анжольрасом и стоическим проповедником морали милосердия Жаном Вальжаном, между Ипполитом и князем Мышкиным, Иваном и Зосимой – спор, где каждый герой несет в себе, в авторском понимании, частицу высшей общечеловеческой правды и справедливости, - таковы темы, связывающие в единый узел в понимании Достоевского, творения Гюго и собственные его произведения»¹².

БИБЛИОГРАФИЯ.

Художественная литература:

1. Гюго В. Кромвель. [Предисловие.]/ В. Гюго// Собр. соч.: В 15-ти т. – М., 1956. - Т. 14.

2. Гюго В. Последний день приговоренного к смертной казни/ В. Гюго// Собр. соч.: В 10-ти т. – М., 1972. - Т. 1.

3. Достоевский Ф.М. Записки из Мертвого дома/ Ф.М. Достоевский// Полн. собр. соч.: В 30-ти т. – Л.: Наука, 1980. – Т. 4.

4. Достоевский Ф.М. Кроткая/ Ф.М. Достоевский// Полн. собр. соч.: В 30-ти т. – Л.: Наука, 1980. – Т. 24.

Справочная литература, словари:

1. Введение в литературоведение/ Авт.-сост. Л.В. Чернец, В.Е. Хализев и др. – М., 2002.

2. Жирмундский В.М. Из истории западноевропейских литератур/ Отв. ред. М.П. Алексеев. – Л., 1981.

3. Зинченко В.Г., Зусман В.Г., Кирнозе З.И. Методы изучения литературы. Системный подход: Учебное пособие. – М.: Флинта: Наука, 2002.

4. История зарубежной литературы XIX века/ Под ред. Н.А. Соловьевой. – М., 2000.

5. История зарубежной литературы XIXвека/ Е.М. Елизарова, Б.И. Колесников и др. – М.: Просвещение, 1972.

6. История России: С начала XVIII века до конца XIX века/ Отв. ред. А.Н. Сахаров. – М.: АСТ, 1996.

7. Краткая литературная энциклопедия/ Главн. ред. А.А. Сурков. – М., 1964.

8. Литературная энциклопедия терминов и понятий/ Главн. сост. и ред. А.Н. Николюкин. – М., 2001.

9. Ожегов С.И. Словарь русского языка. Около 57000 слов./ Под. ред. Н.Ю. Шведовой. – М.: Русский язык, 1988.

10. Словарь литературоведческих терминов/ Ред.-сост. Л.И. Тимофеев и С.В. Тураев. – М.: Просвещение, 1974.

11. Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. – М.: Аспект-пресс, 2002.

Критическая литература:

1. Анисимов И. Французская литература со времен Рабле до Ромена Роллана. – М.: Худож. лит., 1977.

2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – 4-е изд. – М., 1979.

3. Белинский В.Г. О русской повести и о повестях г. Гоголя/ В.Г. Белинский// Собр. соч.: В 3-х т. – М., 1964. - Т. 1.

4. Битов А. Новый Робинзон// Знамя. – 1987. – кн. 12.

5. Герцен А.И. Былое и думы: В 2-х т. – М.: Худож. лит., 1988. – Т. 2.

6. Гроссман Л. Достоевский. – 2-е изд. – М.: Молодая гвардия. – ЖЗЛ, 1965.

7. Гус М. От подполья к звездным мирам// Знамя. – 1966. – кн. 10.

8. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1871 г./ Ф.М. Достоевский// Полн. собр. соч.: В 30-ти т. – Т. 21.

9. Достоевский Ф.М. Записные тетради 1875-1876 гг./ Ф.М. Достоевский// Полн. собр. соч.: В 30-ти т. – Т. 24.

10. Евнина Е.М. Виктор Гюго. – М.: Наука, 1976.

11. Европейский романтизм/ Вступ. ст. М.П. Алексеева. – Л.,1979.

12. Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1985.

13. Карлова Т.С. О структурном значении образа «Мертвого дома»// Достоевский. Материалы и исследования. [Сборник. Главн. ред. В.Г. Базанов.] – Л.: Наука, 1974.

14. Лакшин В.Я. Биография книги. – М., 1979.

15. Могилянский А.П. К истории первой публикации «Записок из Мертвого дома»// Русская литература. – 1969. - № 3.

16. Моруа А. Олимпио или жизнь Виктора Гюго. – М., 1983.

17. Мотылева Т. Достоевский: новые зарубежные работы: обзор// Вопросы литературы. – 1981. - № 4.

18. Муравьева Н. Гюго. – М. – ЖЗЛ, 1961.

19. Наседкин Н. Самоубийство Достоевского:[Электронный ресурс]: www.niknas.by.ru/dost_sam.htm

20. Николаев В.Н. В. Гюго. Критико-биографический очерк. – 2-е изд. – М.: Худож. лит., 1955.

21. Николаев В.Н. В. Гюго. [ Вступ. ст.]/ В. Гюго// Собр. соч.: В 15-ти т. – М.: Госуд. изд-во худож. лит., 1953. – Т. 1.

22. Паевская А.Н. Виктор Гюго. Его жизнь и литературная деятельность. – СПб.: Типография П.П. Сойкина, 1893.

23. Сафронова Н.Н. Виктор Гюго. – М.: Просвещение, 1989.

24. Сохряков Ю. От «Мертвого дома» до ГУЛАГА (нравственные уроки «лагерной» прозы)/ Ю. Сохряков// Творчество Ф.М. Достоевского и русская проза 20 века (70-80-е годы). – М.: ИМЛИ РАН, 2002

25. Стенник Ю.В. Историко-литературный процесс. Проблемы и методы изучения. – Л., 1974.

26. Творчество Ф.М. Достоевского: Искусство синтеза/ К.Г. Щенников, В.В. Борисова, В.А. Михнюкевич и др. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1991.

27. Толстой Л.Н. Несколько слов по поводу книги «Война и мир»/ Л.Н. Толстой// Полн. собр. соч. – М., 1955. – Т. 16.

28. Трескунов М. Виктор Гюго. Очерк творчества. – М.: Худож. лит., 1954.

29. Туниманов. Творчество Достоевского, 1854-1862. – Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1980.

30. Фридлендер Г. Достоевский и мировая литература. – М., 1979.

31. Фридлендер Г. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый…[Вступ. ст.]// Ф.М. Достоевский. Записки из «Мертвого дома». Рассказы. – М., 1983.

32. Храпченко М.Б. Размышления о системном анализе литературы/ М.Б. Храпченко// Собр. соч.: В 4-х т. – М., 1982. – Т. 4.

33. Шаламов В. «Новая проза». Из черновых записей 70-х годов// Новый мир. – 1989. - № 12.

34. Щенников Г.К. Достоевский и русский реализм. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1987.

35.Якушин Н.И. Ф.М. Достоевский в жизни и творчестве. – М.: Русское слово, 1998.