«Афинская звезда». Николай Гнедич
Кибальник С.А.
На картине художника Григория Чернецова «Парад на Царицыном лугу» в группе писателей «по соседству» с Жуковским, Пушкиным, Крыловым изображен еще один поэт. Он стоит чуть поодаль, незаметно, как бы в стороне – виден только отворот шинели, белый воротник сорочки, высокий цилиндр, строгий, прямой профиль. Это Николай Гнедич, поэт и создатель прославленного перевода «Илиады» Гомера – лицо менее известное по сравнению с его замечательными друзьями-«соседями», но не менее примечательное.
Художник не случайно изобразил Гнедича в профиль. В детстве поэт перенес оспу, которая лишила его правого глаза и оставила, по словам мемуариста, «глубокие рябины и рубцы на темно-бледноватом лице, которое было, впрочем, оклада правильного и даже приятного…».
Гнедич изображен на втором плане, как бы в тени. Таким он и остался до сих пор – малоизвестной, теневой фигурой в созвездии блестящих талантов тогдашней словесности. Известно, что он был замечательным поэтом-переводчиком и создал «русскую Илиаду» – с этого начинаются и этим почти исчерпываются наши представления об этом человеке. Между тем масштабы его деятельности шире, а жизнь, большая часть которой прошла в Петербурге, неразрывно слита с культурной жизнью России того времени.
Жизнь и творчество Гнедича, «поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого высокого подвига», – так расценивал его работу над переводом «Илиады» Гомера Пушкин, – еще заключает в себе многие неизвестные страницы. Остаются неопубликованными стихи, письма, наброски, планы больших произведений и даже законченные творения – рукописи их сберегли петербургские архивы. Перелистаем же некоторые страницы этих рукописей, прочитаем биографию поэта сквозь строки неизвестных писем, стихотворений. И, может быть, нам удастся ощутить аромат пушкинского Петербурга, воспетого Гнедичем в его произведениях, почувствовать дух той далекой и вместе с тем в чем-то все еще близкой сегодняшнему дню эпохи.
1
Впервые Гнедич оказался в Петербурге в начале 1803 года. Позади были учеба в Полтавской духовной семинарии, Харьковском коллегиему, Московском университетском благородном пансионе и университете. Впереди, по-видимому, полная неопределенность. Ни связей, ни средств не было: отец, небогатый харьковский помещик, не мог помочь ни тем, ни другим. Единственное, что ободряло, была уже некоторая литературная известность. «Готические» романы «Дон-Коррадо де Геррера» и «Мориц, или Жертва мщения», переводы нескольких пьес, и среди них нашумевшей «республиканской трагедии» Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» - все это появилось в Москве в самое короткое время – с 1802-го по 1803 год.
Причины такой необычайной плодовитости – а юношеском энтузиазме и… в бедности, которую сам Гнедич впоследствии называл «превосходным училищем людей». Писанные наскоро, переводные или явно подражательные, эти первые произведения не имели большой ценности. Что касается наиболее крупного из них – романа «Дон Коррадо де Геррера», изображавшего кровавые злодеяния испанского феодала, от которых читатель, по мысли автора, должен был содрогнуться, то его очень скоро по достоинству оценил и сам Гнедич. «Разве забыл, что я после Дон-Коррада нигде не подписываюсь», [i] - напоминал он К.Н.Батюшкову в феврале 1810 года.
Все же известность есть известность, и на многих она производит впечатление. Товарищ Гнедича по Московскому университету, молодой поэт Захар Буринский прислал ему из Москвы восторженное письмом, в особенности любопытное строками, посвященными Петербургу: «Вы живете в стране живописной и важной для писателя драматического; всякий предмет почти питает дух ваш воспоминаниями о Петре I и летах протекших – воспоминанием великим, незабвенным; в шумных же собраниях столичного города, в многочисленных обществах вы верно собираете черты характеров, резкие и занимательные, и после передадите пером своим».
Петербург действительно произвел на Гнедича впечатление. Одним из первых произведений, созданных в столице, стало стихотворение «Петергоф». Написанное под впечатлением от посещения этого, по выражению Гнедича, «храма богов», стихотворение представляет собой первую и еще достаточно неумелую попытку собственного, оригинального решения петербургской темы. Восторга и риторики пока больше, чем истинной поэзии, и сам автор признается в том, что его искусство бессильно описать красоту петергофских фонтанов. Впрочем, так ли уж бессильно? Вот, например, как описал Гнедич в этом стихотворении знаменитый фонтан «Самсон»:
Смотри – как этот лев, напрягши львины силы,
Раздранной пастию Сампсоновой рукой,
Кидает выше древ серебряную реку;
Шумит, кипит она – дождь огненный лиет.
Взгляни – как из ноздрей сих дышащих дельфинов
Дугами сыплются алмаз, топаз, рубин,
И исчезают как во мрачных сих каналах;
Тут воды как столпы, там как снопы растут,
И с шумом сеют вниз дождь мелкий – искрометный…
В Петербурге Гнедичу пришлось поступить на службу. Начал он с низшего чина коллежского регистратора и с должности писца в Департаменте народного просвещения. Единственный известный нам адрес поэта в этот период его петербургской жизни – «у Знаменья на самом конце Невского проспекта», [ii] то есть у церкви Знаменья, что стояла на месте нынешнего павильона станции метро «Площадь Восстания». В доме, расположенном возле этой церкви, Гнедич жил в 1807 году.
Страсть к драматургии и театру усилилась еще более, когда Гнедич увлекся тогда еще молодой, но уже достаточно известной трагической актрисой Екатериной Семеновой. Увлечение это осталось безответным, но это не охладило Гнедича, на всю жизнь сохранившего чувство к своей Лауре. П.А.Вяземский с легкой иронией замечал, что «ради прекрасных глаз Семеновой» Гнедич и занимался драматическими переводами и декламацией. Ввергая Корделия в трагедии «Леар» по мотивам шекспировского «Короля Лира», нежная Аменаида в трагедии «Танкред», стихотворном переводе с оригинала Вольтера, - этими ролями, блистательно сыгранными на сцене Большого Каменного театра, Екатерина Семенова была обязана Гнедичу, сделавшему переводы специально для нее.
Стихотворный перевод «Танкреда» Гнедич создавал с особой целью. В оригинале эта трагедия Вольтера шла в исполнении французской труппы. В недалеком прошлом любимица Наполеона, перебравшаяся затем в Петербург, актриса Маргарита Жозефина Веймер, известная под именем мадмуазель Жорж, великолепно исполняла в трагедии роль Аменаиды. Большой Каменный театр был отдан почти в полное распоряжение французов. «Жорж и Дюпор (актер французской балетной труппы. – С.К.), - писал в то время А.Н.Оленин, – убили совершенно русский театр, о котором дирекция совсем уж не радеет».
Вскоре театральный Петербург стал свидетелем редкостного явления – состязания двух трагических актрис. Немаловажная роль в исходе этого состязания принадлежала Гнедичу. Ему удалось найти новую, оригинальную систему драматической декламации. Так начались «тайные театральные школы» Гнедича с Семеновой, о которых поэт упоминал в письме к К.Н.Батюшкову. Они происходили на квартире Гнедича, но где именно жил он в то время, к сожалению, неизвестно. В 1811 году поэт поступит на службу в Публичную библиотеку, и в здании, которое и теперь стоит на том же месте, на углу Садовой улицы и Невского проспекта, в третьем этаже, со стороны Садовой, ему будет предоставлена казенная квартира. Но это произойдет немного позже.
«Все исполнилось так, как предполагал переводчик. - писал после представления «Танкреда» русской труппой С.Т.Аксаков, будущий автор книги «Детские годы Багрова-внука», а в то время еще молодой человек, страстно увлеченный театром. – Семенова торжествовала, и в публике образовалась партия, которая не только сравнивала ее с m-lle George, но в роли Аменаиды отдавала ей преимущество».
Следующая роль, подготовленная Семеновой вместе с Гнедичем, была роль Гермионы в трагедии Ж.Расина «Андромаха», переведенной графом Д.И.Хвостовым. Над этим переводом, вошедшим в историю русской литературы как образец графоманства, Гнедичу пришлось основательно потрудиться, редактируя его. Не подозревая о занятиях Семенорвой с Гнедичем, Хвостов, восхищаясь игрой ее в переведенной им трагедии, говорил, что «сам Аполлон учит ее». По этому поводу Гнедич сочинил известные стихи к нему:
Известно, граф, что вам приятель Аполлон.
Но если этот небожитель
(Знать, есть и у богов тщеславие свое)
Шепнул вам, будто он
Семеновой учитель,
Не верьте, граф, ему: спросите у нее.
А вот другие стихи Гнедича, хранящиеся в его архиве в Российской Национальной библиотеке:
Кто взглянет на него, тот вспомнит о Эзопе.
Не правда ли, что граф на мудреца похож?
Сходней не знаю лиц! И разум тож!
Так! – да у графа он не в голове <…> [iii]
Узнаете? Да ведь это все тот же Д.И.Хвостов, среди многочисленных предметов самообольщения которого были умение писать басни и житейская мудрость. Должно быть, граф сильно досадил Гнедичу – эпиграмма полна сарказма, быть может, даже слишком жестокого.
Что же касается состязания Семеновой с Жорж в роли Гермионы, то оно завершилось победой русской актрисы. «Мы видели в сей роли г-жу Жорж, восхищаясь ее игрой, но еще больше восхищались игрою г-жи Семеновой, которая почти везде превзошла ее», таково было заключение петербургского зрителя. [iv]
История безответной любви Гнедича к Семеновой до сих пор остается легендой. Нет сведений, опровергающих эту легенду, и нет фактов, подтверждающих ее. Да и какие могут быть факты, когда речь идет о любви. Разве только письма иногда красноречивы…
И вот передо мной, по-видимому, единственное дошедшее до нас письмо Гнедича к Екатерине Семеновой. Письмо это слишком позднее для того, чтобы содержать какие-либо признания: оно относится к 15 декабря 1830 года – в это время Семенова уже не выступала на сцене и даже была не Семеновой, а княгиней Гагариной, сам же Гнедич доживал последние годы своей жизни. Но в будничныъх словах этого письма, касающегося в основном благотворительной деятельности Семеновой, слышится истинное поклонение, может быть, относящееся уже не столько е ней лично, сколько к ее титулу:
«Читая письмо ваше, любезная княгиня Катерина Семеновна, с вами говорил я, вас видел! Так видна в нем вся душа ваша, которая никогда не любила упражнять себя движениями мелочными, слабыми. Зато на что не готова она, где только идет дело о добром или прекрасном? Моя княгиня впереди всех? Вот за что так полюбила еще молодая душа моя вашу душу, сильную и славную! Они понимали друг друга… Можете верить, как будет приятно мне увидеть вас, всех ваших, и в тенистой вашей Пахре насладиться тем, что так многие ищут, но редкие находят, чего только просил отбогов Гораций, – спокойствием. Жду весны, как ласточка, чтобы первыми красными днями лететь в Москву… Что это? подают мне письмо!
Как? Я не успел расквитаться с вами за предыдущее письмо и получаю другое! Вы вспомнили, что я именинник! С глубоким чувством, княгиня, принял я любезные строки ваши, положил на сердце добровольный привет ваш и приношу душевную благодарность!.. Понимаю, что для вас приятно видеть напечатанною фамилию Семеновой; [v] но для вас ли одних? Для целого поколения соединены с этим именем воспоминания сладостнейших наслаждений, какие талант доставляет душе человеческой. Княгинь Гагариных много, а Семенова в России одна! На днях, например, я встретился с Сашей Каратыгиной; [vi] с каким удовольствием она разговаривала со мной об Семеновой! <…> кажется, я порядочно поквитался с вами, любезная княгиня. Правда, бумага еще остается, и охоты говорить с вами довольно; но догорела свечка; а что еще хуже, более нет в доме: такова жизнь старика холостяка! – Прощайте, целую руку вашу; свидетельствую душевное почтение князю Ивану Алексеевичу, [vii] равно и вам; с которым имею честь быть навсегда вашим покорнейшим слугою. Н.Гнедич». [viii]
Побывал ли Гнедич в Пахре, подмосковсном имении Гагариных, увиделись ли они еще раз – мы не знаем…
Любовь и дружба – два Геркулесовых столба, на которых держалась в пушкинскую эпоху жизнь русских поэтов. Но если любовь часто оказывалась изменчивой или безответной, то дружба была верной и крепкой. Неизменная утешительница в жизненных невзгодах, дружба была призвана скрасить любовные неудачи, спасти от жестокого разочарования. И если любовь Гнедича осталась неразделенной, то ему посчастливилось иметь настоящего друга, в постоянном общении с которым – разговорах и переписке - он находил истинную опору в жизни.
Переписка Николая Гнедича с Константином Батюшковым – один из самых ярких документов по истории дружбы в пушкинскую эпоху. Между тем хорошо известны только письма Батюшкова к Гнедичу, тогда как некоторые ответные послания Гнедича до настоящего времени остаются в рукописи. Прочитаем некоторые из них.
Письмо от 2 сентября 1810 года повествует о том, как Гнедич возвращался в Петербург из очередной своей поездки к родным в Малороссию:
«Я проснулся – и в Петербург; только этот сон в своей кратковременности столько вместил разнообразных приключения, что я, сам им не веря, взял от некоторых людей свидетельства в истине случившегося со мною; кроме сих письменных свидетельств, есть и другие, доказывающие ясно правоту дела; синяя полоса по телу моему убедит всякого, что чрез меня переехала коляска с четырьмя конями; шишка на голове, что я летел в Днепр торчь головою; а распоронный мой чемодан всякому скажет, что в нем осталась половина внутренностей, а половину в Гатчине добрый человек вырезал – спасибо за честность! Верно, этот благодетель читал Шиллеровых «Разбойников» – трагедию, где говорится, что у человека не надобно всего отнимать, а только половину, – а ты бранишь Шиллера!
… В один из моих приездов в город Ахтырку [ix] по делам судебным, остановяся на квартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоны декламации; вообрази мое удивление и радость: в Ахтырке найти человека декламирующего, - стало быть, имеющего о чем-нибудь понятие! Вслушиваюсь в слова: Как боги, ветр послав, пловцов возвеселяют – стихи моей «Илиады»! Я был в… ты сам вообразишь, в чем я был, пока не узнал по голосу Бороздина. [x] Кто бы из нас в Петербурге мог поверить прежде, что Бороздин будет свидетелем моей духовной, которую совершил я в Ахтырском суде… У меня есть славное варенье и турецкий табак. Приезжай, пока не выел и не выкурил, или пиши скорее. Переписываешься ли ты с Жуковским? Целую тебя. – Поклон сестрам. Т<вой> Г<недич>». [xi]
Другое неопубликованное письмо Гнедича от конца апреля – начала мая 1811 года содержит меткое определение одной из особенностей культурной атмосферы Петербурга и описание эффекта, произведенного публичным чтением отрывков из «Илиады», над переводом которой поэт начал работать с 1807 года: «Старик Гомер довел старика Строг<анова> до того, что он кидался мне на шею; графиня Строганова молодая прогнала графа Мейстера, который начал было читать по-французски то место, которое читал я им в своем переводе… Здесь кружатся головы, или это действие моды, или афинская звезда взошла над нашею страною».
Больше похоже было на второе: «афинская звезда» взошла над Россией, над Петербургом. И Гнедич был лишь одним из тех, кто шел на этот свет. Всеобщее увлечение Гомером и Древней Грецией, о котором говорится в этом письме Гнедича, вовсе не было модой. Оно было присуще не только известному меценату, хозяину популярного художественного и литературного салона на Мойке (Строгановский дворец и теперь красуется на углу набережной Мойки и Невского), первому директору Публичной библиотеки и Академии художеств графу Александру Сергеевичу Строганову, но всему русскому обществу и, разумеется, наиболее сильно было выражено в столице. В эти годы в Петербурге с увлечением читали нашумевший французский роман аббата Бартелеми «Путешествие Анахарсиса», в котором повествовалось о пребывании юного скифа в Древней Греции. Не остывал и интерес к древнегреческой поэзии, из которой самым высоким и непревзойденным образцом признавались гомеровские поэмы. Этот филэллинизм захватил не только литературу, но и искусство, общественно-политическую мысль и даже моду. По свидетельству Ф.Ф.Вигеля, петербургские женщины сбросили с себя накладки и фижмы французской моды и пожелали казаться «дивными статуями», с пьедестала сошедшими».
Актуальность работы Гнедича над переводом «Илиады» предопределялась также и политической обстановкой. Начало создания «русской Илиады» приходится на эпоху наполеоновских войн. Легенда о войне ахейцев под стенами Трои оказывалась созвучна современности. Отрывки из «Илиады», созданные в эти годы, воспринимались в военно-патриотическом плане. В 1812 году, в тревожные дни, предшествовавшие назначению Кутузова, Гнедич напечатал в августовском номере «Санкт-Петербургского вестника» перевод сцены из трагедии Шекспира «Троил». Мудрый Одиссей на военном совете ахейцев говорит об отсутствии единоначалия как о главной причине неудач в войне с Троей. Отрывок предваряло следующее замечание переводчика: «Не красот трагических должно искать в нем; чистое нравоучение глубоких истин, коими он исполнен, заслуживает внимания; а всего более превосходные мысли о необходимости терпения и твердости в важных предприятиях». [xii]
Сам поэт твердо верил в победу русского оружия, но отступление наших войск переживал тяжело. «Нет, любезный друг, – писал он в другом неизданном письме к Батюшкову от 3 октября 1812 года, – из Москвы я не получал письма твоего и только сегодня, получив письмо твое от 4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив, ибо, слыша по слухам, что ты вступил будто в ополчение, считал тебя мертвым и счастливейшим меня. Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мертвым, – и как не завидовать смерти Николая Оленина (сына Алексея Николаевича, погибшего в Бородинском сражении. – С.К.) – мертвые бо сраму не имут… Скоро Наполеон заплатит за свое любопытство видеть Москву – это слова Бенниксона в письме его графу Орлову». [xiii]
Когда предсказание графа Беннигсена исполнилось гением Кутузова, Гнедич был в числе тех русских поэтов, чей голос выделялся в потоке славословия в адрес императора: они не забывали говорить и о подвиге полководца. Именно ему посвящен дошедший до нас в рукописном списке и до сих пор не изданный отрывок комедии Гнедича о запорожских казаках. Казацкая семья является на бал-маскарад, чтобы лично увидеть жену Кутузова княгиню Смоленскую и прочесть ей «козацьку виршу в честь ее мужа»:
Ой наши козаки рубили ляхив,
Рубили и турок, кололи татар;
От их запорозьких шаблей и спысив [xiv]
Носился над полем кровавый лишь пар!
Но их як Кутузов на Сичу водыв,
Так не булы славны ни разу козаки:
Ничто булы горы, ничто байраки! [xv]
Кутузов козакив як птыц окрылыв
И ими французив як громом губя,
На вики прославыв и их и себя!
На вик не погибне всеобщий сий глас:
Кутузов Смоленскiй отечество спас! [xvi]
Обращение к этой теме у Гнедича не случайно. В 1812 году в напряженные дни, предшествовашие назначению Кутузова, Гнедич напечатал в августовском номере «Санкт-петербургского вестника» перевод сцены из трагедии Шекспира «Троил». Мудрый Одиссей на военном совете ахейцев говорит об отсутствии единоначалия как о главной причине неудач в войне с Троей. Перевод предваряло замечание переводчика: «Не красот трагических должно искать в нем; чистое нравоучение глубоких истин, коими он исполнен, заслуживает внимания; а всего более превосходные мысли о необходимости терпения и твердости в важных предприятиях». [xvii]«Отрывок» Гнедича, таким образом, представляет собой еще один остававшийся неизвестным до настоящего времени литературный памятник победе русских войск в Отечественной войне 1812 года. Он построен на комическом столкновении непосредственного поведения казаков и светского этикета. Гнедич рисует своих земляков с мягким юмором, за которым ощущается та любовность, с которой он до конца своих дней относился ко всему, связанному с Украиной (см. Приложение Ж 2).
«И светские, и литературные связи его, – вспоминал о Гнедиче Н.Сушков, - были обширны и большею частью дружественны. Он везде был принимаем радушно, как добрый и простосердечный гость- приятель. Из пишущей братии он ни с кем не чуждался, и какого бы кто ни был стяга и направления, ни с кем не ссорясь за мнения и оставаясь при своих убеждениях, он все-таки при суждениях о трудах чьих бы то ни было всегда обнаруживал благородное беспристрастие».
Трудно даже перечислить все дружеские и литературные связи Гнедича, дома, в которых он бывал. Но один дружеский дом, который посещали Гнедич, Батюшков и другие деятели культуры того времени, здесь необходимо вспомнить. Это дом Ниловых, где собиралось молодое общество, где Гнедич, Батюшков, а также упоминавшийся выше в письме Гнедича археолог Константин Бороздин, приходившийся двоюродным братом хозяину дома, встречались с тонкими ценителями искусства супругами Петром Андреевичем и Прасковьей Михайловной Ниловыми. Ниловы были близки к дому Г.Р.Державина: Прасковья Михайловна приходилась ему дальней родственницей, а Петр Андреевич был сыном старинного приятеля великого одописца. К Прасковье Ниловой обращены следующие восторженные стихи автора «Фелицы»:
Белокурая Параша,
Сребророзова лицом,
Коей мало в свете краше
Взором, сердцем и умом…
(«Параше»)
В этом доме Гнедич бывал с первых лет своего пребывания в Петербурге. Здесь, по словам Батюшкова, «время летело быстро и весело». Друзья-поэты Гнедич и Батюшков оба были влюблены в Нилову. Батюшкову, часто уезжавшему из Петербурга, Гнедич писал: «Приезжай в Петербург, а здесь еще Ниловы… и Гнедич, тебя любящие и жалеющие о праздных днях, которые проводил мы бог знает где». И в другом письме: «Сколько раз миллионов воображал я о тебе на вечерах Ниловских? Истинные люди. Жаль, что ты не тут». [xviii]
Если Прасковья Михайловна Нилова увековечена в стихах Державина, то Петру Андреевичу посвящено целое стихотворение Гнедича. Стихи эти, до сих пор остававшиеся неизвестными, написаны в 1816 году, ко дню рождения Петра Нилова. «Дифирамб на рождение П.А.Нилова» представляет собой, как поясняет сам автор, «шуточное подражание некоторым строфам дифирамба Вакху Рамлера, по переводу Бенитцкого». «Дифирамб Бахусу», стихотворение рано умершего поэта Андрея Беницкого, Гнедич полагал образцовым произведением. Еще в конце апреля – начале мая 1811 года в цитированном выше неопубликованном письме он писал Батюшкову: «…скажи Жуковскому, что грех не поместить в его собрание («Собрание русских стихотворений», которое издавал Жуковский – С.К.) такой превосходной вещи, как Бенитцкого (так! – С.К.) «Дифирамб Бахусу», напечатанной в «Цвет<Нике>» 1809, в марте. – У нас же и нет дифирамбов, а это и единственный и прекрасный – чрезвычайный». [xix]
Шутливый «Дифирамб» Гнедича в торжественно-комической форме передает атмосферу дружеского веселья, царившего в доме Ниловых, и воссоздает образ счастливого баловня судьбы – хозяина дома:
О Петр Андреевич, эвое!
Степей тамбовских властелин!
Ты в люльке счастьем возлелеян,
На лоне роскоши возрос;
Ты сын беспечности, свободы,
Ты пестун дружбы и любви.
Эвое! Радостно запляшем,
Твое прославим торжество!
«Беспечность» Нилова Гнедич, впрочем, ради праздника даже несколько преувеличивает: в течение нескольких лет, в том числе и в грозный 1812 год, П.А.Нилов занимал пост тамбовского губернатора и проявил себя в этом качестве с самой лучшей стороны. [xx] Любопытно в этих шутливых стихах «на случай» воспоминание о былых вечерах в доме Ниловых, на которых бывали И.А.Крылов и прославленный русский трагедиограф В.А.Озеров (в его пьесах блистала Е.С.Семенова):
Ты пожелал – и дети Феба
На радостных твоих пирах
Вдвоем медведями плясали
В угоду дружбе и любви…
Чего не в силах ласки сердца?
Чего не может взор один
Твоей супруги милонравной?
Ты с нею, Нилов, чародей! [xxi]
В воспроизводимом списке имеется примечание, в котором сказано, что под «детями Феба» подразумеваются здесь В.А.Озеров (покойный) и И.А.Крылов».
Литературную славу принесла Гнедичу «Илиада». Отдельные песни и отрывки из поэмы постепенно появлялись в журналах, и каждая новая публикация Гнедича становилась событием в литературе. Новое поколение поэтов видело в Гнедиче уже маститого литератора, признанный авторитет, к которому обращались за помощью, советом. Будущие декабристы видели в героической древности пример нынешним поколениям. Понимание Гнедичем творчества как высокого идейного служения, полного общественной значимости, выдвинуло его на роль одного из руководителей «Вольного общества любителей российской словесности», негласного литературного филиала «Союза благоденствия», объединявшего как писателей-декабристов, так и поэтов пушкинского круга. Молодые поэты и сверстники Гнедича засыпают его стихотворными посланиями. Рылеев, Дельвиг, Пушкин, Баратынский, Плетнев, Загоскин, Козлов, Воейков…
Свидетельством глубокого уважения к Гнедичу со стороны молодых литераторов могут служить два публикуемых здесь письма, в одном из которых Александр Бестужев, а в другом Евгений Баратынский ищут его одобрения и совета. Двадцатичетырехлетний Бестужев посылает Гнедичу для замечаний и поправок рукопись своей «Поездки в Ревель», написанной под впечатлением от совершенного им в конце 1820 года путешествия в Эстляндию, и сопроводительную записку: «Милостивый государь Николай Иванович! Человек, который желает учиться, чтобы не век быть учеником, покорнейше просит почтенного переводчика Омира произвести в Кавалеры Андреевского креста все периоды и выражения в «Ревельской поездке», которые покажутся ему сомнительными, а так как начинать копию для нового издания должно с первого листа, сей некто препровождает к вам начало. Зная, что сочинение мое более выиграет моим отсутствием, хоть я сам чрез то проиграю – не хочу быть эгоистом и отлагаю удовольствие быть с вами до другого дня. Надеюсь, Николай Иванович, вы не откажете в небольшой поправке или замечаниях истинно уважающему вас Александру Бестужеву. 1821 марта 26 дня. P.S. Когда прикажете прислать за книгой?». [xxii]
Баратынский во время одного из своих приездов в Петербург из Финляндии благодарит Гнедича за дружескую помощь в издании его переводной повести «Прокаженный города Аосты» и за присланное ему в подарок издание идиллии «Рыбаки»: «Почтеннейший Николай Иванович, больной Баратынский довольно еще здоров душою, чтоб глубоко быть тронутым вашей дружбою. Он благодарит вас за одну из приятнейших минут его жизни, за одну из тех минут, которые действуют на сердце как кометы на землю, каким-то электрическим воскресением обновляя его от времени до времени. Благодарю за «Рыбаков», благодарю за «Прокаженного». Вы сделали, что письмо состоит из одних благодарностей. Еще более буду вам благодарным, ежели вы сдержите слово и навестите преданного вам Баратынского. Назначьте день, а мы во всякое время будем рады и готовы». [xxiii]
Это письмо было написано, вероятно, летом 1822 года, когда Нейшлотский полк, в котором служил Баратынским, находился в Петербурге, неся караульную службу в столице. Вероятно, Гнедич, в таких случаях всегда аккуратный, исполнил свое обещание и навестил больного Баратынского. Так или иначе, отзвуком дружеских отношений поэтов стало послание Баратынского «Н.И.Гнедичу», написанное в следующем, 1823 году:
Лишенье тягостно беседы мне твоей,
То наставительной, то сладостно-отрадной:
В ней, сердцем жадный чувств, умом познаний жадный,
И сердцу и уму я пищу находил.
Идиллия Гнедича «Рыбаки», о котором упоминал Баратынским в цитированном письме, была высоко оценена в литературных кругах Петербурга: с восторгом о ней говорили в печати Плетнев, Александр Бестужев, немного позднее Белинский. У столичных литераторов искреннее восхищение вызывало мастерство, с которым Гнедич изобразил Петербург. Одним из прекрасных описаний в этой подлинно «петербургской поэме» восхищался и Пушкин. К собственному описанию знаменитых «белых ночей» в первой главе «Евгения Онегина» он счел необходимым сделать следующее примечание: «Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича»:
Вот ночь; но не меркнут златистые полосы облак.
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих,
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. – Была та година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Сиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелести северной девы,
Которой глаза голубые и алые щеки
Едва оттеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно: повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась X p>
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Невы не колыхнет, разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою,
Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,
Где в ночь откликается ратная стража со стражей.
Все спит X p>
2
События 14 декабря 1825 года и последующие за ним Гнедич переживал тяжело. Среди повешенных и сосланных были его ближайшие друзья и товарищи по перу: Кондратий Рылеев, Никита Муравьев, Алексей Юшневский, Александр Бестужев, Федор Глинка.
Весной 1826 года Гнедич тяжело заболел. Второстепенный литератор Владимир Измайлов, решившийся в это время издать альманах «Литературный музеум», просил для него у Гнедича отрывок из перевода «Илиады». «В ожидании богатого дара, - писал он 7 августа 1826 года, - заключаю искренним желанием, чтобы зло и болезнь не касались поэта. Будьте здоровы и бодры, если не для счастия, редко посещающего смертных, то для пользы и славы нашей литературы! Она понесли нынешний год столько потерей! Смерть естественная и политическая перебрала у нас таланты…» [xxiv]
Это ощущение невозвратимой потери было тем более свойственно тогда Гнедичу. Хорошо известно его письмо к Е.Ф.Муравьевой, матери Никиты Муравьева, осужденного по первому разряду на двадцать лет каторги. Оно написано через шесть дней после приговора и казней, 19 июля 1826 года. «Моя к нему любовь и уважение возросли с его несчастием». - писал в нем Гнедич о Н.М.Муравьеве.
До сих пор не опубликовано многое из переписки Гнедича с сосланным в Петрозаводск, а затем переведенным в Тверь Федором Глинкой. Из нее мы узнаем, что Гнедич – вероятно, через В.А.Жуковского и А.Н.Оленина – пытался способствовать облегчению положения Глинки. «Судьба придвинула вас к нам ближе, - писал он ему, когда Глинка, наконец-то, был переведен в Тверь. – Радуюсь душою, от которой вы и за тридевять земель не были бы далеки. Вы знаете, принимал ли я участие в положении вашем, хотя, может быть, и посетовали на мою безответственность, если не поняли причины ее. Что мог я в то время сказать вам утешительного, отрадного? Тогдашние действия наши остались бесплодными; а говорить человеку слова, имеющему нужду в делах, по-моему напрасно и горько». [xxv] Письмо это было послано не по почте, а доставлено Глинке кем-то из общих знакомых, возможно Л.С.Пушкиным.
25 июля Глинка уже отвечал Гнедичу: «Бог видит, с каким наслаждением я принял (из рук милого Льва Сергеевича), распечатал и прочел толковое обязательное письмо ваше от 20 июня. Я обрадовался еще прежде, чем начал читать, самым буквам вашего письма как чему-то знакомому и знакомому драгоценному. Напрасно извиняетесь в молчании! Вы действовали молча: я знаю деятельное участие ваше в моем горе. Плетнев, бывший у превосходного Жуковского в одно время с вами, засвидетельствовал мне письменно о том, как жарко вы говорили в мою пользу. В вас все та же душа, вы все тот же Николай Иванович, к которому я заезжал отогревать душу, простуженную в большом свете. Как я рад, что звуки лесной Карельской свирели (посланная прежде Гнедичу поэма Ф.Глинки «Карелия» - С.К.) обратили на себя ваше внимание и как почту себя богатым, получив ваше величественную Илиаду: вы наш Гомер. Живите, живите долго и – будь я распорядителем счастия – я бы излил его морем на главу вашу. Теперь же могу только мысленно почествовать вас Гомеровым поцелуем: в уста и в очи и ограничиться желанием, когда деяние не в моей воле». [xxvi]
Федору Николаевичу Глинке хорошо было известно, что в тех случаях, когда от Гнедича что-нибудь зависело, он безотказно брался ходатайствовать перед сильными мира сего за тех, кто нуждался в помощи. Когда-то давно, когда сам Федор Глинка был адъютантом петербургского губернатора Милорадовича, он однажды получил от Гнедича письмо следующего содержания: «Любезнейший Федор Николаевич! Перед вами предстоит бывший студент Московского университета, ныне титуляр<ный> совет<ник> Лисенко. Я знал этого человека по добрым его качествам. Ныне он жертва недобрых людей и вследствие этого – доведен до бедствий, изменивших даже и наружность его. Дело в том, чтоб ему выдали аттестат из места прежней службы его, без которого ему прежде ничего предпринять невозможно. Не можете ли вы, почтеннейший, каким бы то ни было способом этому содействовать. Уверен, что, если представятся способы, сердце ваше не отвратится от добра человеку страждущему. Преданный вам душою Н.Гнедич» [xxvii] Хорошо помнил Глинка, как вел себя Гнедич, когда весно й 1820 года по Петербургу разнесся слух о высылке Пушкина. «Гнедич с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину…» - напишет он позднее в своих воспоминаниях.
Будучи близок к Алексею Николаевичу Оленину, занимавшему на протяжении вcей жизни ряд крупных правительственных постов, Гнедич не раз прибегал к его содействию, чтобы помочь нуждающимся. Недаром Оленин, перед которым он постоянно «предстательствовал» то за одного, то за другого, даже прозвал его «ходячая душа». Художник Василий Григорович без обиняков обратился к Гнедичу с просьбой о посредничестве между ним и Олениным в деле об освобождении от крепостной зависимости студента Академии художеств Дубровина. Владелец его граф Салтыков, определивший Дубровина в Академию и желавший, чтобы «облагодетельствованный образованием выше природного состояния своего он испробовал всю цену его и заслужил независимость свою трудами и успехами», [xxviii] скончался, не оставив никакого завещания, и Дубровин оказался крепостным наследником графа. История эта имела счастливую развязку: Оленин взялся хлопотать за Дубровина, и ему удалось добиться для него освобождения. Обращаясь с просьбой уже к зятю Оленина Григорию Никаноровичу о зачислении сына одной бедной матери в Технический институт, Гнедич высказывал под видом шутки свои собственные нравственные принципы, заставлявшие его ходатайствовать за других: «Ох, эти мне друзья! Подумаете вы, только и жду случая, чтоб тормошить друзей. – Увы! Таково племя человеческое искони бе: древнее бо писание гласит: “Друг друга тяготы носите”». [xxix]
К семейству Олениных: Алексею Николаевичу и его жене, Елизавете Марковне, урожденной Полторацкой, их дочерям Анне и Варваре, вышедшей замуж за Г.Н.Оленина, Гнедич был привязан многие годы. Часто бывал он в их доме на Фонтанке близ Семеновского моста (ныне набережная Фонтанки, 101). После смерти А.С.Строганова А.Н.Оленин был назначен директором Публичной библиотеки, но не только служебные отношения связывали его с Гнедичем. Профессиональный археолог и знаток древностей, Оленин своими ценными разысканиями по истории материальной культуры Древней Греции немало способствовал успешному завершению работы Гнедича над переводом «Илиады».
Не имевший своего семейного очага, Гнедич, как и Крылов, был в семье Олениных своим человеком. Летом он подолгу жил в имении Олениных «Приютине», расположенном в семнадцати верстах от Петербурга, за Пороховыми заводами. Этот дорогой его сердцу в окрестностях Петербурга уголок Гнедич воспел в стихотворении «Приютино», созданном во время одного из приездов поэта в имение Олениных в 1820 году:
Ты тот же все еще, край мирный и прелестный!
Свежи твои цветы, предел твой так же тих;
Без шума все течет поток твой неизвестный,
Как счастье скромное властителей твоих.
Элегия «Приютино» полна воспоминаний – о временах минувших, о погибшем сыне Олениных Николае, которому в приютинском саду был поставлен памятник. И характерно, что заглавие «Воспоминание» имеет другое стихотворение Гнедича, связанное с Приютином. Стихотворение это, до настоящего времени не публиковавшееся, входит в состав сохранившегося в рукописи отрывка «Свидания, разговоры, беседы, воспоминания и рассуждения двух благородных девиц». Утром девицы беседуют, и вот о чем, в частности, идет беседа: «… об игре Яковлева (трагического актера – С.К.), Крылове, о гостях, бывавших в Приютине, и об артиллерии вообще, о чтении по вечерам, о приютинской публике и об музыкантах, и вафлях, которые печет Крылов…» Вечером же они предаются воспоминаниям:
О том, о сем воспоминали,
То в чай задумчиво макая сухари,
Шептали про гостей, про жирные угри,
То дня минувшего с мечтами призывали,
И их животворя любезным их умом,
То улыбались, то вздыхали
О том, о сем. [xxx]
Воспоминания в последние годы жизни Гнедича занимали его особенно. В прошлое уходила эпоха героической борьбы с Наполеоном и декабристского движения. «Афинская звезда» его светила теперь туманным, неясным светом, догорала и меркла…
3
В последние годы жизни Гнедич мечтал уехать из Петербурга, климат которого действовал на него губительно: у него развивалась чахотка. Но в столице держала его необходимость подготовки полного издания перевода «Илиады», который, наконец, после двадцати лет труда, был им завершен. «Илиада Гомера, переведенная Н.Гнедичем» печаталась в типографии Академии наук. Издание шло медленно. Стремясь ускорить дело, Гнедич писал секретарю Российской академии П.И.Соколову: «Принужденный расстроенным здоровьем расстаться с Петербургом, доложен сказать Вам, что я остаюсь в нем не более году…» [xxxi] Болезнь вынуждала Гнедича покинуть Петербург, но вся его жизнь, все дружеские связи и даже воспоминания привязывали его к нему.
Гнедич рассчитывал напечатать перевод без рассмотрения его в цензуре. По его просьбе Оленин писал об этом министру народного просвещения и духовных дел А.Н.Голицыну, и тот как будто бы был согласен с тем, что «Омира мудрено ценсуровать». Оленин в ответ прибавлял еще, что «старика Омира, как одного из нравственных поэтов древности, можно безопасно печатать без цензуры, ибо странно было бы ценсировать то, что печатается 400 лет сряду на всех языках и во всей Европе, даже и в Папских владениях, - без цензуры!..»[xxxii] Тем не менее, «Илиада» все же была рассмотрена Санкт-Петербургским цензурным комитетом и даже… не была запрещена. Между тем время уходило и на это. Уже после того, как книга была отпечатана, цензура все еще не давала своего письменного разрешения. «… Меня удивляет, - писал Гнедич все тому же П.И.Соколову, – что Цензура до сих пор не дает письменного разрешения. Вам известно, что две недели уже как напечатана книга. И Цензура хочет похищать у меня время?» [xxxiii]
Но у цензуры, видимо, был свой резон. Должно быть, она чувствовала, что перевод Гнедича был невидимыми нитями связан с эпохой декабристского движения. Особенно отчетливо настороженное отношение к Гнедичу проявилось в цензурной истории сборника «Стихотворений» поэта, изданного им самим в 1832 году. «Дары небогатые строго-скупой моей музы» – так сам Гнедич назвал свои произведения в открывающей сборник пьесе «К моим стихам». Поэту, ранее с успехом издававшему Батюшкова, Жуковского, Пушкина, пришлось собрать свои творения лишь на исходе жизни. Сыграли ли свою роль всеобщая известность и литературный авторитет Гнедича или же он в какой-то степени использовал свои связи, но так или иначе после смерти Гнедича, в 1852 году, племянник и наследник его П.Д.Бужинский поднял вопрос о переиздании этого сборника, неожиданно возникли затруднения.
В своем докладе по делу «о дозволении г. Бужинскому на второе издание стихотворений покойного Н.И.Гнедича» цензор А.Крылов писал: «Стихотворения Гнедича высказывают во многих местах какое-то щегольство такими идеями, которых нельзя осуждать только в применении не к нашему положению и не к нашим понятиям, а по другому порядку вещей, другому времени и другим местностям. Автор сих стихотворений был эллинист, напитанный духом классических творений греческой литературы; потому ж, естественно, и в собственные произведения с особенною любовью и увлечением переносил такие идеи, которыми свойственно было дорожить и восхищаться древним грекам, выше всего ценившим республиканские добродетели. Таким образом, он весьма часто увлекался к прославлению вольности и свободы, выражая сочувствие к ним в местах очень многих… и называя даже иногда свободу – святою…называл Гомера пророком… О греческих царях и греческих тиранах выражался с особою жестокостию, озлоблением… и в уста «Перуанца», проклинающего испанское порабощение (в стихотворении «Перуанец к испанцу» - С.К.), вложил такие слова, в которых заключается собственно хула на бога христианского…» Особенно «неуместными» показались цензору два стихотворения. В «Эпиграмме»:
Помещик Балабан,
Благочестивый муж, Христу из угожденья,
Для нищих на селе построил Дом Призренья,
И нищих для него наделал из крестьян, –
По справедливому суждению цензора, «заключается острота над помещиком, разорившим своих крестьян благотворительными учреждениями». В стихотворении же «К кающейся грешнице», обращенном, кстати говоря, к адресату нескольких любовных стихотворений Пушкина А.А.Олениной, «неуместной» показалась «шутка над покаянием девицы, которой автор дает следующий совет:
Грешите каждый день, не каясь иерею,
Веселостью ума, любезностью своею;
И будьте по своим пленительным грехам
Вы первой грешницей меж петербургских дам».
В конце концов сборник был разрешен лишь решением товарища министра народного просвещения А.С.Норова, который сам был неплохим поэтом. Впрочем, два особо отмеченные цензором стихотворения во втором издании сборника были исключены. На большие купюры цензура не пошла, вероятно, приняв во внимание соображение А.Крылова: «В рукописи, вновь поступившей в цензуру, большая, по крайней мере, часть указанных мест должны была бы подвергнуться исключению на основании ценсурных правил. Но в книге, представленной к новому изданию по смерти автора, выпуск сих мест больше всего делает их заметными». [xxxiv]
Выход «Стихотворений» Гнедича стал его лебединой песнью. Большинство из вошедших в них пьеса создавались задолго до 1832 года: после 1825-го Гнедич уже почти не писал стихотворений. В прошлое уходила и та литературная среда, с которой была связана его лирика. Это хорошо почувствовал и выразил один из старинных знакомцев Гнедича, некогда сам переводивший древних поэтов, а теперь сменивший литературные занятия на портфель министра юстиции, Д.В.Дашков. Получив от Гнедича в подарок его «Стихотворения», 6 ноября 1821 года Дашков писал ему: «Буду с удовольствием перечитывать то, что с удовольствием читал в счастливые дни молодости. Я всегда любил введенный новыми поэтами обычай ставить при каждой пиесе время, когда она была написана. Давно минувшее оживает в воображении не только для самого сочинителя, но и для тех, кои его знали и делили с ним время. Но где многие из тогдашних друзей-товарищей? Где Батюшков, который свел меня с Вами, который, бывало, бежал сообщить мне всякое новое Ваше стихотворение?..» [xxxv]
Через три месяца после того, как были написаны эти строки, 6 февраля 1833 года, Оленин, Крылов, Жуковский, Пушкин вынесли тело Гнедича из его последней квартире в доме Оливье на Пантелеймоновской улице (ныне ул. Пестеля, 5), где поэт жил после ухода со службы в публичной библиотеке. Проводив Гнедича в последний путь, друзья похоронили его на кладбище Александро-Невского монастыря. А меньше чем через два года над могилой поэта был установлен памятник. Это гранитный монумент, стоящий на четырех ступенях Путиловского камня. На мраморном медальоне изображен портрет Гнедича, выполненный под руководством известного скульптора С.И.Гальберга. Над медальоном надпись:
Гнедичу,
Обогатившему
Русскую словесность
Переводом Омира.
А под ним стих из этого перевода:
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися.
И еще два слова:
От друзей и почитателей.
Эпитафией Гнедичу стали по выбору Жуковского слова Гомера об ахейском мудреце Несторе. Сам же памятник действительно поставлен на средства друзей – Олениных, Крылова, Дашкова, Жуковского, Пушкина и других.
Интересно, что в наброске этого памятника, счастливо до нас дошедшем, была одна деталь, в самом памятнике не исполненная: чьей-то рукой набросанный профиль женщины. [xxxvi] И если вглядеться, можно узнать ее – это Екатерина Семенова…
[i] ИРЛИ. Р. 1. Оп. 5. Ж 56. Л. 10 об.
[ii] Жихарев С.П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 421 – 422.
[iii] ГПБ. Ф. 777 (архив П.Н.Тиханова). Ж 1566. Л. 1.
[iv] Цветник. 1810. Ч. 7. Ж 9. С. 429 – 430.
[v] Вероятно, Семенова просила напечатать в «Северной пчеле» за подписью «Семенова» описание открытия созданного на ее средства Московского приемного дома, присланное ею Гнедичу раньше.
[vi] Актрисой А.М.Колосовой (пол мужу Каратыгиной), некогда соперничавшей с Семеновой в главных трагических ролях.
[vii] Мужу Семеновой князю И.А.Гагарину.
[viii] ИРЛИ. 84.
[ix] В Ахтырском уезде находилось имение Гнедича, в котором после смерти отца Ивана Петровича жила сестра поэта.
[x] Константин Бороздин, археологи, общий друг Гнедича и Батюшкова, совершивший в то время путешествие по России с целью изучения остатков древностей.
[xi] ИРЛИ. Р.1. Оп. 5. Ж 56. Л. 13 – 14.
[xii] Санкт-Петербургские вестник. 1812. Ч. 3. Ж 8. С. 131.
[xiii] ИРЛИ. Р.1. Оп. 5. Ж 56. Л. 21.
[xiv] Спис – копье (укр.)
[xv] Байрак – овраг (укр.).
[xvi] ЦГИА. Ф. 1093 (архив П.Н.Щеглова). Оп. 1. Ж 331. Л. 10.
[xvii] Санкт-петербургский вестник. Ч. 3. Ж 8.
[xviii] Батюшков К.Н. Соч. М., 1886. Т. 3. С. 111, 70; ИРЛИ. Р.1. Оп. 5. Ж 56. Л. 12; Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год. Л., 1974. С. 89.
[xix] ИРЛИ. Р.1. Оп. 5. Ж 56. Л. 21 об.
[xx] Грибоедовская Москва в письмах М.А.Волковой и В.И.Ланской // Вестник Европы. 1874. Кн. 8. С. 630.
[xxi] ЦГИА. Ф. 1903. Оп. 1. Ж 331. Л. 2 – 4.
[xxii] ГПБ. Ф. 69 (Бестужев). Д.13. Л. 1 – 2.
[xxiii] ИРЛИ, 74. Впервые опубликовано: Баратынский Е.А. Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 1. С. 234 – 235.
[xxiv] ИРЛИ, И.С. 118; ГПБ. Ф. 777. Ж 1594.
[xxv] ЦГАЛИ. Ф. 141. Оп. 1. Ж 223. Л. 7.
[xxvi] ИРЛИ, 80. Л. 1.
[xxvii] ЦНАЛИ. Ф. 141. Оп. 1. Ж 223. Л. 1.
[xxviii] ГПБ. Ф. 777. Ж 1591.
[xxix] ГПБ. Ф. 542 (архив Олениных). Ж 847.
[xxx] ГПБ. Ф. 197 (архив Н.И.Ггнедича). Оп. 1. Ж 7.
[xxxi] ИРЛИ. 13812. Л. 1.
[xxxii] Георгиевский Г.П. А.Н.Оленин и Н.И.Гнедич // Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. Пг., 1915. Т. 91. С. 133, 135.
[xxxiii] ИРЛИ. 13812. Л. 3.
[xxxiv] ЦГИА. Ф. 777. Оп. 2. Ж 72, 73. В пересказе частично приводилось в «Русской старине» (1904. Т. 117. Кн. 1. С. 208).
[xxxv] ГПБ. Ф. 197. Оп. 1. Ж 42. Л. 3.
[xxxvi] ГПБ. Ф. 777. Ж 1555. Л. 8.