Дилигенский Г.
Психика и поведение человека суть продукты биологических и социальных обстоятельств. И в то же время в рамках этих обстоятельств человек реализует свою субъективность, свое собственное Я, свободу своих мыслей, решений и поступков. Соотношение детерминизма и свободы - одна из центральных проблем философии и всех наук о человеке. Чрезвычайно важна она и для социально-политической психологии. В ходе всемирно-исторического процесса постепенно - хотя далеко не прямолинейно - расширялось поле свободы, амплитуда альтернативных возможностей самоопределения человека, его отношения к общественно-политической действительности. В подавляющем большинстве современных обществ люди выбирают те мотивы и ценности, цели и средства, ту линию поведения, которыми они руководствуются в общественно-политической жизни. А также в той или иной мере созидают новые цели, ценности и поведенческие установки. Какие объективные и субъективно-психологические факторы определяют этот выбор и это созидание? В какой мере он является сознательным, рациональным и в какой совершается спонтанно - под влиянием устоявшихся стереотипов, неосознанных потребностей и эмоций, социального окружения? Каков психологический механизм выбора общественно-политических позиции? Таковы главные вопросы, которые будут рассмотрены в этой главе.
Для социально-политической психологии наибольший интерес представляют два типа личного и группового выбора. Во-первых, выбор человеком уровня и форм своей вовлеченности в общественно-политическую жизнь. Крайние точки континуума таких уровней и форм, с одной стороны, активное участие в этой жизни, осмысление ее как главной сферы деятельности человека, с другой - полное отчуждение от нее, принятие роли пассивного объекта социальных и политических процессов. Этот выбор лежит в основе упоминавшейся выше условной дифференциации членов общества на лидеров, активистов и массу, а также и весьма подвижной, неустойчивой дифференциации самой массы по признаку большей или меньшей вовлеченности в общественнополитическую жизнь. Он же проявляется в существующем в любом обществе разделении людей по степени их интереса к политике (см. главу I).
Второй выбор определяет конкретную общественно-политическую позицию или ориентацию человека, основанную на одной из систем идейно-политических ценностей, существующих в обществе. Оба эти выбора взаимосвязаны. Уровень психологической и практической вовлеченности людей в жизнь общества влияет на определенность и последовательность их идейно-политического выбора: чем меньше человек интересуется политикой, тем более аморфны, бессистемны, неустойчивы его политические взгляды. В то же время отчуждение от господствующих в обществе конвенциональных систем ценностей и форм политической жизни может означать психологическую готовность к активной альтернативной, вне- или антисистемной общественной деятельности (именно такими были психологические предпосылки так называемых неформальных движений в ряде стран).
Условия обоих типов выбора определяются характером политической системы. Понятно, что наиболее полные возможности для них дают общества, где право на выбор является действующей конституционной нормой, существует представительная демократия, идеологический и политический плюрализм. Но даже и в условиях деспотических режимов существуют различия между теми, кто искренно поклоняется и ревностно служит власти, и теми, кто старается держаться подальше от нее или питает осознанную или эмоциональную враждебность к господствующему порядку. Психологический выбор возможен даже в условиях полного отсутствия выбора форм общественно-политического действия: мыслить и чувствовать, как известно, не запретишь.
Уровень вовлеченности людей в общественно-политическую жизнь обусловлен достаточно сложной системой факторов. Обычно он возрастает в периоды бурного обновления общественных отношений, когда происходит взлет социальных ожиданий масс, создающий психологические предпосылки для политической мобилизации вокруг новых целей. Такие ситуации складывались в СССР в 20-х - начале 30-х годов, в Западной Европе после окончания второй мировой войны, в ряде стран третьего мира после обретения ими независимости. В периоды стабилизации системы, когда политическая жизнь приобретает рутинный характер, а также в трудные времена кризисов обычно происходит спад массовой политической активности. В первом случае потому, что она не находит точек приложения, во втором - из-за груза давящих на людей материальных забот.
Помимо таких ситуационных факторов на масштабы вовлеченности в общественную жизнь влияют факторы структурные. Они коренятся в особенностях социальной деятельности, присущих каждому обществу. В странах, где эта деятельность является монополией политической власти и осуществляется исключительно под ее контролем, после только что упоминавшихся фаз массовой политической мобилизации вовлеченность приобретает инструментальный характер. Частично она совпадает с обыкновенной службой в бюрократических институтах партийно-государственной власти и подчиненных ей псевдообщественных организациях, частично - выполняет функцию политического и идеологического контроля, «рычага» аппаратного влияния в толще общества. Чем более широкие контингенты людей охватывает такая вовлеченность, тем более она является формально-символической, практически сводится к демонстрации преданности власти. Такой была вовлеченность миллионов рядовых членов КПСС и сотен тысяч ее низовых «активистов».
В странах с развитым гражданским обществом широкое распространение получает вовлеченность, которую можно назвать ценностноориентированной. Ибо она направляется прежде всего теми ценностями, которые вырабатываются различными социальными группами в процессе осознания ими своих интересов и предпочтений. Самодеятельная, независимая от институтов власти активность таких социальных субъектов - отличительная особенность гражданского общества. И хотя она чаще всего развертывается вокруг конкретных проблем - общенациональных или локальных и групповых - и не претендует на участие в «большой политике», даже противопоставляет себя ей, она так или иначе влияет на деятельность партий и органов власти. Данная форма социальной активности эволюционирует относительно независимо от уровня активности политической и представляет собой один из важнейших механизмов саморегулирования общества, связей между гражданами и органами власти.
Ценностно-ориентированный характер носит, разумеется, не только такая неполитическая социальная деятельность. В условиях многопартийности соответствующий тип вовлеченности присущ рядовым членам и активистам политических партий, особенно оппозиционных и не имеющих больших шансов прорваться к власти. По данным некоторых эмпирических исследований, существует положительная корреляция между политической активностью человека и уровнем его психологической вовлеченности в профессиональную трудовую деятельность, особенно если она предполагает участие в принятии решений, затрагивающих других людей1. Таким образом, такую активность можно рассматривать как проявление особых психических черт личности: ее способности и потребности активно воздействовать на социальную среду.
Инструментальный «службистский» тип социально-политической вовлеченности отнюдь не исключительная особенность бюрократически организованных политических режимов. В обществах с развитой представительной демократией он сосуществует с ценностно-ориентированным типом, нередко даже в психологии одних и тех же людей. В психологическом плане эти типы различаются прежде всего личностной мотивацией, побуждающей к прямому участию в общественно-политической жизни.
Мотивы инструментальной вовлеченности часто не отличаются от тех, которые определяют выбор профессии и осуществление избранной профессиональной деятельности. Как известно, такими мотивами для очень многих людей являются стабильность профессионального положения, гарантии определенного социального статуса и его роста и удовлетворительные доходы и условия труда. Положение государственного, партийного или профсоюзного чиновника по всем этим параметрам обладает значительными преимуществами. С одной стороны, оно является «чистой», беловоротничковой профессией и обеспечивает статусную принадлежность к «среднему классу». С другой, хотя приносимый им доход ниже того, который может дать, например, предпринимательство, он более гарантирован, меньше, чем в большинстве других видов деятельности, зависит от способностей и удачи, элемент риска здесь минимален. Вертикальная социальная мобильность, повышение в должности носит в бюрократических учреждениях в значительной мере рутинный, автоматический характер. Со всеми этими преимуществами связаны типологические особенности инструментально вовлеченных: среди них много людей, не ощущающих в себе какого-либо призвания или особых способностей и в то же время не склонных к инициативе, риску, не имеющих активной жизненной позиции. Так, в Советском Союзе в аппарат часто вербовались выпускники вузов, не проявившие себя в учебе, но зато делавшие успешную комсомольскую карьеру, ИТР и научные сотрудники, не имеющие особых перспектив в своей профессии, секретари и члены парткомов, фактически выполнявшие подсобные управленческие функции при администрации предприятий. В качестве несколько экзотического, но достаточно характерного примера можно назвать весьма известного в 70-80-х годах деятеля, который был послом, заведующим Отделом ЦК КПСС, руководителем государственного туристического ведомства, а начал свою карьеру в качестве актера и секретаря партбюро провинциального театра. Говорят, он по привычке гримировался перед приемами в посольстве.
Разумеется, материальное благополучие и стабильность, карьера не исчерпывают мотивации инструментальной вовлеченности. Большую или меньшую роль в ней играет потребность во власти, причем совсем не обязательно выражающаяся в надежде прорваться к ее вершинам. Психологически достаточно привлекательной может быть и принадлежность к системе политической власти, участие в этой системе, выступающее как способ социального самоутверждения личности, ее выделения из массы простых смертных. Особенно в условиях тоталитарно-авторитарного бюрократического строя, при котором властвующая номенклатура командует не только в политике, но и во всех других сферах жизни общества, обладает многочисленными материальными и социальными привилегиями и является по сути дела единственной социальной группой, осуществляющей реальную власть.
Существенное психологическое отличие инструментальной вовлеченности от ценностно-ориентированной состоит в том, что ценностный уровень мотивации играет в ней подчиненную, служебную роль. Она не требует глубокой интериоризации личностью какой-либо системы ценностей, достаточно хотя бы формально демонстрировать верность официальной идеологии, выражающую лояльность системе. В странах с развитой демократической культурой даже это условие не всегда является обязательным, ибо высшим приоритетом признается право личности на собственное мировоззрение. Поэтому в демократических странах существует довольно четкое деление на политиков, исповедующих идеологию своей партии, находится ли она у власти или в оппозиции, и чиновников, от которых требуют лишь добросовестного выполнения профессиональных обязанностей. В период, когда будущий французский президент В. Жискар д'Эстен был министром финансов, один из высокопоставленных служащих его министерства - экономист и член Коммунистической партии, публиковал в коммунистической прессе статьи, естественно, антиправительственной направленности. Узнав об этом, Жискар попросил чиновника-коммуниста печататься под псевдонимом, чтобы избежать двусмысленной ситуации - ему и в голову не пришло применить какие-либо санкции к своему политическому противнику.
Конечно, и в капиталистических странах подобная идеологическая терпимость - явление далеко не постоянное и не повсеместное, а в некоторых звеньях госаппарата (например, в спецслужбах и военном ведомстве) и вовсе невозможное. В условиях же тоталитарно-авторитарных порядков идеологическая «выдержанность», конформизм непременное условие пребывания в аппарате. Поэтому хотя она, как отмечалось, может носить чисто внешний, демонстративный характер, как и любое ролевое требование (см. главу III), она нередко накладывает отпечаток на психологию личности, во всяком случае на ценностный уровень ее сознания.
Любопытной иллюстрацией различий между двумя типами вовлеченности может служить сравнение реакций различных групп, вовлеченных в общественную жизнь, на новые идеологические ориентиры выдвинутые советской перестройкой. В 1988 г., когда в стране уже существовала гласность и полным ходом осуществлялась политическая реформа Горбачева, на эту тему был проведен опрос среди участников неформальных (т.е. самодеятельных, не связанных с властью) общественных движений и функционеров аппарата КПСС. Партийные работники наиболее широко поддержали политические цели, выдвинутые Генеральным секретарем и его окружением: «социалистическое самоуправление народа», «социалистическое правовое государство». В отношении же целей, в то время не санкционированных официально, но уже выдвигавшихся демократическим движением, позиции групп резко разошлись. Так, 51,4% неформалов и только 23,6% партработников высказались за многопартийную систему (т.е. отказ от неограниченной власти КПСС), соответственно 64,2 и 33,3% - за ликвидацию партийного контроля за средствами массовой информации2. Таким образом, если в аппарате больше носителей инструментальной вовлеченности, принимающих лишь те новые ценности, которые провозглашаются начальством, то самодеятельные активисты гораздо более восприимчивы к ценностям альтернативным. Неформальные движения в тот период в основном еще не имели «антисистемной» политической направленности (почти половина их участников не поддержала требования многопартийности), но присущая им ценностная мотивация обусловливала их большую свободу от идеологии, выражавшей интересы системы.
Приведенные данные интересны и в другом отношении. Несмотря на укоренившийся конформизм аппаратчиков и их корпоративную заинтересованность в сохранении властных привилегий КПСС, от одной четверти до одной трети представителей данной группы высказались за перемены, прямо подрывающие эти привилегии, фактически приняли вне- или антисистемные ценности. Это показывает, что даже в условиях лишь начавшей размываться тоталитарно-авторитарной системы принадлежность человека к аппарату власти совсем не обязательно означала его невосприимчивость к ценностям, этой власти оппозиционным. Человеческая психика неизмеримо богаче ролевых норм, диктуемых властными функциями, на мотивы индивида могут оказывать влияние любые ценности, существующие в обществе, особенно те, которые усиливаются в нем под воздействием динамики общественных настроений. Отношения власти порождают инструментальную вовлеченность, но этой зависимости чужд жесткий однолинейный детерминизм.
Фактором, противодействующим такому детерминизму, является идентификация политиков и чиновников с потребностями и интересами основной массы членов общества (этот тип социальной идентификации рассматривался в главе IV). С расширением социальных функций государства в мотивах осуществляющих их людей все чаще эти потребности и интересы доминируют над карьерными, стяжательскими, корпоративно чиновничьими или партийными. Во всех странах бюрократический менталитет и коррупция - явления достаточно распространенные, но не определяющие целиком психологию всех, кто работает на государственной службе. В странах с развитой и укоренившейся демократической культурой специалист, обладающий высокой профессиональной этикой и чувством социальной ответственности, - нередкая фигура в госаппарате. Подобные качества часто сочетаются с отсутствием политической ангажированности: честный судья или полицейский, экономист или социолог, служащий в органах управления - это часто человек с гуманистическими ценностями, видящий свою профессиональную задачу не в службе государству, но в служении людям, обществу. В распространенности подобного социально-психологического феномена сказывается общий уровень развития социэтальных демократически гуманистических ценностей. Одним из последствий движения за новые «постматериальные» ценности, охватившего западные общества в 6070-х годах, стал приход в институты власти людей, отвергших традиционный тип политики, подчиненный борьбе за власть и «долю пирога», ориентированных психологически на социально-конструктивную и социально-творческую работу. Подобная мотивация вряд ли стала господствующей, она сосуществует с традиционными - политиканскими, бюрократическими и стяжательскими, - но во всяком случае завоевала значительные позиции.
В России, где государственная служба веками рассматривалась как способ «кормления», а позднее стала важнейшим компонентом тоталитарной системы, для развития такой ценностной мотивации политиков и чиновников существуют значительные социально-культурные препятствия. Крах тоталитаризма, коммерциализация общественного организма и ослабление «вертикали власти» привели не к демократизации государственного управления, но к превращению его в поле свободной игры частных и мелкогрупповых интересов. «Хватательный рефлекс» овладел множеством старых и «новых» - экс-демократических - политиков и чиновников. Без массированного прихода в аппарат властей людей с высокой профессиональной этикой и с мотивацией ориентированной на ценности социальной ответственности российское общество вряд ли сможет решить проблемы формирования подлинного демократизма и эффективной системы управления.
По мнению политического психолога А.И. Юрьева, «политическая работа в парламенте... является частным случаем трудовой профессиональной деятельности. Предмет этого труда - состояние населения региона, государства»3. Этот тезис не вызывает сомнений и может быть отнесен не только к парламентской, но и к любой политической работе. Для психолога, однако, важно не столько подвести политическую деятельность под какую-то более общую категорию, сколько разобраться в ее специфической психологической структуре, а в ней одно из центральных мест занимает мотивация. Как известно, мотивами любого труда могут быть его материальные и социальные результаты для работающего (заработок, статус), интерес к самому процессу труда и решению трудовых задач, самоосуществление и самоутверждение личности, потребность в принадлежности к социальной общности (трудовому коллективу), в общении. Все эти мотивы в тех или иных пропорциях присутствуют и в работе политика, но от других видов трудовой деятельности ее отличает та специфическая роль, которую играет в ней мотивация власти.
Американский политический психолог Дж. Барбер, проведя эмпирические исследования мотивации членов конгресса штата Коннектикут, выявил у них четыре типа доминирующих мотивов. Для одних конгрессменов таким мотивом была политическая карьера, для других, игравших пассивную роль в законодательном процессе, - потребность в одобрении своих коллег, для третьих - чувство долга, моральноэтические ценности (по нашей терминологии, их отличала ценностноориентированная вовлеченность), для четвертых - интерес к содержанию самой законодательной деятельности, к подготовке законов4.
По этим данным получается, что мотив власти или, по крайней мере, стремление к повышению статуса во властных структурах, был присущ только части законодателей. Сам по себе он не является какой то исключительной особенностью политиков: этот мотив может проявляться и у людей, занятых в производстве, науке, военном деле и во многих других сферах деятельности. Существенно, однако, то, что независимо от своих исходных личных мотивов любой активный политик (а к таким принадлежат три из четырех типов, выделенных Барбером) для их реализации вынужден овладеть какой-то позицией в системе власти и заботиться об ее удержании. Такая позиция, выражается ли она в каком-то посте, иерархическом статусе или членстве в выборном органе, в формальном или неформальном лидерстве в партии, движении, парламентской фракции, реализует ли она власть индивидуальную или групповую (партии, «команды»), необходима для осуществления политических целей и ценностей. Для одних политиков власть - самоцель, для других - средство и выступает в качестве предмета инструментальной потребности. Но и в том и в другом случае политик может вовлечься в борьбу за власть, и чем острее и напряженнее эта борьба, тем больше шансов, что данный вид вовлеченности и стимулирующая его цель - одержание победы, накладываясь на все другие мотивы, в конце концов перекроет их и станет доминирующим мотивом в деятельности политика.
Наблюдая активных участников реальной политической жизни, не всегда легко различить, что у них первично, что вторично: борются ли они за власть, чтобы осуществить определенные общественно-политические цели, или эти цели, напротив, являются лишь средством завоевания или укрепления власти. При этом не имеет большого значения, как оценивает свои мотивы сам политик, ибо, как мы видели на примере лидеров, он вполне может приукрашивать их не только перед публикой, но и перед самим собой.
Вовлеченность в борьбу за власть может совершенно не соответствовать первичным намерениям и целям политиков. В Российском Верховном Совете в период 1991-1993 гг., наверняка, было немало людей, которых привело туда стремление принять участие в решении судеб страны, реализовать те ценности и цели, которые они считали соответствующими ее интересам. Однако нарастание конфликта между различными течениями в парламенте, между парламентским большинством и президентом привело к тому, что для многих его участников расширение собственной власти и оттеснение противоположной стороны превратились в самоцель, которой подчинялись их позиции по конкретным социально-экономическим и политическим вопросам. В результате парламент оказался недееспособным в выполнении своей главной - законодательной - функции. Подобные ситуации свидетельствуют о весьма существенной роли мотивации политиков в динамике политических конфликтов.
Конфликт - явление, органически присущее общественно-политической жизни, и его исследование выходит за рамки одного лишь психологического анализа. Очевидно, что влияние конфликтов на функционирование и развитие общества весьма неоднозначно. Столкновение позиций по проблемам, стоящим перед обществом, в принципе позволяет выявить различные социальные интересы и в конце концов прийти к их согласованию, к решению, приемлемому для большинства. Бесконфликтное политическое развитие обычно обусловлено монополией на власть определенных общественно-политических сил и рано или поздно ведет к застою и кризису. В той мере, в какой конфликт связан с выработкой альтернативных решений, он содействует выбору оптимального с точки зрения широких общественных интересов варианта и тем самым рационализации политического процесса. Наконец, конфликт полезен для политического развития в том смысле, в каком конкуренция полезна для экономики: состязание различных политических группировок нередко ведет к выявлению той из них, деятельность которой наиболее адекватна ситуации и потребностям общества.
В то же время общественному сознанию всегда была очевидна деструктивная роль политических конфликтов. В своих наиболее острых формах они ведут к дестабилизации и распаду общественного организма, к резкому ухудшению условий жизни людей, способны перерастать в гражданские и международные войны, порождать насилие, террор, нести страшные лишения и смерть множеству людей. В отличие от цивилизованной политической конкуренции подобные силовые конфликты нацелены на физическое устранение и подавление противника и часто ведут к установлению деспотической власти над своим и другими народами, к экономическому и социальному, нравственному и политическому регрессу. Но даже и не приводя к столь трагическим последствиям, а просто никак не разрешаясь в продолжение длительного времени - многих лет, десятилетий, они способны воспроизводить в обществе или в международных отношениях состояние перманентной напряженности, кризиса.
С психологической точки зрения, одним из важнейших факторов развития деструктивных конфликтов является определенный тип политической мотивации. Для него характерно неограниченное и неконтролируемое доминирование в политике мотивов и интересов власти. Нетрудно убедиться в том, что этот тип мотивации господствовал в подавляющем большинстве обществ в течение длительных исторических эпох, широко распространен он и в наше время. Его обслуживает инструментальная вовлеченность в политику. Инструментально вовлеченному политику и чиновнику безразлично, что делает власть, полезны ли ее действия для общества: ведь он служит ей в основном ради собственного блага.
Лишь на том этапе цивилизационной эволюции, на котором возникли ценности демократии и прав личности, появились определенные механизмы, ограничивающие и контролирующие стремление к власти. Эти механизмы встроены в политическую и правовую культуру обществ, в которых существует представительная демократия. В той мере, в какой ценности и нормы этой культуры интериоризированы политиками, они способны превращаться в мотивы, конкурирующие с мотивами личной власти, карьеры, корыстолюбия или придавать им социально-конструктивную цивилизованную форму. Одной из таких норм является верность конституционному порядку. Как показал еще 3. Фрейд, культура играет роль цензора по отношению к импульсам и страстям, возникающим в бессознательной сфере психики. Именно в этой сфере рождается страсть власти.
Ограничителем этой страсти является и определенный тип ценностно-ориентированной вовлеченности в политику. А именно тот, в основе которого лежит эмпатия. Политик, действительно мотивируемый интересами блага и безопасности своих сограждан, психологически защищен этой альтруистической мотивацией от эгоистических - личных или корпоративных - страстей.
Перед аналитиком, исследующим посттоталитарные общества в России и других республиках бывшего Союза, неизбежно возникнет вопрос: почему эти общества не сумели воспользоваться обретенной политической свободой и преимуществами представительной демократии, почему политическая деятельность в них так мало связана с интересами основной массы населения?
Ответ более или менее очевиден: он кроется в психологических установках, относительно независимых от сегодняшних политических взглядов людей и сформированных тоталитарной культурой. В рамках этой культуры единственным ограничителем личных и групповых амбиций были интересы иерархической системы власти, практически не подчиненные ни закону, ни чисто декоративному конституционному порядку, ни интересам членам общества, рассматривавшимся лишь как «винтики» системы. Откуда же могли люди, оставшиеся в политике или пришедшие в нее в посттоталитарный период, почерпнуть нормы правового и демократического общественного порядка, психологическую установку на эмпатию к согражданам? Разрушение старой властной иерархии имело для многих из них лишь один психологический эффект: освобождение уже ничем не контролируемых теперь эгоистических страстей и амбиций. Эта культурно-психологическая ситуация оказала сильное влияние на характер и динамику личных конфликтов в ряде посттоталитарных обществ.
Культура цивилизованного разрешения конфликтов ориентирована на расширение поля общественного консенсуса. Это, однако, не означает установки на достижение консенсуса любой ценой. Механическое эклектическое соединение противоположных, взаимоисключающих систем ценностей, принципов общественного устройства либо невозможно, либо, если его все же пытаются осуществить, ведет к деструктивным, дезорганизующим общество процессам. Не может быть полутоталитарного, полудемократического общества или экономики, сочетающей рыночные принципы с неограниченным диктатом государства. Попытки вырастить таких кентавров - и об этом свидетельствует опыт России и других экс-тоталитарных стран - чреваты параличом в функционировании и развитии общества. Консенсус конструктивен в тех случаях, когда он основан на компромиссе между реальными общественными потребностями. Например, между экономической эффективностью и социальной справедливостью, свободой и общественным порядком. Именно такой тип консенсуса обеспечил стабильность и поступательное развитие многих современных обществ.
1 Sobel R. From occupational involvement to political participation: an exploratory analysis // Political behaviour. 1993. Vol. 15. N 4. P. 339-359.
2 Амелин В. Неформалы, интеллигенция, партактив: политические ориентации // Общественные науки. 1989. № 4. С. 201.
3 Юрьев А.И. Введение в политическую психологию. СПб., 1992. С. 143.
4 Barber J.D. The Lawmakers. New Haven, 1965.
5 См.: Гордон Л., Груздева Е., Комаровский В. Шахтеры-92: Социальное сознание рабочей элиты. М., 1993. С 88-92.
6 См.: Яницкий О.Н. Социальные движения: 100 интервью с лидерами. М., 1991. С. 49, 50.
7 Там же. С 162-163.
8 См.: Новые социальные движения в России: по материалам российско-французского исследования. М., 1993. С. 70. Далее: Новые общественные движения в России; Гордон Л., Груздева Е., Комаровский В. Указ. соч. С. 87.
9 Гордон Л., Груздева Е., Комаровский В. Указ. соч. С. 77.
10 Новые социальные движения в России. С. 39.
1 Гордон Л., Груздева Е., Комаровский В. Указ. соч. С. 77.
12 Новые общественные движения в России. С. 29.
13 См.: Турен А. Введение к методу социологической интервенции // Новые социальные движения в России. С. 9-10.
14 В отечественной литературе психологии общественных движений посвящен большой раздел книги А.И. Юрьева «Введение в политическую психологию». См. также: Дилигенский Г.Г. Феномен массы и массовые движения // Рабочий класс и совр. мир. 1987. № 3.
15 Юрьев А.И. Указ. соч. С. 219, 220.
16 Sales S.M. Threat as a factor in authoritarianism // Journal of Personality and Social Psychology. 1973. N 28. P. 44-57.
17 Sears D.O. Op. cit. P. 244.
18 Adorno T.W. and oth. The Authoritarian personality. N.Y., 1950.
19 Lancelot A. Les attitudes politiques. P., 1969. P. 82.
20 Фромм Э. Душа человека, М., 1992. С. 31-32.
21 Известия. 1994. 18 апр.
22 Там же.
23 Deutsch E., Lindon D., Weill P. Les families politiques aujourd'hui en France. P., 1966.
24Eysenck H.J. The Psychology of Politicks. L, 1954.
25 Например, исследователь, изучающий национальную этнографию, историк или художник, погруженные в национальное прошлое, могут под влиянием своих занятий прийти к идеализации исторических персонажей, нравов или политической практики, противопоставляемых негативно воспринимаемому настоящему.
26 Stoetzel J. Les valeurs du temps present; une enquete europeenne. P., 1983. P. 73.
27 Easton D., Dennis J. Children in the Political System // Origins of Political Legitimace. N.Y., 1969; Hess R.D., Torney J.V. The Development of Political Attitudes in Children. Chicago, 1967. Подробный критический анализ этой концепции см.: Шестопал Е.Б. Личность и политика. М., 1988. С. 58-69.
28 Easton D., Dennis J. Op. cit. P. 28.
29 Басина Е.З. Научно-техническая интеллигенция и реформа (неопуб.). Материалы и выводы этого исследования используются в работе с любезного разрешения автора.
30 Bourdieu P. La distinction. Critique sociale du jugement. P., 1979.
31 См.: Новые социальные движения в России. М., 1993. С. 47-49.
32 См.: Гордон Л., Груздева Е., Комаровский В. Указ. соч. С. 37-48, 60-63.
33 См.: Егорова-Гантман Е., Косолапова Ю., Минтусов Е. Восприятие власти // Власть. 1994. № 1. С. 18.